В какой именно день оказались мы с Настасьей в Каменноостровском театре? ума не приложу.

Для меня Каменный остров — Настасья в огромном разлапистом венке кленовой листвы, в ауре счастья, запах ее духов, бранзулеток ее серебряное динь-ди-линь, вкус редкостной карамели ее рта.

Рассказы об очередных жертвах онкологического сюжета Березовой аллеи были словно бы из другого среза другого царства, одного из параллельных миров.

Уже расставшись с Настасьей — давно и навсегда — я читал о тайных встречах Екатерины Второй с Понятовским в Каменноостровском дворце Бестужева-Рюмина, встречах царицы с романтическим поляком, будущим польским королем, вернувшимся, когда его свергли, умирать в Россию; читая, я примерял камзол Понятовского, тихо надевал на Настасью корону, мы шли рука об руку, перебрасываясь уклончивыми репликами осьмнадцатого столетия, по залам парадной резиденции в стиле барокко.

То был остров заговоров и тайных встреч.

Екатерина, как известно, подарила остров сыну, Павлу Петровичу.

— Ты хотел бы, чтобы тебе принадлежал остров и ты мог бы его кому-нибудь подарить?

— Да я тебе хоть всю Евразию подарю, ты только намекни.

— Зачем мне Евразия, она слишком большая.

В Каменноостровском дворце свергнутый Станислав-Август Понятовский провел последние месяцы жизни, последнюю осень, а потом переехал в Мраморный дворец — не зимовать, а умирать, словно не хотелось ему умереть в местах счастья молодости; короля похоронили в костеле Святой Екатерины на Невском, костел носил имя его царственной возлюбленной.

Он переехал в Мраморный дворец с Каменного острова, было холодно, он глядел на Неву, какая, однако, отчужденная река оная Ню, все было кончено, ни королевства, ни любви, ни сентиментальных каменноостровских воспоминаний; ему пришлось умереть, старость, смерть, ох, млосно мне, млосно, даже его праху не дали остаться в архипелаге: в 1939 году гроб был отправлен в Польшу, шла Вторая мировая война, гробу бывшего владетеля Полонии не удалось добраться до Варшавы; прибыв в местечко Лович, в склепе родового поместья и должен был король обрести успокоение; война, однако, уничтожила и поместье; и склеп, и прах. Я не удивлюсь ни в коей мере, если призрак Понятовского бродит не по Варшаве, не по Натолину, не по Ловичу, а по Каменному острову, потому что и для меня этот остров — золотая осень ощущений и чувств, все золото любви, и я сам когда-нибудь в виде фантома прошуршу листвой вдоль стен Каменноостровского дворца, где, говорят, Медный всадник, проскакав по мостам полночным, сказал Александру Первому: «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию!»

Я стану засыпать под дубом, как крыловская басенная свинья, утомившийся призрак, сморенный фантомно-блаженным сном, и...

И не придет ко мне душенька моя разбудить меня, так буду спать и спать, обведенный шаманской красной травой, любимой травой оборотней; может, оборотни проникнутся ко мне расположением за дурость, блаженность, кротость мою. Оборотней, кстати, полно на всех островах архипелага, а на тех, где имеются дворцы, как утверждает Теодоровский, пруд пруди особых редчайших призраков, «зеркальных», в ночи полнолуния они тихой чредой выходят из дворцовых зеркал или из сохранившихся зеркал особняков. Они почти безопасны, особенно если не принимать участия в их неслышных бесстрастных кордебалетных биомеханических плясках. Зеркальные — посланцы закрывшихся некогда пространств; все мы знаем на бытовом уровне, что такое «закрывающиеся пространства»: квартиры умерших стариков с убранством, мебелью, безделушками с аурой вкупе, деревни, где живали мы в детстве у дальних родственников, разоренные усадьбы, разворованные дворцы, сожженные особняки, разбитые бомбежками дома. Впрочем, архипелаг Святого Петра легко принимал нас с возлюбленной моей в призрачные реконструкции закрывшихся своих пространств.

