У Кедрова начало что-то получаться! Его упорство было вознаграждено по достоинству. Он все-таки приспособился понимать электронную отметку «Окна»! Стал понемногу разбираться, на какое ее движение стоит реагировать, а какое оставлять без внимания!
Не сразу, не рывком, но от полета к полету результаты стали понемногу улучшаться. Все больше и больше становилось таких заходов, после которых, чтобы попасть на полосу, приходилось делать лишь совсем небольшую змейку. Такие удачные заходы еще не составляли большинства, но подогревали жаркую надежду на то, что вот-вот можно будет сказать: «Да! Вопрос решен!.. Или, во всяком случае, будет решен в ближайшее время!..»
Дело двигалось нелегко. По принципу «два шага вперед, шаг назад». Но двигалось!
У Кедрова пробовали допытываться, в чем сущность нащупанного им метода. Как пользуется он этой, по-прежнему плавающей, искажающейся, нестабильной отметкой?
Кедров отвечал коротко:
- Чувствую…
- Ох, темнишь, подруга! - сказал Аскольдов. Сказал просто так, скорее для подначки, чем по действительно возникшему подозрению. И сам удивился неожиданно резкой реакции Кедрова:
- А чего мне темнить! С чего ты взял, что я темню! Докажи, если так уверен!..
- Бог с тобой. Чего мне доказывать. Я все это дело, если хочешь знать, глубоко имею в виду… Ну, не темнишь так не темнишь. Мне-то ведь это, в общем, до лампочки.
Закончив как только мог миролюбиво возникший мини-диспут, Аскольдов тем не менее подумал: «Определенно темнит. Иначе так бы не взъелся». И, между прочим, подумав так, ошибся. Кедров и вправду не мог даже сам себе объяснить, как извлекает правильную информацию из того, что видит на экране «Окна», заходя на посадку в облаках. Как отделяет злаки от плевел - верное в движениях электронной отметки от самопроизвольного.
А вспышка, от которой Кедров не удержался в ответ на невинную реплику Аскольдова, как раз тем и вызывалась, что ответить мало-мальски внятно он был действительно не в состоянии. И в то же время, неглупый человек, понимал - не мог не понимать, - что без этого ответа все его достижения останутся где-то в области черной магии: эффектно, интересно, но по делу мало что дает. Завтра этот вопрос обязательно встанет во весь рост. Завтра… А пока главное состояло в том, чтобы ему самому, Андрею Кедрову, научиться уверенно выходить на посадку. Иногда это удавалось - гораздо чаще, чем можно было бы объяснить случайностью, но все же еще далеко не гарантийно. Или хотя бы с такой степенью вероятности, чтобы можно было бы сказать: не попал с первого захода, так уж с повторного попаду обязательно.
Нет, до этого он еще не дошел. Однако всеми фибрами души чувствовал - приближается! Почти в руках жар-птица!
И его уверенность передавалась окружающим. Как-то само собой получилось, что едва ли не каждое утро начиналось в вавиловском КБ с вопроса: как там дела у Кедрова? Переделка же станции пошла, как сварливо заметил Картужный, «тонкой струей». Главная ставка уже явно делалась не на нее. Основное и дублирующее направления поменялись местами.
Чутко ориентирующийся плановый отдел вавиловского КБ уже не пускал заявки группы Картужного вне всякой очереди. А когда Картужный попробовал было качать права, начальник планового отдела - седой, спокойный человек с тремя рядами орденских планок на пиджаке - доверительно положил ему руку на плечо и неторопливо разъяснил:
- Толя! Не спешите зачислять нас в бюрократы, ретрограды и прочие нехорошие категории. Врач, когда выписывает рецепт, если положение больного угрожающее, делает на рецепте пометку «cito» - значит: срочно! Но это только, если вправду нужно срочно. Иначе, подумайте сами, что получится, начни врачи делать такую пометку на всех рецептах без разбора! Аптеки зашьются. А рецепты по-настоящему срочные, от которых жизнь и смерть зависит, затеряются в общей массе. Ведь возможности аптек не безграничны… Как, между прочим, и нашего производства и лабораторного комплекса. А у нас сейчас перспективные работы пошли… Понятно?
- Понятно. Все понятно. Только за одним исключением: наша станция, вы считаете, сейчас не в угрожаемом положении?
- Как вам сказать… во всяком случае, в менее угрожаемом, чем была месяц назад. Тогда считалось, что работать с ней совершенно невозможно.
- А сейчас?
- Сейчас Виктор Аркадьевич возлагает большие надежды на Кедрова.
- Он что, так вам и сказал: все надежды на Кедрова, а станцию оставим, какая есть? Махнем на нее рукой? Прямо сказал?
- Нет, прямо не сказал. Но если плановик будет всегда ждать постановок всех точек над «i», то это будет уже не плановик, а, извините, скоросшиватель, в который указания начальства подшиваются. Нам ведь и среди этих указаний приходится лавировать! Производство у нас, Толя, не ахти какое… Усиливается, конечно, но - это уж закон! - возможности всегда отстают от потребностей.
- Это, выходит, закон? Всеобщий закон в природе и обществе?
- Так широко судить не берусь, - добродушно усмехнулся начальник планового отдела. - Не философ. Хотя подозреваю, что да, всеобщий. Но в нашем производстве и лабораторном хозяйстве он действует - это уж точно. В полной мере…
Так Картужный и отправился восвояси, несколько расширив имевшиеся у него познания в области философии и фармакопеи, но никак не преуспев в деле, сейчас для него гораздо более важном, - проталкивании своих заявок. Это было тем досаднее, что сам он ощущал в это время примерно то же, что и Кедров: успеха еще нет, но он совсем близко, где-то за ближайшим поворотом. Еще одно усилие - и будет в руках!
Однако - и тут начиналось различие в положении Картужного и Кедрова - эта их интуитивная уверенность обладала, видимо, различной степенью заразительности. В то, что Кедров близок к цели, большинство работников вавиловского КБ охотно верили. Может быть, потому, что работу летчика представляли себе лишь в общих чертах, а - так уж устроен человек - всякая трудность в чужом деле кажется легче преодолимой, чем трудность собственная, досконально во всех своих нюансах на собственном горбу прочувствованная.
Маслов все препятствия, в которых увязала доработка «Окна», понимал досконально. И конца им не видел.
- Не надо себя обманывать, - хмуро сказал он Терлецкому. - Ничего из этого рая не выйдет. Как было, так и будет… Вот разве что Кедров…
- Рановато сдаетесь, уважаемый Григорий Анатольевич, позволю себе заметить. - Изысканная светскость выражений Терлецкого свидетельствовала о том, что он всерьез обозлился. - Есть план работ. Утвержденный Главным конструктором. Какие основания сворачивать его раньше времени, пока все возможности не исчерпаны?.. Наконец, зачем травмировать людей, которые в это дело душу вкладывают? Так прямо и дать им сапогом по морде: валите вы с вашими идеями…
- Травмировать, травмировать! - со всей иронией, на какую был способен, повторил Маслов. - Надо не о чьих-то трепетных душевных переживаниях, а о деле думать! Интеллигенция гнилая!..
- Вот, вот! Гнилая… Этот вопрос, дорогой мой, имеет свою историю. И своих пророков. Кто только насчет интеллигенции не проезжался! Вот однажды Геббельс…
- Владислав Терентьич! Побойся бога! Не шей мне дело! - взмолился Маслов.
- Ладно. Не буду, - успокоил его Терлецкий. - Но, помнишь, в «Золотом теленке»? - Маслов, не ответив на вопрос прямо, ограничился неопределенным, но энергичным движением головы, каковое следовало понимать в том смысле, что «Золотой теленок» - его настольная книга.
