Это было лето, когда на придорожных проводах появились зеленые птицы. Лето спутавших широту волнистых попугаев, зеленых тропических пташек. Позже Леди Бадминтон вычитала в орнитологическом справочнике, что это были за птицы на самом деле. Но не название, а цвет их удивлял нас и то, что ни до, ни позже мы их в глаза не видели.

Сирень в то лето цвела отчаянно. Каждая гроздь величиной с котенка, пяти- и шестилепестковые соцветия, сплошное счастье. Дивясь изумрудным пичужкам, мы утопали в сирени, угорали от ее ацетиленового аромата.

Маленькая Никак пасла кроликов в палисаднике. Важное трехлетнее (да ей тогда, кажется, и трех не было) создание, на вопрос: «Как тебя зовут?» — она отвечала: «Никак».

Очень серьезно глядя исподлобья и хмуря бровки.

Маленькая Никак была крольчатница. Она родилась с тяжелой комбинированной аллергией, странной формой обменного сдвига, и пребывала поэтому на хитрейшей диете. Молоко, например, пила она только миндальное. Родители убивались, доставая миндаль. Отец даже летал в Среднюю Азию. Мать толкла миндальные орехи в ступе ежедневно и еженощно, замачивала их в мисках, расставленных повсюду. С распущенными волосами и нахмуренными, как у Маленькой Никак, бровями, с вечной ступкой в руках, шепчущая рецептурные заклинания, она напоминала средневековую колдунью. Из мяса Маленькая Никак могла есть только крольчатину. Родители изощрялись, добывая и разводя кроликов.

Стало быть, она пасла кроликов, приговаривая:

— Ешьте травку, ешьте, потом я вас самих скушаю.

Маленькая Никак была розовая и златокудрая. Кролики доверчиво щипали траву.

И тут заполыхал дом напротив.

Леди Бадминтон, как всегда, играла в бадминтон, то есть в волан, с Астридой, которая устала и раскраснелась, потому что была в четыре раза старше Леди Бадминтон и в пять раз толще. Отбивая волан, Леди Бадминтон произнесла:

— Сегодня ночью я опять полезу на крышу.

— Ты лунатик? — спросила Астрида.

— Я не лунатик, то есть не лунатичка. Просто я организовала, — тут побежала она за воланом, — посильное наблюдение за летающими тарелками. Жаль, что у меня нет школьного телескопа.

Из-за угла вышел Рейн, ведя под руку Незабудку. Незабудка, как обычно, слегка прихрамывала.

— Привет, влюбленные! — закричала Леди Бадминтон.

— Здравствуйте, Леди, — сказал Рейн.

Незабудка, смущаясь, прихрамывала сильнее и споткнулась.

— Немножко нетактично ты поздоровалась, — сказала Астрида.

— А разве говорить правду нетактично? — спросила Леди Бадминтон.

— Иногда, — промолвил художник, высовываясь из окна.

— Какая хорошенькая, — сказала Незабудка, наклоняясь к крольчатнице. — Как тебя зовут?

— Никак, — ответила Маленькая Никак.

Вот в этот самый момент пламя и охватило дом напротив. С фундамента до флюгера.

Если бы можно было выбирать себе дом или жизнь по собственному желанию, я бы лично жил в доме с флюгером. И чтобы дом был окружен садом, а сад вместе с деревушкой располагался на холмах зеленых, через которые идет дорога к морю. И на море была бы отмель. Но не обо мне речь. И не о моем воображаемом доме. Живу и живу. Не хуже многих. Только не так, как хочу. То есть как все.

Посередине улицы двигался кудрявый двухметровый Ванечка с вилами. Был он слегка на взводе и пел:

Вздымая пыль, подлетела к дому художника и остановилась, брыкнув задом, черная «Волга».

И в эту самую минуточку огнь и объял дом Валдериса. Сплошной стеной. Бело-золотой бушующий огонь.

Ванечка автоматически допел про бирюзовый перстенек и обмер.

Маленькая Никак закричала:

— Кролик, смотри, ой, кролик, кролик, смотри!

И подняла кролика, чтобы смотрел. А потом уронила. Кролик плюхнулся в траву.

Незабудка вцепилась Рейну в рукав.

Астрида выронила ракетку.

Леди Бадминтон стрелою помчалась в аптеку, где был телефон, и вызвала пожарных. Она была самая сообразительная из всех нас и много обещала, если только взрослые не сумеют задурить ей голову и превратить в себе подобную, пока она подрастет.

Уже по дороге, извивающейся по холмам между домами, громыхала великолепная пожарная машина с красавцами в касках внутри, а по улице бежали Рейн и Незабудка с ведрами, художник с лейкой, Хозяйственный Томас с огнетушителем и Ванечка с вилами, а зеленые птицы слетели с придорожных проводов, когда стена пламени опала. Исчезла. Словно ее и не было.

И предстал перед нами дом с флюгером, целый и невредимый.