Когда мне сказали (через много лет после нашего разрыва), что Настасья умерла, мне показалось на мгновение, что все пространство городских островов, весь архипелаг закрыт для меня, исчез, что ничего нет для меня вообще нигде, а тут — в особенности.

Я зажил неестественной жизнью, пытаясь соблюдать внешнюю канву поведения, общения, ритуалов, бытийств. Потом я написал эссе, достаточно впоследствии известное; пока писал я его, я слегка отрезвел и отчасти ожил. Я писал о том, что на нашем архипелаге некогда рванул хроно-Чернобыль, время здесь поколеблено, есть пятна будущего, прогалы прошлого, проталины настоящего, всякие плеши и флеши, пустыри хроноциклонов, кварталы времетрясений, пугающие смертоносные смерчи временных завихрений и т. д. и т. п.

У меня уже была неговорящая голубоглазая дочь, я жил и не жил и внезапно узнал, что Настасья на самом деле здравствует — за границей, куда увез ее муж, она больна, больна тяжело, смертельно, ее оперировали, ее лечат светила медицины суперсовременными средствами, есть у меня надежда хоть мельком глянуть на нее. Я бросил все дела, бросил часа на три все, поехал на Каменный остров, бродил там, не разбирая дороги, говоря вслух.

Да, говорил я вслух, мы как горы, как скалы, мы, и не видя, должны видеть друг друга издалека, в глубине временных поясов различать, прости, что я столько лет был слеп, глух, что я делал вид, что в мире есть кто-то еще, кроме нас с тобой. Мой монолог был равно родствен верлибру и бреду сумасшедшего — малую психиатрию имею я в виду, поскольку не утверждал, что я вице-король Индии и не требовал любимого белого слона.

Закончив монолог, я вышел к Каменноостровскому театру, к которому некогда в сумерки вышли мы с Настасьей, где встретился нам Бригонций, театральный гений, поэт, утопленник, итальянец в России, неудавшийся архитектор, безумец бедный, нужное подчеркнуть; подчеркните всё!

Впоследствии, став совершеннейшим homme de lettres, переводится как «литератор» от «литера», буква, — буквоед, бумажная душа, — я не единожды пытался найти хоть сколько-нибудь вразумительную биографическую справку о Бригонции. Возможно, мне не везло, или упорства у меня не хватало, но попадались мне отрывочные сведения. Даже фамилия его писалась по-разному: Бриганци, Бригонци, Брегонзе, Бригонций. Постоянным и достоверным являлись: факт приезда в Россию, то, что был он не только «театральный механик», но и поэт, то, что театральным механиком он был выдающимся, однако неудача в строительстве фундамента Государственного банка на Садовой (что за неудача? без подробностей) довела его до сумасшествия, в припадке коего бросился он в Фонтанку из Летнего сада, тело его нашли через несколько дней, место захоронения неизвестно. Была у него жена, Анна, Иванова дочь, — то ли Анна Иванова, то ли Анна Ивановна. Возможно, переводчик Иван Осипович Бригонци, автор «Корыстолюбивого винопродавца», был его сыном.

Кто только не попадался мне, пока искал я своего итальянца! Певицы цыганского хора Феша, Дуняша, Сергеевна, Разорва, Лётка, Ветерочек, Бирка (впрочем, это вроде был певец), Малярка, Цыпочка, Козлик (натуральное имя Козлика — Маша), Татарка, Турчиха, Пучок и Бурбук (старуха плясунья); гробовой мастер и учредитель «танц-клоба» Уленгут, откупщик Савва Собакин, нищенствующий поэт Петр Татаринов, монах-молчальник Патермуфий, сожженный живым за поджигательство крестьянин Перфильев, князь-разбойник Лихутьев, два брата-фальшивомонетчика графы Зиновичи, ясновидящий аптекарь Имсен, государственный контролер Бальтазар Бальтазарович Кампенгаузен, юродивая Аннушка, придворный игрок Чертков и многие другие островитяне архипелага Святого Петра, среди них спасший в наводнение 1824 года 100 человек капитан Скрыдлов, спасший четырех женщин крестьянин Сысин, да еще два спасателя утопавших: мичман Миллер и ефрейтор Малышев; а также корабельный мастер Гаврила и столяр Мишель, украшавший резьбой Зимний дворец.

