С театрального появления Филиалова и всей свиты его мелких шумливых персонажей началась в моей жизни некая глава, длившаяся (с перерывами, по одним только этим перерывам и возобновлениям сюжета можно догадаться, что время дискретно) долгие годы.

Тамилины пажи, вооруженные маленькими ключиками, всем ведомыми с детства (я даже к концу вечера усомнился: уж не должна ли была моя любимая книжка называться не «Золотой», а «Заводной ключик»?), запустили под ноги докладчику и себе целое стадо мелких заводных игрушек: скакали гладкие железные, с острыми птичьими лапками, лягушки; остервенело клевали, надвигаясь на слушателей, жестянки-курочки; неслись мотоциклы с мотоциклистами в касках и обезьянами с непокрытыми головами; целый автопробег разномастных автомобилей, легковых и грузовых, пер на обомлевших участников семинара; носились, описывая несуществующие восьмерки, мальки-автобусы; выныривая из вэдээнхашных павильончиков, зеленых нейтральных лужаек, прыгали зайцы, кенгуру; переваливались клоуны; тряслись, самомасштабируясь, слоны, медведи, жирафы.

— Аки прузи... — выдохнул за моей спиной молодой человек, чьи длинные волосы (тогда не было моды на длинноволосых) выдавали в нем редко в те времена встречающегося семинариста или молодого священника.

Железные создания помалу затихали, их заводили снова; заводные куры, обскакав всех, скакали, точно Тамерланова конница.

— Устрашающе... — сказал Времеонов.

Молодые пажи отскакивали, уворачивались от громыхающих малюток, совершенно свободно чувствовал себя только Филиалов, интуитивным чутьем танцовщика, степиста, что ли, чувствовавший, куда поставить ногу, чтобы не наступить или не споткнуться, бестрепетно приближавшийся к авансцене.

Из двери выпущены были самые скоростные автомобили, засновавшие в толчее маленького стада, сбивая задумавшихся лягушек и кур, остававшихся, дрыгая лапами и стрекоча, лежать на боку после столкновения.

Хохотал до слез сидевший в первом ряду Энверов, громко выкрикивал:

— По лапам, колесом! По клюву, по хвосту! мордой в бок!

Он был в таком возбуждении, заводе и восторге, что у меня мысль мелькнула: уж не нанюхался ли он кокаину? не накурился или анаши? не мухоморчиков ли на костерке для кайфу наварил?

Наконец цирковой паж вынес на столик докладчика часы-ящик, Филиалов слегка подвел стрелки — и из распахнувшегося окошечка высунулась, выскочила на пружинке железная кукушка: она махала маленькими крашеными крыльями, разевала клюв, орала свое «ку-ку»! На двенадцатом «ку-ку» вдвинулась она в свою нишу, дверка захлопнулась, затихло, дотрепыхалась вся утино-лягушачье-куриная саранча, заглохли все моторы, замолк Энверов, и в наступившей тишине Филиалов начал свой доклад, обозначенный в программке заголовком «Популярная механика».

— Часы, которые видите вы перед собою, господа, имеют прямое отношение к механическим игрушкам, валяющимся у меня под ногами, к игровым автоматическим инсталляциям, роботам, кинематическим устройствам, к зарождающейся арт-механике, механическим картинам, автоматам и автоматонам восемнадцатого столетия, механоидам эпохи барокко, японским подающим чай куколкам-каракури и французским и английским жакемарам, которым уже лет двести или триста.

Именно изобретение и усовершенствование часового механизма, его колесиков, пружин, шестеренок и передач превратили единичные аристократические фигуры, восходящие к древнеегипетским мистериям и к пневматическим божествам и актерам Герона, в только что увиденную вами массовку. Чтобы запустить последнюю, нам понадобился ключик, похожий на тот, которым спокон веку заводили часы. Герону, чтобы запускать его автоматы, потребны были падающий груз, струя воды или струя песка. Нам остается только вспомнить — чтобы отдать им должное — ходячую статую Дедала в Афинах и летающего голубя Архита Тарентского.

Тут один из пажей принес стремянку и подвесил к потолку белую птицу — мобиль, непрерывно махавший крыльями слева от докладчика.

— Голубь мира, — сказал Энверов, хохотнув.

— Чайка с занавеса МХАТа, — возразил Титов.

