1

На Сан-Николо, изнывающем от жары песчаном островке Венеции, вырос странный лагерь, в котором разместились десять тысяч немытых воинов со своими немытыми оруженосцами, шлюхами, поварами, священниками, лошадьми, глашатаями, оружейными мастерами и кузнецами. Они назвали себя пилигримами, приняли крест, поклялись исполнить волю Папы и отправились в поход. Это означало, что они держали путь в никому не известную пустыню, чтобы отвоевать никому не известный город у его обитателей.

Их транспортные и военные суда, стоявшие на якоре в лагуне, — тяжелые, прочные, вместительные, смертоносные — были построены венецианцами, должны были управляться венецианцами и в данный момент загружались запасами провизии и воды тоже венецианцами. Через два дня армия и флот выступят в поход после нескольких месяцев промедления по политическим и финансовым причинам и совершат великое благо для всего христианского мира.

Но прежде чем они снимутся с якоря, здесь разыграется жуткая трагедия — убийство с самоубийством, — настолько кровопролитная, что еще много лет спустя люди будут говорить о ней шепотом, не забывая креститься.

Во всяком случае, таков был мой план.

Но тут, как, впрочем, и во многом другом в этой жизни, судьба распорядилась по-иному.

Я выпрыгнул из лодки Барциццы на мелководье и, пылая злобой, зашлепал по мутной зеленой воде, доходящей до щиколоток, пока не оказался на сухой земле, на краю воинского лагеря. Венеция — это в основном вода или мощенные камнем улицы, так что я впервые за месяц ступил на живую землю. Приятно было ощущать ее босыми мокрыми ступнями, но я искал не приятных ощущений, а смерти и даже запаниковал от мысли, что меня могут лишить ее каким-то обманным путем. За свою жизнь я успел освоить с полдюжины языков и научился исполнять ненавистную мне музыку. Питался едой, которую едва выдерживал желудок, отрастил шевелюру и бороду и последние три года, просыпаясь на рассвете, заставлял себя жить, готовясь к изумительной искупительной смерти, опасаясь, что ее у меня отнимут.

Оружия при мне не было, если не считать железного штыря — небольшой пики с крючком на конце, украденной в доме Барциццы (что-то вроде рыбацкого гарпуна). Не помню, каким образом я узнал, какой шатер принадлежит верховному предводителю. Не помню, как отвлек охрану у входа, но трюк сработал. Когда я оказался внутри и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, я все еще тяжело дышал, и кровь громко стучала в висках.

В прохладном просторном шатре было всего двое: сам предводитель войска и молодой рослый рыцарь, стоявший на коленях рядом с ним, — я предположил, что это его телохранитель. На обоих были туники, украшенные широкими золотыми косами. Они о чем-то шептались. Ни тот ни другой не был мне нужен.

— Где англичанин? — проорал я.

Воины недоуменно уставились на меня, рыцарь неуклюже поднялся с земли, вцепившись в кинжал на поясе, а тем временем его хозяин насмешливо ответил:

— В Англии, полагаю.

Значит, Барцицца говорил правду: эта последняя вылазка оказалась впустую. Я взвыл от ярости и унижения. В голове возник вопрос: как теперь вернуться в Британию? Нет, этого мне не пережить. Единственный шанс отомстить оказался иллюзией, мне так ни разу и не удалось приблизиться к намеченной жертве. Отчаяние и безысходность лишили меня способности рассуждать здраво, поэтому я решил, что раз уж так, то возьму хотя бы одну жизнь, которую пока способен взять, — свою собственную.

Оба воина, не спускавшие с меня глаз, были вооружены. Значит, все будет просто: надо накинуться на главного, и тогда телохранитель мгновенно со мной расправится.

Когда знаешь, что наступает твоя последняя секунда, то время замедляет ход и чувства обостряются. За одно мгновение я воспринял больше, чем за несколько лет жизни: ощутил плетеные циновки под ступнями, разглядел яркий сложный декор на стенах шатра, почуял аромат розовой воды, смешанный с неистребимой затхлостью, отметил аристократизм красивого лица военачальника и приятные черты молодого человека, собравшегося проткнуть меня насквозь. Он был вооружен и мечом, и кинжалом, так что я гадал, каким оружием он воспользуется.

А еще за то короткое мгновение я понял, что прервал важный разговор. Хотя, когда я ворвался в шатер, рыцарь стоял на коленях, между ним и его господином чувствовались свойские отношения, словно они приходились друг другу родней. Как ни странно, но военачальник воспринял мое вторжение с облегчением, пока я не занес над головой свое оружие и не кинулся на него.

Несмотря на свое массивное телосложение, юноша отреагировал быстро, но все-таки я оказался гораздо проворнее и понял, что могу случайно убить его хозяина. Тот съежился, но даже не попытался защититься, целиком полагаясь на своего рыцаря. Я же совершенно ему не доверял, а потому слегка вильнул и отступил немного, так что крючок на конце пики не задел черепа вельможи и лишь костяшки моих пальцев скользнули по его лысой голове. В эту секунду рыцарь схватил меня, зажал горло огромной левой ручищей, а правой приставил к моей печени кинжал. Ну вот и все: со мной наконец будет покончено, несмотря ни на что. Внезапно на меня нахлынула эйфория, и я невольно улыбнулся рыцарю — моему палачу, моему освободителю. От его шевелюры и бороды лицо казалось золотистым. Я сразу полюбил его больше жизни.

Наши взгляды встретились. Он приподнял меня над землей, по-прежнему сжимая горло, нож был приставлен к моему брюху, и я ждал, что сейчас он вонзит его.

Ничего подобного.

Юноша отвел кинжал и с силой швырнул меня на циновки, где я чуть не подавился соломой.

Что-то пошло не так: я был все еще жив.

Рыцарь что-то буркнул своему хозяину, тот что-то ответил. Последовал короткий разговор, из которого по сию пору не помню ни слова. Я продолжал прислушиваться, так и не придя в себя, и постепенно узнал ломбардский диалект, хорошо мне знакомый, хотя в ту минуту они могли бы с тем же успехом говорить на моем родном языке, который все равно казался бы мне тарабарщиной. С меня словно содрали шкуру: в голове стоял туман, мысли путались.

К тому времени, когда я с ужасом осознал, что не только не мертв, а совсем наоборот, жив и здоров, молодой рыцарь вновь обратил на меня свое внимание.

— Ты не убийца, — заявил он. — Ты самоубийца. Самоубийство — грех, и, клянусь святым Иоанном, я тебе в этом не помощник.

Я глупо вытаращился на него.

— Безмозглый осел, я только что пытался убить твоего хозяина и снова это сделаю!

Я с трудом поднялся, пошатываясь, подавляя в себе желание раскричаться, истерически расхохотаться. Занес дрожащей рукой пику, решив что на этот раз не дам маху и докажу шлюшьему выродку, что не шучу. У него не будет другого выхода, как сразить меня наповал.

Но время словно повернуло вспять. Рыцарь вновь схватил меня — теперь оба его огромных кулачища сомкнулись на моей правой руке — и без усилия отшвырнул. Не успел я удариться об пол, как моя пика была уже у него в руке. Юноша отбросил ее в сторону.

— Ты попятился, — заявил он. — Мы оба это видели. Ты специально это сделал, чтобы не поранить его светлость маркиза. Ты подстрекаешь меня убить тебя, но я не стану этого делать. И другие не станут.

Он крикнул, повернувшись к выходу: «Ричард!» — и на зов явился миловидный юноша с бесцветным пушком на щеках. Рыцарь отдал ему приказ, и Ричард, подойдя ко мне, деловито начал вязать мне руки спереди.

— Что ты делаешь? — ужаснулся я.

— Теперь ты мой пленник, — сообщил рыцарь так, словно мне крупно повезло. — И никаких глупостей я не потерплю.

Он перестал мне нравиться, но, непонятно почему, на его лице по-прежнему играли золотистые блики, словно это был его природный дар.

— Я злодей, — вырвался у меня протест. — Казни меня, идиот, окажи услугу миру.

Он неодобрительно поморщился и покачал головой. А потом сказал, словно любящий старший брат, пытающийся вразумить младшего:

— Судя по всему, ты грешник, а вовсе не злодей. Удел грешника — каяться.

Не может быть, чтобы все это происходило со мной наяву.

— Ты хочешь услышать мое покаяние? — слабеющим голосом промямлил я.

Рыцарь кивнул. Элегантный маркиз, наблюдавший за нами, видимо, находил происходящее забавным.

— Ты раскаешься в желании убить себя, — заявил рыцарь. — Не знаю, что за чернота в твоей душе довела тебя до такого отчаяния, но ты должен и в ней раскаяться.

— И тогда ты казнишь меня? — продолжал я упорствовать от безысходности.

Маркиз рассмеялся, рыцарь — нет. Вероятно, у него напрочь отсутствовало то, что хотя бы отдаленно напоминало чувство юмора. Он был — теперь это стало очевидно — германцем.

При других обстоятельствах я бы не остался безучастным, позволив какому-то мальчишке связывать мне руки узлами, с которыми справился бы теленок, решивший удрать с привязи. Но я только что бросился в объятия смерти, а она швырнула меня обратно. Потрясение было слишком велико. Поэтому, когда парень потянул за веревку, я покорно поднялся. И только потом, словно припомнив смутно что-то о каком-то долге, я сделал попытку вырваться.

— Свяжи ему запястья, но не слишком усердствуй, — велел рыцарь юнцу. — Взгляните на его руки. Думаю, он музыкант.

От испуга я перестал дергаться и, выйдя за юношей из шатра, глупо заморгал на ярком венецианском солнце, чуть подернутом дымкой.

 

2

Мы втроем плелись почти целую милю по лагерю. Песок под ногами был мягкий, совсем как пудра. В этот месяц часто шли дожди, но последние два-три дня выдались сухие. Запах костров вызывал в моем животе громкое урчание. Я почти не ел несколько дней, готовясь к величайшему (а теперь, оглядываясь на прошлое, смехотворному) событию, поэтому едва переставлял ноги от слабости. Смесь языков и диалектов превратила лагерь в Вавилонскую башню, хотя к этому времени большинство из них слилось в некий французский говор, на котором умели объясняться почти все. Очень похожие друг на друга по ритму и интонациям французский, окситанский, гасконский, пьемонтский, провансальский были мне знакомы. Но также попадались и языки, которых я пока не знал, а кроме того, венецианский диалект и, временами, официальный — латинский. Тихий низкий гул разговоров прерывался громкими голосами, звонкими, как колокольчик, или басовитыми, подающими команды.

