Не в силах разобраться — где начало, Принуждена рассказывать с конца. Итак: по лесу ехала карета. Итак: был час вечерний, лес сосновый. Она и он в карете — в париках Напудренных. Он, как всегда, при шпаге, Она — рассеянна, бледна, в лиловом. Он говорит ей: — Помнишь ли того Иезуита, что встречал нас в М.?.. Мы с ним беседовали о лекарствах, Он говорил о средстве от чесотки — Отвар в моче из пихтовой коры. Он ошалел, бедняга, от жары, Всё спрашивал меня: «Не надо ль Тебе какого яду?» Она молчит и слушает его, Лицом не выражая ничего, На руку опершись и глядя грустно, Как бы стараясь рассмотреть его, Запомнить ли, улавливая нечто, Что проступает на щеках, на лбу Или на вышивке камзола, Чтобы потом пропасть. И невпопад: — Ах, голова болит. Ах, у меня Она побаливать взялась с тех пор, Как ты… как я… как вазой я была Фарфоровой в оранжевый цветочек. Мне кажется, ты переколдовал! В окне на облако плеснул огонь Зари вечерней. И звезда одна Уже горит в зените. Ночь в пути. — Ты превращал меня во что попало: В кариатиду, в яблоню, в опала Туманный блеск и в чей-то сон чужой. Сама я не своя среди людей, Все дни мои смешались, чародей, Сместились города и страны. И я теперь доподлинно забыла, Когда мы встретились? И где? Начало — было ль? Он, с полувздохом: — Кажется, в саду… Ты помнишь — тень, и сад почти в цвету? — Она: — Я помню… Ты позвал: «Аржиль!» И я забыла, что звалась иначе. Теперь мне имена менять — легко… Но то… В саду был старенький колодец, И песик желтенький, такой уродец, Скамья… качели… белый сад пустой… — Да что с тобой, да что с тобой, постой, Не надо так, ну перестань, вот плакса… Чего тебе? Собаку? Будет… такса, Болонка, страхолюдина… кто хочешь… Аржиль, скажи на милость, С чего бы ты, голубка, взбеленилась? — Прости… — Да не за что прощать! Но и уволь от слез-то, ради Бога! Какая тут унылая дорога; Она тоску нагнала. Лес да лес, Сушеный, реденький; чуть мхом подсеребрило, Да рыжие грибы, что медные монеты, То там, то сям… Куда как веселее по равнине Катиться от деревни до деревни! Или возвышенность возьми: с холма на холм Дорога льется, мир как на ладони, То церковка мелькнет из пресмешных, То заскучавшая усадьба; Холм в папоротнике, в сосне, в осине, В орешнике. А на пути — ключи, И среди них — волшебные, конечно, С живой водой да мертвою водой. Есть ключ, в котором горе можно смыть, А есть такой, что радость, как румянец, Сведет со щек… Встречаются пруды: Тот — в празелени, в патине и в прели, Полуживой, из редкой черной бронзы, Ужасный, тусклый; а его сосед — Вместилище прогулок и бесед Дурашливо серьезных водомерок. А третий пруд — пристанище куста, Что ухитрился забрести в середку; В четвертом обитает карп зеркальный, А в пятом — пара маленьких русалок, Охотниц до лапты или до салок, Растрепок и болтушек; пруд шестой Приманчивее прочих — весь в кувшинках, Чьи корневища спят, как крокодилы, На илистом, коварном, вязком дне; Кувшинок видят лилии во сне, А те их — наяву… Но пруд седьмой… Но ты еще со мной… — Что говоришь ты?! — Я? Стихи читаю. И сбился. Да; в седьмом пруду живут Единорог, дракон, грифон, и аспид, И василиск; последний — тварь и плут, Он ночью кукарекает и застит Хвостом своим соседям белый свет. У аспида, бедняжки, вянет ухо, А также хвост; Грифон суров и прост: Рвет перья из груди, романы пишет Когтистой лапой, ни черта не слышит, А также знать не хочет ничего. Дракон лежит на дне, и у него Тоска: он лишний среди прочих, Он вымрет сам, — возможно, к данной ночи, Три головы его принадлежат К трем разным философским школам, В три