Превозмогая косность строфики влеченья и самообмана, гуляют северные тропики прибрежной полосой романа. Ветвями обрамленный, купами вне суеты и вне мороки, собор кронштадтский с круглым куполом с залива видят Териоки. Театр уж полон, вечер близится, с ним пешеходы и пройдохи; утомлено и солнце кризисом сознанья, жанра и эпохи. И чей-то сон, что нынче тесен нам и истреблен на полустоне, бредет по этажам и лесенкам волшебной Виллою Лепони. В тени ключицы и уключины, потерян ключ, полны ресницы букетами полуколючими из финских роз и медуницы. И от обеда и до ужина, влюблен в актерку Кавальканти, не помнит ресторан «Жемчужина» о жемчугах и о Леванте. Вздох моря слышится за дюнами, в ночи постскриптум половицы; все воплотится, что задумано, а вещный мир развеществится. Прибрежных сосен истуканами дом обведен, хоть строй и редок, и синевою остаканены все натюрморты напоследок. Корабль шекспировский причаливал и удалялся от причала, а платье темное прощальное она еще не надевала. Контрабандист казненный хаживал по досочкам с кормы до юта, и всем бессонницу отваживал известный доктор Дапертутто. Но были странны в этом странствии для Оллинпяя и для Ино две интермедии Сервантеса и сводничества Арлекина, что все про свадьбу, свадьбу спрашивал, а наш герой смотрел с охотой, как ветер волны разукрашивал цветущих сосен позолотой.

Где говорят на одном языке вышина с быстриною, девушка стала поэту тайной женою. Пересыпать прибрежный песок, горсти всей горстью. В доме Эшеров слушали стены гостя и гостью, ветер играл в дом-лабиринт, сквозняки, точно дети, по коридорам и лестницам, в мансарде, зале и клети в жмурки играли, в прятки, неуловимы. Дружили осока, сирень и шиповник с коробочкой грима. Адом играл в шарабан, где бродячие комедианты роли зубрили, спали, играли в фанты. Снились поэту: капкан, палач, лавра и Троя; а девушке: колыбель да луг над рекою. Сизигийным приливом дышал залив, зеленью — птичья агора, а из Кронштадта был слышен звон Андреевского собора.

Да, проиграл тебя, да, проиграл, в меркаторские карты, в карты Проппа, во все, что тень азарта: в кости, в пробы пера или в играющий кимвал. И прокутил тебя, и прогулял. Ночь больше не бела, зато шиповник ал, сыграли пьесу, занавес упал. У чтицы на губах не лепестки, а ложь, рептильный говорок, где слов не разберешь, биограф графоман и на руку нечист. Из книги бытия неровно вырван лист, не вычитать судьбу мне в старом фолианте. — Наль, где ты, Наль? — Я умер, Дамаянти.

По лестнице вниз, в кромешную тьму, на улицу бед. «Сколько входов в дом на берегу, а выхода нет». Ах, маленький трап в одну из кают под чаячий ор. Где грай, там и рай, где хор, там простор. «Изгнанники мы и расстались, а птицы в Эдеме остались». В доме на берегу пели ступеньки вверх, вторил флюгером бриз. В свинцовом беззвучии подземелий по лестнице вниз. Как отличаются жизнь и казнь, так эти лестницы две. Черная от светлой, потайная от запретной,                                                   шито белой ниткою на черном шве.

Все были тут: залив, туман, закат, утопленник, Принцесса и Аббат, художник, шведка, девочки, актер с фамилией картавой, сцена, хор, дед моего фотографа и дед Георгия, поэт, еще поэт (Бог любит троицу), сон доктора, Гомер, сонм зрителей, свидетелей партер, незримого Лепони тайный штат, Кронштадт-могила, колыбель-Кронштадт, нарушивший молчания спецхран Эдгара По раскаркавшийся вран.

Фигуры умолчанья немы, не встанет дыба на дыбы Свинцовым всадником системы всематериальной ворожбы. Сожжет листы подметных справок (икс с игреком — сексот, филёр) вне мизансцены очных ставок подземной пыточной суфлёр. Вот кто пришел, жить, братцы, любо, на мой расстрел (добьют штыком?), намазать позабыла губы, но подвела глаза тайком, видать, ты им не доплясала, мне не отрубят головы, чтоб ты ее не поднимала с переменившей цвет травы. «Проснись, проснись, во сне ты стонешь, стучишь зубами и скрипишь, как будто ты кого хоронишь и на могиле свежей спишь...» «Смерть мне и снилась, дорогая, на берегах ничьих морей, а с нею женщина другая, как рифма к гибели моей. Говорила, приговаривала: приговор готов, в Могилевскую губернию поедешь, Гумилев. Сейчас я подыму подушку, почти светло, окно с сосной, кошмар ушел, усни, подружка, нет, погоди, побудь со мной».

