Плыла кровать моя между светом больничного коридора и светом ночного осеннего, пронизанного фонарными лучами золотисто-зеленолиственного дерева в окне.

Был я в нетях. Нигде.

Состояние мое не являлось ни сном, ни сновидением, ни бодрствованием, ни мыслью, ни мечтою.

Возможно, объяснялось оно сочетанием воздействия одного из слабейших ядов Максова арсенала и неполного гипноза.

Однако позже замечал я неоднократно: сходное состояние свойственно жителям архипелага Святого Петра, оно даже как бы их неотъемлемое свойство, почти отличие от прочих жителей городов и весей земных. Стоит человек у окна (пол, возраст, социальная принадлежность, темперамент и т. п. значения не имеют), якобы глядит в окно, будто бы задумался, а на самом деле — в нетях пребывает, нигде, ни в одном из миров, рекрут беглый, нетчик мелкий; спит душа, бездействует тело, дремлет ум. Из вотчин в нетчины подался, короче говоря.

Не знаю, почему всю жизнь (сначала на слух, а потом по инерции, скорее всего, и словарь Даля не разубеждал) для меня слово «нети» и слово «сети» рифмовались — не по звучанию, по смыслу.

Что ловит нас? кто? каким неводом (почему «не-»?..)? каким бреднем улавливает нас Ничто? Перестав или перемет, установленный поперек, заставляет нас замереть в потоке времени? Попался, попался, дурачок, нашлась и на тебя недотка, нашелся ахан! «Мрежею души не ловят» — тоже неплохая поговорка. Души, может, и не ловят. Что за сеть пленила нас, тащит в нети? Ставная? плавная? паучья? Кого какая. Кого свинчатка, кого поездуха: каждому — свое...

Темное неуютное Нигде окружало меня. Его неспешная летучая отрава плавала по жилам. Я представлял себе, как оказывается в нетях — невольно, минутно — находящийся на своем почетном, с государственной точки зрения, посту шпиона муж Настасьи. В моменты, когда пистолет его дает осечку, когда не может он шевельнуться, точно во сне, выпадая из бытия, он должен быть достоин сочувствия — в частности, моего.

Я думал о дочери Настасьи, думал лениво, смутно, о ее дочери, в которой не было, на мой взгляд, ничего от матери, только имя, ни малейшего сходства, об этой оцепенелой девочке, чью ненависть я чувствовал физически, особенно ослабев, как чувствуют ожог, удар, ледяную воду. И муж Настасьи, и его дочь казались мне полуживыми созданиями, убогими, почти инвалидизированными, обделенными; они отличались и от Настасьи, и от меня неполнотой, фиктивностью, дефектностью, формальностью чувств; мне было их жаль, мне было неловко перед ними, словно я обирал неимущих.

Вас не смущает словосочетание «принять решение»? Принять подарок, принимать почести; принять решение — будто оно уже находилось где-то готовенькое и вы его — приняли.

Мое решение, вероятно, находилось в нетях, и там мне его всучили, вручили; а я не возражал. Не возражал, принял, забыл ненадолго, провалился еще куда-то: уснул.

Меня разбудила дежурная сестра, больничный ангел с голыми икрами и в тапочках на босу ногу, в легоньком белоснежном халате. Ни свет ни заря она принесла нам со Звягинцевым по градуснику, по мензурке с дрянью, по горсточке таблеток.

— Звягинцев, как себя чувствуете? — спросила она.

— Я себя чувствую, — отвечал тот превесело, чуть заплетающимся языком.

— А вы, Андреев?

— А я себя не чувствую, — бойко ответил я.

Когда она ушла, я спросил Звягинцева:

— На рыб бредень, мрежа; а на зверей что?

— Тенёта.

— А на птиц?

— А на птиц, сокол ясный, перевес, шатер, тайник, колковая. Что это вы с утречка про ловитву? Тоже мне ловец. Ну, спросите меня: а на мир? а на мир-то что?

— На мир?.. — не понимая, повторил я.

— Сетчатка, да сетчатка же, взоры наши, очи любопытные! Что такое свет? Лучи такой-то длины, болтающиеся в мировом пространстве; попадая на сетчатку, создают в мозгу ощущение света. Усекли? Человек нужен или иное живое существо, чтобы был — свет. Без нас он неразличим. Что зажмурились? Слепит маленько? Заспались? Где были во сне?

— Да не был, не был я во сне, — сказал я. — Я в нетях был.