Будучи, как десятилетиями журналисты нам впаривали, представителями самой читающей в мире страны (или — самой читающей в мире нацией? эфир летучий журналистских оборотов кто же в силах в голове удержать...), мы, конечно же, отличали Дюма-отца от Дюма-сына. Хотя Дюма-сына читал я только «Даму с камелиями». А базовым произведением Дюма-отца считал «Трех мушкетеров». С возрастом история мушкетеров в воображении моем тускнела, оборачивалась горою трупов, только шпагою верти да мушкеты заряжай, а трогательная оперная Виолетта-Травиата при ближайшем рассмотрении оказывалась проституткою, пусть расцветают все цветы, как китайцы до китайской культурной революции говаривали.
В семье нашей Дюма-отца и Дюма-сына не случилось, Дюма-мать проскочили мы, как большинство семей, образовалась у нас сразу Дюма-внучка: внучка наша Капитолина, которую звали мы Каплею, подалась в романистки лет с пяти с половиною, грамоте научилась она рано и как бы исподволь, мы вроде учили, но не настаивали.
Сперва писала она трактаты: «Жызнь жывотных», «Фсе о гребах». Иллюстрировали мы сии писания в четыре руки, Бабилония сшивала получившиеся книжечки белыми нитками или скрепляла скрепочками, добытыми из ученических тетрадей. Потом — в шестилетнем возрасте — настала очередь романов, главными героями которых были мореплаватели и пираты. На волнах прозы нашей Дюма-внучки качались парусники, в водах плавали морские коньки, медузы, спруты, каракатицы, попадались радиолярии, киты, скаты и иже с ними: девочка любила Брэма. В уголке, отведенном для нее в нашем доме (на наше счастье, родители частенько подбрасывали нам Каплю), на подоконнике, среди домашних растений, стоял аквариум, писательница смотрела на мир сквозь его зеленоватую среду, читательница воображала себя капитаном Немо на «Наутилусе». Напротив диванчика, служившего Капитолине кроватью, стояло маленькое игрушечное бюро осьмнадцатого столетия (вполовину меньше моего антикварного, на четырех высоких ножках, так что пространство под бюро временами превращалось в логово разбойников или шалаш землепроходца), где, макая в чернильницу привезенное из деревни заточенное гусиное перо, Дюма-внучка писала свои рукописи, потерянные и найденные в Петрополисе белой ночью, а также письма от неведомых персонажей другим неведомым (иногда симпатическими чернилами из стащенной с кухни луковицы), кои запечатывались коралловым сургучом, обретенным в одном из прадедушкиных тайников старых бюро-кабинетов.
— Защищайтесь, сударь! — вскричал Артур, выхватывая шпагу.
Аделина упала в обморок.
И пока она валялась в обмороке, благородный граф с помощью разве что шпажонки своей и гусиного пера нашей Капли одерживал победу над злом.
— Все-таки почему, — спросил я жену свою, — ты смотришь эту кровопускательную ночную многосерийную телепортативную фильму про маньяков?
— Да потому, — отвечала она, — что главные герои ее хотят потеснить зло и одержать над ним верх.
— Мой дедушка, — сказал я, — называл такие бесконечные комиксы «Двенадцать хладных трупов, или Обосранный кинжал».
— Ты хоть при Капле это не ляпни. Ей твой вольный словарь ни к чему.
И впрямь, романы свои строчила наша Дюма-внучка самым что ни на есть высоким стилем, уснащенным прилагательными, деепричастными оборотами, засиженным насекомыми запятых и многоточий.
— Домодедов, я придумала город по названию реки! — похвасталась Капля.
— Что за город?
— Свияжск.
— Ну-ну... — разочарованно сказал я, — тоже мне, придумала. Я в молодости в Свияжск на семинары ездил. Там мы и с бабушкой познакомились. Не делай большие глаза, не скачи вокруг меня, не проявляй свое нетерпение великое. Достану с антресолей папку, покажу тебе старые этюды, увидишь конфуз свой воочью. Придумала она. Его в шестнадцатом веке Иван Грозный придумал, а князь Серебряный воплотил.