Литературовед Б., свернув с Крюкова канала, где традиционно размышлял он о Настеньке и Макаре Девушкине, словно бы чувствовал себя вправе предаться собственным размышлениям. Хоть он и был одним из столпов советского литературоведения, обязанным придерживаться образа-маски благонадежного мудрого человека из народа и т. п., позволял он себе иногда почитывать еретиков, даже увлекался ими и подпускал то одну, то другую цитату, скрыто ли, открыто ли, тайно ли в свои тексты. Вот и сейчас, идучи с улицы Декабристов в Польский сад, размышлял он о сакральном и профанном пространствах. И когда довелось ему в первый раз споткнуться, подумалось ему: а нет ли пространства бинарного, амбивалентного, сакрального и профанного одновременно? Споткнувшись через несколько шагов вторично, нашел он и ответ: пивной ларек, каковой стоял пред ним, подобно избушке Яги из чащоб городских, за углом, находясь единовременно на Никольском переулке и Большой Подьяческой, в двух шагах от Фонтанки.

Едва вышел литературовед Б. к ларьку, как начало округу заволакивать туманом. Что было не редкость в этих местах, где между Фонтанкою и Невою протекали Екатерининский канал с Мойкою, неподалеку сторожил Новую Голландию канал Адмиралтейский; о Крюковом речь шла выше. Собственно, и в петле Невы возле Смольного собиралось белое марево, скрывающее Смольный собор то до середины, то целиком; но тут являлось оно эффектнее, что ли, — местные жители, особливо обитатели верхних этажей, художнических, в частности, мансард, страх и трепет ощущали, сунувшись к окну, где еще вчера, позавчера, всегда прежде наблюдали купол Исаакия, — а сейчас, сей секунд, нет его, пусто, бело. Вид исчезающих соборов, храмов, церквей, часовен был советскому оку привычен с довоенной поры, когда крушили их и взрывали почем зря, стало быть, и ужас исчезновений привычен: вот она была и нету, как цитировали все, начиная со школьников, некую максиму то ли из детской радиопередачи, то ли из клоунских уст конферансье.

Литературовед продвигался по развеществляющейся округе, прядая ушами, приговаривая сквозь зубы: «Заблуждался, заблуждался…» — втягивая трепещущими ноздрями воздух, словно заблуждение классика, вбредая в чахоточный морок. Помыслил он, что фамилия Мармеладов — одна из искусственных бурсацких фамилий (как и его собственная) с флером красоты. Иногда ноты невиданной смелости возникали в его рассуждениях о Федоре Михайловиче, он мысленно вымарывал их, не записывая, как абзац о том, что ежели княгиня Мышкина еще представима, княжна полный нонсенс.

Тут как раз подумалось ему, что Пешков в бурсе стал бы не Горьким, а Амандовым, что всю стилистику прозы поменяло бы кардинально. И по неписаному закону рифмовки решил он незамедлительно: ежели бы не слог «гросс», то есть «толстый», в фамилии Гроссман, не смущал бы советского прозаика граф Лев Николаевич, писал бы прозаик лучше или бросил творить вовсе.

— Когда читаю я его книгу, — мельком окинув взором ларек, отрифмовал вынырнувший из тумана Клюзнер вынырнувшему с ним Бихтеру, — я всё диву даюсь: как это жена Заболоцкого умудрилась втюриться в Гроссмана?

Литературовед, знакомый с обоими собеседниками шапочно, некогда размышлял, еврейская у Бихтера фамилия или немецкая; Клюзнер точно был еврей, почему же он так напоминал русопятого бурлака? Знай литературовед место рождения Клюзнера, он теоретически мог бы догадаться: всё из-за Астрахани, где няни спокон веку подучивают младенчиков словечкам несуществующего, устным преданием хранимого хазарского словаря с его вписанными на полях татарскими слоганами да сербскими загадками и присловьями: «Тица шаргизда све село нагизда, а себе не може» (сие означало «игла», но не Адмиралтейская); или: «Гураво прасе свое полое опасе» (отгадка «серп», но не гербовый). Человек непонятно почему русифицировался необратимо. Впрочем, о хазарах к моменту выхода из тумана к ларьку известно было только то, что они неразумные.

