— Кастанья Мария Гонсалес Секундино Обис! Де Сантис! Астуриас! Турки! Турин! Тори! Торичеллиева пустота! Я турок, турок!
Этот старый попугай всем врал, что он турок, а некоторым врал, что он испанец; на самом деле он был чистокровный еврей. Что, конечно, вполне отвечало его баснословной способности повторять, запоминать и трактовать все подряд на любом наречии, включая зулусский, ничего толком не понимая; каковая способность придавала ему необыкновенный шарм и, несомненно, являлась оригинальным свойством. От себя лично он только и врал, что он, мол, турок. Впрочем, иногда он врал, что он цыган. Остальное все было почерпнуто из разных источников. Поскольку попугай был почти вечный, попадались тексты времен альгамбрских арабов.
Зато мопс Марточка ничуть не преувеличивала свое китайское происхождение, однако не могла воспроизвести по причине плохой памяти название своей породы; помнила только, что в названии три буквы, а вторая буква «у» — как в кроссворде.
Подзаборный звал ее не иначе как «сука косоглазая», разумеется, с националистической колокольни, поскольку, хотя Марточка сукой являлась взаправду, глазки у нее были круглые и так и лезли из орбит; и Подзаборный тут уж явно выходил из берегов реалистического восприятия действительности. Сам же он постоянно подчеркивал, что он — Подзаборный, очень этим гордился, словно бы некоей народинкой, но поскольку с двухнедельного возраста был изъят из-под соответствующего забора и с тех пор являлся хозяйским котом; его помоечность тоже была как бы переносная, то есть такой же свистеж как туречество или цыганщина попугая.
Зато наглый черный Ворон постоянно утверждал, что он грек, безо всяких на то оснований, с единственным желанием подражать Попугаю, примазаться и позлить Подзаборного.
— Нет, я ггек, ггек! — кричал он. — Вы только посмотгите на мой пгофиль!
На самом деле Ворон был вылетец из Тверской губернии, таскал блестящее наподобие сороки, пытался разговаривать по-человечески, знал даже строки из песен и некоторые матерные выражения. Кроме того, он виртуозно мурлыкал, немножко блеял и иногда скрипел.
— Фагмазон! — кричал он Подзаборному. — Фигляг! Мур-р, мур-р!
Мурлыча, он переставал грассировать.
— Заткнись, ворюга! — шипел Подзаборный.
Обезьянка из угла, страдальчески глядя в окно с серой стеной и серым небом, грызла грушу. Обезьянку звали Чита. Подзаборный добавлял к имени эпитет «черножопая»: он считал ее негритянкой, африканкой и родственницей людям — и ненавидел. Впрочем, Подзаборный ненавидел всех.
Зато все дружно ненавидели лису из-под обезьянки, потому что из клетки лисы вечно воняло, а все были нервные, нежные и с повышенным обонянием, а также с проявлениями госпитализмов.
Дети особо оберегали дикобраза, чтобы его не разодрали на сувениры во время прогулок перед универсамом и во время экскурсий в живой уголок. А живший под дикобразом еж считал его выродком, проклятым аристократом и огромным ублюдком.
— Даже в шарик свернуться не может, — говорил еж про дикобраза с величайшим презрением.
Попугай и Ворон, как существа знающие, называли ежа и дикобраза «свиньи».
— Свинья гладка! — возразил им однажды Щегол. — Свинья розова! Свинья бела!
— Это небгитые свиньи, — сказал Ворон.
— Сам ты немытый попугай, — сказал еж, фыркнув. — Черный Ворон.
— Тю-тю-тю-тю! Чики-чики-чики, фью! — залилась в своей клетке канарейка Катенька.
— Ой, ой, аж уши заложило! — залаяла Марточка. — Да замолчишь ли ты, низшая раса?!
— Я высшая, высшая! — пела Катенька. — Летаю! Бескрылые твари! Летаю! Фью! Чи-вирр!