Потом последовали длительные объяснения с пожарными, которым в качестве вещественных доказательств предъявлялись лейки, ведра, огнетушитель и вилы. В разгар объяснений приехал и сам Валдерис в красной бричке. Леди Бадминтон потрясала ракеткою. Она ненавидела несправедливость.

— Мы же не сумасшедшие! — горячо восклицала она.

— Нормальные видениями не страдают, — отвечал главный пожарный.

Он собирался кого-то оштрафовать, но сам не мог понять кого. Валдерис испугался, что его, и тоже вступил в беседу, запутав пожарного вконец. Маленькая Никак прыгала, хлопала в ладоши и кричала:

— Машина! Машина! Машина!

В палисаднике со ступкой, полной миндаля, стояла ее юная озабоченная мать. Она ждала ребенка. Пахло сиренью. Был вечер.

Пожарные с грохотом и звяканьем убыли восвояси. Черная «Волга» медлила у дома художника. Рейн и Незабудка вылили содержимое ведер в сиреневый куст и пошли прочь, сцепив пальцы. Астрида увела Леди Бадминтон пить обычное, не миндальное, то ли козье, то ли коровье молоко. Все опять вошло в свою колею и было как всегда.

Ночь обещала быть безоблачной и лунной, выполнила свои обещания, да и туман не стал мешать сидящей на крыше наблюдательнице высматривать НЛО, которые не прилетали; однако, не покидая поста, она штудировала небо по звездному атласу, держа его на исцарапанных коленках, подсвечивая фонариком, водя по созвездиям пальцем. Между делом грызя недозрелый крыжовник с пиленым сахаром.

— Что это вам не спится, влюбленные? — спросила она Рейна с Незабудкою, проходящих мимо.

— Но ведь и вам, Леди, не спится, — отвечал Рейн.

Он был очень вежливый юноша. Незабудка промолчала. Она сердилась на Леди Бадминтон. Вообще у нее, как у всякой женщины, характер был хуже. «Бедный Рейн», — подумала астрономка, вздыхая, роняя с крыши кусок сахара.

На следующее утро гость художника вылетел из художникова дома, как пробка из бутылки. Только кроссовки мелькали. Лик у несущегося гостя был красный, кепка замшевая куда-то подевалась, обнаружилась лысина, но ее разглядеть не успели, потому что кепку художник швырнул следом, в лимузине проснулся ошалелый шофер, лимузин черный рванул с места в карьер, только его и видели, начальственной колбасою катился. Художник, мрачный, руки в карманы, пошел в противоположную сторону — к морю.

Тогда же ударились в бега черепаха безымянного мальчика-дачника и черный кролик Маленькой Никак. Дети повсеместно расклеили объявления, посвященные беглецам, в которых сообщались особые приметы Беглого Кролика и Пропащей Черепахи, а также адреса владельцев — нынешние, летние, и городские, осенне-весенние.

Возможно, кому-нибудь из беглых тварей или даже обоим довелось оказаться на южном конце поселка за Большим Холмом, когда там загорелся дом Страутманиса. Причем все семейство находилось в доме: хозяин, хозяйка и трое детей.

Огнь обволакивал дом, языки пламени взвивались над черепичной кровлей. Опять были вызваны пожарные, заставшие на сей раз впечатляющую картину грандиозного костра среди сиреневых кущ, кострища в полтора этажа, вокруг которого дрожал воздух.

И снова пламя опало внезапно и бесследно.

Удивленный Страутманис и невозмутимая жена его, выйдя из калитки, разглядывали сбежавшихся к их обиталищу соседей, вышедших из машины пожарных и безумно лающих собак. В окна выглядывали дети. Ничего особенного хозяева не заметили, огня изнутри не видели, жара не ощущали; пейзаж за окнами на глазах их превратился в жанровую сцену, заполнился взволнованным народом; когда живописные группы любопытствующих украсила присутствием своим пожарная машина, Страутманис с супругою вышли, дабы выяснить, что происходит.

Так провели мы неделю. Дома вспыхивали один за другим.

— Это огни святого Эльма, — говорила Леди Бадминтон.

— Огни святого Эльма, Леди, — возражал ей Рейн, обнимая Незабудку, — бывают на мачтах и на шпилях соборов; они огни, а не пожарища.

— Может, это грандиозные шаровые молнии? — не унималась Леди Бадминтон. — Или плазменные факелы?

Она была фанатичной читательницей журналов «Знание — сила», «Наука и жизнь» и «Техника — молодежи», а также истовой зрительницей телепередачи «Очевидное — невероятное».

— Это мираж, — говорил отец Маленькой Никак. — Галлюцинация коллективного характера.

— Что мы, наркоманы, что ли? — обижался Ванечка. — Анаши накурились? Дури нахватались?

— Феномен Природы, — сказал художник.

Хозяйственный Томас на всякий случай постоянно носил с собой огнетушитель.

