Ночью не спалось мне, дождался я утра, пошел с этюдником куда глаза глядят; впрочем, было мне известно: тут, куда по берегу ни пойти, придешь к Нининому дому. Утро было теплое, день ожидался жаркий.

На узкой прибрежной полосе пляжа под высоким срезом бережка на покрывалах узорчатых загорали Энверов и Тамила. «Интересно, — подумал я, — всем они так постоянно попадаются или только мне?»

— Да ты и сама знаешь, — говорил он ей, — что есть существа высшие, а есть низшие, и мы с тобой принадлежим к высшей касте. Я по роду занятий, своих и родителей, по происхождению, а ты по природным данным.

— По природным данным? — переспросила она его почти механически, думая о чем-то своем.

— Ведь не у всех, — отвечал он, — такие округлые плечи, бедра, грудь при тонюсенькой талии, например. Не у всех такая потрясающая походка, ты ходишь, как танцуешь.

— А что такое низшие существа? — спросила она.

Я ответил с высокого бережка:

— Амебы, дафнии, простейшие, инфузории.

— Черт, он опять идет на свои этюды, — раздраженно промолвил Энверов, — следит он за нами, что ли? Может, ему врезать? Я какой только борьбой не занимался.

Тамила встала, сказала мне:

— Да иди уже ты на свой пленэр.

А потом ему:

— Здесь ни к кому со своей борьбой не лезь. Тут интеллигентные люди собрались, ты понял?

И пошла к воде.

Мы оба глядели ей вслед, смотрели, как идет она танцующей походкой, высоко держа красивую, коротко стриженную головушку свою. Она вошла в воду, поплыла, порывисто взмахивая руками.

Едва отошел я, как попался мне еще один зритель Тамилиного купания, человек, произносивший реплику про Гурджиева, по фамилии Филиалов. Он стоял как вкопанный, поздоровался со мной, не отводя глаз от плывущей.

— Какой, однако, неподходящий спутник у этой прелестной девушки, — сказал Филиалов.

— Вы с ним знакомы?

— Я таких видел не единожды. Они все одинаковы, но этот много хуже остальных. Я имел возможность хорошо его разглядеть и вслушаться в слова его, он очень интересовался Гурджиевым, по поводу гурджиевских сочинений, метода и личности как таковой, со мной не раз и не два общался. Еще интересовался он Фаустом, магией и собственно сатаной, — тут Филиалов усмехнулся (мне показалось — не к месту).

— Вы думаете, он из тех, кто мечтает сатане душу продать? Или уже продал?

Филиалов, отведя взор от выходящей из воды Тамилы, посмотрел на меня. Я не увидел бликов в глазах его, мне это не понравилось.

— Полно, молодой человек, — сказал Филиалов, внезапно повеселев, — чтобы продать душу дьяволу, нужно, как минимум, иметь душу.

Тамила выходила из воды, мокрая, обведенная солнечным светом, Энверов шел ей навстречу с махровым полотенцем.

— Через день, — сказал Филиалов, — я читаю лекцию о механизмах, заводных игрушках и просветительской философии механицизма. Приходите. Кстати, думаю, что и этот поклонник прекрасной нашей Тамилы явится всенепременнейше. Если захотите, станете в начале лекции моим пятиминутным ассистентом, поможете с курочками и лягушками.

— С какими курочками и лягушками?

— С заводными. Будем их, знаете ли, ключиками заводить. У меня их много. Целая орда.

Слегка прихрамывая, он удалился.

А я, выбрав самый старый, неказистый, покосившийся сарай, только и успокоился, написав серебристые крыла видавшей виды крыши. Сарай на моем этюде растворялся в зелени, в воздухе, совершенно утерял светотень, объем, вес, не о них думал я в то утро, а о любви.