По логике вещей, усмехнулся литературовед, должны были бы материализоваться незамедлительно персонажи дурацких студенческих шуток, Пушкинзон, Лермонтович и Гогельман, но трио, вынесенное белою мглою из Никольского переулка даже с большой натяжкою за таковых бы не сошло. Завсегдатаи и случайные лица, вооруженные кружками (счастливые большими, несчастливые и случайные малыми, адепты присловья «пиво без водки — деньги на ветер» потаенными) уже роились вокруг ларька, когда из затуманенного Никольского явилась троица с кроватной сеткою: двое носильщиков, Толик с Абгаркою, и предводитель-карлик. Карлик сложил быстрехонько четыре пустых ящика, тару, на нее водрузили кроватную сетку в железной раме и карлик, картинно поведя рукою, произнес:

— Вот вам софа, раскиньтесь на покой!

И для иллюстрации нарочито прилег на основополагающую деталь казенной больнично-тюремно-казарменно-общежитейской кровати сам.

— Вы зачем это приперли? — осведомилась из окошечка своего пивная жрица.

— На пари, — отвечал карлик, — а также для эксперименту.

— Ваша кроватная фабрика разве еще не закрылась? — спросил Бихтер.

— Она уже пять лет как закрывается, — сказал Абгарка.

— Пять лет и шесть месяцев, — уточнил Толик.

— А если мне из-за вашего кроватного лежака замечание сделает милиционер? — грозно спросила торговка пивом. — И так еле о таре договорились.

— Скажем — заказчику из цеха несем, отдохнуть остановились. Шура, налей нам, кстати, три маленьких.

— А в чем обещанный эксперимент? — спросил Клюзнер.

— У нас Абгарка теперь сны про будущее видит. Как ляжет спать, так видит про будущее. Нам рассказывает. Непостижимо. Мы сперва решили — это ему в углу за каптеркой в загашнике такое снится. А ему всюду. Вот сюда лежак принесли. Проверим.

— Он разве может тут уснуть, на улице? На углу?

— Он везде засыпает, дай только лечь.

— А откуда взялись сны про будущее?

— Увлекается наш директор наукою. Он в уголке, где Абгарка засыпает, поставил полированной жести листы изогнутые, так в этих ширмах и спит наш сновидец, а директор говорит: то не просто ширмы, зеркала Козырева, в них время гнездится; должно быть, сны с предсказаниями возникли из-за магических научных зеркал.

— Зеркала?! — вскричал вдруг неприметный человек из очереди с маленькой кружкою, задрожавшей рукою чуть не расплескав сокровище свое. — Не говорите мне о зеркалах! Мне одно из них всю жизнь порешило.

Абгарка лег на железное ложе и тотчас уснул.

— Да неужто зеркало может мужику жизнь порешить? — недоверчиво спросил завсегдатай в зеленом плаще.

— Может! — воскликнул неприметный. — И всё из-за того, что в новой квартире жена моя со вделанным в стену старинным зеркалом встретилась.

Дернул нас черт переехать. Жили как люди. И дальше жили бы. Да вот переехали. И стала она в него глядеться. Сначала сказала: «Это историческая ценность». Потом — вообще уже ничего не говорила. Сядет и смотрит.

Переодевалась перед ним, само собой. Красилась. И всё вглядывалась, словно наизусть там что хотела выучить. Всматривалась, как мореплаватель в голубую даль. Как баран в новые, извините, ворота. Как в книжку смотрят, ежели зрение подводит, а очков не имеется. Вопрошающе отчасти. С долею затруднения. Весьма основательно. Но поначалу, поскольку лично я смотрел в телевизор, дело шло сносно. Пересела она — да и всё. Раньше рядом сидела. Теперь за спиной. Потом хуже пошло.

