По снегу, игла, скитайся, Хвост тащи по целине. Были вышиты китайцы И повисли на стене. Дама в розовом халате, Он с усами, без волос. Подает цветы ей: нате, Принимайте, раз принес. А она, как по уставу (Что ли зря ходить ему?), Руку влево, нос направо: Благодарствуйте, приму. Он, сияя бритой кожей (Метод — гладь и цвет пшена): «Я сегодня стал вельможей, Выходите за меня». Без кокетства и коварства: «В долгий ящик не кладу. Если нужно государству, Разумеется, пойду». На стене стихают речи. За окном бела зима. …Тетка Лиза в скучный вечер Вышивала их сама.

Опять в обозе толмача Везут, ни то ни се — ни пленник, Ни воин, — как не современник, Он едет, лишь себя влача. Два лагеря, два языка, Противоборство, поединок, Затейливый кровавый рынок Без покупателей пока. Талдычить, миру толковать Его ж, как дауну, как кошке; Быть знаком и не воевать, А только ехать по дорожке, Где слева — мертвые тела, Покойники и кони — справа, Кого-то Лета приняла, Кого-то сетью тащит слава… А ты — ты подбирай слова Взамен таких же, чтобы те же, И языка надломом свежим Корми гуманность, точно льва! Опять в обозе толмача Везут… и на каком наречьи Он думает по-человечьи. Забывшись, слоги бормоча? Как называется одна Звезда, пылающая страстно, Он забывает — и прекрасно, И плачет — ибо ночь темна… Той ночи впрямь названья нет, И неисповедимы травы, Что изливаются, как лава, Из тьмы полезшая на свет. Переводи — как бы слепца Переводил, не сделав зрячим, Не разъясняя, что дурачим Себя — без лишнего словца! И, говоря, будь глух и нем. Языческих свидетель бреден. Обоз, обоз, куда и едем?! «Кому повем?» Толмач, где родина твоя, Не Вавилон ли?! Башни, пашни, Без края и конца края, День завтрашний и день вчерашний. Встречай закат или восход В пути, в котором не по воле Соседствует с тобою скот И Логос, что не воин в поле! Обоз — и женщины с детьми, И медицина, и культура, Телега, колесница, фура, — Хоть колесом-то не томи!.. Изобретение скрипит И с осью вновь ведет беседу. Его влекут Пегасы, Бледы, Гнедки — лишь грязь из-под копыт. Переведи его, поди, — Да ты и сам-то безымянен, Не выжил, не убит, не ранен, Нет амулета на груди. Нет и креста, — но и пока, И впредь, толмач, катись, хранимый Преображением языка Сквозь этот мир неизъяснимый! Пусть ночь нежна, как никогда, Полна полынью и виною, — Не все погибло под луною, Покуда есть в тебе нужда.

Как сад мой сумрачен, как на паденья падок, Неутешителен, не склонен утешать. На осень реже он и выше на порядок, В тиши затверженной намерен он ветшать. Щелкунчик времени защелкивает челюсть, И желудь хрупает, и отлетает час. В затихшем воздухе листвы не слышен шелест, Пейзаж молчит, как сад, ожесточась. Здесь юность — выдумка, а зрелость — пережиток, Сад признает одну игру — в «замри». Пространство сверстано без сносок и без скидок, Соосна с осенью сегодня ось Земли. Как сад мой сумрачен, как прячет он тревогу В безукоризненном наборе позолот, Покуда Оберон своим волшебным рогом Терпеть и трепетать его не позовет.

— Сыграем в старую игру? — Сыграем в старую игру! — Ты будешь принц. Я буду принцесса. — Нет. Обойдемся без исторического процесса. — Ты будешь Иван-дурак, А я дочь Черномора. — Нет. Перебьемся без фольклора. — Ты будешь точильщик, А я молочница. — Нет. Критического реализма мне не хочется. — Тогда ты будешь — ты, А я — я? — Не стоило бы и начинать, дорогая моя. — Чего же ты хочешь? — Давай я и ты будем — мы, А этот платок — последний месяц зимы, А эта старая шляпа — весна. — А тот рваный халат? — Он будет Ниагарский водопад. — Идет. — Ну, вот. Раз, два, три! Начало игры! — А что теперь делать надо? — Гулять у Ниагарского водопада. — И все? — А когда мы поравняемся со старой шляпой, Ты спроси, почему так пышно цветет она. И я отвечу: — Любимая, это пришла весна. — А ты воскликнешь: — Ах, Милый, я еще не бывала весной в горах!