Еще одна забытая страница (собрать их все по строчке, по стежку!): похожий на сенатора возница их на телеге привезет к лужку. Судьбы возничий, финн зеленоокий, даритель, их ввергает в этот круг, в плутающий в лесах за Териоки — цветы по пояс! — разнотравный луг. Там, наверху, что снег ланской и лонский, — армада, облачные корабли. Надев шубейки широты чухонской, жужжат своё шумерские шмели. В полдневный зной всё соткано из света, кому бы тут еще смотреть в зенит? Одни сообщники любви и лета — кипрей, и зверобой, и аконит. О дреме луговой лучи расскажут историю вне пыла и остуд, стебельчатые швы им пальцы свяжут, соцветья рукава переплетут. Громоздкие венки плетешь, подруга, легчайшие венцы в ромашках сплошь. Остановила войско калиюга, на перемирие весь мир похож. Но с мельницы уже грядет возничий, чу, скрип колесный, значит, едем вспять, вне вотчины цветной капеллы птичьей Финляндии Фарландией не стать. Сноп луговой в ее объятьях едет, задумчиво жует он стебелек, но на глазах, как лето тонет в Лете, нисходит лепет в пятистопный слог. Но версты продлены и дериваты, на Вечность с легкостью растянут свет, а летнего романа день девятый — на девять месяцев или на девять лет. Хоть древу суждена одна из веток, расстанемся на вы, а не на ты. Но я увижу в мире напоследок цветы и луг, цветы, цветы, цветы.

— О, как я рада вашему приезду! Весь этот ужас. Бедный Сапунов. В тот день он заходил к нам. Не один, с Принцессою. Мы долго пили чай и говорили. Он все повторял, что не умеет плавать. А Кузмин и спутницы его уже их ждали за пенистым шампанским в Казино. И лодка дожидалась у воды. — А Смерть ждала свиданья с Сапуновым. Где это было? — Кажется, отсюда отправились. О, если бы я знала, я ни за что б не отпустила их! — Свидания со Смертью не отменишь, на то и притча есть. Не может быть! Я провалился тут под лед однажды два года или полтора тому. Мы шли с Войтинской и ее подругой. Я ей позировал, и мой портрет был так удачен! Я с ней флиртовал... — Вы, видимо, флиртуете со всеми. — Нет, не со всеми. Я изображал, почти шутя, пред нею паладина, как будто мне лет десять, и «Айвенго» я дочитал вчера. Я звал ее Прекрасной Дамой... нет, не как у Блока! Я просто Дамой звал ее. Она считала все за шутку, за игру, но так и было. Берегом мы шли. Ноябрь являл календы или иды, предзимье, совершенно зимний холод, до декабря рукой подать. Декабрь отчетливо был виден, точно форт «Тотлебен» или «Обручев». Песок покрыт был снегом. Только что в торосы пляж не успел одеться, как обычно, и гладкий лед напоминал каток дней гимназических, одна обманка. Наслушавшись речей витиеватых (произносил я их, как на театре), художница моя сняла перчатку, в нее вложила шишку — и на лед швырнула, как на рыцарском турнире могла бы ее бросить на арену. Я и пошел перчатку доставать, не верный рыцарь, так послушный пес. Я шел по водам, по границе волн и воздуха, прихваченной морозом, мне было весело, Кронштадт маячил, и от припая и до горизонта всё белое безмолвие меня в пространную прогулку приглашало, дождавшись, наконец, шагов моих. Но лед был тонок, подломился враз, и я свалился в ледяную воду. Войтинская с подругой закричали, я выбрался, перчатка утонула. Как горевал я о своих ботинках, представьте, щегольских! Но на портрете, конечно, их не видно. Что за место коварное! Со мною лед играл, художника вода не пощадила. Невесело тонуть навеселе. А в молодости воздух, точно опий... — Так тело его найдено в Кронштадте? — Подводные теченья принесли, играющий прибоем летний ветер; утопленник их изучал пять дней. По правде говоря, я и приехал, едва узнав, успев перечитать «Утопленника» пушкинского. Сети, и это «под окном и у ворот...» Но он сидел у вас перед отплытьем... — В последний раз и за последним чаем. — — Вода и лед. Как много в мире знаков. Встречаются среди голубоглазых такие существа, чей взор небесный воды чистейшей горных водоемов меняется порой на взгляд стальной, и ледяными страшными очами, как с глетчера глядел бы джинна призрак, они в тебя вперяются нежданно с упорством оживающих химер.

Не узнаю вас с давних пор. Мы с вами зиму разбудили? Ни Казимир, ни Теодор, ни Карл о вас не говорили. Не поднимая головы, — вот и глаза не помню эти, — летели в хороводе вы в прозрачном фокинском балете. Наш санный конь узду изгрыз, и плыл со мною в хлопьях снега оживший Рериха эскиз, испанка из Лопе де Вега. Какому образу верна? Закинувшая руки ива, песчинка, ракушка, волна ночного дюнного залива. Жемчужинка была в руке, да потерялось диво где-то, — удачи Мюзера? в песке у ног ночного парапета? К метаморфозам я готов, не сыщется жена из нежных в разоре будущих годов станиц и станций незалежных, ни в переулке у моста, ни у шального поворота неузнаваемая та с растаявшего ночью фото, легко уплывшая из рук... И виду не подам, не выдам... Найдет в вещах твоих наш внук мою открытку с Порт-Саидом.