Я ни на что не обращал внимания, но знал, что происходит: проведя несколько месяцев на песчаном острове, изнывающем от летней жары, вся армия пилигримов-христиан готовилась отправиться морем к Святой земле. В лагере закипела жизнь, все радовались, что наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Завтра палатки разберут и сложат в трюмы кораблей, поджидающих в лагуне, а на следующее утро, если будет попутный ветер, они все отправятся в плавание, чтобы исполнить волю Божью. У меня почему-то возникло неприятное подозрение, что мне суждено быть среди них. Ни о чем другом я больше думать не мог, скованный ужасом от того, что выжил. Туман в голове до сих пор не рассеялся, словно меня пробудили от глубокого сна, и я, окончательно не проснувшись, ничего другого не хотел, кроме как вновь погрузиться в дремоту, теперь уже навсегда.

Одно обстоятельство все-таки не осталось мною незамеченным: пока мы шли, десятки воинов, а может, даже и сотни узнавали моего поработителя, приветствовали его, кланялись или салютовали. В ответ он кивал и улыбался, и маленькая щербинка меж двух передних зубов вовсе его не портила, а даже, наоборот, делала еще привлекательнее. Рыцарь не скупился на добрые слова и, видимо, знал по именам чуть ли не половину войска.

Наконец мы достигли той части лагеря, где в роскошных, хотя и не украшенных шатрах обитали выходцы из Германской империи — во всяком случае, я так решил, когда мне в уши ударил гортанный незнакомый язык. Здесь моего поработителя приветствовали с таким почтением, словно он был барон. Рыцарь величественным жестом откинул полог шатра и на том же самом ломбардском диалекте итальянского (чтобы я мог его понять) приказал оруженосцу привязать меня веревкой за одну руку к центральному шесту.

Шатер был просторный. По обеим сторонам центральные окна оставили не зашторенными, отчего создавалось впечатление открытого пространства. Еще один молодой блондин (прилично одетый) и какая-то красотка (в плотно облегающем льняном одеянии) суетились в рассеянном свете, складывая вещи и распихивая их по сундукам и котомкам. Тут же находился и слуга постарше. Все они испуганно замерли при нашем появлении.

— Отто, Лилиана, Ричард, — назвал их по именам мой поработитель. — А ты?

— Смотрятся они хуже меня, — огрызнулся я, хотя это было вовсе не так. — Ты что, коллекционируешь образцы человеческого убожества? — Я показал на Лилиану. — Взглянешь разок на такую — поневоле прибегнешь к воздержанию.

На самом деле она была умопомрачительно привлекательной, особенно для того, кто стремился покинуть этот мир. Один только рот мог породить фантазий на целую неделю.

Юноша по имени Отто посмотрел на меня презрительно. Если судить беспристрастно, он был симпатичнее моего поработителя, но ему не хватало той легкости в общении и той вальяжности, которыми обладал его рыцарь.

— О даме нельзя так отзываться, — заметил он.

Я изобразил, будто ушам своим не верю.

— Что-что? — Я мотнул в ее сторону головой. — Меня не проведешь, это шлюха.

Юнец схватился за кинжал, но Лилиана миролюбиво сказала:

— Мессир, я ведь и вправду шлюха.

— Он не смеет так тебя называть, — вскипел Отто, — если не хочет, чтобы ему перерезали горло.

Юноша вытянул кинжал из ножен с намерением доказать, что не шутит. С виду доброе, острое оружие. Тем более мне по-прежнему хотелось умереть.

— Она шлюха, — повторил я еще раз. — Скорее всего, больная и уж точно отвратительная.

Юный Отто в бешенстве рванулся ко мне. Я развернулся, подставив ему грудь, но тут нападавшего остановил рыцарь, который так шлепнул по его запястью, что кинжал упал на землю и зазвенел.

— Не смей его трогать! — приказал рыцарь и вытолкал удивленного Отто из шатра, выкинув вслед за ним кинжал, прежде чем я успел до него дотянуться. — Лилиана и вы, Ричарды, оставьте нас. — И он добавил что-то на германском.

Оставшись вдвоем, мы с рыцарем посмотрели друг на друга. На мне было одеяние слуги, и, вероятно, поэтому он ожидал от меня соответствующего поведения. А я взял единственную складную табуретку, что стояла у выхода, выволок ее на середину почти пустого шатра, разложил и плюхнулся сверху, раскинув в стороны ноги, словно марионетка без кукловода. Теперь ему было не на что присесть, так как все сундуки громоздились один поверх другого. Было видно, что он недоволен. Хорошо. Если его разозлить побольше, то появится шанс, что он передумает и все-таки расправится со мной. Но прежний пыл безумства во мне поугас, и план довести рыцаря до белого каления уже казался чересчур утомительным.

Передо мной стоял высокий крупный мужчина лет двадцати с хвостиком, симпатичный, хотя его лицо свидетельствовало скорее о добром нраве, чем о знатном происхождении. Наверняка в рыцари он был посвящен недавно и если только не участвовал в каких-нибудь приграничных стычках, то, вероятно, впервые собирался на войну.

— У тебя какой-то странный выговор, — заметил он, стоя на пороге и сложив ручищи на широкой груди. — Ты на каком языке говоришь?

— На многих.

— Вчера вечером с той стороны, где живут лагерем шлюхи, доносилась музыка. Это ты играл?

Вот уже во второй раз он упоминал о моей причастности к музыке. Я пожал плечами.

— Понятия не имею, меня ты слышал или нет. Откуда мне знать, что ты там слышал?

— Надо тебя покормить, — объявил он, внезапно сменив тактику.

Рывком отведя полог, он протянул руку, и я увидел, как оруженосец передал ему буханку хлеба. Рука с хлебом поднялась над головой. Я ничего не мог с собой поделать, так и приклеился к буханке глазами.

— Белый хлеб, — сказал рыцарь, держа его высоко. — Королевская еда. Буханка целиком твоя.

— Какова ее цена?

Я облизнул сухим языком растрескавшиеся губы, проклиная все на свете: был бы мертв, меня бы уже не беспокоили ни жажда, ни голод.

— Назови мне свой язык.

— Ты что, не слышишь? Я говорю на твоем проклятом пьемонтском.

— Это вовсе это не мой проклятый пьемонтский, — возразил он. — Мой родной язык — германский, а еще я знаю французский.

— Тогда перейдем на французский, — сказал я, мгновенно на него переключаясь. — Для уха гораздо неприятнее, раз у нас с тобой такой неприятный разговор.

— Так каков твой язык?

Я открыл рот, высунул язык и подвигал им.

Рыцарь пожал плечами.

— Ладно, не говори. Все равно твой язык, наверное, неблагозвучный. — Он откусил от буханки и удовлетворенно помычал, захрустев корочкой. — Вкуснятина!

— Нет, благозвучный! — возмутился я. — И как ты можешь заявлять такое, когда все эти ваши злосчастные европейские языки бьют по ушам, словно камни!

— Европейские? — улыбнулся он. — В таком случае ты, должно быть, из Англии.

— Из Британии, — быстро поправил я, вскочив с табурета.

Нужно было с этим покончить. Нужно было покончить со мной.

— Из какого города?

— Города? — фыркнул я. — Это страна. Не хочу даже называть ее на твоем языке.

— Вероятно, ты просто не можешь назвать ее на моем языке, — терпеливо произнес рыцарь и задумался. — Так значит, ты один из уроженцев острова, бритт?

Я долго ломал голову, как бы так ответить, чтобы заставить его меня прикончить, но ничего не придумал.

— Britannicus Gentes, — пояснил я с усталым вздохом, не справившись с аппетитом, и протянул руку. — Хочу получить за это хлеба.

Он отломил большой кусок и швырнул мне, как швыряют сырое мясо пойманному волку. Я поймал хлеб, отвернулся и, сев на табуретку, запихнул кусок в рот. Попробовал было жевать, но тут же расстроенно замер.

— Пересохло во рту? — поинтересовался он и протянул мне бурдюк, который до этого висел на колышке у входа.

Я поднялся, сделал несколько шагов, неловко зажал бурдюк связанными руками и выпил почти все за один присест, после чего с наглой ухмылкой швырнул пустую шкуру ему под ноги.

Но рыцарь всего лишь пожал плечами и подобрал шкуру.

— Вот и хорошо. Нам все равно нужно было опустошить бурдюк, чтобы упаковать его. Итак, подведем итог: ты бритт и почему-то считаешь важным держать это в секрете. — Он шагнул на середину шатра, передвинул табуретку поближе к выходу и уселся. Я, не проронив ни слова, опустился на земляной пол. — Как тебя звать? — строго спросил он. — Хочу разговаривать с тобой, как полагается христианину.

— А-а, так ты один из этих? За последний месяц уже третий. Эпидемия, что ли? Буду молиться, что ко мне это не пристанет. Все христиане, которых я встречал за последнее время, оказывались настоящими ублюдками.

— Так ты распростишься с жизнью скорее, чем при покушении на маркиза, — предостерег он. — Можешь оскорблять сколько угодно меня, но мою мать оставь в покое.

— Никакое это не оскорбление. Я сказал просто по-дружески, так как почти уверен, что сам принадлежу к этой братии. Знаешь, прошло три года, а я все никак не могу привыкнуть к отвратительному вкусу пшеничного хлеба.

Повисла долгая пауза. Рыцарь явно не собирался меня убивать. Он ждал от меня объяснений, а давать их я был не намерен. И конечно же, ни за что не назвал бы ему своего имени, с которым расстался, когда ушел из дома.

— Меня зовут Грегор Майнцский, — наконец объявил он, вероятно, чтобы показать хороший пример.

Я с удивлением смотрел на него несколько секунд, а потом разразился злобным хохотом. Рыцарь слегка удивился, но продолжил:

— Я рыцарь и землевладелец в Священной Римской империи…

— Знаю, кто ты! — чуть ли не проорал я. — Ведь пою песни о тебе!

Пытаясь освоить европейский репертуар, я выучил умопомрачительное количество песен о великих героях-рыцарях и пел об их идеальных душах, идеальных семьях, идеальных дамах сердца и идеальных подвигах. Чтобы не сойти с ума, я придумал несколько пародий на эти популярные баллады и сейчас, поддавшись порыву, процитировал несколько строк про силача-геркулеса, что сидел передо мной:

Ну вот тут он не выдержит и точно разрежет меня на полоски.

Рыцарь, однако, лишь дернул плечом.

— И дальше этого неприличия твое воображение не идет? В свое время я слышал кое-что и похуже.

И он запел с легким германским акцентом на тот же мотив, хотя размер строки укладывался не совсем хорошо:

Все это он пропел мягким приятным баритоном, причем вполне серьезно и в то же время с долей юмора, чем ввел меня в замешательство.

— Само собой, приведенные факты не совсем соответствуют истине, — продолжал он, словно я мог подумать иначе. — В действительности я имею честь — вот уже целых две недели — состоять в браке с Маргаритой, побочной дочерью маркиза Бонифация Монферрата, предводителя этого похода, того самого человека, которого ты только что притворно хотел убить. Но довольно, мы уделили моей особе неоправданно много внимания. Теперь твоя очередь. Кто ты такой?

— Злодей. На моих руках кровь, хотя ты так любезно меня пощадил. — Прочтя непонимание во взгляде Грегора, я продолжил осипшим голосом: — Мне нужно еще хлеба, а то совсем сил не осталось, раз уж я пока живой.