Вроде, поменялся у нее цвет волос. Не особенно сильно. Но посветлела. Чем в наше время не удивишь. Затем кудри возникли. Ну, допустим, завилась. Когда только успела. Мне бы насторожиться. А тогда чемпионат мира был. Чего-то чемпионат был мира. По чему-то мировое разыгрывалось первенство. По брутто-нетто или по фу-ты-ну-ты. Неважно. Отвлекся я. Сижу, кричу. Переживаю. Даже сердечные капли принимал. Она сзади. Показалось мне, был момент, когда фоловали, что посмеивается она. Но не до нее мне тогда было.

Вот после чемпионата чаю в один прекрасный вечерок попили да и спать легли. Я еще посмотрел — ночнушка у нее не та. Та была в цветочек хабэ. А эта, как у девочек из телевидения немецкого. Вид очень даже товарный. Я спросил — на какие, мол, шиши? Она улыбается. «А кто его знает?» — говорит. «Кого его?» — спрашиваю. «Да иди ты, Коля!» — отвечает. И отвечает довольно естественно, но при этом руку за будильником тянет, сорочка эта самая, что-то-штадт-палац, с плеча соскальзывает, держи момент, вижу родинку! я ее за плечо, как водится. Уже и засыпал, да на грани сна и стукнуло: а ведь не на том плече родинка-то! Зажег я свет и к ней. «Коля, — говорит, — ты больше у телевизора сиди, забудешь, как и звать-то меня». И так убедила, что поверил и уснул. Утром чуть свет вставать; встаю, а она уже у зеркала.

Хорошо мы, надо сказать, до переезда жили. Вот только с детьми не получилось. Но теперь я думаю, что это к лучшему.

Изменяться стала она разительно. И раньше-то видел я, какая она у меня симпатичная, а теперь и другие замечать стали. Иногда посидит-посидит перед зеркалом этим проклятым, встанет, оденется молча да и уйдет. Часа через три приходит. «Где, — спрашиваю, — была?» А она отворотится, на отражение свое глянет и вымолвит: «Где была, там меня уж нет».

Сознаюсь, начал я выпивать потихоньку. По площадке с соседом на этой почве познакомился. Сосед мой — художник, человек умный, начитанный, не мне чета. С ним не то что — нажрались, подрались либо по бабам вдарили… или там песни петь… С ним беседовали мы. Чего только я от него не услышал. К примеру, говорил он, что и его подозрения разбирали — почему это красавицы так подолгу в зеркало пялятся? Он мне сказал — хорошеют они якобы от этого. Я усомнился. Сдуру-то. Воля ваша, говорю, они потому и глядят, что есть на что глядеть. Ну, и красоту наводят. А он говорит — они от преломления собственного взгляда в зеркальной части изображения посредством обратной связи дополнительную энергию получают и еще прекраснее от того становятся. Подпитка, спросил я, что ли? а мы, выходит, кто не смотрит, вроде как обесточенные? Вроде того, он говорит. Неосмотрительно слеп и глух был я в ту пору. Лично моя действительно хорошела.

Стал я пить покрепче. В одной из бесед художник мой и упомянул про зеркало, что, дескать, левое с правым местами в нем меняются и что неизвестно, кто на нас из зеркала глядит, всяко не тот «я», которого другие видят; я тотчас про родинку вспомнил — и у меня чуть было хмель не слетел, да добавили мы «Солнцедара». После «Солнцедара» сосед мне рассказал: был такой художник, который всю жизнь стремился сделать зеркало особое, чтобы в нем левое было слева, а правое справа, а не накрест, — и тем хотел он человечество от бед избавить, а красавиц извести, ибо с ними у него какая-то неувязка вышла. И не тут-то было. До старости дожил, а зеркала такого сделать не сумел. Всё мог. А это нет. И очень жаль. Моя уже стала как киноактриса и помолодела лет эдак… Я и сам как-то к ней подошел и глянулся. И что, думаете, увидел? Совершенно верно. Пожилого хмыря в мятых брюках и молоденькую девчушку на выданье. Притом глаза у ней стали ярко-голубые, а были ранее совершенно серые. Мне даже показалось, что в зеркале она больше на себя прежнюю похожа; потому я и зеркало не кокнул. Хотя собрался было. Именно поэтому, а не из-за приметы плохой. И не из уважения к исторической ценности. История для всех, а жена для меня одного. История опять-таки продолжается, а я не сегодня-завтра помру.