заблуждения впадает он, А выпасть ни из одного не может, Безвольный, бедный, ненормальный, тихий, Как, впрочем, все философы и психи, И всеми презираемый дракон… Вот ты и засмеялась… — Калиостро, Скажи, а сам ты видел василиска? — Аржиль, он подошел ко мне так близко, Как ты сейчас… Ох, не визжи! — А кто страшней из них на вид, скажи? — Химера, милая; на сон дурной похожа. Ужаснейшая рожа. — Химера? — По правде говоря, она Напоминает чем-то кавалера, С которым мы повздорили вчера. — Но кажется, он был хорош собою… — О, что-то новое, клянусь судьбою Своей! Ты прежде харь не замечала Смазливых; он понравился тебе? Не догадался я! Я превратил бы Тебя в какой-нибудь предмет — к примеру, В кисет… или в премиленькую трость… И подарил ему; и с Богом, с Богом! И я не упражнялся б тут со слогом, А ехал бы в покое и в тиши. — О, Калиостро, не греши… — Ты произносишь это имя странно. — Из всех твоих имен оно одно Произносимо; прочие — чужие, Мне их не выговорить, ваша честь. Не гневайтесь. — Пора и вкусом мне твоим заняться, Аржиль, а то придет пора расстаться, И выберешь такого дурака… — Не мог бы ты передохнуть, пока Я слово вымолвлю? Я слушаюсь тебя; я от людей С тобою прячусь; ставлю ногу в стремя, Одевшись по-мужски; ночей не сплю; Я все терплю Безропотно, все слушаю, что скажешь, А о таком мне слушать не прикажешь! — Не ты ли разговор и завела? — Я призраком и деревом была, Я в ад ходила, как того хотел ты. Я плакала, как ты, и пела, если пел ты, И если я… — Смотри, Аржиль, комета… — И если… — Полно Не гляди так грозно. Но если говорить серьезно, — Вчерашний человек — ведь он из тех, Кто жизнью не своей живет… — Мне холодно… — Я обниму тебя. — Как — не своей? — Теперь тебе теплей? — Да, чародей, тепло… О, корни под колеса… — Ох, дурочка, слеза еще у носа, Последняя, беглянка… Сам себя Знать должен человек как никого, Знать должен суть свою и сердцевину. А знает не всегда. И жизнью не своей, Не свойственной ему, живет порою, Из трусости, из корысти, — кто как… Такие люди иногда всесильны Становятся, как будто в них и впрямь Две жизни, две души и две судьбы; Но это ненадолго, дорогая, Обычно все они кончают плохо. Природа за себя умеет мстить, И час приходит должный, и она Берет свое. — Скажи, куда мы едем? — Ты прежде так не спрашивала, детка, Чего сейчас тебе взбрело? Куда? Бежим, Аржиль! — Ты что же так смеешься? — Я не смеюсь. — Но мне твоя улыбка Видна — вон зубы заблестели, вон Глаза блестят… — Глаза блестят и зубы… Ты так бы описала волка, если б Он выскочил на лунную дорогу! Которой мы сейчас с тобой, Аржиль, Бежим… но полно, полно… Смотри — какие облака… как волны У отмели, гуляют у луны… Усни, усни, и ты увидишь сны. Блик от воды запляшет на щеке, И ты в цветок влетишь на светлячке, И ты в огонь вглядишься у камина, И не забудь мне дочку или сына Из рощицы за ручку привести. Спи, милая, Господь меня прости… Итак: был час ночной и лес сосновый. И на его плече она спала. А где-то позади еще одна карета И семеро верхом. Их видел Чародей. Сквозь ночь их видел он на расстоянье. Он мог их запросто пересчитать. Их было семеро — не восемь и не пять. Он знал их всех в лицо. Он знал того, в карете. Он их видал без света и при свете. Ей было суждено проснуться на рассвете. Ему рассвета было не видать. Она спала без стона, без зазренья, Она спала, — Аржиль, его творенье, Поверившая всем его словам, В которые не верил он и сам. Они катились, у виска висок, Две тени рядом — локона и рока. И звезды были чересчур высоко, А сосны были словно из досок. «Никто не звал меня — я