К кому только я не обращался, пытаясь хотя бы имя Бригонци узнать! В итоге в одном из архивов я выяснил: Джузеппе, само собой. Жозеф. Иосиф. Осип. В процессе моя приятельница, известная романистка С., отвечала мне в частном письме (я обратился к ней, поскольку она в те поры занималась для личных нужд осьмнадцатым веком): «...могу точно сказать о Бригонции такие вещи: он наверняка был почитателем Вольфганга Кемпелена (австрийский механик; между прочим, изобретатель автоматов); он, конечно, имел свое мнение о Месмере (создатель животного магнетизма); не знаю точно, застал ли Бригонций Галуппи (это композитор, работавший при Екатерине, музыкальный руководитель оркестра); думаю, они были знакомы. Вероятно, с Бригонцием мог знаться Чезаре Гаэтано, итальянский танцовщик, работавший в Петербурге. Трудились там же в то же время также Хильфердинг (правда, он умер в 1768 году) и композитор Старцер. Абсолютно точно Бр. был знаком с архитектором Ринальди и с одним из династии театральных художников — Карло Бибиена (1725–1787). Карло работал в Эрмитажном театре, делал декорации. Был знаком с Саввой Чевакинским (тот умер в 1780 году).

Бригонций любил читать Лесажа „Хромой бес”, имел свое мнение о Канте и очень отличал Фонвизина (ему нравился Фонвизин — как личность). Иногда он беседовал о музыкальных инструментах с альтистом Клюзнером (прибывшим то ли из Германии, то ли из Франции), игравшим в придворном оркестре по личному разрешению императрицы (некрещеному — из личного упрямства — еврею Клюзнеру выдана была грамота: „Еврей не в пример прочим...” — и так далее царской ручкою).

Петербургские итальянцы существовали по-разному: или хорошо приспосабливались, богатели, создавали свою школу, или прозябали в нищете, причем в такой, что даже русские удивлялись. Кстати, граф Калиостро мог быть знаком с Бригонцием; он мог интересоваться иллюзионной техникой последнего.

Что еще? Жил он (Бригонций) по-всякому: мог на квартире, мог у кого-то из богатых покровителей. Несмотря на хорошие заказы, богатства не нажил, так как всегда был в долгах; может быть, играл в карты. Климат для него был неподходящий — все итальянцы в Петербурге вечно зябли, стучали зубами и кутались, кто во что (Ринальди, конечно, кутался в хорошие меха). Дрова стоили денег, а в доме сырость, топить надо было часто — натурально, денег не хватало. У них руки стыли; многие ходили из-за этого в перчатках даже в помещении (у себя дома — в митенках, например, — в перчатках без пальцев). Все это, конечно, детали не самые значительные. Но ведь и они интересны. Была у Бригонция в услужении какая-нибудь бабуля русская, вечно голодная, неграмотная и злая, кормившая его какими-нибудь малосъедобными шаньгами и борщом с тараканами, pardon. При этом бабуля считала его — Бригонция — немцем (всякий иностранец был немец) и дураком. А вернее так: немцем, что, собственно, и означало, по ее мнению, „дурак”.

...Написание имени его в те времена именно такое: Бригонций (как и Растреллий). В „Русских мемуарах” о нем одна строчка: славный архитектор Бригонций. Надо, я думаю, поискать в биографиях знаменитых питерских архитекторов восемнадцатого века. Они все знали друг друга, особенно итальянцы, потому что итальянцы имеют особенность всегда собираться в мафиозные группировки. Национальная черта. У них три основные черты: тяга к мафиозным группировкам, любовь к маме и умение громко, навзрыд, плакать. Они плачут так же истово, как русский человек мается (в сие понятие входят: питие водки, разговоры о душе и выяснение отношений).

Бригонций, кстати, строил Царскосельский театр, так что, может быть, следует заглянуть в материалы по Царскому Селу».