Грегор швырнул мне всю буханку, и я начал откусывать от нее, не разламывая на куски.

— Объясни, почему ты считаешь себя злодеем.

— В двух словах не расскажешь, чтобы удовлетворить твой праздный интерес, — ответил я, не переставая жевать.

Он начал терять терпение.

— Ты кого-то убил?

— А все эти баллады о тебе правдивы? — поинтересовался я. — Ты действительно воплощение рыцарства и набожности?

— Сейчас разговор о тебе.

— Почему ты не хочешь ответить? Быть может, у тебя есть что скрывать?

— Нет, — сказал он. — Зато у тебя есть, и ты сейчас мне расскажешь, что именно.

— Ради всего святого, я ведь заслужил право выслушать хотя бы слухи. Расскажи мне что-нибудь. Произведи на меня впечатление. Заинтригуй. Унизь. Но только не наводи на меня скуку. Если ты настаиваешь, чтобы я жил, то пусть моя жизнь будет того стоить. Ты можешь мне потрафить хотя бы в такой мелочи. Начни с рассказа о том, к чему все это бряцание оружием. — (Разумеется, я это уже знал.)

Грегору не понравилась моя болтовня, более того, его возмутило, что какой-то плебей смеет разговаривать с ним таким образом.

«Отлично, — подумал я, — если продолжать в том же духе, то, возможно, ты хотя бы выкинешь меня пинком из шатра».

Но вместо этого он почтительным жестом указал на столбик возле полога, где на колышке висел маленький деревянный диск с восковым отпечатком, изображавшим простенький щит с оленьими рогами и рукой, держащей кинжал.

— Это печать предводителя нашего войска, маркиза Бонифация.

— Твоего тестя, — уточнил я с насмешливым почтением.

— Да, хотя по закону это не совсем так, ведь я женился на его внебрачной дочери, — без раздражения уточнил Грегор. — Мы дорожим друг другом, я когда-то служил оруженосцем при его дворе. Печать дает мне свободный доступ к нему. А знаешь, его трубадур Рамбальд иногда называет его в песнях и балладах «англе», то есть «англичанин», — возможно, из-за этого ты и запутался. Как бы там ни было, он великий человек и возглавляет беспримерное паломничество.

— Беспримерное? Разве до сих пор никто ни разу не отправлялся в Иерусалим покарать неверных? Могу поклясться, что за последнее столетие или около того прошли по крайней мере три большие кампании…

— Я имел в виду другое, — сказал он. — Ты вот о чем подумай: Бонифаций родом из Монферрата, что в Пьемонте, к западу отсюда. Но войско в основном составляют французы и фламандцы, а еще есть выходцы из Германской империи вроде меня, и все мы сейчас служим вместе с венецианцами…

— И видимо, ваш предводитель — тайный англичанин, вот в чем проблема.

— Да ты послушай, о чем я толкую, — увещевал меня Грегор и вдруг заговорил как церковник: — Мое сердце принадлежит отцам Израиля…

— Так это иудейское паломничество?

Он бросил на меня недовольный взгляд.

— Этот человек — а ведь он даже не помазанник Божий, не король! — объединяет различные народы под единым знаменем — знаменем Святого отца. И все на благо христианства.

Рыцарь говорил так, словно я мог стать лучше от того, что пойму и оценю задачу Бонифация.

— Должно быть, он амбициозный придурок.

Рыцарь покачал головой и сделал еще одну попытку.

— Они пришли к нему, преклонили колени и умоляли возглавить их войско! Он не думал ни о какой личной выгоде. Просто ответил на чаяния христиан и исполнил свой долг воина Христа.

— Судя по всему, у него неплохой трубадур, если подобная история передается из уст в уста. Хотя зачем мало-мальски стоящему трубадуру называть своего хозяина англичанином и считать это комплиментом?

Грегор сердито фыркнул.

— Я только зря трачу с тобой время. Немедленно отвечай, кто ты такой, иначе передам тебя тому… — он запнулся, — тому, кто добьется результатов.

Многообещающее предложение. Я хоть и крепкий, но мелковатого сложения и вряд ли выдержу пытки. Лучше бы со мной покончили разом. Впрочем, выбирать не приходилось, поэтому я промолчал.

Грегор раздраженно шагнул к пологу шатра и остановился, освещенный заходящим солнцем. Его тень падала на меня. Потом он вышел, обратился к кому-то, кого я не увидел, и что-то долго втолковывал ему на германском. На прощание он послал мне предостерегающий взгляд, в котором я прочел одно лишь дружелюбие, словно он знал, что добьется своего, потому что намерения у него добрые. Потом Грегор ушел, и я вновь приготовился встретиться с Создателем.

 

3

На второй допрос ко мне прислали Лилиану. Она вплыла в шатер, держа в руках деревянную чашу, от которой шел пар, на лице ее сияла радостная улыбка, словно она давно ждала возможности побыть со мной наедине. Я понимал, что это не так, но не мог убедить в том свое тело и потому слегка обмяк, почувствовав, как кровь вскипела в жилах.

— Приветствую тебя, мой маленький британец, бродяга-убийца, — пропела Лилиана, опускаясь на землю рядом со мной.

Я по-прежнему сидел на привязи у центрального шеста. Как только она села, ее шелковистые распущенные волосы коснулись земли. Они напоминали отполированное золото — не совсем каштановые и не совсем пшеничные. Цвет глаз тоже трудно определялся: какой-то ореховый оттенок, неуловимо переходящий из карего в зеленоватый. От всей этой незаурядности на удивление полные губы становились еще более заметными, кроме них взгляд притягивала красивая грудь, едва прикрытая. На ней было такое тонкое платье, что мне казалось, через него просвечивал пупок.

— Ты немного похож на Иоанна Крестителя, но судьба у тебя будет счастливее — не сомневаюсь. Одни только большие темные глаза чего стоят.

— Как банально, — хмуро буркнул я. — Надо полагать, тебе поручили разговорить меня? Клянусь всем пивом в мире, твоему драгоценному Грегору недостает воображения.

Не обращая внимания на мои слова, Лилиана протянула мне деревянную чашу.

— Подогретое пряное вино, — сказала она ласково.

Чашу я взял, но, прежде чем пить, с подозрением понюхал.

Проклятье, пахло отлично.

— На костре уже греется вода, чтобы ты вымылся. Мы сострижем эти грязные лохмы и подправим бороду. А что касается мессира Грегора, то он поручил мне просветить тебя, а вовсе не расспрашивать. — У нее была раздражающе приятная улыбка, говорила она сочувственно и в то же время весело, как будто уже знала, что все пойдет так, как ей хочется. — Начнем с перечисления действующих лиц.

Я мотнул в ее сторону головой.

— Номер один — шлюха, — сказал я и быстро глотнул вина.

Оно оказалось превосходным, что окончательно довело меня до бешенства. Не хотелось вновь знакомиться с радостями жизни.

— Шлюха — лицо постоянное, — продолжили. — Она проходит по всей истории, появляясь там, где много мужчин, например в армиях. Или в городах. Или в монастырях. В армии шлюхи часто притворяются, что кашеварят, или пекут хлеб, или… — Я устало махнул рукой, приглашая ее завершить фразу.

— Моя обязанность — чистить оружие, — сказала Лилиана с притворной обидой.

— Смазывать маслом пики.

— Подстригать фитили.

— Вскармливать младенцев. — Я ткнул большим пальцем в сторону полога. — Особенно смазливых.

— Отто, — сказала она и усмехнулась. — Он обожает меня. Когда-то он спас мне жизнь, избавив от ада, и теперь временами бывает чересчур… заботлив.

Лилиана была непозволительно красивая, как бы я ни старался этого не замечать, хотя далеко не юная; лет на десять, не меньше, старше своего защитника.

— Это может вылиться в проблему. Излишняя заботливость обычно порождает чувство собственности, а ты по виду не… В общем, я хотел сказать, что ты не похожа на тех, кто позволяет обращаться с собой, как с вещью. Но на самом деле все как раз наоборот. В этом и проблема.

Она доверчиво улыбнулась.

— Какая редкость… мужчина с глубоким пониманием. — Тут она понизила голос, и я невольно наклонился к ней поближе. — Мне известны способы провести свой корабль через любые рифы собственнических инстинктов.

— Еще бы тебе их не знать. Уверен, твой корабль беспрерывно находится в плавании, притом с полным трюмом.

Она тихонько засмеялась и пожала плечами с девичьим восторгом. У нее это здорово получалось.

— О-о, какие тонкие намеки от иностранца. Жаль, в этом шатре не часто услышишь подобное остроумие. — Лилиана выдержала точную паузу, а затем произнесла с надеждой в голосе (надежды было ровно столько, сколько нужно): — Ты побудешь с нами? Хотя бы недолго?

Я слегка отпрянул от нее — для этого потребовалось огромное усилие — и пожал плечами.

— Нет. Цель моего приезда в Венецию — принять здесь смерть. Но твой хозяин, видимо, намерен помешать этому.

Лилиана весьма убедительно изумилась.

— Зачем же смерть? — воскликнула она, словно только и думала о моем благополучии.

Я чуть было не ответил ей, но вовремя спохватился.

— А этот твой корабль, — вместо ответа произнес я, указывая на ее колени, — какой предпочитает груз? Наверное, любишь покрупнее?

— Я люблю, когда он умный, если удается такого заполучить, — многозначительно сказала Лилиана.

Я хоть и знал, что это игра, но не мог не поддаться соблазну. Слишком давно не оказывался так близко от женщины. А она тихо и доверительно добавила:

— То, чем я занимаюсь, — скукотища. Стосковалась по разумной беседе.

Я знал, что Лилиана всего лишь играет со мной, но тем не менее уверял себя, что она на секунду забыла о своем ремесле и откровенничает с таким же неудачником, как сама.

— Я могла бы рассказать тебе обо всех нас, как велел мне милорд Грегор, — сказала она. — И это было бы моей самой длинной речью за последние несколько дней — ну разве не гнусность? Поэтому расскажи мне свою историю, пусть даже очень страшную и темную. Расскажи и дай хоть что-то, о чем я могла бы подумать день или два. Все интереснее, чем размышлять о минете. — Она понизила голос: — Если, конечно, ты не предпочитаешь, чтобы я начала размышлять о нем прямо сейчас.

Лилиана уставилась на мой пах, а потом отвела взгляд и зарделась.

— Ты чуть меня не провела, — сказал я. — Только в последний момент перегнула палку.

Тогда она посмотрела мне в лицо и так обаятельно улыбнулась, словно отныне мы стали заговорщиками.

— Ты давно уже мой, и сам это знаешь. Ты изнываешь от желания засунуть руку мне под юбку, чтобы узнать, хочу ли я тебя так же, как ты меня.

Теперь пришла моя очередь зардеться.

— Нет, потому что знаю, ты меня не хочешь. Все это обычная игра.

