Чей-то праздник новогодний, дело правое, белая кудель Господня в небе плавает. Если оптика и око не отступят при сличенье, образумятся, — из известного далёка серебристое свеченье образуется. И листва приступит снимку свет раздаривать, не о лимбе, но о нимбе разговаривать. Не кивай мне — то-то, то-то! — над пенатами; вот и я смирилась с фото- аппаратами, с этой маленькой картинкой препаратною, различившей паутинку над парадною. А уж так он был мне жуток, угол зрения, растащивший промежуток на мгновения.

Это мы, типиконовы типы, по дороге из Яжелбиц в Рим на светящемся дагерротипе безымянной гурьбою стоим. Все детали, от шляпки до трости, от веранды до старой скамьи, говорят: мы незваные гости и случайные гостьи ничьи. Притаились улиток улики, тени скарба, вещдоки жилья, а за домом полно земляники на урочной поляне ея.

У врат виллы Рено в Келломяках, черных, кружевных, чугунных, у прерванной войною ограды гениальный физиолог Павлов, первый нобелеат России, стоит с трехлетним ребенком, кузеном любимой внучки, который совсем недавно в глубокой старости умер в Чили, где, закрыв глаза, слушал Шопена, когда играл его Клаудио Аррау, где иногда вечерами ему встречался слепой библиотекарь по имени Хорхе Луис Борхес. Впрочем, может, память меня подводит, и перед нами ребенок, живший в Лейпциге потом полстолетья, получая там письма от брата со штемпелем почты чилийской; тогда это тот, младший, спасшийся некогда чудом, уехавший от войны с напрасной смертью на старом велосипеде, прислоненном к чьей-то ограде, как две капли воды похожем на велосипед нобелеата из Келломяк довоенных, оставшийся за рамкою кадра. Вот стоят они на фото за ручку, старик великий да маленький мальчик, а за ними лес из сирени из полузабвенной сказки, а за ними водоем стоячий с прозрачной проточной водою, и кто-то в фонтан бросает монетку, чтобы вернуться.

Мэм-сахиб едет в лодке, едет в лодке снимать фотки. Греби быстрей, тайский рыбак, Все ты делаешь не так. Эвоэ-эй, навались, гребцы, убегут закатные светцы. Туда, туда, куда я хочу, вы гребёте, а я плачу. Успели, ура, на бал световой, щелкни затвором — и вечер твой! Гребцы отдыхают, круги в глазах, а белая леди сидит в слезах, счастлива, ах, умилена: в неть красоту поймала она! Вот и фото листок цветной: мертвое небо с мертвой волной, а между ними, смолы черней, на скелете моста театр теней.

В каком-то темном веществе все пятеро под низким сводом судьбы, главою ко главе, перед тектоном и просодом. Война к концу, как ни темней; зажаты рамкою формата, все лица в высветах теней прекрасны нищенским сфумато. Мать бесконечно молода и юн отец в пещерной клети, лишь бабушка глядит туда, где тьма рождает все на свете. В улыбке робок детский взгляд, дед счастлив, в кителе по выю, и кукла в фотоаппарат глядится, панночка на Вия. Мгла Рембрандта, ее лучи подобны отсветам над Летой, и все на карточке — врачи, кроме меня и куклы этой.

На заре великой фототрилогии всех снимали по другой технологии. И на наши, извини, незалежности смотрят прадеды сквозь слой безмятежности. И не пялится никто, и не косится, время в веке их легко переносится. Там в лугах хранит пчела мысль о пчельнике, в колыбелях спят вожди и подельники, там терпение и труд награждаются, и куда-то серебро осаждается.

Останови мне эту птицу в полете, только живою, слышишь, только живою. Статуи — да; а что делать с магмою плоти, если душа в ней плещет? Или с желною, принадлежащей утром воздуха струям? Вряд ли стоп-кадры даже старт или финиш. Как всё текуче, право, и неминуем знак миновать , только оком окинешь. Видели, как летела, мелкая ора, но наши мысль и чувства — мыта и выра; нам остаются разве пятна узора бабочки на булавке после эфира. Что наша жизнь за пташка, что за плутовка. Запахов шлейфы, звуков в образах милых, всплески сердцебиенья, рифм огласовка. Останови мне мгновенье! — О, я не в силах.

Где-то под Лугой быстрая речка прозрачна, глубока, что колодезь, в извилистом русле мчит на закате в полном молчанье, а берег крут и обрывист, разве что спрыгнешь или сползешь, — как войти в воду? Вечно тут солнце, жизнь неприметна, невозмутима, у серебристых ворот брезжат березы, сияют спицы бесшумных велосипедов, бродят котята, может, и ливенка дышит, еле играет, бабушка смотрит в оконце, жаворонок-солист на нити притинной, тихое лето. Где-то под Лугой, не знаю, не помню, но где-то.

Оркестровкою нонета для мифических капелл всех гречанок Мусагета скромный ФЭД запечатлел. В профиль и вполоборота дивы с ног до головы, вот сидят они на фото в обрамлении листвы. То уток кустов неяркий, то основа лип в ходу; видно, павловские парки с царскосельскими в ладу. Складки, тени, флажолеты, старомодных струнных строй, черно-белые портреты без обманки цветовой. Эта в измеренье оном, та в Кастальском холодке с серебристым камертоном в отчеканенной руке. Снят немой суфлер Эола, хоры Павловских ветвей и примкнувший к девам соло царскосельский соловей.

Все ипостаси черт твоих на бабочке фотоисчадий, где негатив и позитив сокрыты в оттиске печати. Тут притаился ряд миров полуискусственного толка, откуда вышел ты на зов или нашелся, как иголка. То губы ты решил скривить, а то нахмурился неловко, тебя не может уловить оптическая мышеловка.

Слышишь на волне растений травный звон косы? Таня, это тени, тени, армия росы. Видно, местом время стало, место — муравой, а когорты или алы рябью луговой. Дросулитов разглядела, встала на бегу и себя запечатлела тенью на лугу. Весь фотоальбом скитаний в метках красоты. Таня, это тени, Таня, так же, как и ты. Мир не стар, но и не нов он, камерный факир, от руки закомпонован, иллюзорен, сир. Это только тени, Таня, цифровых цензур, взглядов полное собранье, полное цезур.