- В «Золотом теленке», - продолжал Терлецкий, - когда Варвара Лоханкина уходила от своего мужа Васисуалия, он объявил в знак протеста голодовку, так она обозвала его интеллигентом. Понимала это как ругательство в чистом виде… Теперь иначе. Числиться интеллигентом, учти на будущее, стало не обидно. Даже почетно! Усвоил?
Маслов в знак полной капитуляции поднял руки, но Терлецкий, уже несколько остывший, все же счел нужным добавить:
- Наш бывший с тобой шеф, не к ночи будь помянут, очень не любил, когда при нем кого-нибудь одобряли за интеллигентность. А почему? Задумывался?.. Очень просто: представь себе, что при лысом человеке расхваливают чью-нибудь роскошную шевелюру. Или при толстяке, который как квашня расползся, говорят: ах, какая прекрасная, стройная у такого-то фигура. Уразумел?.. Не всякий способен высоко ценить то, чего ему самому не досталось. Между прочим, это тоже к вопросу об интеллигентности.
Как нередко случается в спорах, его участники быстро ушли довольно далеко от предмета, с которого начались разногласия. Впрочем, чем бы дискуссия между Масловым и Терлецким ни закончилась, прямого влияния на ход излечения «Окна» от присущих ему пороков это оказать не могло.
Что говорить, затерло! Крепко затерло.
Кедров ходил с нескрываемо довольным, сдержанно-горделивым выражением лица. «Скакаша и играша», как выразился по этому поводу Нароков. Впрочем, Андрея по-человечески легко было понять. Он чувствовал себя победителем. Да и в действительности был им. Причем победу получил не подарком из чьих-то рук, а добыл себе сам! Вдвойне сладка такая победа… Лишь два обстоятельства несколько омрачали… вернее, даже не омрачали, но привносили легкую тень озабоченности в его торжество. Первое состояло в том, что нечаянно задел Аскольдов: Андрей по-прежнему не мог сколько-нибудь внятно сформулировать какие-то правила, которым надлежало следовать, чтобы более или менее успешно пользоваться станцией, несмотря на все бесчинства отметки.
Второе тревожившее Кедрова обстоятельство вытекало из первого. Если он не может даже сам для себя сформулировать рекомендации по работе с «Окном», то как обучить этому других летчиков?
Раскинув мозгами, Кедров в конце концов нашел сильный, хотя и не очень простой по выполнению ход.
Переступив через свое отношение к «ученым очкарикам», - не то, чтобы впрямую неуважительное, но содержащее в себе элемент некоторого сдержанного «сверху вниз», - Кедров отправился в вавиловское КБ и по совету ставшего его верным сторонником Маслова обратился в теоретический отдел. Его просьба звучала на первый взгляд неожиданно. «Расшифруйте меня!» - попросил он. И пояснил свою мысль:
- Понимаете, у нас есть кинозаписи экрана. И есть записи моих движений штурвалом и педалями управления. Записи эти привязаны друг к другу, синхронизированы. Значит, можно посмотреть, на какие движения отметки я не реагирую, а на какие реагирую и как. Должны же быть здесь какие-то закономерности. Если бы их не было, никогда ничего не получилось бы. А раз иногда получается, значит, что-то есть… Конечно, надо брать только хорошие заходы, удачные. Но их за последнее время все-таки поднабралось… Сделайте! А?
Теоретики заинтересовались; «Умный, что ни говори, мужик! Да и задача сама по себе вправду интересная. Как бы обратная: не от теоретического анализа к рекомендациям, а от успешной практики - задним ходом - к теории вопроса. Интересно. Попробуем!»
Кедров сильно рассчитывал, что это «попробуем» не останется безрезультатным. Однако, следуя испытанному правилу - на бога (в каковом качестве в данном случае выступал теоретический отдел КБ) надейся, а сам не плошай! - в свою очередь, лихорадочно пытался разобраться в собственных действиях, разложить их по полочкам. Классическая рекомендация «познать самого себя» обрела для него полную актуальность.
На собственном опыте Кедров убеждался: как бы здорово, даже блестяще ни справлялся летчик-испытатель со своим основным делом в воздухе, на этом его работа далеко не кончается. И быстро получил подтверждение этой истины: Вавилов, все последние недели разговаривавший с Кедровым не иначе, как благодарно восхищенным тоном (еще бы! Человек вытаскивает станцию, да и, в сущности, все КБ из такой глубокой ямы!), вдруг требовательно и даже с легким оттенком неудовольствия заявил ему:
- Андрей Прокофьевич! А где ваша инструкция? Не вижу инструкции летчику! Что? Нет ее? То есть как это нет! Давно пора, чтоб была! Поторопитесь!
Главный конструктор славился эрудицией. Он действительно знал очень многое. Но, как всякий смертный, не все на свете. И среди того, чего он не знал, было и то, что иногда сделать что-то собственными руками бывает проще, чем объяснить словами, как ты это сделал… Впрочем, если бы этого порога не существовало, то, наверное, исчезло бы искусство. Исчезла бы уникальность таланта. Немыслимо представить себе, скажем, Родена, составившего такую инструкцию, что, следуя ей, десятки, сотни, сколько угодно других скульпторов научились бы ваять в точности, как Роден… Немыслимо и отвратительно! Продукция - назовем ее условно так - художника, писателя, композитора обязана быть уникальной…
Но существует немало и таких видов творческой (по-настоящему творческой!) деятельности человека, продукция которой, напротив, имеет смысл и право на существование только в том случае, если будет не уникальной, а повторимой, воспроизводимой. В этом ее красота, ее очарование! Можно приводить много примеров такой деятельности. Работа летчика-испытателя - один из них.
Никогда раньше в своей жизни не попадал Литвинов в такое положение. Никогда так не скребли кошки у него на душе!
Он привык быть любимцем. Любимцем коллег, любимцем сослуживцев, в какой-то степени любимцем начальства (хотя и себе самому вряд ли признался бы, что испытывает от последнего определенное удовольствие). Даже отдельные не очень приятные страницы его биографии - та же знаменитая аварийная комиссия, например, - эту привычку не очень нарушали: дело было в непростые времена, когда не одному Литвинову ни за что ни про что приходилось несладко. Да и его личная репутация летчика пресловутой комиссией опорочена не была.
Другое дело сейчас.
Сейчас он - Литвинов - фактически забраковал технику, которую испытывал. Сказал, что сколько-нибудь надежно работать с ней невозможно. Сказал не легкомысленно, не с кондачка, а ответственно, много раз проверив и перепроверив собственное мнение, прежде чем высказать его. И высказал с полной уверенностью, что это заключение, как все заключения Литвинова, справедливо. Более того: непререкаемо.
И вот находится летчик - молодой, по опыту и знаниям явно не идущий с ним, Литвиновым, ни в какое сравнение, который доказывает обратное. Доказывает не только, что способен сделать в воздухе что-то такое, чего не удалось Литвинову (это Марат скрепя сердце еще как-нибудь перенес бы), но что выводы Литвинова о непригодности станции в таком виде, в каком она есть, ошибочны! Это было обиднее всего! Прямо в голове не укладывалось.
А все, что плохо укладывается в голове, владелец этой важной принадлежности организма обычно стремится проверить.
Когда Кедров собрался в очередной полет, Марат, не говоря никому ни слова, вышел из летной комнаты, спустился вниз, сел в машину и поехал по обрамляющей аэродром дорожке. Ехал, не торопясь, по большой дуге. Сделал неожиданное наблюдение: стоит чуть отъехать от ангаров и стоянок, как аэродром обретает нетронуто природный вид - снежное поле, рядом лесок, не очень пугающиеся автомобиля вороны, они лениво, как бы нехотя, делая одолжение, отлетают на несколько шагов в сторону, снова садятся на снег и спокойно провожают взглядом это странное, приглушенно жужжащее существо.