Лилиана по-прежнему улыбалась искренне и открыто.

— А ты не думаешь, что меня подкупает именно твоя способность угадывать притворство? Я к этому не привыкла и потому буквально трепещу.

— Для таких случаев есть специальные настойки. Примешь — и успокоишься.

— Значит, ты смыслишь и в снадобьях? — спросила она и состроила смущенную гримасу от такой неловкой попытки что-то разведать.

— Не лучше любого монаха-отшельника, — бросил я.

— Ну какой же ты монах? — сказала она с понимающей улыбкой и, схватив мою левую руку, провела по ней кончиками пальцев.

От такого интимного жеста меня буквально подбросило.

— Это мозоли музыканта, хотя… — Она отобрала у меня чашу и обеими руками распрямила мне правую руку, повернув ее ладонью кверху.

Я не ожидал, что это получится у нее так эротично. Лилиана проводила костяшками пальцев вверх и вниз по моей ладони, а я чуть ли не стонал.

— Рука писаря, поэтому возможно, что ты все-таки церковник. — Она наклонилась и весело прошептала: — Наверное, ты защекотал какого-то монаха до смерти, шалунишка этакий. Покажи мне, как ты это сделал.

Я резко выдернул руку. Она задела меня за живое. Продолжать ее игру не хотелось, и мне уже было все равно, узнают обо мне что-то или нет. Хотелось поскорее покончить с допросом.

— Был один монах, но я выходил его от ран, которые нанес ему англичанин. Этого англичанина и нужно убить.

— Потому что он защекотал твоего монаха?

Ее веселье бесило меня.

— Потому что он убил моего короля.

Лилиана сразу перестала смеяться.

— Это случилось много-много лет назад. Но с тех пор этот англичанин натворил немало других бед, еще худших — он завоевал целое королевство. Поэтому я решил, что должен его убить.

Лилиана не ожидала такого поворота.

— Понятно, — запинаясь, проговорила она. — И как же ты намеревался его убить?

— Он не знает меня в лицо. Я собирался стать одним из его придворных, втереться в доверие и убить его в постели, а затем принять быструю смерть от охраны.

Заинтересованность на ее лице больше не была игрой.

— Как… принять смерть?

— Моя вина не меньше, чем его. Он сумел завоевать королевство только потому, что именно я довел страну до гибели.

На секунду женщина пришла в замешательство, но потом сказала, тряхнув головой:

— Как же ты это сделал? Я имею в виду, как убил его.

— В том-то и дело, что не убил. Но я подготовился к убийству, поэтому и оказался здесь.

Она жестом показала, чтобы я продолжал.

— Отшельник, которого я вылечил, Вульфстан, помог мне подготовиться. Он привез меня в Европу, и мы жили в монастыре, среди его братьев, пока я учил латынь, французский, а также приобретал навыки, необходимые для осуществления замысла.

Ее удивление нарастало.

— Все монастырское братство помогало тебе подготовиться к убийству и последующему самоубийству?

— Вульфстан — большой оригинал. Думаю, у него собственное представление о Христе. Он так и не раскрыл братьям истинной причины моего пребывания в монастыре. Они считали, что я хочу стать послушником, а христиан хлебом не корми — дай спасти чью-то душу. Кроме того, я умел писать, поэтому отрабатывал свой хлеб, переписывая самую бессмысленную чушь насчет любви к ближнему, если, конечно, он ест свою облатку точно так же, как ты. В противном случае его следует спалить. Через несколько лет я отпустил норманнскую бородку, отрастил шевелюру, разговаривал, как европеец, играл на музыкальных инструментах и почувствовал себя готовым вернуться в Англию, чтобы напасть на своего врага.

— Ну и… что случилось потом? — нетерпеливо спросила Лилиана, по-прежнему глядя на меня округлившимися глазами.

Ее рука нежно опустилась на мою ногу чуть повыше колена, разрушив внутреннюю защиту, которая могла бы предупредить, что со мной ведут игру. Мне хотелось произвести впечатление на эту женщину.

— Чертовщина какая-то. В монастыре до нас дошел слух, что англичане присоединились к армии пилигримов, держащих путь в Святую землю, и что их возглавляет тот, кто должен был принять мое возмездие, — моя намеченная жертва. Поэтому я отправился в Венецию, где они все собрались. Прибыл на место несколько недель назад, но этот лагерь оказался самым проклятущим местом из всех, что я когда-либо встречал. Людям здесь тесно, как стрелам в колчане. Вот я и решил, ради сохранения тайны, раздобыть сведения у венецианцев. Сегодня наконец отыскал одного, которому было знакомо расположение лагеря. Я спросил у него об англичанах. И знаешь, что услышал в ответ?

— Что здесь нет англичан, — тихо ответила Лилиана.

— Да. Видимо, это известно всем, кроме меня.

Она понимающе кивнула.

— Трубадур Бонифация в шутку называет его англичанином. Возможно, ты услышал это, вот откуда недоразумение.

— Самое важное то, что моего англичанина нет среди пилигримов и потому я не могу его убить. — Мне сдавило горло. — Передо мной была единственная цель — попытка мщения, деяние, за которое люди могли бы простить мне грехи, хотя бы отчасти, но я провалил все дело. И тогда, — я заставил себя пожать плечами, словно всю жизнь принимал подобные решения, — мне подумалось, если Всевышний настолько испорчен, что защищает этого выродка, то пусть тогда расправится хотя бы с одним из нас двоих. Оружия у меня нет, но я могу заставить десятитысячное вооруженное войско отправить меня к Создателю. И мне удалось бы задуманное, если бы не твой проклятый Грегор Майнцский.

В этот момент в шатре вновь появился рыцарь и, не обращая на меня внимания, сказал:

— Молодец, Лилиана, ты оказалась права — это более действенный метод, чем обычное соблазнение.

Я почувствовал, что краснею, и отпрянул от нее.

— Надеюсь, тебе понравилось, хотя бы чуть-чуть.

Она положила руку повыше, но я дернулся в сторону.

— А ты гораздо хитрее, чем кажется на первый взгляд, — упрекнул я Грегора.

— На самом деле нет, — заверил он меня. — Просто умею быть хитрым, когда нужно. Ты теперь под моей опекой, я за тебя отвечаю. Любое убийство, даже самоубийство, — это грех, и спросят с меня, если ты…

— Никому до этого не будет дела.

— Кроме Господа, — спокойно возразил Грегор.

Я застонал и уткнулся лбом в плечо Лилианы.

— Не может быть, он и взаправду христианин.

— Ну, раз уж все равно тебе терпеть наше общество, быть может, все-таки откроешь свое имя? — проворковала Лилиана, поглаживая мой висок. Мне было приятно и больно от ее прикосновения. — Называть тебя маленьким британским бродягой-убийцей — сложновато.

Я скосил глаза в ее сторону. Очень трудно ей отказать, но единственное, что мне удалось сохранить в тайне, — мое имя, и очень нужно было, чтобы так продолжалось и впредь.

— Квифивр Ллофруддивр, — ответил я, прикидываясь, что полностью капитулировал.

Эти слова означали «бродяга-убийца».

Лилиана и Грегор поморгали немного, а потом уморительно попробовали повторить.

— Имя… мм… красивое, но нет ли варианта покороче? — поинтересовался Грегор, после того как чуть не сломал себе язык.

— Нет, — торжественно заявил я и приосанился. — Уменьшить имя — означало бы оскорбить мой род и честь.

Кажется, Грегор поверил. Лилиана явно догадалась, что я порю чушь, но подыграла мне.

— Тогда ладно, — сказала она с дружеским сочувствием. — Будем звать тебя просто — бритт.

— Бритт, — повторил Грегор, словно польщенный честью назвать меня так.

Лилиана подстригла мне волосы, ногти и бороду, затем заставила вымыться в деревянной лохани. Мне не показалось это личным выпадом против меня — в тот вечер все воины подстригали волосы и ногти, хотя я нуждался в этих процедурах гораздо больше, чем любой из них, даже самый последний пехотинец. Переночевали мы в пустом шатре, расстелив только скатки на мягком, пыльном полу. Ко мне приставили двух слуг: молодого Ричарда и старика, его деда, тоже по имени Ричард. Они по очереди сторожили меня.

Зря только беспокоились. Той ночью мне было совершенно не до побега. Я провалился в глубокий сон. Мой план рухнул, я был в шоке, терзался отчаянием и стыдом и в то же время не мог даже пальцем пошевелить.

 

4

Канун праздника святого Иеронима,

29 сентября 1202 года

Клянусь головой святого Иоанна, что смиренный рыцарь Грегор, сын Герхарда из Майнца, искренне желает освоить искусство письма на его скромном родном языке, чтобы возвысить этот язык и записать на нем славные подвиги нашего похода, предпринятого именем Иисуса Христа, Сына Божьего. Аминь. С этой целью я прибегаю к мудрости его преосвященства Конрада, епископа Хальберштадтского, посоветовавшего мне записывать определенные события. Не земные каждодневные дела и не великие политические и военные победы, что ждут высокочтимого Бонифация, маркиза Монферрата, который возглавляет это славное войско и который в своей глубокой мудрости убедил меня, смиренного рыцаря, жениться на его внебрачной дочери Маргарите. Я также не буду пытаться осветить поэтическим светом славные битвы и невзгоды нашего путешествия. Мои хроники будут всего лишь перечислением собственных скромных попыток как слуги нашего повелителя и Святого отца в Риме исполнить свой долг пилигрима.

Вероятно, пока мое перо не станет достаточно свободным, буду краток, ибо теперешняя запись заняла у меня больше времени, чем утренняя месса, а ведь я еще ничего не рассказал.

Наши ряды пополнились еще одним пилигримом. Это хорошая новость. Он бритт. Если все мужчины его страны такие, как он, тогда молю Бога, чтобы мне не довелось ступить на тамошнюю землю.

Сегодня утром его преосвященство Конрад Хальберштадтский оказал мне великую честь, придя в мой скромный шатер, когда я послал ему записку через слугу. Я объяснил его преосвященству епископу Конраду, что душу бритта, настроенного против меня, осаждают демоны, и просил совета. Его преосвященство полагает, что бритта следует доставить в Иерусалим и что путешествие избавит этого человека от недуга, который его донимает. Я поклялся его преосвященству епископу Конраду все исполнить, и он меня заверил, что это явится великим благодеянием для души бритта, а также для моей собственной.

Мой брат Отто был с нами в ту минуту, когда мы стояли над спящим бриттом. Его, как мне показалось, очень позабавило, что я дал такую клятву. Пока его преосвященство рассказывал мне о моих обязанностях — что я должен оплатить проезд нового пилигрима, кормить его, одевать и убедить в необходимости паломничества, — этот человек проснулся и уставился на него так, словно мы и были теми самыми демонами, которые его осаждают. Он дерзко поинтересовался, не обсуждаем ли мы его персону, и, получив утвердительный ответ, принялся распекать нас, требуя оставить его в покое. Отто вел себя неподобающе — открыто смеялся. Я представил бритту его преосвященство епископа Конрада как моего духовного пастыря. Тогда бритт заявил, будто в моем шатре воняет потому, что мы с Отто похотливые козлы, и наговорил других грубостей и оскорблений, которые я не стану повторять. Он даже не попытался хоть как-то выказать уважение его преосвященству епископу, хотя не часто лицо такого ранга удостаивает своим визитом простого рыцаря.

