— После войны, как ни странно, — сказал Клюзнер индейцу, — долго не слышал я музыки, потому что не мог вернуться в тишину, всё шел сквозь меня водопад войны, шум и ярость, разносортная пальба, стрельба, взрывы, стук топоров и молотков штрафной моей команды, вой, вопли, крики, стоны, скрежет. Помаленьку в Комарове ночная тишина стала приводить меня в сознание. Из лесу ее волна шла. Да и дворницкая моя на Фонтанке на удивление тиха.

— Если хочешь, я покажу тебе настоящую тишину, — сказал индеец.

— Разве ее можно показать?

— Конечно.

— Так покажи.

— Хорошо. На днях. Жди.

Прошел день, затем второй, Клюзнер забыл о разговоре, на третий день пошел он гулять, навестить мельничный ручей, пошел дальше, миновал поселок, полосу безлесья, вот и опушка, но почему я не слышу птиц? Ни голосов птиц, ни стрекота кузнечиков, ни вранограя, ни мышеписка, он даже подумал, — да неужели я оглох, как несчастный Бетховен? Всё было объято колдовским безмолвием, точно накрыто невидимым колпаком. И тут он увидел пять парящих над лесом теней и вспомнил слова индейца. То были огромные птицы с пятипалыми крыльями, они планировали над соснами, верхушками высоких елей, как мессершмиты, и скрылось всё живое, сховалось, зажмурилось, сыграло в «замри».

Он не знал, что это за птицы, канюки? соколы? сапсаны? чеглоки? орлы? откуда бы им тут взяться? Но они взялись, он их видел, он находился в пришедшем в безмолвие мире под их десятью распростертыми крылами. Он был без часов, как всегда, и не мог определить, сколько длилось это грозовое безмолвие. Они исчезли, всё обрело голоса свои: запели птицы, застрекотали кузнечики, загавкали поселковые собаки, зашуршало в траве.

— Да, — сказал он индейцу, встретив его у ларька, — спасибо, я видел тишину.

Индеец кивал, слушая его рассказ.

— Тишину создали те птицы, — сказал он. — Пятеро с неба.