Во дворе орут, гремят, матерятся то ли подростки (большенькие такие подростки-бройлеры, акселераты), то ли наркоманы, то ли нанятые вомбаты, то ли приблатненные козлы. У кого-то периодически возникает идея угнать из одноэтажной пристройки, прилепившейся к брандмауэру и превращенной в сдаваемый за кругленькую сумму жилконторою гараж, два автомобиля — «Остин» и «Десото» — или хотя бы один? — мечту водителя, грезу угонщика. Ворота и замки поставлены на гараж самоновейшие, шума, блям-блям, много, но дверочка не открывается, замочек не сбивается, решеточка на оконце гнется, а в руки не дается. В прошлый раз сараюшку подожгли, то-то было веселье с иллюминацией, даже пожарные приезжали, тоже не смогли войти ни в дверь, ни в окно, зато крышу разворотили, огонь сбили — и вовремя, у каждой тачки бак на сто литров, рванет — не оберешься. Предполагаемые наркоманы с улюлюканьем катают по двору баки с мусором и припаркованные вдоль стен безгаражные автомобили. Ни один автомобиль не отвечает им воем сигнализации, обмерли противоугонные квакалки. Ни один хозяин не выскакивает из подъезда.

Мальчики, прибавив звук, сквернословят, рычат и трендят с утроенной силою. «Что их так разбирает?» — думает Колычев, гасит свет в комнате, чтобы они были виднее, а он невидим, отдергивает занавеску, открывает балконную дверь, бесшумней ниндзя выходит с сигаретою на балкон.

Метущаяся на ветру, по-летнему разросшаяся за теплую весну листва скрывает от него еле заметные во тьме фигуры. В его поле зрения попадает нечто светящееся, он поднимает глаза. Огромная неправдоподобная звезда горит на востоке. «НЛО?» — Колычев переводит взгляд и обнаруживает доселе неизвестное ему созвездие. Зато не видит ни одной из Медведиц, вместо них на небе нечто неподобное. Детки внизу вяло сбивают несбиваемый замок.

«Почему так темно?» — Колычев холодеет, сообразив наконец, что ведь белая ночь, начало июня и то, что он принимал поначалу за тучу, — натуральная чужая тьма чужой ночи с чужим небосводом. «Может, я слепну?» Но в комнате он видит все отчетливо. «Может, дело в оконном стекле? На кухне старая рама, финская, а в комнату намедни самоновейшую японскую поставили, супер, может, она со спецэффектом?» Но на балконе никакой рамы нет, всё натюрель. Колычев выходит на лестницу, поднимается на чердак, вылезает на крышу.

Четыре луны разного размера и разного оттенка сторожат неизвестно откуда взявшееся нездешнее небо.

У Колычева начинает непривычно кружиться голова, он возвращается в квартиру. «Может, нынче полнолуние, и у меня на почве полной Луны едет крыша?» На чертовом календаре фазы Луны не помечены, кто только издает такие календари в наше время? хорошо, хоть год не забыли указать, две тысячи восемнадцатый у нас, как и утром был, второе июня, нет, еще первое, впрочем, через полчасика понедельник кончится, сменит его вторник. На вторничном листке записан новый телефон старого друга, Колычев набирает номер, друг берет трубку.

— Ты не мог бы выглянуть в окно?

— Зачем? Ты под окном стоишь?

— Выгляни, я тебя прошу.

— И что?

— Что ты там видишь?

— Ничего выдающегося. А ты что видишь? Неопознанный объект маячит? Тихий ангел пролетел?

— Говори, какие там звезды.

— Тронулся? Экзаменовать меня взялся? Атлас прикупил? Кроссворд решаешь? Я светил небесных названия с детства запомнить не могу. Да и светло, белая ночь, звезд почти не видно. Отстань.

— Подожди. А как насчет Луны?

— Нет там никакой Луны. Ты видишь Луну?

— Вижу. И не одну. Их четыре штуки.

— Ты что, старый птюч, приторчал, что ли? Молочко из-под бешеной коровки вместо нормального питейного у барыги купил? Не покупай где попало питейное, нарвешься.

— Да хватит тебе, глюками не страдаю, не пил я сегодня, весь день за рулем по заказчикам мотался.

Некоторое время они беседуют вхолостую. Наконец друг, не вполне, частично, подозревая розыгрыш, решается ему поверить.