Пришлось дернуть бритта за руку, поднять с земли и, довольно сильно надавив на затылок, заставить согнуться в поклоне. Я проделал это все без малейшей угрозы, просто потому что не видел другого способа добиться от него приличных манер.

— Его преосвященство заявил, что паломничество, которое нам предстоит совершить, и есть необходимое тебе лекарство, чтобы излечиться от терзающей твою душу болезни, — сказал я.

И тут бритт поразил нас тем, что произнес на прекрасной латыни:

— Моя душа не нуждается в лечении, ей нужно всего лишь вернуться к Создателю.

— Сын мой, — сказал его преосвященство епископ Конрад, — именем Святого отца в Риме настаиваю, чтобы ты остался с нами в этом походе.

— Святого отца здесь нет, и потому невозможно заставить меня сделать это, — ответил бритт. — Я благодарен вам за совет, но не в вашей власти принудить меня.

После этого он зевнул прямо в лицо его преосвященству и собрался вновь принять лежачее положение. Тогда я схватил его повыше локтя и удержал, ибо валиться тюфяком на постель перед епископом — непростительная грубость.

— Вот почему я поручил Грегору нести это бремя, — ответил его преосвященство епископ Конрад нашему грубияну. — Он поклялся на своем мече провести тебя через ворота Иерусалима.

Тут бритт громко застонал и попытался — безуспешно — вырваться из моей хватки. Брат Отто в голос расхохотался, что, я считаю, было с его стороны весьма не по-товарищески.

— Это пойдет на пользу твоей душе, — заверил бритта его преосвященство.

— Вы ничего не знаете о моей душе, — посетовал бритт.

— Господь знает, — ответил его преосвященство.

— Господь с одинаковым успехом принесет облегчение моей душе что в пустыне, что на этом проклятом болоте, — заявил бритт.

— Нельзя говорить о чудесах, о которых пока не знаешь, — сказал его преосвященство, проявив великую мудрость.

— Вот удобный способ завершить разговор, — ответил бритт и снова попытался вырвать руку. Не желая причинить ему увечье, я отпустил его. — Почему ты согласился с этой глупостью? — раздраженно спросил он.

Я отвесил поклон его преосвященству епископу и ответил бритту, что принял это бремя потому, что я сын церкви. Его преосвященство верит в меня, раз поручил заботиться о благополучии другой души, особенно такой истерзанной.

После этих слов бритт выплеснул поток брани и замечаний, которые ошибочно считал остроумными. Но спор с нами ему наскучил, и он уже стоял спокойно, пока мы объясняли, что от него требуется. Он отказался считаться пилигримом, но более не возражал. Я поручил его в этот день заботам моих слуг — Ричарду (сыну Ричарда) и его дедушке Ричарду (сыну Ричарда). Его смешат их имена, и он называет их Ричардусами. Как ни странно, но это прозвище им льстит.

То, что мне доверили заботиться о другой душе, — большая ответственность. Мне оказана честь, и в то же время я ощущаю свое ничтожество, так как его преосвященство считает меня настолько праведным пилигримом, что моей веры хватит на двоих, какова бы ни была наша участь. Для меня честь записывать все это, мое первое достижение как пилигрима, а ведь мы даже еще не отправились в поход.

Теперь пора распрямить затекшие пальцы и отправиться в шатер Бонифация, чтобы продолжить неприятный разговор, который состоялся у нас вчера, прежде чем его прервал бритт.

Как только епископ удалился, тотчас скатали подстилки, сложили шатры и все погрузили на корабли. На лошадей — боевую кобылу Грегора по кличке Самма, кобылу Отто по кличке Оро и двух вьючных животных — надели шоры и подняли по деревянным сходням в чрево грузового корабля. Там животных поместили в стропы, чтобы они не поранились во время путешествия, а потом заделали смолой все боковые иллюминаторы. Эти суда были своего рода новшеством, их специально сконструировали для перевозки лошадей в таких масштабах, каких Венеция прежде не знала.

Грегор, как и многие из его соотечественников-германцев, получил койку на корабле «Иннокентий», названном в честь патрона всего похода, амбициозного молодого Папы. В течение дня мне пришлось болтаться между Ричардусами, дедом и внуком. Хотя германским я не владел, но благодаря другим языкам кое-что понял из их разговоров. За работой они все выражали недовольство — по поводу курьера с деньгами, который так и не прибыл из Лиона, по поводу какого-то города Задар, а то принимались бранить торговца соленой рыбой, заломившего неслыханную цену. Временами всплывало имя Грегора, но не прозвучало ни упрека в его адрес. Среди рыцарей империи, Франции, Фландрии, Италии человек, спасший меня от меня самого, почитался как высокородный знатный господин. В то же время на борту «Иннокентия» его разместили между палубами, предоставив каюту получше, чем пехотинцам, плотникам, кузнецам, конопатчикам или матросам, но очень похожую на общую спальню.

Я заметил своим соглядатаям, что зятя командующего могли бы устроить с большими удобствами. На что старший Ричард проявил такую прозорливость, которой я от него никак не ожидал. Он объяснил, что по просьбе маркиза Бонифация Грегор согласился отправиться в путешествие не в его свите, а как обычный германский рыцарь, лишь отдаленно связанный с людьми епископа Конрада. Грегор не возражал, когда узнал, что лишится права общения с благородными господами, в чье общество он теперь мог попасть благодаря женитьбе. Он предпочел остаться с простыми людьми, ибо так мог принести больше пользы своему командующему. Бонифаций представлял Грегора как персонажа героических баллад: его верность и доблесть были вознаграждены (отсюда и брачный союз), а он тем не менее остался непритязательным воином, стремящимся только служить своему командиру. Родство с Бонифацием придало Грегору более высокий статус, но он все равно селился в лагере рядом с рыцарями, которые обожали его и считали, что он один из них. Старший Ричард понимал это яснее, чем сам Грегор.

На многих судах вдоль палуб были выстроены башни. Ричардусы пояснили, что позже их надставят и с их помощью станут осаждать высокие стены прибрежных городов, где живут неверные. А пока каюты в этих «замках» разгородили на тесные клетушки для пилигримов высшего ранга. Пространство под палубами было разделено на несколько длинных перенаселенных спален, нестерпимо пахнувших уксусом. В каждой спальне разместилось до десятка рыцарей с оруженосцами и сундуками, набитыми оружием и доспехами. Прочим пилигримам, включая Отто, предстояло отправиться на кораблях, на которых перевозили лошадей, чтобы приглядывать за ними. Пехотинцам выпало совершать поход еще в большей тесноте на других кораблях. Заполучив меня в свою команду, Грегор выторговал за огромные деньги дополнительную клетушку.

— Только не это! — сказал я Грегору убитым голосом, оглядывая тесное помещение, куда свет проникал лишь из люка над головой. Остальные, кто здесь располагался, не обращали на нас внимания. — Переезд из Британии по морю был самым худшим, что случилось в моей жизни. Не заставляй меня проделать здесь весь путь до Иерусалима. Если бы ты перерезал мне горло, то поступил бы добрее.

— Иерусалим — не прибрежный город, — сказал Грегор тоном снисходительного отца.

Возможно, его не очень радовала роль моего духовного наставника, но он отнесся к ней очень серьезно. (Позже оказалось, что Грегор просто по своей природе был не способен воспринимать вещи по-другому.)

— В самом скором времени, — добавил он, — мы вновь окажемся на суше. Сначала отправляемся в Египет.

Это меня смутило.

— Вот как? Разве Иерусалим перевезли в другое место?

Я не был сведущ в географии, но отшельник Вульфстан назубок знал весь Ветхий Завет, и после того, как я провел с ним столько времени, я уже понимал, что бессмысленно искать Иерусалим в Египте.

— Прежде чем мы отправимся в Святую землю, решено завоевать Александрию. А она находится в Египте. Впрочем, такие подробности тебя не касаются.

— Если эта подробность увеличивает мое пребывание в плену, то я должен не согласиться.

— Тогда иди и докучай кому-нибудь другому, — миролюбиво буркнул Грегор.

Я начал докучать Ричардусам, но без всякого удовольствия. По приказу Грегора они отвезли меня на гондоле на главный остров, суетный Риальто, и накупили, несмотря на мои протесты, кучу не нужных мне вещей: новую одежду, плед, бурдюк для воды, подстилку, амулеты против морской болезни и неудачи. Еще они приобрели клеть с полудюжиной кур, виноград, дикие грибы (в большом количестве) и мерзкого вида сушеные травы с поэтическими названиями, как, например, лекарственная дымянка и льнянка, которые, если верить их разъяснениям, помогут опорожняться кишечнику во время морского похода.

Последний месяц я почти все время провел на этой поразительной рыночной площади, выходящей на Большой канал.

Как всякий, кто впервые оказался в Венеции, я поражался богатству нарядов, снеди, специй, товаров, домов, а также разнообразию языков, традиций и одежды. Я, проживший всю жизнь далеко от моря, среди холмов, удивлялся тому, какое же это было плоское, тесное и перенаселенное место, какими затхлыми были все запахи, как неровно отражался свет от воды, а кроме того, какое громкое и странное эхо разносилось в этом городе из камня и воды. Но сегодня я ни на что не обращал внимания. Все еще пребывал в шоке оттого, что должен был умереть, но не умер. Даже ни разу не попытался удрать от Ричардусов — не мог шевелить мозгами.

Переделав все дела, мы вернулись гондолой на корабль, уселись на палубе и принялись скучать до зевоты, вдыхая отдававший болотом воздух лагуны, такой густой, что хоть режь его ножом. Наивные Ричардусы хоть и отличались подозрительностью, но слушали меня открыв рот, поэтому мне было легко выудить у них все, что они знают. О намерении свернуть в Александрию им было ничего не известно. Однако кое-что они все-таки знали и с удовольствием поделились со мной сведениями о том, что составляло мой второй интерес во всей Венеции: об их шлюхе.