«А ведь взлетают и садятся точно против ветра! Как самолеты. Будто инструкции прорабатывали. Кто, интересно, их учил? Или это у них в генах сидит?..» - подумал Марат.
Недалеко от того места, где объездная дорожка вливалась в начало взлетно-посадочной полосы, Марат остановился. Аэродром лежал перед ним, будто погрузившийся - как оно и положено всему в природе - в зимнюю спячку. Шел легкий снежок. Низко - казалось, над самой головой - ползли темно-серые облака. Никто в такую погоду не летал…
Никто, кроме Кедрова. Для него эта погода была самая рабочая.
«Вот я уже говорю: для него…» - поймал себя на мысли Литвинов.
Чтобы отвлечься, он включил приемник. По «Маяку» передавали бодрые песни о космосе - после первых космических полетов успело пройти совсем немного времени. «Весна космической эры», - писали газеты. Летчики-испытатели, наверное, лучше многих других понимали смысл выражения (тоже широко применявшегося в прессе) - вторжение в неведомое. Относились поэтому к делам космическим с полным уважением. Хотя и видели некоторые излишества в освещении этих дел. «Не так бы громко…» - высказал однажды пожелание Белосельский. Умеет же этот Белосельский!
Размышления Литвинова прервал пронзительно высокий свист работающих на малых оборотах двигателей. Кедров выруливал на взлетную полосу. С полминуты он простоял на старте, затем свист перешел в оглушительный рев, самолет двинулся с места и, быстро разгоняясь, побежал по полосе.
«Хорошо смотрится! - подумал Марат. - Давно не видел взлет этой машины со стороны…»
И снова поймал себя: «Говорю не моей, а этой машины; а главное - со стороны… Что ж, со стороны, так со стороны».
И Марат стал смотреть со стороны.
Первый заход получился у Кедрова не очень удачным - он выскочил из низко нависших туч метрах в двухстах в стороне от полосы.
- Ну, так и я могу, - пробормотал Литвинов, не без удивления почувствовав, что этот неудавшийся заход его никак не порадовал. Оказывается, ставить крест на «Окне» ему очень не хотелось. Настолько, что это чувство вопреки тому, что предсказали бы многие знатоки душ человеческих, успешно конкурирует и с его профессиональной позицией и даже с уязвленным самолюбием.
Впрочем, уязвленное самолюбие в полной мере дало о себе знать сразу после того, как во втором заходе Кедров вышел на полосу вполне прилично.
Неплохо получился и третий заход.
Правда, четвертый снова не удался… Но в целом процент приемлемых выходов на полосу был слишком высок, чтобы это можно было посчитать случайным.
«Что-то этот пройдоха Кедров тут нашел… Ничего не попишешь… Вопрос решен в честном соревновании. Как сказал бы Нароков, по очкам… Надо выходить из игры. Делать шаг в сторону», - резюмировал создавшееся положение Марат, проезжая по объездной дороге назад, к ангарам.
Снег пошел сильнее, залеплял ветровое стекло. Работающие дворники еле поспевали очищать его. В радиоприемнике началась передача «Маяк» - о спорте»: «Очередную неудачу потерпела популярная команда…»
Он выключил приемник: «Еще о чужих неудачах слушать… Своих хватает!..»
И Марат отстранился. Сделал тот самый шаг в сторону. Внешне это выразилось в том, что он, ни с кем не согласовывая (есть такой термин: согласовывать; это, в общем, почти то же самое, что испрашивать разрешения, но с оттенком несколько большей независимости испрашивающего) - ни с кем не согласовывая, перестал участвовать в совещаниях по «Окну», хотя формально как никем не освобожденный ведущий летчик-испытатель этого объекта должен был бы на них присутствовать. И с некоторой непоследовательностью почувствовал себя задетым, когда увидел, что никто особенно и не пытается его на эти совещания ни в КБ, ни в мастерской на аэродроме тянуть - будто вовсе и не заметили его отсутствия.
Белосельский, которому Марат вроде бы с усмешкой поведал об этом обстоятельстве, отреагировал на него поначалу тоже без излишнего драматизма:
- Значит, ты не достиг наивысшего веса в обществе. Знатоки светского этикета в давние времена, знаешь, как говорили? Если твое присутствие на каком-нибудь приеме начинает замечаться, это первая ступень признания. Высшая ступень - это, когда начинает замечаться твое отсутствие. Ты, Маратик, я вижу, претендуешь на высшую ступень признания в нашем светском обществе.
- Ни на что я не претендую, - махнул рукой Литвинов..
- Самолюбие? - добродушно спросил Белосельский. - Плюнь на это. Невозможно везде быть лучшим.
И после небольшой паузы грустно добавил:
- Везде невозможно… И всегда невозможно. Приходит момент, когда…
Он снова замолчал. Литвинов посмотрел на Петра Александровича и как-то вдруг заметил: Белосельский сдал. Вроде бы и не похудел, и не побледнел, и морщин у него не прибавилось, а сдал. Что-то новое появилось в его облике. Похоже было, что жадный к восприятию всего происходящего, всем интересующийся Белосельский теперь смотрит больше в глубь самого себя. Экономит движения, экономит силы физические и моральные… Марату вспомнились слова, с горечью сказанные Степаном Федько: «Алексаныч сейчас - как стеклянный сосуд, который знает, что в нем есть трещина»… Конечно, Белосельский не летал - медики не выпускали, и это противоестественное для летчика состояние заметно усугубляло его душевный дискомфорт. Со всех сторон ему советовали, не откладывая, ложиться на капитальное обследование в больницу, но он откладывал, тянул: вдруг наладится «само»… Разумеется, само собой ничто не налаживалось. Кречетову уже кто-то сказал: непорядок, мол, числится человек испытателем, а в общем, ни то ни се; если здоров, пусть летает, если же нездоров, пусть лечится… Но начальник базы с неожиданной для него резкостью отбрил автора этих, в общем, не лишенных оснований соображений: «Непорядок? Белосельский уже давно и с большим запасом заработал себе право на непорядок. Давить на него я не буду. И другим не дам».
Перехватив взгляд Литвинова, Белосельский нахмурился и вернулся к начавшемуся разговору:
- Правда, Марат, не давай играть в себе самолюбию. Тем более, что ведь Андрей действительно молодец. Всем нам фитиль вставил.
- Молодец он большой, спору нет. Интуиция у него - я такой ни у кого не встречал. И реакция мгновенная… Но я не о Кедрове. Дай ему бог здоровья… Я о станции. О ее доводке. Вернее, о недоводке. Нельзя человека заставлять наизнанку выворачиваться. Или на такую реакцию, какая у Андрея прорезалась, рассчитывать. Надо технику до ума доводить.
- Старо. Общеизвестные истины вещаешь. Но это вообще.
- А в частности?
- В частности, сейчас твоим оконщикам не до принципов. Они рады бы лучше станцию беспринципно протащить, чем с соблюдением всех принципов по первому разряду похоронить… И не до твоих им переживаний. Знаешь, когда большое дело под ударом - то ли выйдет, то ли нет - эти самые… душевные флюиды и всякие личные переживания не котируются… Что в них толку? Тлен и суета сует. Плюнуть и растереть. Мелочи все это…
- Конечно, мелочи, - согласился Литвинов. - Только человека мелочи больше всего и заедают. Вот старик Силантьев рассказывал: в войну сбили его. Помнишь?
Белосельский развел руками: еще бы не помнить!
