В соседней спецлаборатории, куда частенько хаживал я слушать Булата Шалвовича, как известно, различали и запоминали человеческие голоса самым научным образом при помощи зет-ритмов, фонем и формул, вполне для меня темных; минуя все это. Я постепенно исподволь научился различать и запоминать голоса просто так, на слух, без шифров и кодов, однако навсегда. Голос собеседника Настасьи я узнал с ходу: то был человек с красной авторучкой.

Мнемонические способности мои по части запоминания текста тогда проявиться еще не успели (в зрелом возрасте я, пожалуй, мог бы повторить на слух с одного раза небольшой период на любом незнакомом языке, - я развил обнаружившиеся данные упорным трудом…), поэтому диалога их тогдашнего сегодня не помню. Я не улавливал до конца, о чем говорит с моей возлюбленной неприятный мне человек. Я слышал, что ей разговор не доставляет удовольствия, иногда мне хотелось вмешаться, но я не мог.

– И ведь тоже получил письмо, - говорил он.

– Тоже? Я не знала, что ты следишь за моей почтой, - отвечала Настасья.

– Это не я слежу, а те, кому положено.

– А ты с ними коньячок пьешь?

– Я его со всеми пью.

– Какое тебе дело до моих писем?

– Мне до тебя дело и до моих друзей. Я ведь письмо не местное получил, издалека, от друзей друга. Тебя не интересует, что там написано?

– Интересует, - ответила она хрипло, чиркнув спичкой, закурив.

– Возьми пепельницу, шелковый халатик свой зеленый прожжешь.

– У тебя теперь опытный образец видеотелефона испытания проходит?

– Ничуть не бывало. Пришла с работы. Переоделась. Нацепила любимый халатик поинтимнее. Ждешь своего молокососа. Насквозь тебя вижу, видеотелефон мне без надобности.

– Кого я жду, тебя не касается.

– Касается в том плане, что этот эпизод твоей биографии затянулся, тебе не кажется?

– Когда мне кажется, я крещусь.

– Надеюсь, не прилюдно? Прилюдно тебе не положено. Тебе вообще, кроме самой себя, никого компрометировать не положено. Ты стала забывать, кто ты.

– И ты решил мне напомнить?

– Совершенно справедливо.

– Ну, напомни. Скажи, что я косоглазая сука, что я сожгла в топке Лазо, что все полукровки - твари порченые, что у меня неполноценное чувство родины, что у меня недоразвит семейный инстинкт, что я поблядушка; надеюсь, у тебя там запись включена?

– Была включена, но я уже все стер. Шучу. Ты высказалась? Эдипов комплекс забыла. Стареешь, Тэсс, тебя уже мальчики начали возбуждать. И при чем тут Лазо? Нет, ничего такого я тебе говорить не собирался. Я только хотел заметить, что у тебя имеется роль, и ты обязана в ней пребывать.

– Чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы твой хахаль исчез из твоей квартиры - раз; из твоей биографии - два; если иначе не получается, то и из города - три.

– У тебя виды на мою квартиру?

– Я не хочу, чтобы он своим неокрепшим полумужским голоском алёкал, отвечая из твоей квартиры на звонки.

– А если я скажу, что твои «раз, два, три» меня не устраивают?

– Да полно тебе, Тэсс. Как это - не устраивают? Должны устроить. Не убивать же мне его, в самом деле.

Последовала пауза.

– Неужели ты уже до таких поручений докатился? - спросила она зло, я представил себе ее сощуренные глаза, пылающие скулы.

– Какие поручения? Голос внутренний. Движение души. Зов извне. Вопрос чести.

– Не твоя ведь честь-то.

– Тем более.

– Что это ты о чести залопотал? Конец карьеры блистательной почуял? В письме тебе о том намекнули?

– Ничуть не бывало. О карьере вот как раз и пекусь. Твой-то зайчик что - из особо храбрых? Или из особо наглых?

– Он ничего не знает.

Человек с красной авторучкой присвистнул, расхохотался.

– Ай да Несси! Вот у кого карьера была бы фантастическая! Я всегда говорил: данные имеешь. И какие. Кстати, еще не поздно.

– Поздно, - сказала она. - Извини, поздно, устала, хочу спать.

– Насчет щенка своего подумай. Я тебя благородно предупредил.

– А ты заложи меня из благородства. Сделай доброе дело.

– Не имею права. Прежде всего интересы дела. Интересы Родины. Впрочем, тебе этого не понять. Кстати, завтра улетаю на два дня в Рим. Что тебе привезти?

– Привези мне контрацептивы и новый «жучок» на телефон, - сказала Настасья и швырнула трубку.

Я успел шваркнуть свою синхронно, после чего тихо открыл дверь, отвалил на площадку, громко брякал ключами, хлопал дверьми, шумно вошел, топоча, прошел по коридору и нашел ее в спальне.

Она сидела по-турецки, свесив с колен длинные смуглые пальцы в серебряных кольцах, запястья в бранзулетках.

– Вот Зимний дворец сгорит, театр сгорит, особняк старинный - никто не заметит, - монотонно сказала она, покачиваясь, - а коли буян, сальный ли, пеньковый, займется - то-то шуму, то-то плача у мышей.

– Я не понимаю, о чем ты, - сказал я растерянно.

– О чем я? Да о буянах. О складских по-ме-ще-ни-ях. О материальных бла-гах. Мимо острова Буяна. В царстве славного Салтана. Басня такая есть о космополитах: «А сало русское едят».

– Не читал.

– Умница. Я тебе дам почитать сборник «Лиса и бобер». Уйма басен. Про сало та самая. Из всех буянов, хочу тебе сказать, главный - сальный. Наша задача - бороться с чужим салом за свое.

Она была вне себя.

– Что мы, мыши, что ли? - спросил я.

– Мы крысы.

– Ну, перестань, успокойся, все. Хочешь валерьянки?

Она надела шляпу. В шляпе она обычно успокаивалась

– Лучше стрихнинчику дай. Нет, погоди, раздумала. Рюмку рома. И сам выпей со мной. Поменьше рюмки возьми, с наперсток.

– Пардон, - сказал я, принеся ей рюмашку, - за сало я сегодня недоборолся. Могу предложить кусочек сыра.

– Ешь сам. Когда пью в шляпе, не закусываю.

Вторую рюмку я ей пить не дал. Она разозлилась, запустила в меня золотыми шлепанцами, я увернулся, выскочил на кухню, закрыл за собой дверь на крючок. Она бродила, ворчала, поддавала ногою стулья неповинные, таковые же табуретки, мой портфель несчастный, потом почуяла запах курицы, которую я жарил в духовке, поскреблась и дверь кухни скромненько.

– Пусти кошку голодную в дом, хозяин.

– Царапаться будешь?

– Только завтра. Сегодня ни-ни.

– У тебя завтра когда начинается? - спросил я, сбрасывая крючок.

– А это от общего умонастроения и от погоды зависит. Иногда через часок. Иногда никогда. Все сегодня, сегодня, опять сегодня, а потом - ать! - и позавчера, но скромное позавчера, малёчек, потрепыхается, да в сейчас и ускользнет.