Лилиане, младшей дочери неимущего рыцаря, с рождения было суждено стать либо монашкой, либо наложницей. (Младший Ричард рассказал все это мне, практикуясь в завязывании и развязывании узлов. Его дед тем временем вырезал маленьким ножиком из деревяшки шахматную ладью.) Когда господин отца впервые увидел хорошенькую мордашку Лилианы, ее будущее было определено: она получила выучку, соответствующую ее новому положению — или положениям, как с ухмылкой выразился Ричард. Его светлость оказался человеком добрым и любящим. Такой расклад всех устраивал, но потом лорд умер, и все перешло к его сыну, включая отцовских женщин. Лилиане, которую лорд-отец берег пуще глаза и баловал, не понравилось, что сын обращался с ней как с рабыней. Поэтому она убежала в далекий город, где, пытаясь преуспеть в единственном знакомом ей ремесле, внезапно осознала, насколько легче ей жилось в наложницах. Два года она провела как простая шлюха, черпая несчастье ложкой (юный Ричард, не веривший, что шлюха может быть несчастной, не вдавался в подробности об этом периоде ее биографии). Однажды ночью, после того как она закончила обслуживать некоего юношу по имени Отто Франкфуртский, которого (по авторитетному мнению Ричарда) нашла довольно милым, на нее напала пьяная компания, и никто из них не был мил. Отто Франкфуртский не успел уйти далеко, погруженный в раздумья и страстное томление (в изложении Ричарда) по женщине, которая только что его ублажила. Он услышал ее крики и пришел на помощь. В одиночку справившись с нападавшими, Отто нанял знахарку, чтобы та обработала раны несчастной, и пригласил Лилиану уехать с ним в Германию, куда он возвращался после турнира, на котором был оруженосцем своего знаменитого сводного брата Грегора Майнцского.

После этого рассказа Отто приподнялся в моих глазах. Немного, но вполне достаточно, чтобы выслушивать все бредни, которые рассказывал о нем Ричард, а самому тем временем решать в уме задачу, как покончить с жизнью прямо здесь, на палубе, под лучами вечернего солнца. Я давно отказался от надежды заставить кого-нибудь расправиться со мной: Грегор постарался, объявил во всеуслышание, что меня нельзя трогать. Старший Ричард крепко держал в руке маленький складной ножик. Он был очень проворен для своего возраста, так что вряд ли мне удалось бы вырвать у него это оружие. Видимо, мне придется здорово постараться для собственной кончины, хоть и сил на это почти не было. По снастям можно было бы добраться до марсовой площадки на мачте, и если там найдется веревка (а веревок на корабле всегда вдоволь), то я мог бы скрутить петлю…

— У них один и тот же отец, — объяснял Ричард. — Отто на несколько лет моложе и давно готов стать рыцарем, но хочет, чтобы его посвятили в это звание за какой-то подвиг…

— Как, например, расправа с неверными в Святой земле, — предположил я и огляделся, не найдется ли поблизости кусочка веревки, чтобы можно было поднять его на снасти и повеситься, но вокруг лежали только толстые канаты, да и не просто так, а уже к чему-то прикрепленные.

— Совершенно точно, — подтвердил старый Ричард.

Он закончил вырезать маленькую шахматную фигурку — если, конечно, это была именно она, — засунул нож за пояс, чтобы я не мог дотянуться, и отнял веревку у внука, чтобы самому попрактиковаться. Молодой Ричард от нечего делать кинул деревянную щепку в серую цаплю, усевшуюся на поручни, и она с такой легкостью взлетела, что я ей позавидовал.

— Вот, значит, как, — продолжил старый Ричард. — Отто намерен путешествовать с войском и сражаться, но не желает прибыть туда уже в качестве рыцаря, потому что хочет получить это звание там. Как можно раньше, разумеется, чтобы ему досталась рыцарская часть добычи, когда начнется дележ. Поэтому он предложил мессиру Грегору отправиться в поход вместе с его челядью в качестве конного воина. Хотя, конечно, на самом деле он наследник вовсе не маленького имения по материнской линии. Отто оплачивает свой проезд, а также покрывает большую часть расходов мессира Грегора, к тому же он предоставляет шлюху.

— Но почему Лилиану? Она намного старше его. Почему бы ему не завести бродяжку помоложе? — спросил я и небрежно протянул руку к веревке — дескать, сейчас моя очередь.

За этот долгий вечер мы уже успели определить, что мне известно в четыре раза больше узлов, чем этим двоим, вместе взятым. Мне удалось освоить их под руководством Вульфстана, когда я проходил в монастыре выучку убийцы.

Старик Ричард пожал плечами и передал мне веревку.

— Говорит, что она лучше всех, кого он знал. Временами он пользуется и другими для разнообразия, но я никогда прежде не видел, чтобы юноша был так привязан к одной женщине.

— Тогда меня удивляет, что он готов ею делиться, — сказал я, не сводя глаз с веревки: пожалуй, длины хватит.

Я перебросил одно кольцо через голову и плечо и начал вязать узел палача, делая вид, что вожусь с нею бесцельно.

— Ну, это как раз ему не по нутру, — рассмеялся юный Ричард чуть ли не с виноватым видом — видимо, прелюбодеяние было ему в новинку, просто он не хотел в этом признаваться.

— Но он видит в этом и хорошие стороны, — сказал старик. — Во время величайшего похода всей жизни лучше иметь под боком любимую наложницу, чем платить деньги за услуги уродливых незнакомок. Если бы он не согласился делиться ею, это создало бы напряжение, ведь все мы здесь живем в тесноте. Поэтому у нас есть, знаешь ли, своего рода договоренность.

— И нас она устраивает, — вторил деду молодой, заливаясь краской.

— Все будут соблюдать умеренность, — пояснил старик.

— Будут? А пока не соблюдают?

Я поднялся, якобы собираясь потянуться, а сам схватился рукой за оснастку, которую один моряк при мне назвал выбленкой (плетеная лестница, ведущая прямо к корзинке у вершины грот-мачты). Проверил, хорошо ли она натянута, выдержит ли мой вес. Как большинство моряков, я был бос, так как успел убедиться, что лучший способ не слететь с палубы — зажать липкую паклю, что торчала между узких планок, пальцами ног.

— Почему же, давно соблюдают, — похвалился старик, изо всех сил стараясь не показать радости от того, что рядом с ним столько времени проводит красивая и доступная женщина. — Но с нами в Венецию приехала невеста Грегора. Вообще-то они только что поженились, так что он регулярно вспахивал ее поле, чтобы до отплытия успеть сделать ей наследника. Она уехала вчера. Поэтому у него пока не возникало необходимости практиковать умеренность.

Молодой оруженосец по-идиотски заржал, сопроводив свой смех характерным жестом.

— Черт! — выругался его дед и начал отчаянно хватать меня за ногу — но где там, я уже был слишком высоко.

Оба Ричарда принялись на меня орать, испугавшись, что им влетит за такой недогляд, и через несколько секунд на снастях уже висело три матроса-венецианца. Один находился пониже, на той же лестнице, что и я. Он быстро меня догонял. Два других приближались с флангов и, похоже, были готовы перелететь по воздуху со своих снастей на мою. Все трое были вооружены.

— Не трогать его! — прогремел снизу сердитый голос Грегора. Я глянул вниз, проклиная все на свете. Грегор держал старика Ричарда за ухо и выглядел взбешенным. — Спустите его вниз и передайте на попечение Отто, если эти два крестьянина не способны с ним справиться.

— Простите, хозяин, — пролепетал Ричард.

— А я тут при чем? — протестующе заорал Отто. — Мне надо съездить на весельной лодке к Лилиане, посмотреть, удобно ли она устроилась.

— Уверен, Лилиана мирится с теми же неудобствами, что и мы, — сказал Грегор. Отпустив Ричарда, он направился к Отто, но лишь для того, чтобы дать знак баркасу, что болтался внизу возле корабля. — Мне необходимо найти Бонифация до захода солнца. Ты — на вахте.

 

5

Итак, в этот вечер моим стражником стал Отто. У юноши в голове было только одно — война. Он замучил меня до тошноты, объясняя разницу между правилами корректной войны (когда не позволялись грабежи, мародерство и выкуп пленных), обычной войны (в которой можно и грабить, и мародерствовать, и требовать выкуп за пленных, но нельзя трогать гражданских) и его любимым типом войны, существовавшим до этой последней кампании только в воображении: беспощадной войны, или войны беспредельной.

— Как раз она мне знакома, — устало промолвил я.

К этому времени погрузка и обустройство кораблей закончились, трюмы наполнились бочонками с галетами, сушеным сыром, сушеными бобами и горохом, соленой рыбой (на праздничные дни), луком, маслом, вином и пресной водой. Солнце над лагуной начало опускаться. Судя по всему, нас всех загонят пораньше спать в тесные вонючие клетушки «Иннокентия». Вряд ли найдется хоть один узел, завязанный человеческой рукой, который мне не удалось бы развязать. Поэтому я пребывал в абсолютной уверенности, что смогу удрать. Но все мои стремления к мести поутихли от унижения: я не заслуживал достойного ухода. Теперь мне гораздо больше подходила бесславная, непримечательная смерть. Еще до полуночи выскользну на палубу, отыщу нож и упаду на него, чтобы покончить со всем этим.

Меня здорово огорчило, что устраиваться на ночь никто не собирался. У Энрико Дандоло, слепого восьмидесятилетнего старца, венецианского дожа, были на наш счет другие планы. Знаток тонкой дипломатии, он уговорил нескольких богатых венецианцев пригласить кое-кого из пилигримов (как называли себя крестоносцы) провести последний вечер в городе, у них в гостях. Этот шаг должен был доказать, что у венецианцев не было злого умысла, когда они на полгода задержали отправку кораблей, а заодно внушить рыцарям мысль, что неплохо было бы вернуться в Венецию и здесь потратить добычу, которую они наверняка раздобудут в следующем году.

Один из богатейших горожан, аристократ и делец (в Венеции эти два понятия взаимно не исключали друг друга), был ветераном императорского крестового похода в Святую землю, что состоялся пять лет назад. Он предложил угостить небольшую группу рыцарей Бонифация, включая Грегора (причем особо подчеркнул, что ему нравятся германцы), и поделиться с ними своим опытом, прежде чем они отправятся на поиски собственных приключений. Грегор был не прочь попировать, прежде чем провести несколько недель в корабельной тесноте, но не знал, что делать со мной. Оруженосцам он не доверял, понимая, что им меня не удержать, а Отто наотрез отказался подчиниться приказу остаться на корабле и охранять пленника.

— Я слышал, какие пирушки закатывает этот Барцицца, — сказал Отто. — И тоже хочу пойти.

Я чуть не взвизгнул от такого совпадения. Сразу по приезде в Венецию мне понадобился местный житель, знакомый с расположением иностранного лагеря. Под теплым мелким сентябрьским дождиком я прочесывал Риальто вдоль и поперек. А потом, два дня назад, болтаясь без дела возле недавно отстроенной колокольни, набрел на Барциццу, главного торговца сушеной рыбой. Он оказался общительным, но почти уморительно глупым человеком. Я назвался придворным музыкантом французского короля, и Барцицца сразу в это поверил, хотя видок у меня был, как у дикаря. Он решил, что мы должны стать друзьями, дабы в дальнейшем с моей помощью он мог представиться моим покровителям во Франции, чьего общества он скоро будет достоин. Прежде чем сообщить, что на Сан-Николо нет никаких англичан, он провел меня по своему дому-палаццо на Большом канале. Поэтому теперь я держал в голове четкий план первого этажа с главным вестибюлем. Удрать оттуда будет легче, чем с корабля, к тому же по дороге я смогу стянуть с кухни острый нож.