- Так вот. Сбили. Циркулировал он по лесам. Неприятностей вагон! Есть нечего… Кругом засады, патрули - эсэсовцы, каратели, полицаи… Имеются поблизости партизаны или нет, и если имеются, то где их искать, неизвестно… Словом, полный набор удовольствий… А что ему больше всего запомнилось? Знаешь? Мошкара! Представь: мошкара. Ее там столько было, что, он рассказывал, рукой по шее проведешь - и полная жменя. Кусают, жалят… Какие там патрули! От патрулей отстреляться можно и в лес поглубже рвануть. Они от просек отрываться очень не любили… А от мошкары нигде спасения нет. В глухой чаще даже хуже… Очень мне эта история запомнилась. Получается: комариный укус человеку больнее удара… А все эти разговоры вокруг станции… чего я там не видел? Моя точка зрения им известна, добавить к ней ничего не могу, по внешней видимости факты не в мою пользу: нашелся человек, который с «Окном» вроде бы управляется. - Нельзя сказать, чтобы очень последовательно вернулся Литвинов от комариной темы к вопросу, с которого начался разговор.
И закончил весьма категорично:
- Для чего я там нужен?! Для мебели?.. По существу-то, ведь ведущий летчик не я… Ноги моей больше там не будет.
Начальник базы вызвал к себе Федько и Литвинова.
- Вот что, братцы, - сказал он, - собирайтесь-ка вы, значит, так, в командировку. Засиделись. Как там в песне: дан приказ ему на запад…
- Нам в другую сторону, - догадался Федько. Правда, пустить в ход всю присущую ему сообразительность для этого не потребовалось. Для него эта командировка была давно запланирована. На одном из периферийных заводов шла большой серией машина, первый опытный экземпляр которой испытывал он, Федько. Сейчас за заводе сделали модификацию этой машины. Испытания подошли к концу, дело дошло до облета, и, естественно, что одним из летчиков облета заранее предполагался крестный отец исходной модели.
Но участие в облете Литвинова выглядело экспромтом.
- А я-то тут при чем? - удивился он, но тут же поправился. - То есть вообще-то как прикажешь. Я всегда готов.
- Он у нас, как юный пионер, - уточнил ситуацию Федько.
- Ну и прекрасно, - бодро резюмировал Кречетов. - Значит, так, выписывайте командировки, хватайте в кассе авансы, чемоданы в зубы - и по коням. Митрофан вас доставит на «Аннушке». Сейчас я дам команду насчет заявки… - И он потянулся к трубке внутреннего телефона.
- С чего он вдруг меня? - пожал плечами Литвинов, выйдя из кабинета начбазы.
- Понятия не имею, - разделил недоумение Марата Степан, несколько покривив душой, так как понятие на сей счет имел, причем вполне исчерпывающее. Не далее, как накануне вечером, после разговора с Литвиновым, Белосельский сказал ему:
- Мечется Марат. Плохо он, оказывается, тренирован на неудачи… Надо бы его куда-нибудь хоть на несколько деньков спровадить. Для восстановления равновесия и слива избыточной желчи.
Федько высказал идею подключить Литвинова к предполагаемому облету:
- Он, кстати, и в облете опытной машины был… Опасливо оглядевшись, Белосельский позвонил Кречетову:
- Глеб Мартыныч, можно, мы со Степой сейчас к тебе зайдем? Имеем тему для интимного разговора… Есть. Идем.
И заговорщики отправились к начальству, А назавтра начальник базы вызвал к себе…
Итак, Федько и Литвинов летели в командировку.
Повез их Тюленев на знаменитом биплане Ан-2. Эта тихоходная, выглядевшая среди гладких, лаконичных монопланов этаким пришельцем из прошедших десятилетий машина была в действительности непревзойденным образцом того, что называется - соответствовать своему назначению. Вернее, многим назначениям, потому что этот самолет успешно работал и как пассажирский на местных линиях, и как транспортный, и сельскохозяйственный, и санитарный, и арктический - и повсюду отличался надежностью, безопасностью, неприхотливостью к любым условиям. Ан-2 в авиации любили. И, как большинство таких любимых летной братией машин, наградили множеством прозвищ. «Антон», «Аннушка» - самые распространенные из них… Но высокой скоростью этот самолет, как было сказано, не блистал (что, впрочем, и было сознательно заложено в него при создании), по каковой причине лететь предстояло не меньше чем часа четыре, а если со встречным ветерком, то и все пять.
В громыхающем, как большая пустая консервная банка, фюзеляже было холодно. Устроившись на тянущихся вдоль бортов откидных металлических скамейках, летчики - правда, сейчас их уместнее было бы назвать пассажирами - молчали.
Пролетели уже около половины пути, когда из своей кабины, поручив механику вести простую в управлении машину («Ей только не мешать - сама летит»), вылез Тюленев.
- А мы где, в какой гостинице остановимся? - спросил он.
- Пристроят куда-нибудь, - ответил Федько. - На улице не оставят.
- Знаете, - заметил по этому поводу умудренный обширным командировочным опытом Литвинов, - тут есть свои закономерности. Все зависит от того, кто кому нужен: командированный местным начальникам или местные начальники командированному. Если последнее, скажем, когда заявится какой-нибудь толкач, то ему приходится обо всем - гостинице, транспорте, еде - думать самому. Ну, а если, как сегодня, мы, например, нужны дорогим хозяевам, беспокоиться нечего. Особенно вначале.
- Почему вначале? - спросил Тюленев.
- Очень просто, - ответил Литвинов. - Вот ты, Митрофан, в какое кино ходишь?
- Не знаю… В разные… Чаще всего в «Андромеду». Я же рядом живу.
- Прекрасно! Так вот вспомни, какой в нее, в твою «Андромеду» вход? Мрамор. Колонны. Шибко художественная реклама. Люминесцентные светильники. Дубовые двери. Словом, полный шикмодерн! Это все, пока надо тебя в кино завлечь и твои деньги, во славу финплана, отнять… А выход? Какой там выход? Задний двор. Обледенелые ступеньки. Лестница без перил. Темно. Холодно. Помойка аромат дает…
- Помойки там нет, - вставил объективный Тюленев.
- Ладно, помойку убираем. Хватит и без нее. Но, в общем, ясно: больше ты не нужен. Свою функцию как зрительская единица и билетопокупатель выполнил и особенно ухаживать за тобой уж нечего… То же и в командировке. Если ты хозяевам требуешься, то машина, чтобы тебя привезти с аэродрома или с вокзала в гостиницу, всегда есть, а чтобы потом отвезти из гостиницы на аэродром или на вокзал, машины почти всегда нет: шофер обедает или уехал заправляться, или диспетчер не распорядился… Человек, чтобы встретить тебя, тоже обязательно находится, а чтобы проводить - всё, извините!.. И местный шеф - директор или главный конструктор - поначалу общения с тобой прямо жаждет, а когда ты все отлетал, на разборе доложил и бумагу подписал, после этого товарищ начальник заняты…
- Ох, Марат, я вижу: кто-то тебя в этом смысле сильно обидел, - заметил Федько. - Иначе с чего бы такая развернутая теория.
- Да нет. Никто не обидел. Просто так: ума холодных наблюдений. Изучал проблему.
- Вообще-то оно так. Проблема, - согласился Федько. - Да и когда вселился, тоже нельзя считать, что вопроса больше нет. Могут еще, как говорится, попросить. В смысле - вытурить… Ты, Митрофан, наверное, не знаешь. Несколько лет назад поехали инженеры нашей фирмы, муж и жена Спасские - Марат с ними дружит - на майские дни в Крым. Оба - специалисты первый класс, лауреаты, причем не за что-нибудь, а за авиационную технику, эта деталь существенная. Так вот, взяли они себе отгульные дни, приплюсовали к майским праздникам, и получилось у них недели полторы. Прилетели в Ялту, поселились в гостинице и пустились отдыхать. Солнце, море, глициния цветет, не жизнь - все двадцать четыре удовольствия. И вот в один прекрасный день возвращаются с прогулки, а их вещи - в комнате администратора, номер занят. Извините, говорят, вынуждены вас попросить… Оказалось, пришел теплоход с западногерманскими туристами. И наших лауреатов-победителей, как раз к Дню Победы… Вот так!