Сегодня не санный полоз с лошадиной силой коня, — маленький разноцветный поезд в Териоки примчит меня. Куокколантие, Антинкату мойра вышила по канве, кузнечики, как цикады, песни юга поют в траве по-фински или по-русски? Прибоя шажки — стежки, к ним двустворчатые моллюски ползут, подъяв гребешки. И я гляжу, как Овидий, на северных волн блага; а чайки наелись мидий и ищут в них жемчуга. Флёр чеховского расставанья, юности пелена. Романтичная на расстояньи, чайка вблизи страшна. Слоев эфира торпеда, пугало сов и птах, морская Ника, Победа, одетая в пух и прах. Если и есть в ней чары, то это наверняка когтя и клюва пара: молота и крюка. И мне жаль, о моя пропажа, что тебе показать не могу этот портрет в пейзаже: чайку на берегу.

Где зарыли, как бродячего пса, в девять утра или в три часа? Где убили в тридцать пять лет? И не сказать, что свидетелей нет: всё видала наверняка дочка прачки, дитя Чека. У стиральной доски росла, а все не отмоется добела. Мойка, стирка, навырост, в рост, то Поцелуев, то Прачечный мост. И — ухвати кленовый листок — этот верткий козий мосток через Леты летний поток. Дочка прачки, дитя Чека, да речка Лубянка, дочка лубка. Контрамарка в расстрельный ряд, эти стреляют, а те глядят вместо театра и вместо кино: хлеба нет, а зрелищ полно. Кроме убиваемых и убийц — зрительница, зритель из кровопийц. Обсуждают, кто умер как, вампир, упыриха и вурдалак. «Улыбнулся и докурил». Аплодисменты у могил. «Помер шикарно, на все сто», — делегатка в летнем пальто от партии Красного Чулка дочка прачки из Чека. Скоро ее пустой конвой подбросит на «марусе» домой. Неча на зеркало ей пенять (левое на правое поменять, швами наружу, задом наперед); с губчека помаду сотрет, скинет кровавые башмаки, умоет руки после реки, сбросит забрызганное пальтецо и наденет своё лицо; вот только рот всё похож на пасть и брови с бровью не совпасть. «Выдали те, Гумилев, литеру ост-вест, Могилевская губерния, земской уезд». «В яблочко, — хрипло, — видал миндал, а ты не думал и не гадал».

Эскарп с оттенком — умбры? прели? — выводит кисть, корму и ют; из вод, из аквы акварели чудные крепости встают. Цепь миражей, готовых к бою, одеты камнем, поднят флаг, за сотню лет покрыт травою их насыпной архипелаг; Фортификации, богине и обороны, и войны, ветхозаветной героине, их капища посвящены. Куртины, крепи, горжа, пристань, потерны, где и в полдень ночь, всяк каземат для Монте-Кристо, аббата Фариа и проч., — подобны сну, Бермуды оны балтийские собрались в ряд, в них спят драконы и горгоны, и пушки с пристани палят . Они в туман и в шквал рядятся, прибоя слыша белый стих, и все мечтатели стремятся к ним в утлых яликах своих. Зимой поставлена на сушу необъяснимая страна, томя мальчишескую душу, с полета птичьего видна. Врагам, знать, действует на нервы сия когорта из когорт, где самый главный — «Павел Первый», краса и гордость, чудо-форт. Тюремный замок Иф со стражей, Везувий минный в мирном сне, и призрачные экипажи на нем, как рыбка на блесне. Набатный взрыв-сигнал был страшен, сигнал Кронштадту восставать, форт потерял одну из башен, пока и было что терять. Поставлена, как рупор, веха, а по волнам и по морям — расстрелов гибельное эхо да осыпи могильных ям. В самоубийцу-скорпиона державе вздумалось играть. Ей время жить сегодня оно, настало время умирать. Да что же убивать так любо?! особо любо ни за что. Двенадцать блоковских, как зубы драконьи: тысяча, сам-сто. Форт «Павел Первый» взят простором, взлетать на воздух — тяжкий труд; лихие игрецы с «Авроры» его по пьянке подорвут. Прощайтесь с фортом-великаном, со ставшим черепом челом. На сутки остров стал вулканом, убийцей, камнепадом, злом. Окошки выбиты в округе, летят осколки, валуны, бушует пламя в адском круге себе объявленной войны. Остатки альфы и омеги побиты камнем и огнем. Всю ночь на дальнем финском бреге светло от зарева, как днем. Чуть-чуть позвякивают стекла в прибрежных дачах Териок, а на Васильевском издрогла душа, и весь Рамбов из дрог... Вой, грохот, рев, удушье пыли, гул, стон деревьев вековых. И тихо разве что в могиле в двух милях от Пороховых.