Итак, мы вышли с Настасьей к Каменноостровскому театру.

У моста, перекинутого на Елагин остров, сидел человек, в глубокой задумчивости уставясь на воду. Он был достаточно причудливо одет, но все краски одеяния его были тусклые — охристые, умбристые, серое, черное, коричневое — и особого внимания к нему не привлекали. На голове у него красовался бархатный берет a la Рембрандт (весьма потертый), на плечи падали длинные прямые волосы. Встреть я его лет через двадцать, я решил бы, что передо мной куртуазный маньерист. Настасья поначалу приняла его за современного композитора, большого чудака и оригинала, с которым ее несколько раз знакомили, он никак не мог ее запомнить, их знакомили сызнова, мероприятие повторялось раз в год, наподобие скользящего праздника. Сидящий говорил вслух, ни к кому, собственно, не обращаясь — разве что к воде:

— ...дурного о Смарагде никто не скажет, однако и ничего выдающегося в нем нет, так ожидать-то от него особо нечего. Дабы построить что-либо, внимания достойное, должно душу иметь, чары чувствовать, грамоты одной мало. Смарагд — птица невысокого полета, но старание имеет, и уж место теплое в райских кущах ему небось за прилежание и тщание святой ключник давно приготовил. Всякое здание — магическая игра с пространством. Здание, стоящее у воды, отраженное, повторенное водою зеркально, вниз головою, с рябью, ртутными бликами, русалочьим плеском, здание, чей перевернутый образ разламывает на множество деталей местная гондола, барка, шня-ва, лод-чонка, колдовской челн Харона, ибо любая река отчасти Лета, мне ли этого не знать, — такое здание может возводить и зодчий попроще, ибо загадка, магия, сокровенное волшебство задано самим местом, оптической тайной зеркального отражения, над коей долгие годы бился великий мастер Леонардо. Странные настали времена: такую простенькую сцену с таким примитивнейшим подъемным механизмом, такой незамысловатый зал, где галерка не особо удалена от ложи и партера, явятся проверять на прочность солдатушки, бравы ребятушки; им и пьесу покажут; нет, все это смеху подобно, все нынче и думать забыли о театральных чудесах, чарах и загадках; на подмостках и в зале царит та самая простота, которая хуже воровства; не учинить ли Смарагду и чиновникам градоначальника сюрприз с полетами, исчезновениями, раскатами грома, явлением призрака, провалами, мгновенной сменой лиц и антуража? Хотите ли вы, спросил бы я современного зрителя, если бы мог, видеть пошлую картину, наблюдая похожих на вас во всем водевильных куколок, развращенных воцарившимся в умах пагубным и лживым реализмом? Или желаете вы ощутить восторг и трепет, наблюдая пугающие внезапные превращения, метаморфозы; потребны ли вам дивные иллюзии в неверном искрящемся фосфорическом свете, где разные плоскости, в коих перемещаются герои, напоминают о мистических разных мирах? Зрители нынешнего расчетливого века, хотите ли вы волшебства?!

— Хотим! — вскричали мы с Настасьей со слаженностью сестер Федоровых.

Он с необычайной живостью обернулся к нам, разглядел нас за секунду, захлопал в ладоши и крикнул нам:

— Браво! Браво, сударь! Брависсимо, синьора! Molto, molto bene! С вашей помощью мы и покажем, что есть театр, что есть волшебство, не будь я Бригонций!

Он вскочил, схватил нас за руки и увлек к малозаметной дверце в стене, противоположной фасаду с колоннами. Дверца распахнулась, повеяло тьмой, сыростью, запахом стружек, краски, грима, не определимым словами запахом театра. Мы оказались то ли в уборной, то ли в костюмерной, находившейся, судя по всему, на уровне оркестровой ямы сбоку от сцены.

— Друзья мои, я счастлив, что вы появились на моем пути в нужную минуту! Так являются только герои пьес, повинуясь причудливому ходу мысли автора. Если вы не против, мы сейчас разыграем с вами отрывок из пьесы, да только не из той, которую ожидают увидеть представители городских властей.