— Возьми меня с собой как своего слугу, — предложил я Грегору.

Он подозрительно на меня посмотрел, а я поднял руки вверх, словно сдаваясь. Тогда Грегор и Отто переглянулись.

— Отвечать за него будешь ты, — предостерегающе сказал Грегор.

Отто пожал плечами.

— Я справлюсь. Если только не лишать меня ужина.

Нас доставили на изящной просмоленной гондоле с «Иннокентия» к мраморным воротам дома Барциццы, украшенным изображениями листвы и пальм.

Увидев меня, хозяин так и просиял.

— О, мой любимый вагант! — воскликнул он, тепло пожал мне руку и расцеловал в обе щеки, как только мы выбрались из гондолы прямо на его склад. Грегор и Отто заморгали от удивления. — Как я рад такому совпадению! Но ты вчера оставил здесь все свои инструменты. Знаешь об этом? Прикажу мальчишке принести их, чтобы ты мог продолжить поиски своего англичанина.

Меня словно ударили по щеке: еще одно напоминание о том, как бездарно провалился мой план.

— Благодарю вас, господин.

Это означало, что, возможно, я все-таки его осуществлю… хотя возвращение в Британию теперь казалось мне невероятно сложным, несмотря на то что было потрачено несколько лет на подготовку к такому путешествию. Мне невесело подумалось, что, вероятно, лучше остаться здесь, в Венеции. Отто вряд ли хитер; если притихнуть на час или два, он ослабит бдительность, и тогда можно будет удрать.

Барцицца провел нас через демонстрационный зал с высоким потолком, украшенный сложным волнистым узором, самым распространенным в Венеции. Вода, здешний источник богатства, также служила и эстетическим целям. (Должен признать, вода мне больше по душе, чем остроконечный колючий декор, по которому все сходят с ума. У меня такое украшательство вызывает лишь сострадание к камнетесам.) В зале воняло сушеной рыбой. «С языческих, варварских, промерзших берегов Черного моря!» — извинился Барцицца, ведя нас в окружении факельщиков вверх по широкой мраморной лестнице на следующий этаж своего огромного дома. Мы оказались в длинном зале с плоским потолком, мраморными панелями на стенах и высокими сводчатыми окнами, выходящими на Большой канал. На полу, перед складными столиками высотой до колена, вместо скамеек мы увидели подушки. Они были в шелковых чехлах, ярких, с богатым цветочным узором, и стоили, вероятно, целое состояние, но тем не менее лежали на полу. Рыцари во всем своем церемониальном блеске принялись неуверенно поглядывать друг на друга.

— Пусть это будет для вас первым знакомством с роскошью Востока! — важно произнес Барцицца, наслаждаясь смущением гостей. — Ваши собратья, пожив там немного, только так устраивают застолье. Вспомните меня, когда будете обедать за таким же столом со своим господином Бонифацием, как только его провозгласят королем Иерусалима!

Рыцари вновь переглянулись.

— Вероятно, вы неправильно понимаете цель нашего паломничества, господин, — осторожно заметил один из рыцарей. — В Иерусалиме уже есть король — Амори. Мы собираемся освободить этот город, с тем чтобы он вернулся на трон.

Барцицца понимающе улыбнулся.

— А в чем тогда выгода Бонифация?

— Он совершает паломничество, господин, — ответил Грегор. — Несомненно, его величество наградит маркиза землями и титулами, но маркиз отправляется в поход как слуга Христа.

Барцицца расхохотался.

— Ну да, все так говорят. — Он панибратски кивнул. — Кажется, я сам так говорил.

— Маркиз — редчайший человек.

Замечание одного из рыцарей прозвучало одновременно и вежливо, и с упреком.

— Конечно, конечно, — поспешил успокоить гостей Барцицца. — Я вовсе не хотел никого оскорбить. Если ему удастся осуществить эту кампанию, я первый отвешу ему низкий поклон. Как видите, я очень набожный человек.

После этого он подверг гостей испытанию, которое я пережил на день раньше: начал объяснять религиозный смысл всех картин на стенах. Лично мне все эти сложные символические изображения представляются смехотворными. Какой-то там орел символизирует архангела, а этот подразумеваемый архангел, в свою очередь, подразумевает какой-то особый аспект Бога. Таким образом, глядя на орла, ты должен проникнуться каким-то особым религиозным чувством. Мне не нравится, когда приходится объяснять, почему какая-то вещь важна и трогательна. Я люблю музыку — там только и нужно, что слушать и понимать самому, трогательна она или нет.

Второсортный музыкантишка в углу наигрывал на хрипло звучащем псалтерионе трубадурские баллады, которые я сам когда-то учил. Начал он с «Календы мая» — заигранной привязчивой песенки по случаю майского праздника, обязательной для репертуара любого трубадура. Потом перешел на примитивные германские миннезанги в честь родины Грегора. Капеллан Барциццы благословил нас, после чего подали угощение с не меньшими церемониями, чем на высоком пиршестве. Блюда были разнообразные и пахли еще лучше, чем на том обеде, которым меня потчевали здесь накануне. Но, как и в тот раз, я отведал лишь чуть-чуть: по опыту знал, насколько послабляюще могут действовать все эти цветные пряности на незнакомый с ними организм. Не хотелось бы мне оказаться рядом с койками всех этих рыцарей сегодня ночью.

Барцицца почти весь ужин говорил об опасностях и неудобствах морского путешествия, о которых знал не понаслышке, поскольку сам много лет ходил в море. Он предупредил нас (по меньшей мере семь раз), чтобы мы взяли с собою достаточно слабительного (по его рекомендации, следовало втирать в тело мяту, смешанную с маслом и уксусом), так как запоров в путешествии никому не избежать. Советовал остерегаться местной рыбы, дичи и мягких сыров, но вполне доверять твердым сырам и засахаренным фруктам. Барцицца напомнил, чтобы никто из нас не забыл перед отъездом написать завещание (он мог бы заверить их со скидкой на площади Сан-Марко). Он предупредил, что стоит только соленой воде попасть на кожу, как она уже не высохнет, и ты так и останешься липким. Еще он советовал научиться морской походке — сгибая колени и широко расставляя ноги. Учил бороться с морской болезнью, утверждая, что лучшее средство от нее — выйти на верхнюю палубу, встать посредине корабля (где меньше всего качает) и смотреть прямо вверх на небо. Рассказывал, что моряки общаются на странном, только им известном языке и нам лучше бы выучить его, если мы хотим их понимать.

Он также просветил нас насчет предрассудков среди моряков всего мира, чтобы мы ненароком не вызвали у них страх и не оказались вышвырнутыми за борт как предвестники неудач. Нельзя садиться на корабль с левой ноги. Нельзя швырять камни за борт. Нельзя оглядываться на порт, после того как корабль взял курс. Нельзя убивать дельфинов (знать бы, какие они), альбатросов (аналогично), а также чаек (их я помню еще с той поры, как пересекал Ла-Манш). Нельзя, пока находишься в море, стричь волосы и ногти. Нельзя произносить слово «утонувший». Нельзя свистеть. Нельзя брать на борт женщин и священников (тут придется кое-что пересмотреть). Кроме того, нельзя выкидывать за борт корабельных кошек, ибо этим можно вызвать неудовольствие богов — кошки приносят в море счастье, а также борются с мышами и крысами. Все эти запреты касались нас, обычных пассажиров. Для моряков существовал еще целый свод неписаных законов: что можно и чего нельзя делать в отношении оснастки, крепежа, ремонта, прокладывания курсов…

После такого полезного, правда обескураживающего, монолога хозяин продолжал разглагольствовать, пока подавали последние блюда. Можно было подумать, что он лично когда-то освобождал Иерусалим, хотя в последний раз его освобождали еще до рождения любого из присутствующих. Тут я попробовал улизнуть в туалет (а на самом деле на свидание со смертью), но Отто прорычал, не переставая жевать, что придется подождать, пока ему самому не захочется облегчиться. Других предлогов отделаться от него у меня не было.

После расспросов, особенно со стороны Грегора, стало ясно, что Барцицца не часто выезжал на поле брани, оказавшись в Леванте пять лет назад как участник прерванного Крестового похода, объявленного королем Грегора. В его задачу входило обеспечить материальные блага, каков бы ни был исход битв. Он знал, как получить выгоду даже после поражения, а не только после победы. А выгода, заявил Барцицца, сверкнув глазами, бывает разная.

— Например, — сказал он с ангельской улыбкой, — я сейчас вам продемонстрирую свое величайшее сокровище.

И Барцицца подал сигнал слуге, словно тот был посвящен в предстоящий розыгрыш. Этот человек был знаком мне по прошлому визиту. Вроде бы евнух, хотя я сомневался в этом (начать с того, что у него росли усы). Слуга, которому, видно, все наскучило, принужденно поклонился и покинул зал сквозь потайную дверь в стене.

Эта дверь оставалась абсолютно невидимой, пока он ее не открыл. Располагалась она как раз напротив того места, где сидели мы с Отто. А что, если прямо за нашими спинами находилась еще одна такая же потайная дверь? Я заерзал на подушках и начал ощупывать штукатурку позади себя.

Барцицца вновь обратился к заинтригованной компании.

— Теперь не забывайте о своих манерах, ибо вам предстоит встреча с принцессой. — Этим он приковал всеобщее внимание, даже мое — ни о какой принцессе я не слышал, когда был его гостем позавчера. — О да! — Он заулыбался в ответ на нашу общую реакцию. — Вот поэтому, друзья мои, вы всегда должны быть начеку, не подвернется ли неожиданный случай. Наше последнее сражение во время императорского крестового похода, до того как объявили перемирие, состоялось у небольшого, но очень богатого городка на египетском побережье. Там господствовал неверный правитель, по сравнению с которым сам венецианский дож выглядел бы бедняком. Неверные отказались перейти на путь христианства, поэтому их поубивали…

— Показав, таким образом, любовь Христа ко всему миру, — пробормотал я и тут же получил локтем в костлявый бок, прежде чем успел произнести еще одно слово.

Пришлось ответить Отто тем же. Саданул его посильнее, а тот инстинктивно потянулся к моей голове, чтобы дернуть за волосы. Мне удалось увернуться.

— Вот почему тебя до сих пор не посвятили в рыцари, — прошипел я ему на ухо. — Ты ведешь себя как щенок.

А потом я молча выругался. Надо же было допустить такую непростительную глупость! Теперь Отто глаз с меня не спустит, и это как раз в тот момент, когда мои пальцы действительно нащупали потайную дверцу, прямо позади нас. Я мысленно вспомнил расположение помещений в доме. Мы находились над кухней. Все могло бы сложиться идеально: можно было бы ретироваться через эту дверь, спуститься по лестнице, пройти через кухню, позаимствовать там нож и просто-напросто сделать это, не предаваясь слишком долгому раздумью.