— Белая ворона, — сказала Нина, и все рассмеялись.

Повесили на заднике сцены экран, поставили диапроектор, принесли магнитофон.

— Итак, — продолжал Филиалов, — все мы знаем, что автомат или автоматон — заводной механизм, напоминающий человекообразного робота. Другое название этих изощренных кукол — механоиды. Были еще и мелкие заводные куклы — фигурки, чаще всего встроенные в корпуса больших часов, водившие хороводы, возникающие и прячущиеся жакемары, иными словами, жакушки и джекушки. Jack было название главного инструмента, используемого механиками-часовщиками, строящими башенные часы. Хочу обратить ваше внимание на то, как тесно связаны с изменением человеческого сознания и образа жизни способы измерения времени. Когда-то время определяли по солнцу, по луне, по звездам, как, например, мореплаватели. Люди изобрели солнечные часы, разумеется, южане, жившие на солнечной стороне Земли. Существовали водяные клепсидры и песочные часы, мерные свечи, позже звон церковного колокола сообщал слышащим его посвященным, который час.

И вот явились изобретатели-часовщики («он был колдун, часовщик, он одушевлял вещи»), сцепились шестеренки, двинулись стрелки, качнулись на цепях пыточные гири, закачался туда-сюда маятник, новое время явило адептам своим круглое лицо циферблата.

Быстро темнело, куст сирени стоял в окне, дело шло к тому, чтобы включить магнитофон и диапроектор, Филиалова слушали внимательно, в тишине присмиревшего зала звучал голос его.

А мне в эту минуту остается только вспомнить будущее, двигавшееся навстречу Свияжску дней юности моей. Позже, много позже волею судеб оказался я в Англии, точнее, в Шотландии, не в туристической, но отчасти деловой поездке, связанной с конференцией художников, керамистов и стекольщиков; я входил в группу дизайнеров-монтажеров передвижных выставок.

Маленький музей подле Московского проспекта уже вошел в нашу с Каплей жизнь, но пока тихо, радостно, в виде первого ознакомительного посещения. Поэтому с удовольствием великим, попав в Глазго в Mechanical Cabaret Theatre, театрик автоматов и кинематографических устройств начала двадцать первого века, где множества маленьких жакемаров неустанно трудились и шерудились вокруг очарованных, развеселившихся слушателей, получил я в подарок диск с изображениями малюток и буклет кабаре-театра, предвкушая, как будем мы дома с Каплей и Ниною увеселяться приключениями всей этой мелочи с открытыми конструкциями передач, зубчатых колесиков, шестеренок, трансмиссий и рычажков из дерева, пластика и металла. Кто только не трудился тут на ниве кулибинского изобретательства веселых шотландских мастеров!

В большинстве своем мелкие кинематоны снабжены были этикетками с названиями: «Пловец», «Лодка с гребцами на волнах», «Всадник», «Поедатель мышей», «Пожиратель рыбок» (особо уморительный поедатель-пожиратель сидел в ванночке, наполненной сосисками, ел их безостановочно da capo al fine, сосиски не убывали, вспомнилась строчка поэта Дроздова: «Любимая в углу сосиски ест, уничтожая их, как пилорама»), «Пропилеи», со скачущими из пропилеи в пропилею овцами (я сразу же представлял себе это охренительное стадо перед пропилеями Смольного), «Танцор», «Стрижка», «Дрессировка», «Вольтижировщица и циркачка», «Рыбки», «Заяц со скакалкой», «Диалог», «Механический кот побольше, играющий с механическим котом поменьше» (игрушка со своей игрушкой), «Бегущий пес», «Бесконечное отъедание львом башки дрессировщицы» (голова возвращалась на место, лев отъедал ее снова и снова), «Игрок на банджо», «Кот ест колбасу», «Забивание гвоздя», «Сверловщик» и так далее. Особую роль в экспозиции играл египетский бог Анубис. Почему изобретатели зациклились именно на этом широкоплечем, с тонкой талией, с длинной, узкой профильной собачьей головой, осталось тайной. Два Анубиса ехали на тандеме. Анубис делал зарядку. Трио пляшущих Анубисов. Анубис — всадник. Апогеем являлся «Анубис, приносящий кофе в постель Олимпии». Маленькая деревянная Олимпия, карикатурно похожая на свой прототип с хрестоматийной картины Мане, и египетский шакальеглавый с подносиком возле ее кровати; на подносе, кроме кофе, стояла бутылочка абсента. Рядом наблюдала сию сценку фигура чертика, у которого росли рога — вырастали на глазах у веселящихся посетителей.