— А суфлер-то хоть имеется? Мы ведь ролей не знаем, — робко промолвила Настасья.

— Я буду и исполнителем, и суфлером, прекрасная синьора, с вашего позволения. Надеюсь, вы мне не откажете. Вы храбрые веселые люди, склонные любить все чудесное; к тому же вы влюблены; стало быть, нет ничего, что было бы вам не по силам.

— По-моему, мы с треском провалимся, — сказал я.

— В какой-то момент вы лично провалитесь, но безо всякого треска и опасности для жизни. Меня всегда называли великим мастером сцены; мои махины меня не подводили... если бы не козни... но это не важно. Шутки ради поработал я и над сценой Каменноостровского театра Смарагда. Верите ли, народ так испошлился за столетие, что никто и не помнит истинного назначения и смысла театрального действа.

Великий мастер сцены натянул бело-голубой балахон, надел красную треуголку с бубенчиком и полумаску с причудливым носом; рот его полумаска не прикрывала, он быстро провел по губам алым гримом, под носом намалевал черные усы, переведя их в бородку, то есть замазав черным подбородок.

Мне достался тюрбан изумрудного колера с серебряным отливом и перышком, укрепленным сверкающим стразом, короткий ярко-зеленый плащ с синим в звездах подбоем. Настасья выступала в полумаске с китайскими прорезями для глаз, полумаска завершалась черной шапочкой с множеством торчащих в разные стороны золотых шпилек, розовом одеянии с прозрачной накидкой, веером в блестках.

— Китайская принцесса? — неуверенно спросил я. — Принцесса Турандот?

— Вы знаете эту пьесу? Фантастика! Превосходно! Она действительно китайская принцесса, загадывает загадки, вы отгадываете, вы жених, предыдущих не отгадавших женихов уже казнили, но она влюбилась в вас по уши и хочет за вас замуж. Ее имя не Турандот, а Люили.

— Мадам Тюлюлю в роли принцессы Улюлю, — сказал я Настасье.

— Люили, — поправил наш наставник, — но если вы будете путать ее имя, это не страшно, это одна из сцен, где допустима импровизация, и даже желательна.

— А вы кто? — спросила Настасья.

— Я Бригелла, не будь я Бригонций, Бригелла из Бергамо, бывший жулик, неудавшийся поэт, ныне китайский придворный некромант, ваш наперсник, прорицатель, гадальщик и советчик.

— Как меня зовут? — спросил я.

— Барзах. Когда я махну платком, вы встанете на обведенный белым квадрат, и после слов «провалиться мне на этом самом месте!» — провалитесь. Не бойтесь. Все будет хорошо.

— Я не боюсь, — промолвил я неуверенно.

— Люили будет сетовать на то, что она сирота, что родители не могут дать ей совет — как поступить, выходить ли замуж? Тут опять последует удар грома, и по сцене пройдет призрак ее отца. Призрак пройдет сквозь вас, не пугайтесь.

— Спасибо, я не хочу, чтобы призраки проходили сквозь меня.

— Да это не настоящий призрак, — сказал Бригонций-Бригелла, — настоящий — я; это артефакт, результат оптической иллюзии, созданной системой зеркал.

— Как в книжке «Занимательная физика»?

— Не читал.

Он инструктировал нас быстро, жестикулируя, гримасничая.

Над нами мерно заходили зрители: солдаты строевым шагом заполняли театр. Только первый ряд постоянно сбивался с ритма: там семенили, шаркали, топали, хромали, ходили туда-сюда: рассаживались члены комиссии, представители городских властей, строители, главный архитектор.

— Музыка будет? — спросил я.

— Маленький духовой оркестр, — бойко отвечал Бригонций-Бригелла, потирая руки, — играют в основном на похоронах; я их уговорил. Будет, будет музыка. По моему сигналу.

Он взял медные тарелки.

Настасья прикрыла рот веером. Я прижал к груди руку со свитком, где написано было приветствие китайской принцессе, а заодно и остальная часть роли.

Сверху аккуратно и тихо постучали.