- Да! - покачал головой Тюленев. - Новелла! Но сегодня-то не беспокойтесь. Заводу вот так (тут Митрофан провел ребром ладони по горлу) нужно, чтобы облет по первому классу прошел. Начальство вас с хлебом-солью ждет… Ну, а если не начальство, так уж Труханов сам встретит по-царски. Ему во здравие Степана Николаевича по-настоящему надо бы каждый день по молебну заказывать…
Замечание Тюленева о молебне было отнюдь не беспочвенным.
Когда модификация, на облет которой направляли свои стопы Литвинов и Федько, была изготовлена и нужно было приступать к ее испытаниям в полете, возникла ситуация, в центре которой неожиданно оказался не кто иной, как Федько.
Поначалу предполагалось, что испытания будет проводить старший летчик-испытатель завода Труханов. Об этом был уже подготовлен и приказ. Но вдруг, в самый последний момент, в чью-то осторожную голову забрела мысль: не лучше ли, чтобы для пущей надежности начал испытания - хотя бы первый вылет выполнил - летчик-испытатель КБ. Тот самый, который вел исходную для модификации машину, когда она была еще опытной. А этим испытателем был Федько. Конечно, такое решение для заводского летчика - тяжкая обида. Тут и его профессиональное достоинство задето, да и законного (причем немалого) заработка человек лишается. Словом, с какой стороны ни смотри, а оплеуху ему уготовили изрядную.
На коллегии, где в числе прочих стоял и вопрос об этих испытаниях, вызванного на сей предмет Федько спросили:
- Как вы: готовы к этой работе?
- Готов, конечно. Только уверен, что Труханов прекрасно сам справится.
Заявление прозвучало неожиданно. Чтобы летчик-испытатель уклонялся от работы, вроде бы во всех отношениях привлекательной, - это было что-то новое. Возникла нечастая на заседаниях коллегии пауза… Потом кто-то из сидевших вдоль стены подпустил с места реплику:
- А вы ручаетесь, что у него все будет в порядке?
- Что значит, ручаюсь? Полностью, не на девяносто девять, а на сто процентов я и за себя не могу поручиться. Это, знаете, дело вероятностное. Случайные процессы работают… Скажу иначе: ручаюсь, что у Труханова вероятность какой-нибудь накладки не больше, чем у меня.
Высказывание Федько было встречено большинством присутствующих не с полным пониманием. Но председательствовавший на коллегии министр с соображениями Федько согласился. Испытания модифицированной машины, включая первый вылет, были поручены Труханову.
Когда действия человека диктуются самыми естественными побуждениями - стремлением к справедливости, элементарной порядочностью или нежеланием зря кого-то обидеть, - в окружающих почему-то нередко разгорается желание подвергнуть эти действия глубокому исследованию - на предмет наличия или отсутствия (первое желательнее) в них некой невидимой миру корыстной или в чем-то другом неблаговидной подоплеки.
Странное поведение Федько дало пищу для гипотез.
- Наверное, здесь у него, если его туда пошлют, другая, более калорийная работа улыбнется, - высказал, выходя из зала заседаний, предположение один из сидевших у стенки.
- А может быть, аэродром тамошний ему не нравится: ведь полоса там раза в два короче, чем на его родном. И препятствий вокруг полно… - подбросил собственную гипотезу второй.
На его беду эти слова услышал Кречетов.
- Значит, так. Если кому-то там аэродрома хватает, то Федько тем более хватит, - сухо, не глядя на сконфузившегося автора гипотезы, бросил он. - Напрягите воображение и допустите: есть на свете люди, которые в автобусе не прут к выходу по ногам других пассажиров.
Когда задевали его летчиков, Кречетов, при всей своей обычной обтекаемой сдержанности, этого без внимания не оставлял. Услышав однажды, как он лихо отбрил такого обидчика, Белосельский почти нежно сказал: «А ведь где-то в тебе, Глебушка, сидит тигр!» Однако тут же счел необходимым комплимент несколько притушить, добавив: «Правда, глубоко сидит. На свет вылезает редко…»
Встречали гостей на заводском аэродроме, как и предсказывал Тюленев, почти что хлебом-солью. К подрулившему на стоянку Ан-2 дружно двинулись директор, главный инженер, секретарь парткома и, конечно, все заводские летчики в полном составе. Правда, присутствие летчиков относилось уже не к протокольной части встречи: испытательская корпорация - тесная, а Литвинова и особенно Федько на всех испытательных аэродромах знали и любили.
Заводские механики помогли по-быстрому зачехлить и укрепить Ан-2 на штопорах. Четверых гостей хозяева разобрали по машинам и повезли в гостиницу, где - опять-таки в соответствии с предсказаниями Тюленева - их ждали номера.
Назавтра Марат со Степаном явились в ангар посмотреть самолет, который им предстояло облетывать. С первого взгляда было видно, как резко отличается он от исходной серийной модели. Все было другое: и размеры, и конфигурация, и внутреннее оборудование.
- Значит, надо понимать: это называется - модификация? - невинным тоном осведомился Федько.
- Не все ли вам равно, Степан Николаевич, как это называется. Вы лучше скажите: нравится машина или нет? - дипломатично перевел разговор в другую плоскость директор завода.
Впрочем, суть дела особых комментариев не требовала: разрешение на мелкую модификацию выдается на одном уровне, на модификацию коренную - на другом, более высоком, а на такую, что от исходной машины остается, как говорят конструкторы, номер на борту да баранка штурвала в кабине, - требуются санкции таких этажей, выйти на которые не так-то просто. Поэтому и зафиксировала история случаи… или лучше скажем так: отдельные, нетипичные случаи, когда разрешение выдавалось на какие-то мелкие изменения конструкции, а по ходу разработки изменения росли, одно тянуло за собой другое, тут же само собой напрашивалось третье… Именно с таким - повторяю, нетипичным - случаем и столкнулись на сей раз наши летчики. Первоначально на заводе действительно собирались установить на свою машину только новое, более современное и совершенное оборудование. Но оно имело несколько большие габариты, чем старое, пришлось делать вставку - удлинять фюзеляж. И вес нового оборудования (тогда старый, добрый, привычный вес еще не переименовали в массу) оказался посолиднее; чтобы не нарушать центровку, пришлось перемещать крыло… Так оно одно за другим и пошло. А удобная вывеска «модификация» сохранилась. Менять ее ни малейшего желания ни у кого не было.
На вопрос директора - как нравится машина, Федько дипломатично ответил:
- Вот слетаем…
Слетали они назавтра - весь первый день ушел на изучение описаний, инструкций, схем, чертежей: как ее ни называй, а по существу-то машина новая.
Сам по себе самостоятельный вылет на новой для себя машине без провозных для квалифицированного испытателя не проблема. Имея за плечами несколько десятков типов облетанных летательных аппаратов, он понимает, что каждой черточкой своего нрава эта новая машина будет похожа на что-то, ранее встречавшееся. А у Федько с Литвиновым в активе были не десятки, а больше сотни типов самолетов, на которых каждый из них полетал.
Но что действительно требует от летчика на каждой новой машине большого внимания и тщательной подготовки - это оборудование. Кабина современного самолета плотно - один к одному - забита приборами, ручками, кнопками, тумблерами. И тут, если что-нибудь перепутать, включить не то, что надо, или не тогда, когда надо, или просто забыть, упустить, из виду, не обратить внимания, - это может обойтись очень и очень недешево…
Летчики долго обживались в кабине.