Когда еще в институте я учился, один из самых талантливых рукоделов-дизайнеров, из группы младше меня на курс, на кафедре «Заводная игрушка» к своему проекту из подручных средств (видать, пару заводных лягушек-курочек и старый будильник разобрал) сделал еще и действующую модель под названием классическим «Чертопханов и Недопюскин». Чертопханов, по ассоциации с Черепановыми, — два бесенка, побольше и поменьше, на паровозике с колокольчиками катались. Чертенок из Глазго напомнил мне этих бесенят: одна семья.

Неведомо, что мог бы значить этот всплеск интереса к механическим заводным игрушкам, кинематонам механической анимации как таковой. В конце двадцатого века и в начале двадцать первого наблюдали мы поистине новую волну, new wave, как местные уездные англоманы говорят.

Однако, в отличие от юмористов из Глазго, Скандинавии, Германии, отечественные господа оформители тяготели к некоему романтическому стилю: одна из работ ведущего арт-механика страны Виктора Григорьева так и называлась — «Романтическое путешествие»; названия других тоже говорили сами за себя: «Сон маленького Чкалова», «В погоне за счастьем», «Мечта о театре». Разве что в автоматических его партиях звучала нота юмора, если можно так выразиться, — в «Икарушке» и «Ихтиандрушке», например. Но все кинематоны его стилистики, виденные мною, напоминали глюки, сны, рисунки сумасшедших или еще только сходящих с ума почти незаметно. Они словно составлены были из фрагментов разных игрушек, разломанных и собранных: вот перепончатое крыло-парус, вот светящийся монгольфьер, маска полуптицы, полу-Бригеллы, корабль на колесах, песочные часы, «Наутилус» в разрезе. Какая эклектика! Немножко ужаса, доля бреда, и — как некогда формулировали само понятие дизайна — все это «обогащено средствами искусства». Фантастично, рукодельно (но и рукоблудно), чудный художественный конструкт. Словом, снова вошли в моду древнегреческие создатели движущихся кукол и декораций тавматурги. И не исключалось, что вот-вот телезрители увидят ремейк с нотами хоррора под названием «Господин тавматург».

— Восемнадцатый век, — продолжал Филиалов превесело, — известен как время изобретателей: фон Кемпелена, Пьера Жака Дро с его автоматонами «Писарь», «Рисовальщик» и «Музыкантша», Кулибина с его часами с птицами, любимца Петра Первого Брюса с его таинственными девушками-андроидами.

Но существовали и созданные монахами-францисканцами пятнадцатого века садовники-автоматы, заводной монах шестнадцатого века, молившийся за короля Испании, а в семнадцатом веке у русского царя Алексея Михайловича, в Коломенском, по обе стороны трона стояла пара механических львов: они рыкали, вращали глазами, «зияли устами». Да что далеко ходить: у Ивана Четвертого Грозного, сиживавшего на скамеечке возле стоящей неподалеку Троицкой церкви, по свидетельству иностранных послов, имелся автомат-слуга — «железный мужик», побивавший медведя, прислуживавший гостям. Гости не верили, что мужик не настоящий, — царь позвал трех мастеровых, открывших спрятанные под одежкой «железного» крышки, где были шестерни и пружины. Царя нашего Ивана, по прозвищу Грозный, по прямому имени Тита и Смарагда, в постриге Иону, тирана, самодура, садиста, диктатора, человека высокообразованного и начитанного, оторопь гостей при виде шестеренок «слуги» привела в неслыханное веселье, изволил смеяться зело.

И вот уже отпели петух и павлин часовые, отловил рыбку серебряный аглицкий лебедь, плывущий под музыку по струям стеклянным, отыграли на струнных мартышки, на барабанах и клавишах красотки и красавчики, — настало восстание масс. Ведь тут у нас полно дизайнеров, не так ли? адептов серийности с тиражностью? Вместо фарфоровых панночек Вия да гофмановских дев-исчадий пошли серийные барышни с кудряшками, в капорах для среднего сословия, — вариант для тех, кто побогаче, модификация для тех, кто победнее. Поставили на поток и механических скромных зайчиков, и заводную лошадку, с машинкою, с заветным ключиком.