Были исполнены: концерт для скрепки с контекстом, тарантелла для дырокола и симфония для пишущей машинки (в трех вариантах:                            в мажоре,                            в миноре                            и в зашоре). Мухи крылоплескали. Мыши кричали: «Бис!» Пес вяло сказал: «Браво». В свою очередь за окном прозвучали: токката для двух кровельщиков с рассвета до заката, соната для подъемного крана и маленькая ночная серенада для кошачьего клана. И далее — без антракта — увертюра для железнодорожного тракта, трели для дрели, этюд для отбойного и марш для обычного молотка и квартет для завсегдатаев пивного ларька. После чего при появленье полной луны объявлена была торжественная пятиминутка полной тишины, в связи с чем готовые упасть в обморок клены приободрились и распушили кроны, а также расправили листы, в результате чего постовой с поста слушал, как ветер с запада успешно воспроизводит тишину с листа. Некоторое время полная луна свыше           освещала вышеуказанной тишины следы. Так в ночь со вторника на среду была произведена кратковременная охрана среды.

Цензура требует сменить текст на цезуру. Погода требует отсрочки Нового года. Жена требует опта и розницы, как во все времена. Сосед требует прочувствованных бесед. Дитя при отходе ко сну требует жареную луну. Выполнив все требования, он озирается. Бумага бела. Началась новая эра. Жена ушла. Сосед запил. Луны нет и больше не предвидится. Пахнет жареным.

Так они идут, не тратя и слов: Ли Бо, Басё. Все пройдет, моя любовь, пройдет все. Времени сеть пересечь вдоль, перетечь вдаль. Все пройдет, удоль и юдоль, умерь печаль. Маяки из тьмы, тропик маеты, карта бытия. Только мы и все или я и ты, или ты и я. Все пройдет, пройденный урок повтори вслух. Неслух мой, неуч мой, жизнь моя, переведи дух. Так они идут, дыша легко, этот и тот. Эта и та, эти и все, и все пройдет. Миф путешествий, пришествий, шествий, маршей, мерил Несуществующую дверь всем отворил. Метафизический плач спадает, как пелена; Метафорический смех, настройка, сбой и волна. Может быть, основы натяг непрочен, неровен уток, неясен узор; Но все пройдет, смотри, как проходят ночи: ночной дозор.

Неромантических ведут литой чугунный топот конский. Что мне Париж? паришь и тут, в провинции получухонской. То полночь бьет, то в полдень льет, и кто гуляет, а кто пьет, двойное дно все наши сутки. Париж для Мальте и Гайто в полураспахнугом пальто промерзшей старой проститутки Лютеции.

Возникает весна белоликой японкой и легкой, как тень, кореянкой. Рукава на ветру. И едва ли нас слышит она. Отцветает тюльпан подживающей ранкой приоткрытого воздуха. Лепет условен и чужд. Возникает волнение вне ожиданий — стихийно. Вот стезя и ведет мимо прежних желаний и нужд. Даже Ленский Ладо ждет Онегина Юмжагийна, чтоб перчатку забрать, пистолет зашвырнуть в старый пруд, потому что весна в кимоно рукавом помавает. Объясни мне хоть ты — ну откуда их только берут, эти весны? Идет, головою кивает, улыбается. Чудо как чудо — ни совести нет, ни стыда; самоцельно и цельно некстати. Объясни мне хоть ты — для чего она бродит чуть свет в нашем городе, где зацветает лишь северный бред, не по наши ли души, прекрасная Оно Комати?

