Державинский дом стоял, как положено петербургскому особняку осьмнадцатого столетия, «между двором и садом»; двор был П-образный классический cour d'honneur, сад державинский помалу слился с Польским садом возле костела. Бывший некогда полулесными дебрями клочок зелени, оставшийся от дремучего парка с зубовским особняком в центре, где ночью пили и гуляли братья-разбойники со товарищи, сперва решая судьбу императора Павла I, потом празднуя удачное убийство его. Что за грохот и звон в купах сирени? Это один из Зубовых, бледный после попойки, собирает в узел скатерть с фарфором, стеклом, остатками еды на блюдах и тарелках и под крики собутыльников выбрасывает узел со второго этажа в окно: finita la comedia!

— Вы слышите? — сказала Шанталь, беря Клюзнера под руку (они огибали огромный куст цветущей сирени), — как будто что-то зазвенело?

— Бокалы разбились, — отвечал Клюзнер, — заморского хрусталя, а с ними бутылки да порцелиновые сервизы. Это здешнее прислышение, то есть, привидение невидимое, но внятное слуху. Граф Зубов, цареубийца, из несуществующего окна узел со скатертью послепиршественной вышвырнул. Классический жест блатаря. Люди с уголовными наклонностями всегда точно на сцене. Вам повезло, здешнее прислышение капризно и большая редкость.

— Может, в городе есть еще какое-нибудь эхо восемнадцатого века, — произнесла Шанталь. — Ведь это время рождения Петербурга. Меня XVIII век притягивает подобно магниту, он мне не чужд.

— А мне он не просто не чужд, — сказал Клюзнер, — но много ближе текущего момента. Кстати, наше еврейское ашкеназиевское семейство прибыло в Петербург в восемнадцатом веке из Франции, предок играл в придворном оркестре, был не то что фанатичным иудеем, но отменным упрямцем с преувеличенным еврейским чувством собственного достоинства, креститься не желал, и в доме у бабушки до войны хранилась бумага за подписью императрицы, где сказано было, что имярек Клюзнер — еврей не в пример прочим и имеет право играть в оркестре Ея Императорского Величества.

— Стало быть музыка у вас в роду по наследству передается.

— Равно как и ослиное упрямство.

К концу пятидесятых годов вольноотпущенная сирень не особо ухоженных ленинградских садов, дворовых садиков, бульваров, Марсова поля, палисадников, парков наводнила город, оттеняя белые ночи всплеском сиреневой волны буйного цветения, победоносных врубелевских гроздей вскипающих оттенков лиловизны.

— В Польском саду, — сказала Шанталь, — в сиреневых кустах должен сейчас попасться нам рояль, чтобы вы могли играть Шопена, может быть, вальс, должно быть, седьмой.

— Нет, — отвечал Клюзнер, — 10-й, opus 69 № 1. А на рояле в кустах я уже играл в сорок пятом году в Австрии, когда мы вошли в Вену.

— А почему сад — Польский?

— Он граничит с костелом, то есть с кафедральным собором Успения Божией Матери, посещали его в основном поляки, освящен архиепископом католической церкви в России Антонием Фиалковским, вскорости и резиденция архиепископа сюда переехала из Могилёва, а возле собора открыли единственную в России католическую семинарию «Мария, царица апостолов». После революции семинарию прикрыли, а приход держался, мы сюда бегали с мальчишками, тут розы росли, тюльпаны весной. Я потом эти места подзабыл, а потом в дом Державина переехала Ниночка Чечулина с капитаном и свекровью, я к ним в гости ходил, и такая тут сирень разрослась, как в сказке «Le forêt des lilas», мне ее матушка в детстве читала, не виден был собор (ныне КБ), ни бывшая семинария, ни бывшая резиденция; а однажды пошел я к Чечулиным зимой, кусты безлиственные, снег, всё видимо и явно, я всё вспомнил. Сказку знаете про сиреневый лес?