— Выходит, в твоем окне другое небо?

— Выходит, так.

— Только в одном окне?

— Во всех. Я и с крыши смотрел, тот же эффект.

— Значит, — замечает друг глубокомысленно, — дело не в окнах, а в тебе.

Друг обещает никому не рассказывать, подумать, позвонить завтра, советует тяпнуть рюмку и лечь спать.

— Что у тебя за проблемы? — говорит друг. — Я вообще наверх не гляжу, мне до лампочки, какие там звезды и есть ли они вообще.

Положив трубку, Колычев снова выходит на балкон. На сей раз равнодушное нездешнее небо нагоняет на него страх.

Задернув занавески, он набирает номер Алины. Он просит ее заглянуть к нему, — нет, не на днях, не когда-нибудь, а сейчас, сию секунду, немедленно. Для их отношений подобная просьба не вполне характерна. Алина несколько удивлена, но отчасти польщена, но, разумеется, согласна, сейчас будет. Он снова открывает балконную дверь, стараясь не глядеть вверх, ретируется в глубину комнаты; ему слышно, как там, на улице, в доме напротив хлопает дверь парадной: Алина выходит, что тут же подтверждается знакомым торопливым стуком ее каблучков, Алина не любит ходить ни в сабо, ни в кроссовках, она чуть старомодна, предпочитает туфельки. Стук острых подковок тревожит тишину успевшего отдохнуть, покинутого бесящимися юнцами двора.

Войдя, она недоумевает: не включена музыка, не мерцает видек, не подсвечен аквариум, стол не накрыт на две персоны, ни пиццы, ни вина, ни цветов, ни запаха только что смолотых кофейных зерен, квартира не погружена в полумрак, в полумерцание, не приведены в движение мобили, Алину не встречают аксессуары их несколько увязшего в вещественных романтических подробностях, затянувшегося, не переходящего ни в свадьбу, ни в разрыв романа.

— Что-то случилось? — спрашивает она. — Надеюсь, не какая-нибудь уголовная история с твоими миллионерами-заказчиками?

— Нет.

Он понимает наконец смысл ее недоумения, удивленного лица — и идет молоть кофе.

— Кофе я и дома могу попить, — говорит Алина. — В чем дело? Рассказывай.

Ему просто страшно одному за задернутыми занавесками, не по-мужски боязно, а она, что ни говори, — его женщина; на секунду он чувствует величайшее отчуждение и не понимает, зачем он ее позвал, но только на мгновение. Деваться некуда, врать он не любит, ему приходится рассказать про четыре луны. Лицо ее кажется ему далеким и незнакомым. Алина, настроившаяся на объятия, поцелуи, на радости телесные, на перспективу уйти от него рано утром, а в середине ночи продолжить ужин под музыку, разочарована и растеряна. Но в конечном итоге ведь он — ее мужчина, и в какой-то степени она должна его поддерживать, ему помогать, сочувствовать ему хотя бы.

— У тебя галлюцинации? — спрашивает она озабоченно. — Давно это с тобой?

— У меня не галлюцинации, а галлюцинация. Одна. Датированная вторым июня. Все остальное вполне буднично и реалистично.

— Может, это связано с микрорайоном? — предполагает Алина.

— С чем?

— Ну, в нашем микрорайоне может быть наводка поля какого-нибудь колдуна, мага, экстрасенса, контактера… или коллективной медитации… а ты сверхчувствительный приемник, улавливаешь чуждые тебе волны и отвечаешь на них деформацией сознания.

— Приемник?

— Я ведь тебе рассказывала: люди делятся на приемников и передатчиков.

Конечно, рассказывала. Алина — специалистка по всякой экстрасенсорной требухе и психоделической хренотени. Он никогда ее не слушал, выключался, ее долгая, полная незнакомых слов речь превращалась для него в щебет, лепет, рокот волн.

— Можно проверить, — говорит он. — Машина на улице под окнами, поехали в другой микрорайон.

И они едут.

Но и на Васильевском, и на Петроградской, и на островах подстерегает Колычева угрожающий купол чужих небес. Алина тычет пальцем в небо, показывает ему единственную дежурящую на белонощном своде большую звезду, которой он не видит. Он в свою очередь указывает на четыре луны, грандиозное светило на востоке, и прочие чудеса, существование коих для нее недоказуемо.