Слезли на землю, когда стало уже темнеть и механики начали разворачивать самолетные чехлы, недвусмысленно намекая, что пора бы, мол, и честь знать!
Литвинов любил эту сторону своей работы. Конечно, она доставляла меньше радости и удовольствия, чем сам полет, но была и в ней своя изюминка. Знакомясь с расчетами, рассматривая графики продувок, даже просто разглядывая стоящий на земле самолет, Марат все время прицеливался к одному: каков он в полете, что за характер у него, какие особенности? А потом, полетав на этом самолете, снова возвращался к тому, что угадал заранее, а чего не угадал. И искал последнему - чего не угадал - объяснений: где ошибся, чего не учел в своих прогнозах, на что не обратил должного внимания, а что, напротив, переоценил. Называл это: пустить в ход линию обратной связи. И, проделав такую процедуру на десятках летательных аппаратов, на которых вылетал, научился предугадывать их пилотажные свойства почти безошибочно. Летчики не раз обсуждали это умение Марата.
- Силен, черт! - сказал как-то восхищенный Аскольдов. - Прямо мистика какая-то.
- Ничего не мистика, - возразил реалистически мыслящий и не склонный к вере в потусторонние явления Нароков. - Просто интуиция… - И, подумав, добавил: - Но та самая, которая дочь информации.
Вечером отправились в гости. Пригласил к себе Труханов. Литвинов попробовал было уклониться:
- Завтра же с утра работать. Надо бы выспаться… Но Tpyxaнов настоял:
- Так мы ж недолго. Часика два - и по домам… Я уже позвал кое-кого. А Таисия моя чего-то напекла…
Последний довод решил дело. Пренебречь стараниями гостеприимной хозяйки - это было бы непростительно.
- Будем джентльменами, - сказал Степан.
- Будем. Ничего другого не остается, - согласился Марат.
Труханов жил в заводском доме, в пятнадцати минутах ходу от проходной. Мог бы получить квартиру в центре города, но, несмотря на нажим со стороны жены, периодически то усиливающийся, то временно затихавший и никогда не прекращающийся полностью, никуда далеко отрываться от завода не хотел.
Комнаты, увиденные гостями, казалось, принадлежали разным квартирам. Одна, большая, служившая, по-видимому, одновременно и столовой, и спальней, и «приемной», была плотно уставлена разного рода пуфиками, диванчиками, креслицами, на которых возлежало множество вышитых подушек. На всех горизонтальных площадках - буфете, этажерке, комоде - лежали столь же щедро вышитые салфетки со стоящими на них фарфоровыми статуэтками. С развешанных по стенам картинок глядели маркизы в напудренных париках, пастухи, пастушки и почему-то морда здоровенного добродушного сенбернара, которого обнимала за шею крохотная девчушка с розовым («Под цвет обоев», - подумал Литвинов) бантом на белокурой головке. С большого абажура свисали пышные разноцветные кисти. Телевизор - представитель иного, технического шика - выглядел, несмотря на покрывающую и его расшитую салфетку, телом несколько инородным.
Зато соседняя комната, принадлежавшая хозяину дома, отражала другие вкусы, а также, как заподозрили гости, его ответную реакцию на стиль большой комнаты. Здесь стоял только стол, два стула, узкая солдатская койка, несколько полок с книгами да небольшой верстачок со слесарными и столярными инструментами. Даже такой непременной принадлежности комнаты летчика, как модели самолетов, и той не было. Впрочем, последнее обстоятельство объяснялось скорее всего тем, что Труханову до первого из юбилеев, к которым обычно приурочиваются подношения моделей, оставалось еще годиков пять. Так что в этом отношении у него все было впереди.
Кроме хозяев - Труханова и его жены, миловидной полной блондинки со сложно организованной, похожей на буддийскую пагоду прической, - в большой комнате сидели тесть Труханова - костистый старик, старший мастер большого сборочного конвейера, его друг - цеховой бухгалтер да два летчика-испытателя, шапочно знакомые Федько и Литвинову и отличающиеся забавной контрастностью своих шевелюр: у одного голова была наголо брита, а другой оказался счастливым обладателем густой черной шапки волос. Все - свои, заводские.
Труханову и другим заводским летчикам полетать завтра никак не светило. Календарь показывал начало второй декады, а завод, хоть и выполнял план исправно, но, как и многие его собратья, львиную долю продукции сдавал в последние дни месяца: двадцать девятого, тридцатого, тридцать первого числа. А иногда, вопреки структуре принятого в цивилизованном мире календаря, даже тридцать второго, а то и тридцать третьего. Эти малопривычные нашему слуху числа имели вполне реальное объяснение: в первые дни следующего месяца «досдавалась» продукция предыдущего… С этим боролись. Разрабатывали прекрасные планы перехода на равномерный, ритмичный выпуск. Чего-то в этом направлении вроде бы уже добились.
- Добились, добились, - проворчал критически настроенный тесть хозяина дома. - Пока только того добились, что аврал чуть раньше начинается: не двадцать седьмого, а двадцать второго. Или двадцать третьего.
- Раньше начинается, значит, ровнее проходит. Не такой острый пик имеет, - оптимистично заметил бритоголовый летчик.
- Острый, не острый… Работать разучились, вот в чем дело! Посмотришь на работничков наших нынешних - вроде никому ничего не надо, лишь бы время худо-бедно до звонка протянуть. И вообще - порядка нет… Вот раньше - работали. Взять хотя бы в войну. Станков не хватало, сырья, энергии - всего не хватало. Людей толком ни накормить, ни одеть, ни согреть - ничего этого не могли. В первую зиму, только эвакуировались, в общежитии одна койка на двоих была: один работает, другой спит. Но ответственности хватало. Каждый свою ответственность понимал. Личную. Люди жили работой. И уж порядок был - будьте покойны!
- А ты немного не… как бы сказать, не идеализируешь то время? - спросил бухгалтер. - Это ведь наше, возрастное: что было в молодости, то и прекрасно. Ностальгия.
- Ничуть не идеализирую. Иначе войну бы не выиграли. А вот этим самым и взяли: ответственностью, а главное дело - порядком. Железным порядком.
- Извините, - вступил в дискуссию Федько, - мне кажется, что очень уж тосковать по прошлым порядкам все-таки не стоит… Даже если производство взять. Слов нет, продукцию давали, фронт обеспечивали. Но таких требований к этой продукции, как сейчас, и в мыслях не держали. Долговечность, скажем. Кому она была нужна, если все равно тот же штурмовик в среднем, пока его собьют, двадцать пять, тридцать, от силы полсотни вылетов только и успевал сделать… Или качество. Смотрели так: работает, воевать может - и ладно. Конечно, если что-нибудь совсем исключительное случалось… Вот, например, когда на Курской дуге у наших истребителей на скорости обшивка с крыла стала слетать. Тут, понятно, тревогу забили, навалились, пресекли. Но если не такой катастрофический случай брать, то на качество смотрели… скажем так: совсем иначе, чем сейчас жизнь заставляет. Многие проблемы просто вообще не ставились - не доросли мы тогда до них.
- Что ж, хотите сказать, мы сегодня так уж здорово работаем?
- Нет, не хочу. Но и такую точку зрения, что, мол, раньше все было лучше, не понимаю… И еще: помню что почем - какими средствами ваш порядок достигался. Двадцать минут опоздания - под суд! И перейти на другую работу не моги… Не говоря уж о других, назовем их так, приметах времени…
- А что ж хорошего - на работу опаздывать? Или с места на место за длинным рублем летать?