Ударил я ее, сознаюсь. И, наверное, ни за что. И смолчала она. Зыркнула только. Глаза сверкнули. Глаза голубые (а были-то серые!), щеки горят, губы красные и зубы как мел. Ведьма. Оделась — и нет ее. А я пошел на уголок. Потом к художнику. У него как раз после творческой удачи полоса отдохновения наметилась. Поговорили мы. Уснул я у него. Утром домой пришел. В комнате ее нет. А в зеркале ходит, собирается на работу, сердитая такая. В комнате я один стою как дурак. Черт старый в рубашке задрипанной. Она в зеркале зеркальной дверью трахнула — и ушла. И там тоже стало всё тихо. Я, естественно, в ванну, голову под холодный душ. И понеслось.

Возненавидел я это зеркало. И все, само собой, остальные. Думаете, со временем зеркала мутнеют оттого, что амальгама у них портится? Ни хрена подобного! Это они жизни насасываются выше положенного им предела, как комары крови. Художнику эту мысль высказал. Он меня очень хвалил — как это я додумался.

На то, стенное, руки я, конечно, поднять не мог. Но из сумочек ее зеркальца всякие доставал. Прямоугольные, а также круглые и овальные. Одни бил. Другие просто в мусоропровод шваркал. Из ванны зеркало унес на уголок и толкнул. Деньги пропил. Думаете, мне в тот день пить хотелось? Ни в малой мере. Мне эту штуку поганую хотелось победить.

А моя-то уже на себя похожа не была. Посмотрю — а не всегда и узнаю. Чужая какая-то женщина. Молоденькая. Красивая. Другая совсем. Не знаю, кто такая. Не знаю, как звать. И что со мной в одной комнате делает, не понимаю. Она на меня внимания не обращала. Беседовала только с той, которая в зеркале была. И та ей отвечала. Вот у той с моей сходство имелось. Я однажды к этой и обратился: «Поменяйтесь, — прошу, — местами!» Она «скорую» вызвала. Упекли меня и стали лечить. Куда надо что надо зашили. Навещать меня они обе приходили. По очереди. А один раз вместе. И то ли двоеженец я теперь был, то ли холостой.

Домой вернулся — а там всё другое. Мебель полированная. Ковер на полу, Цветы торчат. Одно только зеркало проклятое где было в стену вделано, там и красуется. И красотка разнаряженная меня встречает. В прикиде. В макси. Уши золотом завешаны. «Вам чего, гражданин?» — вопрошает. И посмеивается.

Помните, художник рассказывал, что тот, который зеркало хотел изобрести, особо веселых женщин рисовал. Не в смысле гулящих, а веселящихся. И веселье то было нехорошее. Но весьма притягательное. Вот так и эта усмехалась.

«Узнал ли ты, — спрашивает, — меня?» А мне и признаться-то боязно. «Узнал, — говорю, — как же, только похорошела ты». «Чего о тебе не скажешь», — говорит. И — к зеркалу. А из зеркала жена моя глядит. Я-то помню, как за мной санитары приехали. Молчу. Ученый. Красавица спрашивает: «Ничего не замечаешь?» — «Нет», — вру и не краснею. «А сервант с ковром разве раньше были?» — спрашивает. С радостью подтверждаю: не было. И жена моя — верите ли? — которая в зеркале, головою мотает. Изменил я ей ночью с этой. «Тебя как подменили», — говорит, зубами сверкает. Духами от нее разит французскими. Кого подменили, яснее ясного.

