Аккордеон был трофейный, красивый, с перламутровыми кнопочками, с инкрустациями. Игравший — с трудом, нерешительно — подбирал мелодию, не всегда в лад звучали аккорды. Зато певец был подходящий, звонкий тенорок, слух хороший. И песня была новая, пока еще незнакомая:

Где ж вы, где ж вы, очи карие, где ж ты, мой родимый край? Впереди — страна Болгария, позади — река Дунай.

— Дай мне аккордеон.

— Товарищ старший лейтенант, это мой, трофейный! Вы себе еще найдете.

— Я его отбирать у тебя не собираюсь. Дай, подыграю.

Вот старший лейтенант играл хоть куда, склонив голову к аккордеону, темный чуб упал на лоб.

Тенор, счастливый, вывел второй куплет:

Мы под звездами балканскими вспоминаем неспроста ярославские, рязанские да смоленские места.

— Надо же, — шепнул один из завороженных слушателей соседу, — яврей, а так на гармошке играет.

— Бобик твой яврей, — отвечал с достоинством сосед, — а это комиссар нашего штрафбата, понтифик, то есть, мостостроитель, отчаянный мужик.

Кончилась песня, вдруг все зааплодировали, захлопали в ладоши, руки внезапно сами вспомнили мирных времен жест.

Старлей стал было возвращать аккордеон владельцу, а тот, покраснев, не хотел поначалу брать:

— Товарищ старший лейтенант, дарю, пусть будет ваш, вон вы как играете, как из ансамбля, а я еле-еле.

— Ничего, научишься, — отвечал Клюзнер, — а я на самом деле на другом инструменте играть обучен, мне бы рояль.

— Да-а… — сказал слушатель-пехотинец штрафнику, — и аккордеон не взял. Играет-то как! Он у вас из ансамбля?

— Композитор он, — отвечал штрафник важно.

— Это что? Инженер?

— Музыку пишет.

— Может, он и эту песню написал?

— Нет, эту нет. Не стал бы скрывать. Он вообще-то на рояле играет. Ему бы рояль. Он говорил, у него дома есть фисгармония. Думаю, она вроде гармони.

В этот волшебный город, не единожды заколдованный и расколдованный музыкой, надо было войти, оставив на улицах тысячи убитых, то ли взять его, то ли освободить. Все чудесные чеканные силуэты домов с острыми статуями кровель, башенками, решетками, шпилями, бронзовыми лошадьми, вся красота не спасла его жителей, как детей города Гаммельна от дудочки колдуна-крысолова, шли за крысоловом, скрылись с ним в водах речных; ни один город не встречал Гитлера такими восторженными толпами, как Вена, вступив в игру на стороне зла. Ибо сказано: если не Господь созиждет град, всуе трудишася зиждущии, если не Господь сохранит дом, всуе бде стрегий. Предместья лежали в руинах, на ночных перекрестках горели костры, где можно было отведать горячей похлебки, трофейных какао и кофе, шнапса и чего только не наслушаться: люди выходили к костру из тьмы и уходили во тьму, безымянные, незнакомые, как случайные разговорившиеся попутчики, без страха, что кто-то услышит неосторожную речь и донесет. У ночных костров услышал он, что в юности жили тут Ленин, Сталин (под псевдонимом) и Троцкий, Ленин учил Сталина кататься на велосипеде, да не научил, что Сталин хотел взять Вену быстрее, чтобы не попали в чьи ни попадя руки архивы, где невесть какие сведения о нем хранились, и именно он велел, когда утихнут бои, возложить венки к памятникам Бетховену и Штраусу. Штраусу, может быть, потому, что статуя игравшего на скрипке (на фоне водоворота полуголых русалок голубого Дуная) короля вальсов была позолоченная, ее одну будущий генералиссимус из всех венских статуй и запомнил. Мародеры хвастались трофеями, мечтатели хотели домой.

Но это был город, где стояли памятники композиторам, самым любимым, не только королям и полководцам. Он почувствовал небывалый подъем, придя туда, куда стремился, — в музыкальный уголок веселого зеленого полного цветов кладбища Вены. «Мама, я тебе расскажу, когда вернусь домой, как я пошел на кладбище точно в гости. Ты когда-то любила гулять по кладбищам, а я тебя не понимал. Веришь ли, мне стало так весело, и я подумал: „Наконец-то я среди своих!“»