сам себя позвал, Вовлек в игру, которой до меня И вовсе не было. О, самозванство! В тебе как бы охота и неволя; Неволи больше… не был волен я… Зато теперь час платежа и штрафа За все дурачества — за эти дни — за графа… А, кстати, интересно, как ему Живется?» Он выглянул в окно; через стволы И сучья, исцарапана, бледна, Как бедная жена после скандала, Луна плыла. И все не выплывала Он улыбался, глядя ей в лицо Блестело на руке его кольцо В узорах и с молочным сердоликом. Ночная птица с устремленным ликом Куда-то пронеслась. В Вестфалии дремалось Сен-Жермену. «Как он косился, говоря: — Предупреждал его я зря, Я повторял ему не раз: Иисус, Ты кончишь плохо…» Маленький пройдоха… Знаток сердец, алхимик всякой дряни, Любитель бурь в стакане… Но также и пружина тайной жизни, Которая влечет меня давно; Жизнь тайная, я соглядатай твой, Увы, невольный! Ночь — лгунья, вечер — лжец, обманщик — день, Взвалившие на утро всю невинность, Ан, утро — ваше дитятко вполне, И все грехи на нем, как на снегу Следы, видны и видного виднее! Убийца, соучастник и предатель, Прелюбодей и маленькая шлюха, — Они равно надеются найти Свой светоч чистоты — вдруг, по утрянке, В постели или на полянке, — Но утром! Утром… Письмецо в конверте, Не вскрыто и не читано еще, Ты — утро, дня наметка… Тайной жизни Интриг — кого сместить с начальственного места, Кого, коленом приподняв под зад, На то же кресло Переместить; кому какой портфель Перехватить за ручку, как за горло; Кому о чем пора бы намекнуть, Чтобы заткнулся, не чесал язык О сильных и чиновных; Что значит это: «Доброго пути!» — На языке масонском негодяев, В который дом свиданий мне пойти Сегодня, и который монастырь — Бордель подпольный… —                                        Утро, ты разгадка! Моргаешь ты и тянешься так сладко, Утряшка, и таращишь ты глаза Невинные, шлюшонка-незабудка… О, гнусно мне, и гнусно мне, и жутко. Но с утром, впрочем, я покончил счеты, — Оно там, впереди, женою Лота Уже оборотило фас ко мне. А мы с Хароном чешем по волне! …Чего ж хотел я?! Люди хвалят древних Покойников, и дальних, и не очень, Желая современников принизить, Желая конкурентам дать пинка, Желая славы… Древних не хвалил я. И славы не желал. И не писал стихов, подобно тем, Кто музами зовет свой жалкий ум, Невежество — судьбой, желания — Амуром, Боготворя себя… Чего же я искал? Не денег, право. Любви? Она меня не увела С пути, в котором лишь собой была. Но ты, игра! Играть я не устану С людьми, что верят только шарлатану, Актеришке, фразеру, подлецу, Будь бы лицо наклеено — к лицу! Ну что же, да, я этими руками Держал клинок и философский камень. Желтеющие книги в пятнах слезных, В которых обаяние веков, Доносы подлецов на дураков, Фальшивые монеты… Мне на дуэли убивалось… да… И заигрался я, как никогда… Аржиль, дитя, вот едешь ты со мною Своей — моей? — загадочной страною, Страной рабов, которых можно сечь, Которым мысль — и крушь, и плоть, и стечь, Которым стих и, несомненно, прозу Равно заменят аргументы розог, Здесь доходящие до спин и до сердец; Страной, где только бьющая рука Десницею зовется и державой, Страной, где в этом недолеске ржавом Меня к утру убьют наверняка! И маленьких сопливых грибников Развеселю я — или напугаю — Своим — как странно… — трупом в парике. Тебя, любовь, я сплавлю по реке Молочной, вдоль кисельного же брега; Скрипи, карета, как скрипит телега, Скрипи и плачь, немазаная ось, Храни Аржиль «авось» или «небось» — Два здешних обязательных божка — От мужа-барина, от мужа-дурака, От мысли обо мне… Когда бы мог я то вдолбить