Назавтра зашел я к художнику.

Всю ночь мы в беседе провели, а к утру план выработали, как мне быть. И он поклялся, что мне поможет.

Однако, сложности возникли поперек плана нашего. Но мы над судьбой и над сложностями восторжествовали.

Для начала, ни в одном из обойденных нами магазинов зеркала тех же габаритов, что в квартире, в которую, к несчастью, мы переехали, не было. Один продавец сказал — мол, даже если мы с двух зеркальных шкафов дверцы снимем и их составим, и то в размер не попадем. «А это мысль, — сказал художник, — мы его составим». Полдня уродовались мы с обмером и доставкой зеркал. С обеда стали маяться над установкою на стену напротив того дьявольского в золотой раме, того, с прошлого века заманивающего в омуты свои тихие дур вроде моей. Кто знает, сколько их туда кануло. Ну, да не о том речь. Швы, конечно, имели место стыковочные. Но подогнано всё было довольно аккуратненько. Оценив содеянное, пошли мы к художнику свечи отливать. Посидели немножко сперва. Побеседовали, закусывали сосисками, кильками и кинзой. Кинзу в соль макали. Потом принялись огарки топить и чушки парафиновые и свои свечи варганить высотой в метр и толщиною в руку. Между делом художник развивал передо мною свою мысль об аналогичных установках, изобретенных в гадательных целях. Зеркало напротив зеркала, свечи по бокам — это машина времени; в роли оператора — гадающая девушка; девушек почему-то художник именовал Танями, Натами и Светами. И голографические изображения, принимаемые и передаваемые по каналу времени не то из другого времени, не то из иного пространства. В просторечии по невежеству именовавшиеся привидениями или призраками. Наша задача была вытащить мою жену из одного зеркала в другое и, перехватив по дороге, вышеуказанные зеркала разбить, а красотку-самозванку после удачно проведенной операции из квартиры выставить. На мой вопрос, куда выставить, художник отвечал: «Можно ко мне. Портрет буду писать с нее. А там видно будет».

Свечи присобачили мы на пол в центре комнаты промежду зеркалами и — каждый с коробком спичек — сели у разных свеч в ожидании прибытия самозванки с работы. Я для такого случая взял отгул. А художник, как всегда, был на свободном распорядке и сам себе хозяин.

Едва она ключом в замке стала шерудить, мы свечи запалили и в тещину комнату (это кладовкино прозвище, а теща моя отродясь с нами не жила) за занавеску попрятались.

— Что придумали, пьяницы проклятые! — сказала она, войдя. — И как еще пожар не устроили. И самих нет. Небось, на уголок побежали. Ой, да что ж это на стене-то! Совсем рехнулись, собутыльники.

При таком оскорблении мы — особенно я — неловко пошевелились, задели полку, с полки полетело всякое по хозяйству, в том числе лаки-краски-хлорофосы… Она, самозванка то есть, от неожиданности отскочила, метровая свеча рухнула… одним словом, пожар у нас получился изрядный. По «ноль один» соседи отзвонили, пожарные явились — не запылились, нам весь паркет своими ледорубами расчекрыжили, пеной комнату изгадили, меня оштрафовали и унеслись восвояси.

Месяц делали мы с соседом ремонт. И чего только за месяц не наслушались.

Феномен очередной наблюдали: в новом составном комната отражается ремонтированная с новой женою, а в старом с золотой рамой открывается вид на жилище после пожара и прежняя жена по-прежнему обретается. Художник самозванке намекнул на создавшуюся ситуацию, на что неизвестная красавица высказалась об алкоголиках вообще и о нас двоих в частности, упоминая «Солнцедар», отсутствие совести и наличие белой горячки. Короче говоря, погорел наш план.