Все были тут: сын каретного мастера Франц Иосиф Гайдн (отпевавший некогда Антонио Вивальди, написавший «Прощальную симфонию», весь оркестр со свечами, поочередно каждый гасит свою свечу и уходит, учивший Бетховена, автор «Мессы с литаврами, или мессы времен войны», в дни нападения Наполеона на Вену успокаивавший испугавшихся упавшего возле дома пушечного ядра слуг словами: «Не бойтесь, дети мои, там, где Гайдн, никакого вреда быть не может»); сын лесничего Кристоф Виллебальд Глюк (учившийся на философском отделении Пражского университета, игравший на скрипке и виолончели в бродячих ансамблях, написавший 107 чудесных опер, живший в Париже по приглашению Марии Антуанетты, перед смертью создавший «De profundis» на текст 129 псалма, который на похоронах исполнил ученик его Антонио Сальери); любимый Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт (чье имя Теофил переводили как «Амадей», у которого было две могилы, два кенотафа, в которых не был он погребен, и одна трогательная, исчезнувшая, чей памятник собран был скромным надзирателем кладбищенским из остатков неведомо чьих надгробий); сын учителя из моравских крестьян Франц Шуберт (автор «Неоконченной симфонии» и сборников песен, приравненных к крупнейшим симфоническим опусам, «Прекрасная мельничиха» и «Зимний путь», умерший от тифа в 31 год); героический Бетховен (вот тот был сын певца, так же как он, и Баха любил, так же как он, этот оглохший к тридцати годам композитор; любите ли вы «Лунную сонату»? как жизнь, отвечу); Иоганнес Брамс (и он был сыном оркестранта, контрабасиста, если слушаете его «Венгерские танцы», послушайте «Немецкий реквием», как, верно, слушал и тот, кто назвал именем Брамса кратер на Меркурии); отсутствовал только родившийся в еврейском гетто музыкант-самоучка Арнольд Шёнберг, автор атональной музыки, то бишь, додекафонии; этот «Лунный Пьеро» после прихода к власти нацистов эмигрировал в США, он родился 13 числа, 13 числа умрет в 1951 году за 13 минут до полуночи, произнеся слово «гармония», и его прах перенесут в Вену, где упокоится он среди своих под белым кубом, стоящим на белой плите на одном из срезанных уголков.

Клюзнер вышел с венского кладбища словно иным существом, побывав в разновременной капелле Вечности, почти чувствуя, как жизнь возвращается к нему, давно уже начавшая покидать его мало-помалу, по волне, по кванту растаскивая душу, дух, тело, в год гибели отца, на заводских подворьях, в казарме, в военном месиве растерявших жизненное время пространств.

Он шел по музыкальной столице мира, рассеянно читая полупонятные с матушкиных «немецких дней» вывески, названия улиц, площадей, переулков, и не был ни радостью охваченным победителем, ни до смерти уставшим закончившим войну бойцом: он был просто живым, живым и только.

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!

Задумавшись, он не сразу понял, что обращаются к нему.

— Рояль! Вы рояль хотели! Пошли, вот там, за углом, мы его из дома выкатили, он, собака, на колесиках.

Тут сообразил он, откуда знакомо ему лицо солдата, — перед ним стоял обладатель трофейного аккордеона, уцелевший в мясорубке подступов к австрийской столице.

— Рояль в кустах, — сказал Клюзнер, подходя, поднимая рояльное крыло, устанавливая упор. — А сяду-то я на что?

Он встретился глазами со стариком-австрийцем то ли из дома, из которого выволокли незнамо зачем — на подводу, что ли, грузить? — рояль, то ли из соседнего, и выплыло из памяти слово «Sitzen!». У разглядевшего его вдруг изменился взгляд, старик принес из дома стул. «Жаль, что не венский, не „гнушку“ из детства…»

Впервые за четыре года он сел к роялю, провел рукой по клавишам, аккорд, еще аккорд; с кладбища, издалека, слушали его, у нас свой слух, мы слышим друг друга из-под земли и с разных континентов.

А теперь предоставим слово дочери выросшей девочки из купеческого дома с Подьяческой, Александре Чегуровой (чьим текстом заканчивается первая страница клюзнеровского сайта): «Поскольку хочется, чтобы человек этот предстал перед посетителями этого сайта живым, пожалуй, стоит начать с майского дня 1945 года: Вена, солнечный день… откуда-то на улицу выкатывают рояль — старику столько пришлось пережить за последние дни, но он не охрип. И вот к нему подходит красивый старший лейтенант Красной Армии. Он садится за инструмент и начинает играть. И многоголосая толпа перестает голосить, она тянется туда, к роялю. Потому что офицер играет безупречно и легко, впервые за четыре года, и музыка летит над улицами, площадями, над городом, и лечит души, и сливается с солнечным днем.

В этот момент он бессмертен, потому что он — музыка».

Старик не отпускал его, показывал на рояль:

— Nehmen Sie es, das ist ihr Klavier!

— Да что ж такое? — до Клюзнера дошел смысл происходящего, — то аккордеон предлагают, то рояль. Орган бы маленький домашний взял. Нихт, нихт, иммоглих, «Блютнер» — Санкт-Петербурге, Ленинграде, унд вирджинал Ленинграде.

Немного подумав, он сказал:

— Моцарт.

И напел арию Папагено.

Так и удалился, откланялся, напевая, а старый австриец смотрел ему вслед.

Ночью старик спустился в подвал, понес еду прячущимся там жене, дочери и внучке. Они сидели, прижавшись друг к другу, три его пташки.

— Вы слышали музыку?

Да, отвечали они на три голоса. Они слышали музыку, и на какое-то мгновение она показалась им охранной грамотой.