— Был в гостях у Гора.

— На даче?

— В городе. Видел картины северных людей. Северные люди нам родственники, они все немножко индейцы.

— Что за картины? — осведомился Клюзнер. — Впрочем, я у него на даче одну видел. Чудесная акварель ненца Панкова. Нежные цвета. Охотник, снег, горы.

— На картинах охотник, собака, олени, горы, снег. Чум, он вроде нашего типи.

— Мы говорили об этом. Чум, юрта, типи, иглу еще, лучшие дома мира.

— Одной картины фотографию взял на время, чтобы на время дать ее тебе.

— Мне?! Зачем? Чья картина? Панкова?

— Кроме ненца Панкова там и другие северные художники были: селькуп Ижимбин, хант Натускин, ненка Лампай, эвенки Сахаров и Терентьева, удэ Киле-Пячка, остальных не запомнил. Эту картину с фотографии нарисовал…

— Про картину говорят «написал», — вставил Клюзнер.

— Да, написал, от слова «живопись», мне Захаров объяснял. Ее написал Ижимбин, она называется «Рыбы».

— Тебе картина так понравилась, что ты решил показать ее мне? Спасибо.

— Нет, не потому, что понравилась, хотя, конечно, они все мне понравились. Ты рассказывал мне, что тебе снится один и тот же сон про войну, то есть не совсем один и тот же, но тот же. Во сне ты строишь переправу, возводишь мост на берег, где враги, со своего берега. Оттуда стреляют, ты торопишь своих людей, они спешат, их убивают, мост построен, по нему идут войска, чтобы одержать победу, и ты идешь и видишь, сколько мертвых воинов твоего отряда лежит на новом мосту, думаешь, что это ты их переправил с берега жизни на берег смерти, как лодочник из мифа, чувствуешь свою вину, просыпаешься, и после этого сна тебе всегда плохо с сердцем.

— Да, всё так.

— Тебе не надо всё время смотреть этот сон.

— Что значит — не надо? — Клюзнер даже остановился. — Разве мы можем собственными сновидениями руководить?

— Сновидение сновидению рознь, — отвечал индеец. — Есть видения, а есть наваждения, когда человеком овладевают злые духи. Наваждения не нужны.

— Ты, когда в Париже-то учился, случаем Зигмунда Фрейда не читал?

— Не читал, — отвечал индеец. — Психоаналитикой не интересуюсь. Она мне чужда. Пожалуйста, посмотри фотографию с картиной Ижимбина «Рыбы».

Посередине картины текла река. Верхний берег, должно быть, левый, был зимним, нижний, видимо, правый, — если считать, что рыбы, лебедь и лодка плывут по течению (впрочем, одна рыбка плыла против течения) — был летним. В снегу стояли голые дерева мертвого правого берега, торчали пеньки, хорошо были видны на белом замершие звери. На живом летнем берегу зеленела трава, красовались на ветках листья, веселая лиса шла вдоль реки туда, куда река текла.

— Одна рыбка норовит повернуть против течения.

— Есть реки, в которых рыбы на нерест идут против течения, не возражай, я видел такие реки и таких рыб. Ты должен поставить фотографию у себя в комнате, где спишь, и смотреть на нее перед сном. Тебе не надо переправляться на тот берег. Плыви по реке, как плывут рыбы, как плывет лебедь.

— Лебедь не Туонельский? — осведомился Клюзнер.

— Я не знаю про Туонельского лебедя ничего, тебе он ни к чему. Не шути. Выслушай меня. Ты должен плыть по реке, рыбы поплывут с тобой, и лебедь, и охотник, и у реки есть право плыть в двух разных берегах зимы и лета, жизни и смерти, берега и есть берега, а вода сама жизнь, плыви. Думай так три дня, и тебе перестанет сниться мост в смерть, никогда больше ты его не увидишь. А потом мы отдадим фотографию Гору. Я за ней к тебе на дачу приеду. Все картины, виденные мной, волшебны. Эта в особенности. Скажи, что сделаешь, как я тебе говорю.

— Хорошо, — сказал Клюзнер.

Было ли то совпадением, или не было, но после трех мысленных вечерних плаваний с рыбами переправа и впрямь навсегда ушла из его снов.

Уходя, индеец сказал:

— Я даже стал думать, что люди, писавшие все эти картины, имеют отношение к туруханским младенцам, которых я ищу. Хотелось бы знать, какой был Ижимбин.

Он спешил и пообещал рассказать о загадочных младенцах, когда будут отдавать они черно-белый снимок «Рыб» Гору.