луне, Чтоб памяти она Аржиль лишила И, что я сном являлся, ей внушила… Ведь легковерна девочка моя, Как дурочка… Несемся во всю прыть… И час приходит мне глаза прикрыть, Которыми я видел слишком много. Мне стоило бы попросить у Бога Спасительной куриной слепоты. Но, на беду, я рыло видел рылом! А уж с какой я не встречался швалью… С какой скотиной дел не вел… И в этой жизни странной и угарной Твое лицо в овальной мгле люкарны Камеей показалось мне, Аржиль… Печалились, смеялись маскароны, Рокайли подымались, как из пены Киприда; дом своею жизнью жил, Прелестной, легкомысленной, чужою. Возможно, радостной. Кариатиды-коры Почти в слезах, но и не без задора, Соседствовали с львами; ризалит Был светотенью, как фатой, покрыт. У дома по лицу прошла улыбка, Засовещались золото с лазурью, Сверкнули сандрики. Пропал в люкарне профиль. А генерал-маэор и кавалер, Тот граф де Р., тот чародей Растрелли, Что дом с люкарною, видение мое, Изволил выстроить, мне встретился потом В Митаве. Был он грузен и обыден. Скучнейшие дворцовые черты. Прохожий в пустоту из пустоты. Обычной эту ночь считать я вправе, За мной не раз ходили брави, Спасался я и вправду въявь, Бросался вскачь, и впешь, и вплавь… Но что ж со мной сегодня?! Что со мною? Я утомился в этой чехарде, Мне негде быть и стоит быть нигде. Ни свеч, ни сил не стоила игра На острие рапиры и пера». — Проснись, Аржиль… Проснись! — Что ты кричишь? — Я всё придумал, слышишь, всё придумал Я не бессмертен, и бессмертья нет! Мы были вместе год, не сотни лет, Я не умею превращать людей В зверей, в цветы. Не превращалась ты! Ты просто верила всем этим байкам! И камень философский… — О, молчи! Что будет с нами?                             Что это в ночи? — Голубушка, ты чувствуешь сама До чувств и понимаешь до ума, — Вот так и я… Меня убьют, подружка, Я заигрался и переиграл. А, впрочем, и сейчас я сочиняю, Я ждать не стану их, я… — У тебя есть яд… — Да, да, Аржиль… А ты вернись назад В тот сад… — В тот сад?! Но не было и сада! — Замшелая дорожка, кадка, тень, И листья, и журящие нас пчелы, А уж как пал, как пал туман на долы, На голубое платье, на тебя… Поедешь до усадьбы… там, за лесом, Усадьба… довезут тебя туда. А я сойду, чтобы они меня Увидели, когда сюда подъедут. Не спорь со мной. — Уедем! — Но куда? В которую Гоморру из возможных? В Содом какой? — В любой стране есть место…. — …в котором мне печально, скучно, тесно, — Тут ты права! Меня найдут везде. Я насолил… О Господи! Не знаю, Кто и искать возьмется, но таких Порядочно должно быть. Ну, как все Отправятся?                    И явятся всем скопом? И тишину испортят навсегда В тишайшем уголке земного шара! — Ты шутишь… — Да! Шучу, конечно, да! А ты камзол попортишь мне слезами, Жилет уже слинял… Но ей неймется… — Я без тебя умру… — А вдруг все обойдется? И встретимся, и свидимся еще? Запомни этот миг, мое плечо, Запомню я сиянье слез, и голос, И светотень, летящую со щек… — Ты замолчал… — Мне видится роса, Травы извечная остуда, Или лазоревые небеса, Да звезд заоблачные груды, Мне видится какое-то крыло, Забрызганное млечною рекою, И как-то враз от сердца отлегло Под задрожавшею твоей рукою. Мне видится особый шлейф чудес, Что за собой ты тянешь по дорожкам, И этот жалкий, ржавый, скудный лес Таинственно приник к окошкам. Мне чудится, что к нам издалека Слетаются невиданные птицы, Которым в радость сгинуть до дымка И, догоревши, возродиться! Мне чудится, что будет мир нам прост, Что будем живы мы и станем стары, И к нам тогда применит певчий дрозд Свои орфические чары!