Тройка вязнет в ночных пеленах, наст в цепях, да и оттепель в ковах, и уж не на гнедых скакунах — на замурзанных клячах соловых. Говорил: ямщики, гужбаны, отличаем хомут, мол, от дышла, различать и дорогу должны, да луна в полнолунье не вышла. Нечисть тучей, аж скулы свело, души мытарей мчат вдоль кювета, верстовые столбы замело, да и верст уже вроде бы нету… Птица-тройка в ночи обмерла, а окрестности тащатся мимо, только кругом их даль обвела безвозвратно и необгонимо. Слава Богу, в снегу, не в грязи, не до смеха, но и не до плача. Вывози, говорю, вывози, пошевеливай, старая кляча!

Надоело бороздить океаны постраничные чужой писанины; разведу я на окне олеандры, туберозы, огурцы, бальзамины. Кружевные занавески повешу, все-то дыры, моль браня, залатаю; а потом себя и вправду потешу: погадаю на тебя, возмечтаю. Чинно-чинно задурю, по старинке, старой школьницей в картонной короне, нарисую анемон на картинке, чтоб твой профиль затаить в его кроне. Вот скучища-то, поди, в разнарядке: олеандры расшумелись к осадкам, туз крестей в бегах, а с ним и девятки, занавески поползли по заплаткам. Ох, придется по морям мне мотаться, по Микенам ошиваться и Тулам; друг Гораций, не читай мне нотаций, я наслушалась уже от Катулла.

Господа счетоводы! Товарищи бухгалтера! Я еще существую. Ничего я не стою. Так сказать, не имею цены. Боюсь, что я в смету вообще не вхожу. И ни в ту, и ни в эту. Но ведь и у Луны — что с этой, что с той стороны — ни орла и ни решки. И пока не ввели пошлины на лунный свет для пешехода, бесплатная Луна великолепно видна и не приносит дохода.

Вот и август из ризы извлек полночь, полную сна своего. Почему ты ночной, мотылек, если свет для тебя — божество? Если ты, вырываясь из мглы, смертной дрожью трепещешь пред ним, превращаясь в щепотку золы, полупризрачным солнцем томим? Шелест лиственный, осени зов, звездной ночи темна тавлея, и у всех рукотворных светцов — толчея, господа, толчея…

Напиши мне письмишко! Не конвертируй его и не форматируй. Как я люблю алфавит марсианский, из которого знаю только три буквы: «зю», «зю бемоль» и «ламцадрицу»! Пришли мне одну из невнятиц, полную множества смыслов, в отличие от нашей полой и лживой речи.

Моя бабушка жила в Благовещенске (в Томск учиться, по делам в Минусинск), где плескалось вокруг время зловещее межусобицы, убийств и бесчинств. Что поделаешь, судьба наша — каторга, переехавший Байкал беглый раб. По Амуру в джонке утлой, по Хатанге и по Стиксу, зыбь мертва, ветер слаб. Ох, и чудо была матушка папеньки! Не печалилась на самом краю данной пропасти, что днесь вместо паперти, где под громом я небесным стою. А когда она собралась на выселки из житийных передряг в мир иных, моей бабушке мерещился висельник, и военные, и дни Турбиных. Я живу за Левашовскою пустошью, за Уралом, если глянуть с Оби, не прикована, не вольноотпущена, как сумеешь, так свое оттруби. Но полощется в окне моем облако, чтобы походя — легко — излечить; и на грани обезлички и облика только образ и могу различить.

Пейзаж из окна мансарды — изнанка Альп, в оконце подвала — галька альф и омег, где у южной стороны дома полно пальм, а у северной стороны дома лежит снег. Точно в юности, ранний утренний воздух свеж, лепесток цикламена лаков, на свет ал. Ты в нечитаной книге тихо листы разрежь, разбуди текст, что сказочным сном спал. Была, не была, имел или не имел, вот и пришли туда, куда путь шел. На восточной стороне дома лед или мел, а на западной — разноцветная жизнь пчел.

Кому ты говоришь: я тут, я твой, — возлюбленный? Мне похвалиться нечем. Обведены рыжеющей листвой, мы вразнобой невнятицу лепечем. Летучее хозяйство сентября, где мы с тобой, сомнительные птицы, еще живем, по правде говоря, уже успев простить или проститься. Причуды лета, властвовать устав, и отстают, и дышат нам в затылки на стадиях отлетов и застав, на всех этапах птичьей пересылки. Ни тут, ни там, кто общий, тот ничей, пернатый пентюх стаи Аполлона. В каком краю? в краю таких ночей и я ничья. И время — óно, óно… Мир старых гнезд во власти старых лар, любимая, осенней полон ленью, а перелет — то вектор, то скаляр, сплошная метафизика паренья. Вертлюга флаг мотается, скрипя, поет, что ветру нынешнему надо. А мы должны себя, одних себя и облаку, и снам, и листопаду.