Однако в течение месяца ремонтных работ мы времени зря не теряли и обмозговали следующую операцию в целом и подетально. К концу месяца я достал план квартиры и отбойный молоток и вторично взял отгул. Целиком стену мы решили не убирать во избежание обрушивания с потолком вышеразмещающихся соседей, поскольку согласно плану стена, конечно (вечное мое невезение), оказалась несущая. Мы в ней стремились нишу сделать, чтобы кусок стены с вделанным зеркалом прошлого века извлечь и то зеркало обманное из квартиры вынести. Спервоначала я спросил: «Куда?» А художник на то ответил: «Ну, хоть ко мне. Пусть стоит, оно ведь есть не просит. А там видно будет».

Видно и стало.

То ли жилконторовский план помещения ничему не соответствовал, то ли мы ничего в нем не поняли, — а только изуродовались мы по очереди вконец с молотком тем отбойным и, хотя зеркало и вынули с фрагментом стенки, за стенкою не лестница оказалась и даже не квартира чужая, а общая улица. Куда и продолбили мы своею волею весьма внушительный проемчик, не то что дверной или оконный, а вроде последствия прямого попадания из орудия. На наше счастье, на дворе не январь свирепствовал, а сентябрь размещался.

Фрагмент стенки мы кое-как вдвоем через площадку художнику в квартиру вперли. А образовавшуюся дыру забили досками, залили гипсом и оклеили обоями.

Явившаяся самозванка ахнула, села и довольно-таки долго выражалась эпитетами.

Самое неприятное заключалось в том, что в большом старом зеркале, находившемся ныне у художника, отражалась не его комната, а все та же моя, и все та же моя жена ходила, сидела, подметала и даже напевала. На обращения к ней хозяина дома она никак не реагировала. Я почти переселился к художнику. «Понял! — сказал однажды вечером художник, когда мы сидели у него за портвейном. — В нем не место отражается, а время». «А комната моя в нем чем тебе не место?» — возразил я. Мы с ним к тому моменту совершенно сроднились и были на «ты».

Самозванка развила бурную деятельность, вызвала три комиссии — из жилконторы, из охраны памятников и из психушки. Под оказанным давлением мы обои отодрали, гипс отбойным молотком аннулировали, доски извлекли и установили треклятую бандуру в золоченой раме на прежнее место. Нелишне заметить, что жена в зеркале за истекший период постарела и подурнела, а неизвестная вне зеркала еще помолодела и похорошела и всем своим видом, обликом и обращением подчеркивала, что я ей не пара.

Зимней ночью художник постучал по отопительной системе условным стуком, и я пошел к нему.

Застал я его с кастрюлей на голове; от кастрюли шел провод, прикрученный соседом моим к батарее отопительной системы. Он пояснил мне, что заземляется, а то от бесовской надеванной синтетики искрит и током бьет вторые сутки немилосердно. А потом сказал: «Есть идея. Сначала мы вторую сплавим, а потом, может, и первой надоест там сидеть». «Куда же мы ее…» — начал было я, но он меня перебил. «Жениха я ей нашел», — сказал он. «Так ведь она замужем», — сказал я. «Это не она замужем, а ты женат», — сказал он.

Жених был — блеск. Разведенный. Научный работник. Пел под гитару. Ходил на яхте. Баловался охотою. Мир успел повидать. И себя показывать продолжал. Поскольку по образованию он был физик, мы решили его рассказом о зеркале и женах не смущать. «А то спугнем», — сказал художник.