В этот момент толпой вошли дети мыть цветы, и все замолчали. Дети мыли листья мылом, посыпали табачной крошкой тлю и прыскали стебли дрянью; это были цветочные дети, сплошь девочки, — не те, которые кормили животных и птиц. У звериных и птичьих детей среди девочек был мальчик Гоша. После ухода цветочных детей от взвеси дряни и табака начиналась крапивница и приступы удушья.
Цветочные дети питали слабость к Чите и всегда ей что-нибудь приносили. И на этот раз Чите дали банан и зеркальце.
«Где справедливость? — подумал Подзаборный зевая. — Все для черножопых».
— Я! я! я! я! — лаяла лиса; она очень скучала и линяла.
— Воротник несостоявшийся, — сказал Подзаборный. — Только и знает: линяет и воняет.
Лиса бегала взад-вперед: от замкнутого пространства она сходила с ума.
— Все вы монстры, монстры! — вскричал Попугай. — Монстры, где ваши пиастры? Кунсткамера! Камера-обскура! Обскуриал!
На самом деле монстр был только один: небольшой двуглавый сизарь по имени Эмблема. Произвела его на свет обычная чердачная голубица в год аварии на заводе, когда даже Чите в окно был виден столб дыма в форме гриба.
— Жрет за двоих, — брезгливо говорил, глядя одним глазом на Эмблему, Щегол.
Больше всего Подзаборный ненавидел мышей из террариума и аквариумного хомяка — за то, что не мог их съесть. Когда они чистили мордочки лапками, кота мутило.
— Они хуже картавых, косоглазых и черножопых, — говорил Подзаборный, — вместе взятых; у них ни нации, ни породы нет: мыши.
— У свиньи рыло, — учила мышка Маша мышат, — у лисы морда, у обезьяны харя, у кота мурло поганое, а у мышат личики, личики, личики!
— А что у птички? что у птички? — спрашивала Катенька.
— У птички хайло, — отвечал Подзаборный.
— Хам! хам! — кричал Попугай. — На мыло кота! Катарсис! У козы окот! Котобаза! Котобойня!
— Ох, доберусь я до тебя, полутурок, — шипел кот. — Нос крючком. Космополит хренов.
— Тварь, тварь! — лаяла Марточка, — Рычи, Китай! Кот! туп! как! пень!
— Чики-чики-чики-фью! — пела Катенька. — Чики Катеньку мою!
Чита доедала банан и плакала. Она хотела в Африку к бананам, братьям и сестричкам.
— Африка, Африка! — в тоске вскрикнула Чита и запрыгала по клетке.
— Не сыпь опилки на голову, идиотка, — сказали ей снизу.
Бывшая змея грелась под бывшей лампочкой Ильича. Змея жмурилась и воображала себя фараоном.
Черепаха думала: «Интересно, я похожа на змею или змея на меня? Впрочем, у меня есть панцирь, я своеобычна, а змея тривиальна с головы до хвоста!»
Дятел Экономист уже всех задолбал своими выкладками и подсчетами — кто больше ест. Сначала он просто считал, кому сколько дают в день. Потом своим умом дошел до соотношения с живым весом и размером. Подсчеты свои обнародовал он морзянкою.
— Стукач, стукач! — кричали ему со всех сторон, но он не унимался.
Дятла дети собирались выпустить на волю, и все об этом знали; это был дополнительный повод для неприязни.
Одна клетка была как бы пустая: в ней будто бы жил кто-то, впавший в спячку; никто его не видел.
Вошли толпой звериные и птичьи девочки во главе с Гошей. Все заметались: толпа несла корм и жратву. Только добычи и пищи, как всегда, не было.
А летом начались каникулы, и всех растащили кого куда: кого на дачу, кого в зоопарк, кого в другой живой уголок. Эмблема сдох. Щегла и дятла выпустили в лесу. И национальный вопрос, равно как и социальный аспект, прекратили в связи с летом свое существование.