Прежде тут располагалось некое научное заведение с собственной территорией, со своим забором, точнее, каменной оградою, сторожкой с турникетом и вахтером, проверяющим пропуска. Внутри, за оградой, размещалось мелкое княжество, его крохотный городок, отдельные здания, невозделанные клумбы, запущенный сад, заполняющий осенью золотыми отсветами угодья закрытого мирка для сотрудников и сослуживцев.

Теперь сюда сгоняли людей: подозреваемых (в неправомочных действиях? но право отменили; в недовольстве? но довольные вообще отсутствовали), случайных, отловленных во время комендантского часа, оказавших сопротивление (если человек глянул на одну из команд косо, считалось, что он оказал сопротивление).

Получилось что-то вроде сборного пункта, цыганского табора либо распределителя. Ужас или подлинный страх здесь успевали ощутить дважды: когда команда (пятеро абсолютно одинаковых, форма, рост, оружие, лицо — клон, что ли? и трое ничему не подобных, будто из разных эпох собранных, анархия вульгарис) загоняла человека за ограду и когда другая команда уводила его неведомо куда: в лагерь? на расстрел? Поговаривали об урановых рудниках, электрическом стуле, учениях с применением всех видов оружия — от атомной бомбы до бактериологических и психотропных игрушек, о роли подопытного кролика в бактериологическом центре, каскадера в фильме ужасов, гильотинируемого в историческом видеотриллере. В промежутке между приходом и уходом люди привыкали жить так, как живут тут.

— Человек не свинья, — говорил тощий маляр, которого взяли прямо на стройке, в заляпанной краскою одежде, — ко всему привыкает.

Люди слонялись, сидели на корточках, знакомились, спали в заброшенных зданиях, три раза в день выстраивались за едой у двери подъезжавшего автобуса-раздаточной. Ели мутные супы из бульонных кубиков, сушеных овощей и сублимированного мяса. Однажды к ужину привезли черствые булочки со сливками.

— Сдохнем от булочек, — сказал седой врач в грязном белом халате, — небось со стрептококками или со стафилококком крем-то.

Но все выжили, булочки были старорежимные, доисторические, из другой жизни.

У ворот сидел на корточках невозмутимый узкоглазый человек с золотистым лицом — Китаец. Так все к нему обращались: и заключенные, и заложники, и команды, и раздатчики еды. Китаец был амулетом здешнего сборного пункта. Его привезли в первый день и не увозили. Поговаривали, что на самом деле он не китаец, а японец (некоторые считали — кореец) и крупный военный разведчик. Одной из бывших стран в пользу другой бывшей страны, неважно какой, все равно стран теперь не было. Большей частью он молчал. Но изредка слышали и голос его. Например, после дождя он вдруг запел по-французски. А когда команда втолкнула в ворота немолодого морского офицера с хорошенькой юной женщиной в серебристом чешуйчатом одеянии (из ресторана, что ли? или из театра?), Китаец покачал головой и кистями рук, как фарфоровый, и вымолвил:

— Ах, капитана, какая твоя мадама шань-го!

В день, о котором идет речь, ворота распахнулись, впуская одну из самых поганых команд; рассказывали, что уводимых ею не ждет ничего хорошего, никаких пожизненных заключений или отработок, и не надейтесь. Пятеро одинаковых слизаны были с известного в старину киноактера, пять красавчиков близнечных, а трое разных один круче другого: первый в бескозырке и бушлате, кружевное жабо с бриллиантовой булавкой, лапы в перстнях, гранаты, патронташи, походочка враскачку, словно у орангутанга, второй — в конькобежном серебряном трико в облипку, каратист ли, культурист ли, мы и названия не знали, говорили, он потому без оружия, что ему его не надо, мизинцем прикончит, а то и взглядом, вон какие глазки сугубые из-под челочки Рима периода упадка; а третий в форме офицера СС, только почему-то вместо сапог женские туфли на гвоздиках. Эсэс в туфельках командовал:

— Эй вы, шваль сбродная, стройся!

Поскольку весь пересыльный городок был радиофицирован, всё слышно всем, все и построились быстрехонько, по-штатски, карикатурно, кое-как, но уже в леденящем гипнозе, и каждый уголок бывшего гнезда науки слыхал, как скотина на гвоздиках остальным своим скотам отчеканила:

— Шестерых мне этих, и немедля, не спутать, и их седьмую, шестерых и Алю!

А двое разных прокодировали красавчиков пятерых одинаковых:

— Шесть человек и Аля!