Ко мне его заманили под предлогом зеркало посмотреть: жених собирал старинное барахло. Коллекционировал. Чаю предложили. Моя как бы здешняя жена не возражала против того, чтобы он чай у нас пил, и даже варенье и бальзам рижский из тещиной комнаты извлекла, а также печень тресковую и перец болгарский консервированный из холодильника достала. Я всё беспокоился — как будет физик реагировать на открывающийся в зазеркальном пространстве вид на прежнюю обгорелую комнату с моей тамошней женою; но то ли его, как человека ученого, такие пустяки не колыхали, то ли не заметил он ничего, то ли видел в зеркале то, что и положено, — новые обои и занавески, стол с чаем и юную красотку в вельветовых брючках в окружении трех мужиков, выяснять я не стал. Жених поведал, что в нашей квартире сто или полтораста лет тому проживал великий человек. Проживал и впрямь, о чем доска мраморная мемориальная на доме повествовала. И еще жених сообщил, со значением взглянув на самозванку, что жена у того человека была красавица. «Но, — сказал жених, — прожили они тут недолго, съехали на другую квартиру». Мы с художником переглянулись. Жених сказал что, поскольку зеркало от стенки не отковырять, а оно ему страсть как нравится, он и сам готов с нами поменяться. Мы с художником опять переглянулись. Красотка наша только бровь левую подняла. Я стал наводящие вопросы задавать насчет качества зеркала. «Высококачественное, — ответствовал жених, — разве что по краям чуть потускнело. Разве не видите? Тамарочка сидит по центру и очень даже четко видна, а мы с вами с боков размещаемся и слегка не в фокусе». Мы с художником переглянулись сызнова. Потому как пока эта Тамарочка якобы у физика сидела в центре, та Тамарочка там у нас на периферии преспокойно размывала потолок. В общем, обернулось всё хуже некуда. Я не в курсе, где и когда они там договорились, — но во всех вазах стояли постоянно букеты, а самозванка с женихом шлялись ежедневно по театрам, музеям, кафе и прочим общественным местам. В результате я переехал на квартиру физика, а физик — в центр к самозванке. Но продолжали еще долгое время циркулировать — я якобы за вещами, а на самом деле в зеркало смотреть, а он на предмет гаража с «Жигулями». Больше всех расстраивался художник.

То ли присутствие научного работника в помещении делало свое дело, то ли мое отсутствие влияние оказывало, но изображение в зеркале внезапно пропало. Молочная пелена и золотая рама. Молочные как бы реки, кисельные будто бы берега. При этом, судя по всему, физик по-прежнему наблюдал там их нынешнее уютное обиталище, Тамарочку и самого себя. Что наблюдала Тамарочка, оставалось, как и прежде, тайною.

Мы с художником напились у него изрядно. Во-первых, состояние было предновогоднее; во-вторых, жалел я исчезнувшую жену свою, а в-третьих, обидно мне было очень сидеть на окраине в идеально чистой двухэтажной пустой клетке одному. В общем, нашел я у художника в углу гирьку, вломился к молодоженам, чего-то там кричал и гирьку в зеркало-то и запустил. Только звон пошел. Причем разбилось исключительно наше, составное напротив. А бандуре в раме золотой хоть бы хны. Небьющееся оно, видать; больше ста лет простояло и еще простоит. Когда меня в психушку повезли, я даже подумал: а может, тот, который хотел левое с правым в зеркалах поменять, и наш экземпляр между делом сработал?!..

Опять лечили меня и снова вылечили.

Но пока лечили меня, дом с зеркалом, дом, куда по глупости своей я переехал с прежней своей женою, поставили на капремонт.

Пришел я, а дом огорожен, окна-двери заколочены. Художника не найти — я фамилии-то его не знал никогда. Петя и Петя. У самозванки теперь, чай, тоже данные в паспорте поменялись, а физика даже имени не упомню. Так нежданно-негаданно кончилась моя прошлая жизнь. Обитаю, как говорится, в двух уровнях, по лестнице спать забираюсь, утром, как с сеновала, в кухню схожу. Стал попугаев разводить. Все-таки занятие. Корм, клетки, то да се. Цветные они, красивые. Размножаются помаленьку. Сижу вечером, они голоса подают, телевизор работает, на кухне чайник в свисток свистит. А вроде как и я не я. Как будто кино крутят про совсем другого человека. И всё кино закончиться не может. И не смотреть его не могу.

И так-то скучно мне.

Тут отер он слезу и допил свою маленькую кружку.