— Нет, — отвечала Шанталь с улыбкой.

— Мадам де Сегюр написала, кстати, наша была, София Растопчина, во Францию замуж вышла. Матушка всё мечтала меня французскому обучить, да я не поддавался. Так что тут среди сирени не только братья-разбойники пируют, — ксендзы шествуют, патеры прогуливаются. Ниночка, как я рад вас видеть!

Навстречу шла Нина Чечулина. Увидев Клюзнера с дамой, она почувствовала бессмысленный укол ревности, какая ерунда, флирт и ухаживания давно прошли, они друзья, он в семью ходит, с капитаном дружит, капитана похвалил за игру на рояле, ему объяснял, что такое додекафония… а даму-то мне не представил, что бы это значило? За кустами мелькнуло пятно рыжего женского плаща.

— Вера! Вера! — воскликнул Клюзнер. — Не уходите, я вас сейчас догоню!

И, стремительно наломав с соседнего куста букет сирени, умчался догонять рыжее пятно.

— Должно быть, это Бюст, — сказала Нина.

— Что? — спросила Шанталь.

— Пропавшая клюзнеровская домработница.

Увидев недоумение Шанталь, Нина не без удовольствия спросила, знает ли та, что у Клюзнера был инфаркт? Предполагаемая новая пассия была не в курсе.

— Да, инфаркт, он тогда воевал с архитектурными чиновниками, не разрешавшими ему строить в Комарове дом по собственному проекту, надо было строиться только по типовому образцу. Дом-то он по-своему построил, а в больницу загремел, вышел слабым, полубольным, кто-то из друзей нашел ему домработницу, с полнотою, с золотой косой, скрученной в узел на затылке; краснела она быстро и легко, готовила и убирала отменно, он поправился, повеселел, у них роман случился, мне кажется, ему те полгода жилось хорошо. Но друзья, все до единого, посмеивались над ним, называли ее Бюст, что за мезальянс с кухаркою, мы тебя, романтический рыцарь, не узнаем, ты должен волочиться за Прекрасной Дамой, любить Дульцинею Тобосскую. Однажды так в гостях у него в дворницкой сидели, зубоскалили, а она пришла, дверь своим ключом открыла, замешкалась да все смешки и насмешки в свой адрес и в адрес их «интрижки» услышала; он на шорох вниз по лестнице сбежал, да уж поздно было, она ключ оставила, только он ее и видел: ушла, оскорбилась, исчезла. Он ее фамилии, как ни странно, никогда не знал. Искал через тех знакомых, по чьей рекомендации она возникла, да не тут-то было. Уехала, говорят, из Питера навсегда туда, откуда приехала, то ли в Боровичи, то ли в Вышний Волочок, а может, в Обоянь.

Он вернулся, руки в карманы, без сирени, как побитая собака.

— Не удалось догнать? — спросила Нина.

— Обознался.

— Если вы хотите сейчас от всех отвязаться побыстрее, — сказала Шанталь, — не провожайте, я уже поняла, куда идти.

— Один фантаст, — сказала Нина, — принес нам в издательство ленинградскую повесть про «сад встреч» со скользящим адресом. Только угадай, в каком саду сегодня сад встреч, найдешь, кого хочешь. Не напечатали, сказали — мистика.

Дойдя до своей парадной, Нина смотрела ему вслед. Уходящий, ссутулившийся, показался он ей со спины подобием святого Себастьяна, шел дикобразоподобный, с вонзившимися в шею виртуальными стрелами и дротиками. «Надо срочно прекратить работать с фантастами, — думала Нина, заходя в дверь свою. — Такая чушь мерещится. С глузду скоро съеду».

Он дошел пешком до Невы, сел на речной трамвай, вид волн, разворачивающихся ведут с воды, стакан дешевого буфетного портвейна успокоили его, вот и ЦПКиО, да на что парк мне сдался? Пересел он на подвернувшийся прогулочный катерок, который и домчал его до Аничкова моста.