- Ну, положим, особенно длинные рубли тогда найти было трудно. Да и цена им была никакая… Я о другом. О средствах.
- Знаете, говорят: цель оправдывает средства! - улыбнулся бухгалтер.
- Это иезуиты говорили. Они нам не учителя. Для меня, с вашего разрешения, убедительнее другая цитата. Не ручаюсь, что слово в слово, но смысл такой: цель, для достижения которой нужны неправые средства, не есть правая цель.
- Кто же это так сказал? - поинтересовался тесть Труханова.
Но не успел Федько ответить, как его опередила хозяйка дома:
- Маркс.
«Эге! - подумал Степан. - Да у тебя, матушка, оказывается, не только пуфики да салфеточки в голове!» Но хозяйка тут же вернулась к выполнению своих, прямых функций:
- Кушайте, кушайте! Марат Семеныч, попробуйте холодца. Папа, передайте Марату Семеновичу холодец. Степан Николаевич, возьмите еще салата…
- Все равно, - упрямо повторил тесть Труханова. - Чтоб заставить людей работать, нужно… - и он, крепко сжав кулак, показал, как именно следует обращаться с людьми, дабы они трудились исправно. - Иначе ничего не получится. Не будет порядка.
- Почему же? Есть и другие способы, - спокойно возразил Федько.
- Какие это другие? Агитация?
- Всякие. И агитация, между прочим, тоже, если умная. Но только не палка! С этим делом - хватит. Устали.
- А без этого, - старик снова показал кулак, - ничего не получится. Не вылезем.
- Да вы, я вижу, пессимист, - усмехнулся Литвинов.
- А пессимистом быть совсем неплохо, - заметил бухгалтер. - Ему живется легче, чем оптимисту. Спокойнее. С чего я взял? Извольте. Оптимист считает, что, когда все хорошо, это - норма, так оно и должно быть. А когда плохо - безобразие, возмутительное отклонение от нормы. Поэтому, когда все хорошо, он это воспринимает без особых восторгов: а как же, мол, иначе! Если же случается что-нибудь плохое, страшно расстраивается. Ну а пессимист, наоборот, считает, что плохое - норма, и относится, следовательно, к нему спокойно, без паники, а хорошее - подарок судьбы, счастливая выпадающая точка, и всячески по этому поводу радуется. Вот и получается, что оптимист живет то в серых буднях, то в неприятностях, а пессимист - то в серых буднях, то в радостях. Кому лучше? В среднем?
- Есть же все-таки и объективные оценки. Во всем. Независимо от того, кто как что воспринимает, - не принял выслушанную концепцию летчик, обладатель пышной шевелюры.
- Наверное, есть, - пожал плечами бухгалтер. - Но мне это безразлично. Для меня, да и для вас, наверное, жизнь такова, какой мы ее ощущаем.
- Э-э, да вы, оказывается, субъективный идеалист, - дал высказываниям бухгалтера принципиальную оценку Труханов. - Вроде епископа Беркли. Будем вас за это прорабатывать.
- Будем, будем обязательно! - радостно поддержал Труханова бритоголовый летчик. - Что-что, а эту работу - прорабатывать - мы любим!..
В одиннадцатом часу, когда все обязательные здравицы - за каждого из дорогих гостей («Цвет нашей корпорации»), за процветание сего гостеприимного дома, за хозяйку («Очаровательными руками которой изготовлены эти райские яства») - были провозглашены и активно поддержаны, Федько и Литвинов извинились («Завтра - работать»), поблагодарили хозяев и откланялись. Предложение Труханова подбросить их до гостиницы на машине отклонили:
- Спасибо, не стоит. Рядом же. И нам пройтись на сон грядущий - одно удовольствие.
Идти по морозцу было действительно хорошо. Миновав строй неотличимых друг от друга пятиэтажек («Это надо же было так назвать - соцгород! Интересно представляют себе строители социализм», - заметил Федько), друзья вышли на широкое асфальтированное шоссе, тускло освещенное фонарями, мертвенный свет которых почему-то называется дневным. В одну сторону шоссе вело к заводу, в другую - к городу, куда Федько с Литвиновым и направились.
- Ох, консервативен человек! - вздохнул, вспомнив недавний спор, Федько.
- А эта Таисия не так проста, как кажется, - сказал Литвинов. - Как она: высунулась - и сразу снова за свои вышивочки да салфеточки спряталась… А оказывается, даже, видишь ты, Маркса читала!
- Не ручаюсь. Скорее, просто эту фразу где-то слышала, - усомнился Федько.
- Даже если слышала, то запомнила. А главное, оценила!.. Вот тебе и фифа!.. Нет, что ни говори, а получается, что дурной вкус - грех не самый смертный.
- Дурной вкус? А что это такое - дурной вкус? Не такой, как у тебя? - улыбнулся Степан.
- Конечно, - согласился Марат. - Если о вкусах, то других критериев нет…
- А как ты думаешь, - спросил Литвинов. - Неужели в сферах власть предержащих не знали, какую машину тут на самом деле отгрохали как модификацию?
- Вряд ли не знали. Не могли не знать. Каналов информации хватает.
- А почему не пресекли? - допытывался Марат.
- Не знаю, не задумывался. А по-твоему, почему?
- Главное, конечно, что такая машина действительно нужна. Серийная пока не устарела, но вот-вот устареет; зачем этого ждать. И раз заявлена модификация, значит, от старой машины побольше возьмут. Тоже полезно… Но это все - от головы. А я думаю, было что-то еще и от души… Правда, Степа, я думаю, затея с этой модификацией вызвала наверху симпатию. Просто по-человечески вызвала… Ведь у нас сколько оптимизма! Прямо беда. Попробуй заставить любого директора что-нибудь на себя сверх плана взять. Или в новое дело влезть. Это же приходится прессом вдавливать. Если только не для космоса или для ВДНХ… Послушай нашего Генерального или Кречетова… У них этот оптимизм вот где, - Марат потрогал рукой затылок, - сидит. Между прочим, я вавиловской фирме сто грехов могу за это простить: сами на трудное задание напросились, по своей инициативе, никто их, вроде, и не просил… Вот и здешний завод - сам на себя мороку нагнал и ответственность. Ведь, представь, случись, что модификация не получится, не даст расчетных данных, тогда ведь всех заводских лидеров - за ушко да на солнышко! Сразу, будь спокоен, вспомнят, что эта модификация - не модификация. А они этого не убоялись. Молодцы, Вызывают симпатию.
- У тебя или у высшего начальства?
- Знаешь, Степа, я думаю: у нас обоих…
Зафиксировав этот, далеко не частый в его биографии случай полного совпадения собственных эмоций с эмоциями вышестоящих лиц, Литвинов умолк.
Свернув с серебристо заиндевевшего бульвара на главную улицу города, друзья увидели на темном - спать здесь ложились рано - здании гостиницы неоновую надпись: «ЮОСЬ», что, с учетом негорящих букв, надлежало понимать как «Юность».
- Вот мы и вернулись в свою юность, Степа, - сказал Марат.
- Если бы! - вздохнул Степан.
Облет прошел гладко.
Первым ушел в воздух Федько. Пробыл в воздухе полчаса. Больше, чтобы разобраться в машине, ему не требовалось. Чисто, элегантно приземлившись, сразу, ни на что не отвлекаясь, сел писать летную оценку. Машина Степану понравилась. Устойчивость, управляемость, все пилотажные качества - все было в порядке. Новое оборудование, как и ожидалось, расширило круг задач, который можно было на новом самолете решать. Мелкие замечания - вроде того, что неудобно пользоваться ручкой открытия форточки фонаря кабины или что сигнальную лампочку тридцатиминутного остатка топлива логичнее было бы расположить в непосредственной близости от прибора-топливомера, показания которого она, в сущности, дублирует, - такие и им подобные замечания только подчеркивали, что никаких более серьезных претензий предъявлять машине не приходится.