Бригонций изо всех сил шарахнул тарелки одну об другую, я оглох и ослеп одновременно, поскольку вылетел на сцену в луч ярчайшего голубого софита.

Изумленные зрители зааплодировали. Духовой оркестр исполнял «Прощание славянки». Я огляделся, приметив люк в полу сцены, увидев задник с мерцающими звездами, китайский розовый освещенный изнутри павильон, где восседала моя Илаяли, обмахиваясь веером, огромную луну за павильоном, летающих в воздухе птиц и бабочек, весьма меня напугавших; мне стало казаться, что одна из них непременно въедет мне в рыло посередине действия и я все испорчу.

Поэтому, оборотясь к павильону, я нагло запел, хотя меня о том не просили, мелодия известная, свой дурацкий текст я кое-как экспромтом начирикал на своем свитке.

Когда я завершил свою песню, я неосмотрительно запустил свиток в принцессу, ловко поймавшую его и вскочившую с трона, и тут же сообразил, что вся моя роль теперь в руках Лиюли, то есть Люили или Улюлю, что я теперь никогда не выговорю, как ее звать. Солдаты одарили меня щедрыми аплодисментами (полагаю, за строчку про маленькую грудь); комиссия вертела головами: не повалится ли из-за таких аплодисментов какой-нибудь завиток лепнины.

Все аплодировали, покуда откуда-то сверху не донесся громовый голос Бригонция-Бригеллы: «Ты слишком занят собой, чужестранец, вспомни, для чего ты сюда явился. За тобой уже выстроилась очередь из других женихов. Поведай принцессе о своей стране, выслушай ее загадки, и, если не решишь их, уходи к палачу, не заставляй ждать столько народу».

Делать было нечего, я немножко поврал принцессе про Самарканд, принцем коего я как бы являлся (за каким лядом перся я в Китай из Самарканда через Нил и Ганг, осталось моей маленькой географической тайною); я врал, и совершенно истово, что не нужен мне ни китайский фарфор, ни китайский порох, ни подданные, ни престол, а нужна мне она одна, и счастлив бы я увезти ее в Самарканд, где пьяные дервиши поют хвалу винам, а гюль-муллы славят розы мира, где небо бирюзово, все купола мечетей и минаретов бирюзовы, где на каждый пальчик ее надену я колечко афганской с прожилками бирюзы, а на шею ее повешу изумруды и лалы, а по ночам, пока считает она завитки на расписном бирюзовом потолке опочивальни, стану я считать родинки на теле ее. Солдаты опять оглушительно зааплодировали.

Принцесса маленько растерялась, вылезла из павильончика и загадала мне загадку: «Поле немерено, овцы несчитаны, пастух рогатый». Поскольку из рядов подсказывали наперебой, я бойко отвечал: небо, звезды, месяц, о солнце мое!

Тут сверху на сверкающем павлине спустился Бригелла.

Его появление сопровождалось маленьким фейерверком (по проходу забегали было пожарные с брандмайором, но быстро успокоились) и овацией. Он объяснил публике, кто он такой, а принцессу отечески пожурил за то, что задает она такие легкие загадки, нехорошо, нечестно, покойные женихи были ничем не хуже этого. Принцесса, однако, упорствовала, я ее очаровал, и загадала снова что-то простенькое, зал подсказал, я ответил, Бригелла махнул платком, я встал на люк и вскричал: «Провалиться мне на этом месте, если я не отгадаю третью загадку твою, о роза моя!» Тут я провалился, внизу меня встретил помощник механика, напомнивший, чтобы не слезал я с подъемника, а наверху Лиюли (или Улялюм?) препиралась с Бригеллой, плача и твердя, что она сирота и т. д. Бригелла на полутемной сцене произносил заклинания, появлялся призрак китайского императора, долженствующий указать дочери, за кого ей замуж идти, тут я возникал на сцене, призрак проходил сквозь меня, кивал головою, указывал на меня перстом и исчезал. Последнюю загадку, как ни протестовал Бригелла, принцесса шептала мне на ухо, я тоже отвечал ей на ушко, принцесса объявляла, что выходит за меня, разгневанный Бригелла (само собой, влюбленный в нее) превращал ее в толстую золотую бряцающую чешуей змею, она уползала под похоронный марш, Бригелла улетал, я оставался рыдать в павильоне, присвоив веер возлюбленной. Занавес.