Красавчики кинулись по рядам на манер ищеек. Действительно ли они что чуяли, вынюхивали, запрограммированные, мысли читали, или то была комедия от и до? В моем случае — полная комедия, просто я была рыжая, меня замечали в первую очередь все.

Пятерых пятеро приволокли быстро: священника из Долгих Бород отца Иоанна, профессора философии с фамилией невероятной длины, маляра со стройки, старичка с авоськой и Родионова. Шестым искали Китайца, долго искали, нехорошо, но он как в воду канул, как сквозь землю провалился, недаром говорили, что военный разведчик; так и не нашли, схватили кого попало, чтобы шестым, кудрявого веселого парня, то есть в прошлом веселого, еще вчера, еще сегодня утром.

— Теперь Аля! — крикнул матрос в жабо.

Они опять пошли по рядам. Я стояла в третьем ряду. Один из красавчиков встретился со мной глазами. Собственно, все на них смотрели, потупиться не получалось.

— Рыжая, выходи! — сказал он.

— Это Аля? — спросил эсэс на каблучках.

— Да, — отвечал конькобежец.

— Меня Верой зовут, — сказала я.

— Язык-то придержи, — сказал матрос и ткнул меня в подреберье одной из своих оружейных жестянок.

Нас выстроили в затылок и повели к воротам. В этот момент ворота распахнулись, вводили колонну новеньких. Мы шли отсюда, они сюда, их было много. Сперва я не поняла, что произошло. Наша цепочка смешалась на секунду со встречной колонной, меня толкнули, дернули за руку, кто-то накинул на меня плащ с капюшоном, оглянуться я успела на секунду, мое место заняла женщина с рыжеватой седой головой, вот и увели цепочку, ворота захлопнулись, я осталась. Какой-то человек быстро вел меня через двор. За нами шел черноволосый парень с огромной тяжеленной сумкой через плечо. Мы вошли в одно из зданий, спустились в подвал, меня толкнули на табуретку, черноволосый ширкнул молнией на своей сумке, на плечи мне накинул простыню, я и ахнуть не успела. Как он налил мне на голову холодную дрянь с мерзким запахом и начал размазывать по волосам помазком и расческой.

— Уж больно ты рыжая, — сказал черноволосый, — тебя в следующий раз опять прихватят. Молодая еще. Не бойся, волосы не испорчу, будешь с прической экстра-класс, я vip-парикмахер, понятно?

— Понятно, — сказала я.

Тот, который привел меня, спросил:

— Тебя как зовут?

— Вера.

— Сейчас, Верочка, он тебя причешет, и пойдешь. У тебя в сумочке грим есть?

— Грим?

— Ну, пудра, помада, тени, макияж, что-нибудь.

— Есть.

— Намажься, чтобы неузнаваемая была, доносчики всегда и всюду найдутся.

Я вышла из подвала, машинально сунула руку в карман плаща. Господи, пистолет! Маленький, дамский: зажигалка? игрушка? настоящий? Сев на скамеечку, я выгребла все из правого кармана: мелочь, два ореха, мятый носовой платок в цветочек, талоны, сложенная бумажка. Я развернула бумажку, это была записка, я читала слова, написанные мелким аккуратным почерком, мне было не по себе. Концовки слов сбивались, словно в конце слова человек уставал выводить разборчиво или задумывался. «Алечка, дорогая, за меня не волнуйся. В конце недели появлюсь обязательно. Не забудь оставить ключ, где всегда». Подписи не было.

К вечеру на заднем дворе кто-то зажег костер. И все потянулись к огню, огонь был все-таки чем-то неменяющимся, он ни во что не успел превратиться, он был такой, как раньше.

Но назавтра прибыла та же команда. Строиться долго не заставляли, шныряли по дворам и зданиям. То ли и вправду находились доносчики, то ли у них был нюх, то ли неведомые психологи местные направляли их непонятно как и зачем, то ли невезение мое работало всюду и всегда. Меня поставили лицом к стене («Руки за голову!»), вывернули карманы, особо обрадовали их пистолет с запискою. Эсэс на каблуках, посмеиваясь, прочел вслух: «Алечка, дорогая…»

Нас — семерых — вытолкали за ворота и загнали в фургон с крошечным зарешеченным окошечком и узкими скамейками у бортов.

— Принимай груз, — сказал конькобежец шоферу, — шесть человек и Аля.

И мы поехали.

То, куда нас привезли, очевидно, было тюрьмой. Раньше я тюрем не видела, только в кино. Должно быть, в тюрьму было превращено нечто, ей когда-то не являвшееся: обои со стен были отодраны не везде, сбоку прилепился замызганный нужник без двери с деревенским рукомойником. Надзирателю нас представили той же формулой: шесть человек и Аля.