Оставались, самой собой, всплески, отменить их невозможно: один мастер девятнадцатого века, Карл Б., создал, например, трехликую куколку с поворачивающейся головою, нужное лицо выставлялось по фасаду: личико веселое, личико печальное, личико спящее. Два, в данный момент ненужных, лица прятались под капором либо чепцом — этакая доморощенная, страшноватая, древняя Тривия-губки-бантиком.

Кстати, все слепленные и вырезанные по образу и подобию дамочек куколки, особенно снабженные механизмами автоматоны, были страшноватые, как гальванизированные мертвецы. Э.-Т.-А. Гофман, посетив один из современных ему «домов механики» — Данцигский арсенал, собрание диковинок автоматов, утерянное во время наполеоновских войн, — пришел в ужас: собрание показалось ему «некромантическим кошмаром».

Заводные автоматы семнадцатого и восемнадцатого века старательно подделывались под живое (совершенно натуралистические имитации, раскрашенные, облаченные в настоящие костюмы, в париках из натуральных волос, кивающие головами, моргающие, дышащие) и именно поэтому напоминали магически оживленных некромантами мертвяков. Обыкновенные куклы, серийные, не блещущие красотой, нам, кстати, мертвецов, вурдалаков и вампиров не напоминают. Еще веселее и легче играть с крестьянской тряпочной куколкой, маменькиным благословением: одежка из старой одежки, лица вовсе нет, чем и хороша, — годится в игру, дает волю и свободу воображению.

Совершенно естественно, что в семнадцатом и восемнадцатом веках в Европе возникла устойчивая мода на заводные игрушки. То была эпоха Просвещения, «время машины мира», период взгляда на мир как на огромный (по Лейбницу, бесконечный) механизм. На мой взгляд, именно Французская революция, плясавшая вокруг гильотин и певшая «Вешай аристократов на фонарях!», была первым шагом к замене уникальных дорогих механизмов для богатых и избранных серийными и тиражными зайчиками да курочками, которых вы наблюдали все детство и которые скакали и клевали перед вами четверть часа назад.

Тут Филиалов посмотрел на меня, глаза его сверкнули в свете включенной им лекторской лампы (он как раз собирался обратиться к диапроектору), как некогда сверкали в свете маленького софита глазки куколок вертепа старого кукольного театра, приводившего меня в детстве в священный восторг.

И совершенно неожиданно я молниеносно заснул. Неожиданно и незаметно. Словно бы находился я на том же месте, в том же ряду того же зала, но неуловимо оплыло, поменялось околдованное сном пространство: пажи унесли часы с кукушкой, вместо них принесли прямоугольный ящичек — подставку для кашпо, Филиалов нажал на секретную кнопочку, двери ящичка распахнулись, и виден стал маленький кукольный театр, где две небольшие куколки-автоматоны пили чай и вели диалог на языке механоидов сновидения ненастоящими голосками:

— Ванко топанго бюджета джета?

— Бюджета лапо топинари.

Я не смог ни досмотреть, ни дослушать: Нина схватила меня за руку, я проснулся рывком.

Никакого ящичка на столе не было — прежние молчащие часы. Свет горел только на сцене. Звучала музыка восемнадцатого века, то ли Рамо, то ли Глюк, может, и Моцарт. С экрана диапроектора на меня смотрела кукла. Она повернула голову, я видел ее глаза без ресниц — а ведь она и глаза умудрялась повернуть, настоящий взгляд! Губы ее прорисованы были алым, она была бледна, серьезна, смотрела в упор. Нина (а мы сидели рядом с боковой дверью) вскочила, бросилась прочь, на улицу, я — за ней. На улице была ночь, полная звезд. Нина расплакалась, я стал ее успокаивать, она рыдала: что с тобой, что? Мы шли прочь, к ее дому, краснокирпичная гимназия с замершим под взглядом куклы залом осталась позади, некоторое время я еще слышал музыку.

— Мне... жалко... жалко королеву... зачем ей отрубили голову?..

— Какую королеву?

— Марию... Антуанетту...

Она всхлипывала все реже и реже, я утирал ей слезы, поцеловал в висок, в соленую щеку, накинул ей на плечи пиджак.