Солдаты топали и хлопали. Мы быстренько переодевались и сматывались. Попечители, строители и комиссия препирались, возмущенные пиротехническими и прочими эффектами, неуместными в скромном деревянном пожароопасном здании: ожидался, на самом деле, отрывок из прогрессивной пьесы реалистического толка, где герои почти не ходят по сцене, шуму от них немного, действия никакого, разве друг друга, а заодно и общество, пообличают, поскандалят и похамят.

Наконец наверху все стихло. Покинули и мы свое убежище под сценою. Никого у театра. Бригонций поблагодарил нас, снова уселся у моста глядеть на воду. Вид у Каменноостровского театра был полузаброшенный, однако, если прислушаться, казалось, что внутри обитает тихий рой музыкальных пчел, словно там шла репетиция оркестра, еле слышная; оркестра эльфов? Двери были заперты, свет не мелькал в окнах.

Бригонций вел очередной бесконечный монолог; пока обходили мы вокруг театра, пока брели по берегу прочь, мы слышали его чуть надтреснутый монотонный голос:

— ...конечно же, позор мой был предопределен, мне нельзя было поручать строить одну часть здания, да еще такую неподвижную, как фундамент, такую мертвую и основательную. Я привык смешивать пространства как карты разных колод. Сам господин Калиостро чувствовал во мне родственную душу и очень интересовался, помнится, хитроумной механикой появлений и исчезновений, коей всегда славились мои спектакли. «Вы маг и волшебник, синьор Бригонци, — сказал мне Калиостро, — не возражайте, истинная ловкость рук сродни магии и даже колдовству». — «Я не маг, — отвечал я скромно. — Вы, как поговаривают, бессмертны, а мне время не собирается подчиняться». — «Зато пространство, — сказал он, смеясь, — хранит следы ваших многочисленных отмычек». Мы шли с ним по аллее Летнего сада, я спросил его, указывая на одну из нравившихся мне особо статуй, может ли он оживить ее? «Ходят слухи, ходят слухи, — сказал я, — что вы оживляете статуи и портреты». — «Не верьте слухам, — отвечал граф, — это низший вид заклинаний, большинство из которых действуют только на нервы и не в силах даже воздух событий поколебать». Потом именно мимо этой статуи бежал я к реке; она повернула ко мне мраморное лицо свое, протянула ко мне белую руку, пытаясь меня остановить; но я бежал так быстро и был в таком расстройстве нервов, что даже не успел осознать: граф Калиостро ответил на мой вопрос! Я это понял, прыгнув в воду, это было последнее, что я понял по эту сторону Леты, я утонул в состоянии такого восторга, что мне уже и топиться не хотелось, да было поздно...

Поворот аллеи скрыл от нас его согнутую фигурку. Не в этой ли аллее впервые поцеловал будущий польский король будущую царицу киргиз-кайсацкая орды? Падая, тень дерева увлекала за собой листья, тень от солнца сменялась тенью от точечного источника света — фонаря, моя китайская принцесса прижималась ко мне, я держал ее за талию, воздух был полон любви и листьев, притяжения, веселого соблазна.

— Что это ты мне шептала на ушко на сцене, бесстыдное ты создание, вместо китайской загадки?

— Не помню.

— Врешь.

«Венера Кивисаарская напоминает гоголевскую панночку, она слегка косит, ибо лицо ее видишь слишком близко, взгляд ее пристален и неотрывен, щеки бледны от вековых бессонных ночей неутолимых любовных игр. Она, наверно, тот родник, над которым умирают от жажды».

— Твой пантеон однообразен, — заметила Настасья, глядя мне через плечо, когда выводил я слова «любовных игр», — одне Венеры да Афродиты. Не понимаю я тебя иногда.

— А я тебя почти всегда не понимаю. Разве это имеет значение?

— Ни малейшего, — отвечала она, задув свечу.