В отличие от других городов страны, Москва стала городом хлебным (так называлась одна из советских книг — «Ташкент — город хлебный»), счастливым, денежным. Жизнь в ней представлялась гарантией благополучия. Казалось, вся страна работала на этот город с его мраморными станциями подземки, утвержденными личной подписью на проектах какой-нибудь чиновной Хозяйкой Медной горы. Изо всех городов съезжались отборные физкультурницы на праздничные парады страны, девушки с веслами и без весла в белых тапочках, колосились бронзовые урожаи ВДНХ, крутились чертовы колеса ЦПКиО, одним словом, я иду, шагаю по Москве, флаг мне в руки. Детдомовку из «Счастливой Москвы» Андрея Платонова назвали Москвой, метростроевку, красавицу, одноногую жертву великой убойной вечной стройки, поглотившей всякий уют здешних жилых мест.
Вся страна, весь большой муравейник работал на этот город. Ее высотки возводили зэки, заключенные, ГУЛАГовские рабы, это все знали; так рабы ветхих деспотий возводили дворцы Мардука и Ашшурбанипала, ступенчатые дворцы древних царей были роскошней, в московских опусах сталинской архитектуры проступала то тюремность строителей, то дешевизна госбюджетной стройки, хотя камни подогнаны были на совесть, из щелей не дуло, крыша не текла, слышимости между фатерами никакой, бдели охранники, а строили не то что на совесть, а за страх определенно. Ничего не несшие прилепленные к стенам колонны украшали капители, статуи богов стояли на крышах, безымянных безличных богинь со снопами ржи да пшеницы, богов-рабочих, богов-шахтеров, сталеваров, метростроевцев, державших в изваянных правильными скульпторами дланях некие инструменты, лопаты, ломы, крюки, отбойные молотки, точно устрашающие орудия. Вот статуи десятилетия два или три спустя начинали пошаливать на кровлях, хотели играть в последний день Помпеи, валиться с кровель, крошились их глиняные ноги, дождь и снег истачивали постаменты, поэтому к спинам и задам статуй приделывали опоры, стояли они то ли с хвостами, то ли опершись на кочергу, страшен был вид сбоку хвостатых божеств эпохи.
На балюстрадах, пандусах, ведущих наверху никуда, а внизу ко второму входу на втором или третьем этаже, стояли вазы, то ли амфоры, то ли карасы, то ли кенотафы, легкий, непонятный, несчитываемый разумом древний ужас проникал в сознание всякого простеца, мельком глянувшего на шедевры московской счастливой архитектуры, на чьих шпилях, обращенных в безбожное небо, колыхались прозрачные сонмы невидимых мелких бесов. Что до статуй капища ВДНХ, предназначенного призвать изобилие, то стояли они без хвостов, их золотили ненастоящим золотом, сияющим в лучах славы бесчисленных столичных солнц. О, поеду, поеду в Москву разгонять тоску. В стольный град, где на месте взорванного храма бассейн с подогретой адским пламенем водою, в котором купаются адепты в марсианских шапочках под реющим снегом, весело им в их беспримерной купели.
— Вот и приняла меня счастливая Москва, где стоят недоскребы и летают ангелы-истребители, где мои соседи по лестнице — состарившийся молодежный трибун да отбузившая в юности ведьма, и чиновная печать удивления лежит на их испещренных словами морщин личинах.
— Ангелы-истребители? — переспросил Бихтер. — Не слыхал о таких. Их иначе называют, по-моему.
— Сталинские соколы, летчики-истребители, любимые герои счастливой Москвы частенько видят их в облаках.
В счастливой Москве в московской коммуналке он выкрасил стены комнаты своей в охранный цвет ультрамариновой лазури. Такой лазурью когда-то новгородцы красили купола церквей, нанося на нее через трое суток золотые звезды. В Петербурге ею метили любимые заповедные комнаты, но там через год или два она голубела, блекла, превращалась в придуманный художником bleu Benois. Матушка Любовь была в дальнем родстве с родом Бенуа, синие и лазоревые краски особо ей удавались и на фарфоре, и в маленьких несохранившихся акварелях.
Но когда он переезжал на новую квартиру, охранная лазурь осталась на стенах покинутой опетербурженной комнаты. И в московских пустотах ангелы-истребители настигли его; переехав, тут же переехал он в одну из столичных больниц, второй инфаркт, говорили врачи, а медсестрички с лицами, не похожими на лицо его военной медсестры Марии, вливали ему в вену по капле искусственную жизнь для поддержания настоящей.