Я люблю тебя не так и не столько , без календаря с его нивелиром, я люблю тебя, как любят цветные стекла на веранде души, пропыленной миром. В воздухе висит — много или мало? — хрупкое ничто, радуга-оконце; никогда ничем и не одаряло, кроме цвета и света и кроме солнца. Разобидившись поутру безлико, горстью слез промыв сонное око, на стекле цветном увидать тень блика невесомых горниц Господа Бога.

— Что в тороках с собой везешь, всадник? — Все мое везу, как велели греки. Ничего чужого мне не надо. Я с собой везу две иголки: с черной ниткой и с ниткой белой, облезлую детскую лошадку, исторический черный примус, гвоздь от стенки отчего дома, две стрелы и четыре гильзы, с голубой каемочкой блюдце, горсть земли и билет счастливый, пару мельниц и Дон Кихота, лунный свет и луну в довесок, алый трамвай номер двадцать, небольшую древнюю домну, недостроенную лишнюю дамбу, город Китеж и деревню Матёру, латунное колечко на память и малороссийские мальвы. Ну, а ты что несешь, путник, в вещевом мешке пропыленном? — Все мое несу, все, что имею, мне мой скарб по плечу, другим — обуза. Я с собой несу облако предгорий, след ноги босой на песке прибрежном, голосок ничей ниоткуда, полотно нерукотворное снега, козырные крапленые сутки, азиатские костры на руинах и фиалки со вторника на среду. Если хочешь, можем поменяться. По рукам ударив, поменялись и отправились восвояси. И смеется всадник, напевая, да и путник весьма развеселился. Потому что в тороках старых горстка соли, хлеба краюшка и головка чеснока на закуску; а в мешке вещевом потертом — луковка, соль да ломоть хлеба.

Масс-медиа, кино, массовочка при гиде. Жизнь имитировать — чай, не хухры-мухры. Идет голубушка в лазоревом прикиде, Глаза опущены, и завиты вихры. Бегут сударики, кто супер, а кто гипер, Канают лайнеры, и прутся поезда, Стоит гипербола, панкуют пара хиппи, — Глазей и радуйся, святая простота! Что дни мои? Мираж! А вот и замиражье, Мир приключений, прыг, вслед за которым — скок, Приморье, черт возьми, нагорье и предпляжье, Всевидимый сверчок на общий наш шесток. Кино! Мне по душе твой суррогат суровый, Твоих объятий дурь, твоих погонь метраж, Где вороной «Рено» и «Шевроле» соловый — Из кадра или в кадр, из ража или в раж. Мне мил дурной простор, экранная вранина, Наотмашь мордобой и вперебой пальба, Приволье, Боже мой, предгорье и равнина, Рекламное мурло у каждого столба. Подробностей обзор в глазках киношных камер, Разомкнутых пространств прямоугольный чок. Засосано в игру, что было под руками, И мусор бытия, и сор летит в зрачок. Люблю я, синема, твоей тоски подспудной В стакане аш-два-о подъятый ураган, Твой контрабандный груз, твой марафет паскудный, Технический размах твоих фата-морган… Кино, кино, кино, ты — иреставленье света, Смешенье всех и вся, глобальная чума, Какое-то лицо Новейшего Завета, Томительно светясь, сводящее с ума.