— Нина, прости, я не понимаю, про что ты. Я уснул, как дурак, минут на десять. Видел во сне тот же зал. При чем тут Мария Антуанетта?

«Мария Антуанетта», та самая кукла-автомат, которая смотрела, повернувшись, на нас с экрана, вначале звалась иначе — «Играющая на цимбалах» или «Цимбалистка». Сделали ее два известнейших мастера: мебельщик из великой династии мебельных мастеров, по фамилии Рентген (и Нина, и я видели рентгеновские бюро да секретеры в Эрмитаже), и часовщик, чье имя Нина забыла. «Цимбалистка» ударяла молоточками по струнам цимбала, играла несколько мелодий Глюка. Автомат-андроид поворачивал голову и глаза, дышал. Одета музыкантша была в точную копию любимого платья французской королевы, причесана, как она, и походила на нее.

Мария Антуанетта, совершенно очарованная автоматоном, купила эту чудесную игрушку, тогда-то кукла и стала тезкой королевы. Потом грянула Французская революция, чьи механики изобрели автомат по своему вкусу — гильотину; королеве отрубили голову; мастера, создавшие «Цимбалистку», бежали из страны.

По счастью, куклу не сломали, она сохранилась в бурях времен, повернула к нам бледное личико свое с губами, обведенными яркой помадой (как любила Мария Антуанетта), смотрела пристально, печально, спокойно, мы встретились с ней в стоящем на костях узников, в нашей раскинувшейся от Чопа до Кушки Бастилии, в вечернем Свияжске.

— Завтра последние экскурсии, — сказала Нина, совершенно уже успокоившаяся, стоя у калитки, — и все разъедутся. Мы вместе поедем?

— Конечно. Нам пора в город. Мне пора за тобой ухаживать и водить тебя под ручку по ленинградским ведутам Петербурга.

Я возвращался, редеющая толпа, расходившаяся в разные стороны после филиаловского доклада, окружила меня. Не все разбредались, иным было со мной по пути, переговаривались, я шел в жужжащем облаке реплик; потому что я был один и не разговаривал ни с кем, я слышал всех.

Вот наши семинары и закончились; какая хорошая погода стояла, нас ведь мог и дождь поливать; вы завтра едете на экскурсию? на которую? экскурсий несколько, катера придут с утра, кто в Казань, кто в Углич, кто в город Мышкин. Жаль, что не удалось услышать всех, да это и невозможно было, случались чудесные одновременные доклады, не раздвоиться; хотелось бы ваш ленинградский адрес записать, я вам дам визитку, я вам напишу, а я отвечу.

Энверов уговаривал Тамилу прямо из Казани лететь с ним на юг: летим, летим, давай недели на две. А как же работа? Работа не волк, в лес не убежит, ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем. Нет, говорила Тамила, мне ведь надо материалы семинарские готовить для печати, потом перебрать адреса для рассылки и разослать, я обещала Титову. Хочешь, я тебя на две недели отпрошу у твоего Титова? Навру что-нибудь, врать я мастер. Нет, не получится, кроме меня, некому этим заниматься. Неужели какие-то бумажки, искренне не понимая, вопрошал он, важней нашей с тобой новой жизни? Ну, не две недели, хоть десять дней; выберем, где нам лучше: в Хосту, в Анапу, ты станешь на солнышке шоколадная, я знаю, где самые лучшие гостиницы для высокопоставленных персон, номер с балконом, вид на море, теплый пляж, пустой ночной пляж для нас двоих, виноградные вина, розарии, если ты любишь цветы; да что ты упираешься? я не понимаю. Он начал раздражаться. Что ты все нет да нет, у нас еще день, думай, я тебя уговорю. И вообще, я тебе письмо напишу, завтра отдам. Они свернули вниз, на берег, к своей исконной косе Тартари, стоящей на костях убиенных.

— После сегодняшней «Популярной механики», — говорил спутникам своим Времеонов, — я как-то по-новому воспринимаю выражение «Deus ex machina».

— А я, — произнес я в воздух, ни к кому, собственно, не обращаясь, — теперь иначе ощущаю слово «машинально».

Времеонов обернулся, улыбаясь:

— О, Федор Дорофеев! Тодор Божидаров! Рад видеть вас.