Вместе и поместили.

Находясь в одной запертой комнате с шестью мужчинами, с которыми предстояло мне пребывать тут денно и нощно неведомо сколько дней и ночей, я чувствовала себя, как ни странно, неловко, не более того; вся ситуация в целом, вся прежняя жизнь, превратившаяся в мгновение ока в прекрасный сон, вся настоящая жизнь, в коей мало было живого, не способствовали каким-либо чувствам, переживаниям или ощущениям из прежних. Можно ли было теперь на самом деле чувствовать свой пол, возраст? неясно, кем мы были сейчас; были ли мы людьми? Профессии остались за воротами сборного пункта, успел себя проявить разве что парикмахер, все были «бывшие»: бывший врач, бывший маляр, бывший инженер. Бывший китаец, ныне Китаец. Оставались только клички. Даже номера менялись. Биографий уже как бы и не было. Личные свойства растворялись с личными историями. У нас было много общего: камера, супокаша, страх. Только сны у нас еще были разные. Может, постепенно и им суждено было превратиться в один сон на всех? По сути дела, мы тут полностью соответствовали тому, как нас называли, даже строчную букву моего чужого имени можно было заменить прописной: шесть человек и аля.

Первые сутки мы почти не разговаривали, редко перебрасывались репликами. Потом индивидуальный шок стал проходить, возникли обрывки разговоров, а с ними обрывки жизней, сведений, воспоминаний, имен, ведь надо было как-то друг к другу обращаться. Днем нас выводили гулять на тюремный двор с другими заключенными. На третьи сутки ко мне подошел один из шестерых моих товарищей по несчастью и тихо сказал:

— Верочка, вы самая молоденькая из нас, потому я к вам и обращаюсь. Впрочем, вы можете отказаться. Не все тут как кролики подопытные. Есть люди, пытающиеся против данного наваждения бороться. Нам нужна связь между тюрьмой и лагерями. Вы будете связной. Мы устроим вам побег. Но потом вы должны будете попасться. Вас отправят в лагерь за побег. В лагере к вам подойдет человек и скажет: «Алечка, здравствуй, как же я тебя сразу не узнал?» А вы ответите: «Это из-за того, что у тебя очки отобрали». И передадите ему записку.

— И все? — спросила я.

— Для начала вполне достаточно, — отвечал он.

Мне действительно устроили побег, вывезли на тюремном грузовике для продуктов. Шофер высадил меня на окраине и укатил. У меня было с собой немного денег, я пошла в кафе и долго соображала, глотая суррогатный кофий, как бы мне попасться. Подобие прежней жизни, продолжавшееся по инерции, отвлекало меня, я рассматривала посетителей, кофеварку, бар, слушала бум-ца-ца музыки, мелькали кадры телешоу, табачный дым висел над столиками. Потом я нехотя подумала о тебе. Я не имела понятия, где ты, что с тобой, позвонить не решалась. Прежде я интуитивно знала, как ты, хорошо ли тебе, где ты, — на любом расстоянии, иногда даже довольно точно догадываясь, чем ты занят, что поделываешь, но теперь мой эфир молчал. Молчала и я, зажмурившись, и тут, эврика, меня осенило: лучше всего мне попасться в комендантский час! Погуляю по улицам, подкараулю патрульную команду — и побегу. Только бы не пристрелили на месте. Или не побегу, облаю их по полной программе, хоть мелкую радость себе доставлю.

Меня на самом деле отправили не на сборный пункт, не в тюрьму, а в лагерь, и я сделала все, что мне было поручено: пароль выслушала, отзыв сказала, записку отдала. Но через неделю тот, кто получил записку, снова нашел меня. Для него я уже была не Верочка, а Аля, связная. И он тоже говорил мне о связи между лагерями. Мне опять устроили побег, правда, на сей раз готовили его долго, и был он много сложнее первого. Но снова мне надо было попасться, чтобы очутиться за второй побег в лагере строгого режима и передать весточку.

Лагерь строгого режима находился в котловине между холмами (может, то были старые низкие горы?), поросшими лесом. Лагерь окружали ряды низкой колючей проволоки под током и полоса мертвой серебристо-зеленой отравленной земли десятиметровой ширины. «Теперь я обосновалась тут на веки вечные», — подумала я почти равнодушно.

Осень заканчивалась, изредка в воздухе витали белые мухи, спать в бараках было холодно, вставать еще холоднее, ночью конвоиры, часовые и надзиратели с охранниками жгли костры. Ходили слухи, что зима будет суровая и что зимой мы будем валить деревья на окрестных горах (или холмах? или сопках?). Все ждали, когда выпадет снег.