Пропащей Черепахи и Беглого Кролика и след простыл. Рейн с Незабудкой с таинственными лицами съездили в город, после чего Астрида с Вандою стали вести бесконечные беседы о высоте каблуков подвенечных туфелек и о ширине обручальных колец, а Леди Бадминтон заявила, что она никогда не выйдет замуж.

— Почему? — спросил я.

— Это не мое призвание, — отвечала она задумчиво.

Художник слепил из глины женщину с птицей на голове, обжег ее в гончарной печи за домом и поставил перед домом среди тюльпанов. Женщина сонно улыбалась, веки ее были опущены. Или глаза прикрыты.

— Тетя, — сказала Маленькая Никак, показывая пальцем.

Художник написал портрет Маленькой Никак с кроликами. И портреты Хозяйственного Томаса и Астриды. Похожего на первый взгляд было мало, но мы почему-то тут же узнавали, кто изображен. Художника уважали все. Поговаривали, что он не ладит не только что со своим, но и с нашим общим начальством, может, то были сплетни. Здесь он со всеми ладил, этот молчун. Дом свой художник построил сам, дом был светлый, некрашеный, олифленый, окна во всю стену, чтобы было больше света. А на крыше вертушка с бубенчиками. Мне нравилось, как он живет, хотя был он бобыль, случалось, наезжали к нему то родственники с детьми, то ученики. Мне-то всегда хотелось жить не так, как живу я. То ли в другом месте, то ли в другое время, то ли с другими людьми. Не исключено, что рано или поздно такое чувствуют все. Я спрашивал об этом у разных людей. И у художника спрашивал, насчет дома, в частности. Он ответил:

— Мой дом — это мои работы. И вся моя жизнь — мой дом.

Сирень отцвела, но зеленые птицы по-прежнему сидели рядами на проводах, а зеленые холмы чуть-чуть поблекли. Мать Маленькой Никак родила мальчика, его еще не успели назвать, и он был Маленький Никто или Маленький Некто. Лето летело, как на крыльях, спешило навстречу осени. Стали дуть ветры, флюгера пришли в движение, и вертушка, а бубенчики зазвенели. Художник уехал в город по делам. Ночью огнь охватил его дом, и поселок осветился особым магическим светом.

Люди просыпались, выглядывали в окошки. Одевались, выходили на улицу. Но огнетушители и ведра уже не фигурировали. Наши жених и невеста, рука об руку, чинно проследовали с околицы. Обнаружился вдруг Беглый Кролик. Столбы, языки, стены огня бушевали перед нами.

Аптекарь не спеша поплелся в аптеку — вызывать для порядка пожарную команду.

Тут словно выстрел раздался. Или взрыв. Сначала мы не поняли, что это. Раздался второй взрыв — или выстрел. И еще.

— А ведь это стекла, — сказал в гудящей тишине Хозяйственный Томас.

В доме художника лопались стекла, то был настоящий пожар, а не бутафорский пламень.

Все разбежались, закричав разом, появились ведра, лейки, багры; пожарная машина, никуда не спешившая, приехала слишком поздно. Дом сгорел дотла. Глиняная женщина разбилась, тюльпаны затоптали.

— Вот что значит, — говорил главный пожарный остальным, — потерять бдительность.

Те виновато помалкивали.

Художник приехал утром, молча сидел на бывшем пороге своего бывшего дома. У него сгорело около ста работ, самых лучших, как он считал, самых любимых.

Я представил себе, что у меня сгорели сто домов, безвозвратно, как первый дом, довоенный. Не все и отстроишь. Я сел рядом с ним.

— Если бы можно было, — сказал я, — жить, как хочешь, и выбирать, я хотел бы, чтобы у меня был дом с флюгером, в котором прожили бы мы с женою с молодости до старости, и чтобы я умер первым.

Он поднял голову и посмотрел на меня. Я никогда не видел его таким старым.

— Петерис, — сказала Леди Бадминтон, появившаяся бесшумно, как тень, — вы еще много картин напишете, вы очень талантливый, а я выйду замуж, и мои дети в музее будут смотреть ваших глиняных женщин.

В руках держала она Пропащую Черепаху и Беглого Кролика.

Маленькая Никак уже скакала в своем палисаднике, хлопая в ладоши и крича:

— Кролик! Кролик! Кролик!

Зеленые птицы летели над нами. Ни в одно лето, ни до, ни после, не видал я в наших местах зеленых птиц. Только в клетках.

Пролетело и лето, его отнесло в сторону течением времени, как остров плавучий, всё целиком, со всем содержимым, с женихом и невестою, с игрой в бадминтон и пастбищем кроликов, с Беглым и Пропащей, с миндалем и пожарными касками, с холодными стенами пламени и пеплом пожара. С сиренью.

Рейн и Незабудка стали мужем и женой, Маленькая Никак — Линдою, а Леди Бадминтон — взрослой девушкой. Художник Петерис уехал от нас навсегда. Море за нашим поселком чуть отступило от берега, и теперь у нас имеется пляж с янтарем, а отмель превратилась в косу.