Покажи мне его не таким, как нарядная — в глянце — открытка, старый штамп под тавром золотым, недостаток былого избытка. Хрестоматия, мне тебя жаль, ты азы и фасады талдычишь и в давно надоевшую даль указательным пальчиком тычешь. Покажи мне ночные миры, тупиковые и проходные, галереи в тени до поры, рукотворные ручки дверные, где с чахоточной бродит весной сутенер ее, март-выпивоха, и ржавеет замок навесной, на который закрыта эпоха, что, должно быть, пошла по дрова для голландки, а может, колонки, позабыв в середине двора на веревке трусы и пеленки. Покажи мне навыворот град со сварными и прочими швами, где неясно о чем говорят распоследними, в общем, словами. Покажи мне мой город жилым и в глаза не пускающим пыли, совмещающим Рим и Нарым в облаках изнурительной были. Покажи мне мой город-игру укрупнившимся из табакерки, и чтоб в нем возникали к утру пруд, и лебеди, и водомерки.

Там, где бредет через двор один из Калигул (Миргород, слякоть, холодно, но тепло), только что кончилось время римских каникул, выцвело, исчерпалось и отошло. Патио нараспашку, детсад бетонный, Тришкин кафтан простора, новый район. Перебегает улицу Гермиона, а тротуар неровен и накренён. Что тротуар, и час неровен, и складень суток нескладен с декадами набекрень, и не приходится, ряженый, день на день, утром сугроб, а к вечеру мокретень. Тихо вошел в подворотню хан Гюлистана с рыжею ведьмой об руку при метле; а Калипсо поехала по Расстанной без конвоиров в новеньком «Шевроле». Статуи нынче шляются по Эдему в жалких его деревьях в духе Ватто. Ты подожди, я только парик надену, тему сменю и старенькое пальто. Все, говорят, в Рим, говорят, дороги, только из Рима нет дорог, дорогой. Десятилетия Святок! Месяц, двурогий, как Искандер Зу-л-Карнайн, над ночной рекой. В магии плещемся, прячемся в балаганах, хари меняем, личины, тульи, венки. Что ты? о чем? о выборах? о Балканах? суженый, ряженый, кружево у щеки. Переместилось время римских каникул, перегорела лампочка на столе; вот и проносит бурсак свечу и Книгу, чтобы начать читать в свечной полумгле.

В светцах люминофора волна голубовата от берегов Босфора до берегов Евфрата; слегка сменив окраску, и лодочке, и зыбке вода лепечет сказку о рыбаке и рыбке. Провал и гребень мчатся привычною стезею, готовые разъяться на жемчуг с бирюзою. Потворствуя прибою с волною за волною, бегу я за тобою, как ты бежишь за мною. Любовь не виновата, что капля точит горы от берегов Евфрата до берегов Босфора.

Закрой вторую дверь на третий оборот. Снаружи только дождь да загулявший кот. Набаловавшись днем, насуетясь в миру раскованных пространств — пожалуйте в нору! Восходит дым печной в ночные небеса, за занавеской спит осенняя оса, снаружи только дождь, вобравший щебет птиц, прозрачная стена без крыш и половиц, лепечущий свое немереный простор, где шастает душа, плывя из створа в створ. Закрой входную дверь в распластанную даль. Снаружи только дождь, прозрачная скрижаль. Снаружи водограй играет в водопад, где прячутся зверьки и ангелы не спят.

Ночные бабочки прекрасны, они напоминают птиц, в них зачаровывают властно сиена крыл и умбра лиц. Не нужен цвет им, креатурам потемок, лунного луча; светящимся цветам понурым идет их странная парча. Ночные бабочки телесны, и велики, и тяжелы, в равнине Русской неуместны: ночь кажет их из-под полы. О совки, родственные совам, подруги полночи и сна! Полетом трепетно-соловым творима сада глубина. Волчки и веретена, чудо полуостуженных шутих, они приходят ниоткуда, как будто ночь рождает их. Их тел ночных эфемериды всегда внезапны и из-за, фотографируют болиды их марсианские глаза. Во мгле дневного филиала — какая в сутках благодать! — бессонница мне позволяла ночных летуний повидать. Таили новолуний луны ночную авиаигру; все эти феи Берилюны развеществлялись поутру. На их чалмах и пелеринах пыльца неведомой страны, из траекторий их притинных ночей корзины сплетены. Они — Творения эклоги, паренья маленькое «чу!». И их имен латинских слоги я, засыпая, бормочу.

Цветок мой стужей застужен, мертвой водой онедужен да сумерками в окне; он никому не нужен, только Богу и мне.