— Скоро выпадет снег, — сказал мне Петр.

Было время обеда, женские и мужские бараки сходились под навесом за деревянными столами.

— Скоро, — отвечала я.

— Скоро выпадет снег, — продолжал он, — а на снегу следы виднее. Да и дороги схватятся льдом, и реки, и тогда они пригонят сюда технику, так тут входы и выходы закроют на замок, что муха не вылетит и комар не влетит.

— И что? — спросила я.

— Придется отправить тебя отсюда до снега.

— Ты с ума сошел, — сказала я. — Как это отправить? А полоса? А ток? Куда отправить-то?

— Для полосы мы тебе костюмчик стибрим, — сказал он. — Ток не твоя забота. Наши проблемы. А куда — узнаешь. На Большую землю. В центр руководства подпольем. Только теперь уж тебе попадаться будет нельзя. Да ты не бойся, спрячут тебя, проживешь. Нам отсюда надо кое-какую информацию выдать на волю.

Я молчала.

— Вот и договорились, — сказал Петр.

Мы встретились в ночном сарае неподалеку от вышки. То был день неведомого нам нового праздника, многие наши стражи были под мухой, парни на вышке крутили музыку и хохотали. Я долго лежала в сухой траве за бараком, видела, как надо мной наливается небо тьмой, а звезды светом, видела множество спутников, шнырявших туда и сюда по торным траекториям, видела болиды и какие-то два летядла, то ли достижение авиации с космонавтикой, то ли летающие тарелки. От неба веяло холодом, холодом тянуло от земли, меня знобило. Пятеро уже ждали меня в сарае, шестой вошел за мной. Шестой нес тючок, он мне его бросил, я в темноте увидела, как блеснули его зубы, и он шепнул мне: «Надевай!»

Я натянула комбинезон.

— Противогаз потом, — сказал шестой.

Я случайно задела его колючую небритую щеку и подивилась, какая она теплая в этой холодрыге.

Мы молчали. Один стоял у крошечного оконца, глядел куда-то во тьму в сторону гор или холмов, которых и видно-то не было. Он был сутулый, немолодой, длинноносый, основательный, уверенность его передавалась всем, и я тоже ее чувствовала. Сидящий у двери маленький, толстенький, в драной куртке, охрипший напрочь, прохрипел тихонько:

— Ты не куришь?

— Нет, — отшепталась я.

— Счастливая.

Стоящий у окошка обернулся к нам:

— Пора.

Парни на вышке по-прежнему хохотали, тарабанила музыка. Мы прокрались мимо вышки, пригнувшись, миновали канаву и очутились перед первым рядом проволоки.

— Ну, прощай, Аля, с Богом, — сказал Петр. — Я первый.

Я еще ничего и понять не успела, он уже лег на проволоку, его ударило сразу, у меня сердце не успело зайтись как следует, а он был уже мертвый. Я не могла шагу шагнуть, они тащили меня и подталкивали, Петр лег лицом вниз, и мы шли по его спине. Тогда только до меня дошло, почему их было шестеро: проволока была в шесть рядов. У шестого ряда молодой, светловолосый, последний, еще живой, быстро шепнул мне:

— Противогаз надевай.

Я прошла и по его трупу тоже, уже в противогазе, едва различая, задыхаясь, затем поползла по серебрящейся во тьме гиблой земле, кажется, вместо десяти метров отмахав двадцать. Потом встала на колени, стащила комбинезон и чертов намордник и поползла налегке, глядя на холм или гору на востоке. Сигнальный огонь то вспыхивал, то гас, промежутки были большие, но я почти не сбивалась с курса и, только добравшись до первых деревьев, остановилась в растерянности, меня колотило, зубы стучали, руки ходили ходуном. Огонь мелькал там, вдалеке, я шла, меня встретили в глубине леса, посадили в маленький бесшумный вездеход. Мы ехали и ехали, а меня все трясло, я не могла расцепить губы, но уже плакала, это было отвратительно — плакать молча, и я ломала руки, теребила пальцы. Сидевший рядом со мной погладил меня по голове. Шофер вездехода, не оборачиваясь, через плечо передал ему плоскую защитную фляжку, я глотнула, ожог, вот и дар речи ко мне вернулся.

— Как тебя зовут? — спросил сидящий рядом.

— Аля.

— Нет, на самом деле.

— Аля меня зовут.

— Оставь ее, — сказал шофер, — они все говорят одно и то же.