В конце концов под лепет Алины о пулковской ауре они преодолевают Московский проспект и въезжают на территорию обсерватории; по дороге она звонит пулковскому приятелю.

— Не поздновато для звонка?

— Они раньше трех не ложатся, — безапелляционно заявляет она. — Они астрономы — и он, и жена его, им все и расскажешь.

— Зачем? Мне не хочется делать свои заморочки достоянием общественности.

— Они ведь специалисты. И люди не болтливые, а общих знакомых у вас нет. Они могут сказать, что именно ты видишь. Может, ты стал контактером и воспринимаешь точку зрения инопланетянина на какую-нибудь область космоса или Солнечной системы.

Их поят чаем, приветливо и с сочувствием его выслушивают; при других обстоятельствах визит и посиделки в комнате с окном, распахнутым на куст сирени, были бы в кайф. Все выходят на улицу, ему вручают нечто вроде миллиметровки с концентрическими кругами, контурную карту неба, и просят нанести на нее то, что он видит. С трудом, кое-как, пыхтя, нерадивый школьник, он наносит на карту безымянные звезды, принадлежащие лично ему. Астрономы в недоумении, они не узнают нарисованного космического ландшафта и даже гипотетически не в силах предположить, где должен находиться наблюдатель, чтобы ему открылась подобная картина.

— Что же я, по-вашему, вижу? — спрашивает он. — Может, другую Галактику?

— Возможно, возможно. Алина, почему бы тебе не сводить нашего загадочного визионера к твоему психиатру, то есть экстрасенсу? Вдруг это по его части?

Алина розовеет, она слегка смущена. «Вот как, — думает Колычев, — „твой психиатр“; что-то я про него не слыхал».

Ночное шоссе, ее щебет, да, у нее есть знакомый парапсихолог, мы к нему завтра съездим, то есть сегодня. Он отвозит ее домой, к себе не приглашает; она раздосадована, почти обижена, однако старается свои чувства скрыть. Колычев опустошен, он устал, ему не до ее чувств. Он не против поездки к экстрасенсу, хотя и не за. Его обволакивает неведомое ему прежде облако тоски, пронизывает ощущение тщеты и занудства бытия. Дома он заваливается спать, не отдергивая занавесок, не выключая света.

Наутро Алина тащит Колычева к психиатру, он же экстрасенс. Маленький офис, дверь в стене, открывающаяся после переговоров с секретаршей. В ярко-белой приемной сидящие в суперсовременных креслах пациенты смотрят детектив по телевизору, у всех смотрящих, невзирая на тарарам на телеэкране, застывшие маски вместо лиц, ни тени выражения, никаких эмоций. Искусственные пальмы и апельсиновые деревья в пластмассовых кадках Колычеву не нравятся. Алина шепчется с вышколенной секретаршей. Экстрасенс, он же парапсихолог, принимает их без очереди. Это чернобородый тип, холеный, благоухающий рекламируемой на каждом перекрестке туалетной водой для стопроцентных самцов. Выслушав Алину, потом Колычева, психотерапевт начинает задавать вопросы, то ли дознание, то ли приемный покой дурдома. Понимающе кивая, чернобородый долго плетет про сензитивность, синхронность, карму, психоидов, про оптимизацию мировоззрения, обратный сглаз, деформацию поля, подавление любви к людям, телепатическую контаминацию и частичную перцептацию. Он записывает Колычева на прием через неделю для подробного тестирования. Колычев выходит на улицу в ярости и говорит Алине, что давно не видел такого отвратительного наглого шарлатана. Алина воспринимает его слова как кощунство. Она не соглашается сесть с ним в машину, она возмущена его невежеством и бестактностью, она очень похорошела после беседы с психологом, сексапильна, как никогда; заказчики-миллионеры, говорит она, которым Колычев проектирует квартиры, все до одного ущербные типы, общение с ними само по себе искривляет энергетическое поле и создает кармические проблемы; ей не нравятся его заказчики и он сам. «Нам лучше расстаться, мы не близки духовно». Колычев уезжает один.

Он встречается с заказчиком, выслушивает его пожелания относительно интерьера гостиной на втором этаже ремонтируемой квартиры.