Пока Федько писал, машину осмотрели, дозаправили и выпустили в полет Литвинова.
Обследовав самолет на всех положенных режимах, он доложил по радио: «Задание закончил» - и получил разрешение идти на посадку. «Хорошо тут летать!» - подумал он. - На сотни километров вокруг всего три аэродрома. Трасса Аэрофлота, и та в стороне проходит. В воздухе пусто. Не то, что у нас дома».
Марат не впервые летал в этих краях. И теперь под уютное шипение работающих на пониженных оборотах двигателей он с удовольствием осматривался. Крутой изгиб широкой заснеженной реки,, множество буксиров и барж, вмерзших в лед у ее берегов. А сами берега и уходящая, насколько хватало глаз, за ними местность - очень разные. Правый по течению берег, в полном соответствии с известным со школьных лет законом Бэра подмытый рекой, - высокий, обрывистый. Рассмотреть это с высоты, правда, удавалось с трудом, но что было прекрасно видно, - это почти сплошные густые, черные леса, покрывавшие все правобережье бассейна величественной реки. А за ее низким, плоским (опять-таки, как предписывает закон Бэра) левым берегом тянулись открытые, просторные, тоже белые, но какого-то другого, чем река, чуть кремового оттенка поля с тонкими извивающимися ниточками дорог, россыпь построек в населенных пунктах, сгущающаяся дымка над городом («Достается все-таки от городов этой самой окружающей среде!» - в который уж раз подумал Литвинов)… Красиво! Даже как-то досадно, что подавляющую часть времени существования рода человеческого люди не видели своей Земли сверху, откуда она прекраснее всего! Глупые птицы видели, а человек - царь природы - нет!..
Самолет спускался. Все заметнее сужались горизонты обзора, но зато тем больше выступало невидимых с высоты деталей. Нитки дорог оказались не пустыми - по ним, как мелкие букашки, ползли автомашины. Над коробочками строений проявились сероватые хвостики дымков. Даже на белоснежной поверхности реки обнаружились темные точки - переходящие по льду с одного берега на другой люди.
Но вот высоты осталось уже всего километра полтора, аэродром под носом, и Литвинов, оторвавшись от лицезрения окружающего мира, переключился на категории более деловые: вход в круг, шасси, закрылки… Приземлился, зарулил на стоянку и сразу попал в окружение ожидавших его заводских. Имея компетентное и вполне благоприятное суждение своего летчика - Труханова, - они не ожидали от облета каких-либо неприятностей. А когда с утра слетал и похвалил машину Федько, совсем уж успокоились на сей счет. Но у Литвинова была репутация летчика въедливого, к тому же особо специализировавшегося на устойчивости и управляемости. Как бы не взбрело ему какое-нибудь «но» в голову!.. Но нет, не взбрело. И когда он подрулил на стоянку, поставил машину на тормоза, открыл фонарь кабины, выключил двигатели и весело улыбнулся встречавшим, то получил в ответ полную порцию широких ответных улыбок. Таков уж удел летчика-испытателя, его работа - это тот самый конец, который, как известно, венчает дело…
Вечером Федько и Литвинов мирно дремали в креслах пассажирского салона «Ил-восемнадцатого», уносившего их домой. Проснувшись, отдали должное содержимому пакета, который им вручили при прощании провожавшие «Маленький ужин. Чтоб не скучать в дороге».
- Что-то отвык я от такого сервиса! - вздохнул Литвинов, принимаясь за ножку жареной курицы.
- Да. Не наш родной - ненавязчивый… - согласился Федько. И вдруг впервые за дни, проведенные в командировке, вернулся к делам родной испытательной базы. Вернее, к делам своего друга:
- Ну, так как же ты, Марат? Пойдешь завтра к вавиловцам?
Степан не сказал, для чего Марату следовало - или не следовало - идти к вавиловцам. Это было и без того ясно.
- Смысла нет, - не сразу ответил Литвинов. - Очень уж их всех Кедров обнадежил. Что ни говори, это же факт: получается у него! И, как на грех, с доработками станции дело застопорилось. Скорее всего это утык временный, нашли бы они выход, если бы, как говорится, не было другого выхода. Но другой, они полагают, есть. К тому же более простой: ничего в машине не менять. Большой соблазн… А я все-таки считаю… продолжаю считать: не годится в таком виде эта машинка… Даже если у Кедрова что-то получится. Хотя это еще, как Санька Аскольдов говорит, не железный факт, что получится…
- Ну и что же, вот иди и выскажи им все это.
- Я высказывал… Но, знаешь, говорил - и чувствовал, что только воздух сотрясаю. Слушают - и не слышат. Веса мои слова в сложившейся обстановке не имеют… Ну, а я больше ничего к тому, что сказал, добавить не могу. И повторять одно и то же смысла не вижу,
- И ты решил благородно ретироваться.
- А что?.. Между прочим, заметь: никто на последних совещаниях меня особенно и не искал; чудно провели без меня. Не заплакали.
Федько неопределенно похмыкал, после чего произнес, казалось бы, не очень информативное:
- Ну, ну, ладно.
Однако друзья Степана давно знали, что в его устах эти слова вполне информативны и означают несогласие, к сожалению, пока не подкрепленное достаточно вескими доводами, способными неопровержимо доказать его обоснованность. И еще это означало, что теперь Федько будет таковые доводы дотошно выискивать, чтобы, найдя их, вернуться - хоть через год - к обсуждаемому вопросу.
А иногда - правда, очень редко - бывало и так, что Степан вдруг делал странное заявление: «А ты ведь тогда был прав… Я разобрался». Его собеседник с трудом вспоминал тему спора и удивленно говорил: «Но ты же мне и не возражал. Похмыкал себе что-то под нос, и все». На что следовал ответ: «Не важно, возражал или не возражал. Важно, что считал: ты не прав. А ты был прав». Неправоту, безразлично высказанную или не высказанную, Лорд себе не спускал. Другим - тоже не всегда. Но себе - никогда.
Полчаса спустя самолет, пробив облачность, вышел на многоцветные огни полосы подходов гражданского аэропорта - даже в боковых иллюминаторах пассажирского салона заиграли багровые отблески этих огней, - приземлился и подрулил к алюминиево-стеклянному зданию порта.
- Вот и ладно, - сказал Федько и признался: - Не люблю летать пассажиром.
- Что, беспокоишься? - удивился Литвинов. - Зря, эти аэрофлотские ребята летают надежно. Статистика в их пользу. Во всяком случае, летать с ними куда надежнее, чем, скажем, ехать из города в город на автомашине: сам ни в кого не воткнешься, так в тебя какой-нибудь пьяный дурак вмажет.
- Да нет, за свою драгоценную я не беспокоюсь. Совсем другое дело. У меня, когда лечу пассажиром, все время ощущение, что я бы все делал немного не так: иначе развернулся бы, иначе в круг вошел…
- А ты, я вижу, придира.
- Есть немножко. А что: нельзя?
- Можно, можно. Не беспокойся. Даже похвально.
- То-то же!..
И вдруг Литвинов вне всякой связи с предыдущим задумчиво сказал:
- Интересно, какие неприятности меня ждут?..
- С чего ты взял, что они тебя ждут? - спросил Федько. - Совершенно это не обязательно!
- Обязательно, Степа. Почти с железной закономерностью обязательно. После отпуска, после командировки - всегда! Я к этому уже, в общем, привык… Весь вопрос в том, какие неприятности. Желательно, чтоб не очень крепкие…