— Пусть все конкретно будет, как на дне, — говорит заказчик, — в две стены от пола до потолка вмонтируй обалденные аквариумы с подсветкой, рыб мне в ихтиоцентре подберут, две стены сделаешь, как рифы, нет, только одну, одна пусть будет, как затонувший корабль, все равно какой, хоть «Титаник», хоть старинный пиратский, инсталляция по твоей фантазии, но чтобы со скелетами, блин, и с утопленниками, а под потолком повесишь креативную рыбину, большую фишку, как нарисуешь, так и исполнят, такую, блин, гендерную, как конфетка, прямо секс-символ, нанимай кого хочешь, авангардиста, скульптора, но чтобы человек с именем, а рыбу пусть разделает под Фаберже, глаза инкрустированы хоть стразами, хоть драгкамнями, и подсвети, пусть блестит, сделай на мать ему, за ценой не постою.

Колычева мутит, он слушает, неотрывно глядя на перстень заказчика, устрашающих габаритов перстень с фианитами, напоминающий кастет. В качестве задатка заказчик выдает Колычеву тысячу баксов. Надвигается вечер, все наслаждаются светом белой ночи, а для Колычева снова начинает темнеть, он решает загулять, планирует напиться, подцепить девицу, он согласен на проститутку, есть молоденькие и прехорошенькие, надо только места знать. Выбрав фешенебельный ресторанчик на Екатерининском канале, он старательно загуливает.

Настолько старательно, что, наплясавшись, выруливает в небольшой провал в памяти, из которого материализуется в пренеприятнейшую сцену: два молодых придурка бьют его на набережной. Разумеется, он сопротивляется, но их двое, а он пьян, к тому же у них совести нет, а у него имеется, это на уровне подсознания и иногда очень мешает. Он не помнит, каково было начало, как сцепились они в трио, то ли мальчики развлекаются, то ли хотят баксы отнять и попутно куражатся, то ли тренируются, то ли он им ляпнул лишнее. С ним такое случается. Ко всему прочему, у них светло как днем, белая ночь, а у него слепящая мгла, поздно, луны давно болтаются в чужом небе, прохожих нет, надеяться не на что, он уже валяется на асфальте, ему бесконечно больно, он почти смирился с мыслью, что ему каюк, сейчас его убьют.

Выстрел.

Один из парней, вскрикнув, хватается за плечо, падает, светлая куртка в крови, парень с трудом встает, кричит второму: «Сваливаем!» Второй выстрел. Похоже, второму мальчику пуля попортила кисть левой руки. Убегают они, однако, весьма резво.

Колычев по-прежнему лежит на асфальте.

К нему подходит только что сошедшая с горбатого мостика девица в модном прикиде с загорающимися и гаснущими микроскопическими цветными лампионами, с револьверчиком в руке, руки в замысловатых черных перчатках с дырками и в блестках; он разглядывает перчатки.

— А ты, хмырь, что разлегся? — спрашивает мелодическим голосом его спасительница. — Копыта собрался откинуть?

Колычев поднимается. Сперва на четвереньки. Потом, хватаясь за тумбу парапета, принимает вертикаль, прислонившись в тумбе. Вокруг по-прежнему никого. Стреляй не стреляй, никто носа не высунет.

— А если бы ты их застрелила? — спрашивает он.

Голова гудит отчаянно, по скуле течет кровь, губы разбиты, говорить неприятно, дикция никуда не годится.

— Ну, и валялись бы тут, блин, — отвечает она беспечно. — Это даже романтично. Кому они нужны, шваль помоечная. Двумя больше, двумя меньше. Говорила я им: «Отвалите, херувимы, стреляю». Не слушали. Ты идти можешь?

Он демонстрирует свои возможности по части ходьбы, поначалу согнувшись в три погибели, приволакивая ногу.

— Хрен с тобой, — говорит она, пряча дамский револьверчик в фосфоресцирующую сумочку, — я тебя подвезу. Мне судьба бухих да битых по ночам развозить. У меня мазо такое.

— Такое — что?

— Хобби кармическое, блин, харизма с вершок.

Она тащит его по горбатому мостику. На той стороне канала стоит ее шикарный лимузин.

Сойдя с мостика, Колычев резко распрямляется, голова идет кругом, его начинает рвать.

— Да отойди ты в сторону, тухлая кобелина, — кричит она, — ты мне тачку заблюешь!

Они мчатся по безлюдному ночному городу. На каждом повороте его мутит.

— Чего они от тебя хотели, сявки недотыканные? — спрашивает она, тормозя перед Московским вокзалом.

— Не помню. Может, баксы чуяли.

— А у тебя баксы есть?

— Немного.

— По тебе видно, что немного, — фыркает она. — Было бы много, ты бы с трезвыми телохранителями в запой впадал. Ну, и видок у тебя. Жалко, что я их не пристрелила, неудача какая, непруха.

Она вволакивает его в лифт, помогает ему открыть дверь: разбитые пальцы Колычева не слушаются, ключ не повернуть.

— Ну, спасибо тебе, — говорит он в прихожей.

— Спасибом не отделаешься, — смеется она.

— Тебе что, натурой отплатить? Так у меня сейчас приступ импотенции, да и душа не стоит.

— Ладно хамить-то, ты и не умеешь. Спина болит? Почки болят? Тоже мне, натурой. Хрен плейбойский. Нужен ты мне. Вокруг меня знаешь, сколько бугаев? что грязи. Хотя глазки у тебя красивые. Только один заплыл маленько. Не тарухай, очнешься к утру, импотенция рассосется. Сейчас я тебе, фиг с тобой, чайник поставлю, у тебя хваталки с дефектом на данный момент, — и чао, бамбино, сорри. Можешь по утрянке в травму сползать. Проверься.

— Не хочу больше у докторов проверяться, напроверялся.

— Кого посещал? Венеролога? На СПИД кровушку сдавал или на сифилис? Может, у тебя гепатит? Или вульгарный триппер? Признавайся.

— Психиатра посещал.

— Иди ты.

Она разбалтывает растворимый кофий, сбивая его с сахаром, подает ему чашку. Кофе дымится, она пьет за компанию, он ей рассказывает, оттаяв, про другое небо. Она в восторге.

— Я тоже хочу! И ты не можешь мне свою звездную фазенду показать! Как неприкольно! Давай я буду заезжать по ночам, вдруг как-нибудь из твоего окна и я увижу.

— Это не заразно, — говорит он. — И при чем тут окно? Я и из других окон то же самое вижу. За город ездил, там та же картина.

— А психиатр с какого боку?

— Я своей… девушке рассказал, она меня к психиатру сводила.

— Девушке! Подруге жизни! Так и говори: любовнице. Надо же. Сводила. Дитятя нашелся. К психиатру. Козла к козлу. Вообще-то ты мог никому не рассказывать. Зачем? Лови свой кайф сам. Такие глюки задаром — он еще и недоволен.

— Я испугался.

— Чего?

— Ты не понимаешь. Будь ты на моем месте…

— Будь я на твоем месте, я бы только ночи и ждала. Что за прибамбасы, чего ты, собственно, боишься?

— Боюсь чужого мира. Боюсь, что все вокруг изменится в любую минуту. Боюсь, что никто не может мне объяснить: с чего я вижу такие звезды? Откуда они? Почему их вижу только я?

— Чего тут объяснять? Просто видишь. Не хочешь — не смотри. Прячься к ночи в сундучок.

«Действительно, — думает он с облегчением, — кому какое дело?»

«И все-таки, — думает он с содроганием, вспоминая светило на востоке, — сколько это продлится? Месяц? Год? Пока коньки не откину?»

Она по-прежнему в восторге.

— Нет, я тащусь, ё-мое! Как мне подфартило, марсианин, что я тебя подцепила! Какой прикол!

Пока она болтает у него за спиной, звякая цепочками, чиркая карабинами застежек, то ли одевается, то ли раздевается, ну, блин, ну, абзац полный, прямо ботва на голове выросла («интересно, — кто она такая? маленькая убийца из компании самоучек? дочка новодельного миллионера? проститутка из восьмизвездного отеля? студентка? любовница рэкетира? пролетарская разбогатевшая девчушка? их теперь не разберешь, у всех один имидж из ремейка видеосериала „Никита“), он смотрит, отдернув занавески, в принадлежащее только ему нездешнее небо, впервые за сутки улыбаясь, хотя улыбаться больно. «Как я с такой рожей явлюсь завтра к заказчику? Впрочем, как она выражается, это даже романтично». Продолжая улыбаться, он думает: «Что это я, правда что встрепенулся? Откуда, зачем, почему, не один ли хрен ли? Вижу — и всё».