Барцицца не заметил нашей потасовки.

— Не все жители погибли, — с важным видом продолжал он. — Среди выживших оказалась дочь предводителя неверных — не ангельской чистоты, разумеется, так как у нее уже были собственные дети, хотя к этому моменту, как мне кажется, им всем перерезали глотки. Но все же привлекательная и плодовитая. Мне были должны еще очень много, но мои корабли разве что не лопались от добычи, поэтому я взял ее в качестве оплаты долга и привез сюда. А знаете зачем? — спросил он подобострастно.

Мои пальцы к тому времени целиком ощупали дверцу, она открывалась в сторону лестницы. Я нажал, и дверца поддалась — значит, не заперта. Мне оставалось только распахнуть ее. Теперь, когда все ожидали появления принцессы, удрать было бы легко.

— Не для выкупа, нет, потому что никого не осталось в живых, чтобы заплатить за нее, — продолжал Барцицца. — И богатств у нее никаких не было, кроме одежды и драгоценных украшений, правда в изобилии. Но чего стоят побрякушки, когда тебе предоставлен на разграбление целый дворец? Она женщина красивая, но цветущим бутоном ее не назовешь, к тому же после рождения детей такие женщины не очень интересны в постели. Нет, я взял ее себе только потому, что у меня есть мечта. Венеция — важный торговый центр, но лишь потому, что мы в основном все покупаем и продаем: шерсть из Британии отправляется на Восток, азиатские шелка идут на Запад и так далее. Сами мы производим очень мало, разве что стекло и парчу. Для многих из нас это непосильный труд. Я разбогател благодаря тому, что не жалея сил занимаюсь неприятным делом. Рыбу мне привозят из варварских земель, что к северу от Черного моря, — из Новороссийска и Керчи. Поэтому мне приходится много общаться с варварами, кстати, некоторые из них практикуют человеческое жертвоприношение! Но есть у этих варваров, ха-ха, кое-что и получше, если их заставить делать дело. Однако некоторые вещи, говоря откровенно, ты можешь сделать только сам. Конечно, если у тебя есть мечта.

За первой потайной дверью, что находилась напротив нас, раздался шорох. Барцицца самодовольно улыбнулся.

— Кстати, о мечте. Позвольте вам представить мою собственную принцессу Джамилю.

Он сделал широкий жест, и сомнительный евнух втолкнул в зал женщину под покрывалом. Отто привстал, чтобы разглядеть ее получше. Мне бы тогда и дать деру, но любопытство пересилило, и я остался.

По залу разнесся восторженный рокот. Гостей поразила не ее красота (лица нельзя было разглядеть из-за покрывала, оставлявшего открытыми только глаза), а то, как она держалась. На ней было длинное шелковое платье сине-зеленого цвета с необычными арабскими мотивами. Она споткнулась, когда евнух грубо впихнул ее в зал, но все равно двигалась с грациозным достоинством. В ней не было девичьей стыдливости, что так ценится на Западе. По глазам было трудно определить возраст, но она не боялась и не стыдилась своей женственности. Вернув равновесие, она сделала несколько шагов и взглянула на своего господина с таким презрением, что я буквально ощутил его всей кожей, хотя ее лицо было скрыто покрывалом.

«Нужно уходить», — подумал я… и остался.

— Да, — удовлетворенно изрек Барцицца, оглядывая гостей. — Теперь вы понимаете одну из причин, по которым я захотел взять ее себе. Общеизвестный факт, что язычницы ведут себя в постели раскованнее, чем даже иудейки. В этом плане она меня не разочаровывает, хотя по прошествии пяти лет я успел пресытиться.

Признание вызвало дружный свист за столом. Женщина сделала вид, что ничего не слышит. Я на секунду представил, как бью Барциццу в челюсть.

— Но есть кое-что получше, друзья, — доверительно сообщил Барцицца. — Она единственная уцелевшая представительница правящего рода… до тех пор, пока не родит… — последовала эффектная пауза, — моего ребенка, сына. Он будет хоть и незаконнорожденный, но все равно королевской крови. Когда мы вернем себе Святую землю, как повелел Господь, ребенок, вышедший из ее чрева, сможет претендовать на трон. Неплохо для простого торговца рыбой? Основать династию неверных с христианской примесью?

То ли из вежливости, то ли по глупости, а может, из-за выпитого вина, но большинство молодых людей, собравшихся за столом, приветствовали подобные рассуждения криками «ура!»; только Грегора слова хозяина, видимо, не убедили и даже возмутили.

— Но ведь прошло пять лет, и до сих пор никакого сына, — осторожно заметил он. — Вы уверены, что она плодовита?

— О да! — ответил Барцицца, бросив в сторону женщины злобный взгляд. — Плодовита и дьявольски хитра. Семь раз она вызывала у себя месячные, когда по всем признакам должна была бы распухать от моего семени. Это какая-то сарацинская магия, не иначе, но я велел одному доктору из Салерно поискать противоядие. Если понадобится привязать ее к моей кровати на целый год и поставить охранника, чтобы он следил за ней круглые сутки, я так и сделаю.

Женщина вроде бы ничего из этого не поняла. Но потом Барцицца приказал:

— Ступай сюда!

Она подошла к нему с неожиданным смирением и сложила ладони перед собой.

— Жду вашего приказания, господин, — чопорно произнесла она на венецианском диалекте с акцентом, какого мне раньше не приходилось слышать.

Голос ее звучал тихо и низко, словно рычала львица. Мне показалось, будто она разговаривала сквозь стиснутые зубы.

— Прошлой ночью ты у меня вызвала недовольство, — громко сообщил ей Барцицца, явно играя на публику. — В наказание тебя нужно унизить. — Он оглядел зал с гаденькой улыбочкой. — Кому-нибудь здесь доводилось лапать принцессу?

— Именем святого Иоанна!.. — донеслось до меня бормотание Грегора, который уже не скрывал своего отвращения, но его голос утонул в дружном хоре сотрапезников, с удовольствием согласившимся на оговорку Барциццы ограничиться только тем, что было выше пояса.

Орда поднялась из-за стола и, пошатываясь, образовала веселую очередь перед женщиной, которая, отведя взгляд и не открывая лица, начала спускать с одного плеча платье. Отто прищелкнул языком и тоже поднялся, чтобы присоединиться к очереди и поучаствовать в том, что должно было последовать. Тут-то мне и выпал очередной шанс исчезнуть навсегда.

Но я им опять не воспользовался. Мне хотелось остановить Отто. Больше того, хотелось остановить всех рыцарей.

Опасное чувство — чего-то хотеть. Оно означало, что я вернулся в мир живых, что я исцелился. Это был всего лишь проблеск любви, вовсе не огромной любви к жизни, а просто внутренний порыв позаботиться о ком-то, кроме себя. Но его хватило, чтобы вернуть мне ясность мышления, потому что нужно было немедленно выработать план. Мои планы, как правило, не реализуются, но я понимал, что, удрав через потайную дверь, не добьюсь того, чего хочу.

Поймав взгляд Грегора, я, не теряя времени, потянулся к кинжалу Отто. Грегор свистнул, перекрывая шум, и Отто, узнав тайный сигнал, о котором они заранее договорились, раздраженно повернулся к брату, так что кинжал оказался для меня вне досягаемости.

Грегор многозначительно показал глазами в мою сторону поверх голов других рыцарей, и до Отто дошло, что от него требуется. Ему очень хотелось вернуться в Германию, имея за плечами длинный список подвигов, одним из которых было бы лапанье сарацинской принцессы за грудь. Но сегодня ему этот шанс не выпал. Впившись в мой локоть, Отто потащил меня к лестнице. Наш уход остался незамеченным на фоне нервного возбуждения, вызванного разоблачающейся пленницей.

Главные ворота открывались прямо на Большой канал, но мы не увидели ни одного гондольера, который мог бы отвезти нас на корабль. Отто рассердился и попросил выпустить нас через ход для слуг на освещенный факелами двор, где находился колодец. Оттуда мы свернули в узкую, освещенную только луной улочку, затем в другую, затем свернули еще раз.

— Вредина! — прорычал Отто. — Нарочно сделал так, что нам пришлось уйти.

— Да, — с виноватым видом проговорил я. — Мне стало жаль несчастную.

— Она трофей, добытый в войне с неверными, живет в праздности в одном из богатейших домов Венеции, и ты еще смеешь ее жалеть? — изумился Отто. — Да этой язычнице следовало бы не вставать с колен и благодарить всех своих языческих богов за такую удачу.

Я замедлил шаг, когда мы дошли до конца очередной узкой улочки, которая дальше никуда не вела.

— Мне кажется, в ее случае можно говорить только об одном-единственном языческом боге. Впрочем, ты прав. Теперь, когда ты так хорошо все объяснил, я сожалею о своем поведении. Вернемся назад? Буду тих как мышка.

Он подозрительно зыркнул в мою сторону, но тоже замедлил шаг.

— Честно?

— Конечно. Мне действительно очень жаль.

— Чего тебе жаль, интере… — начал говорить Отто, но на полуслове сдавленно охнул, так как я, вырвавшись вперед на полшага, ударил его локтем прямо в поддых. Он старался глотнуть воздуха и скрипел, как несмазаная телега.

Я толкнул его и, когда Отто качнулся, сильно пнул под колено, отчего тот рухнул на холодную мостовую. Падая, он оцарапал лицо о шершавую стену.

— Жаль лишаться такого чудесного ремня, — сказал я, снимая с себя кожаный пояс.

Потом завел руки Отто, лежащего лицом в навозе, за спину и, воспользовавшись ремнем, связал его мощные запястья. Он застонал, задыхаясь, и попытался перевернуться. Я услужливо помог ему, а потом плюхнулся изо всей силы ему на грудь. Отто вновь захрипел от боли, не в силах шевельнуть руками, сплющенными под двумя нашими телами. Я сел на него верхом лицом к ногам, развязал его пояс и, сняв кошелек и нож, отложил в сторону. Не выпуская пояса из рук, поднялся, вновь перевернул его на живот и начал связывать ему ноги так, что они оказались подтянутыми к связанным рукам.

При лунном свете лицо Отто — во всяком случае, та часть, что не была вымазана в уличном дерьме, — казалось почти таким же темно-красным, как и его накидка. Он начал ругаться, почти беззвучно, давясь слезами ярости. Ему все не удавалось отдышаться, чтобы вступить в борьбу. Убедившись, что связан он крепко, я ласково похлопал его по щеке.

— Не воспринимай это на свой счет, парень. В тебе есть стержень, и при других обстоятельствах мы, возможно, стали бы лучшими друзьями. Да поможет тебе Господь на этих опасных улицах.

Я подобрал с земли его кошелек и кинжал, после чего не спеша заковылял в темноту, туда, откуда мы пришли.

 

6

Маленькая угловая комнатушка на последнем этаже дома Барциццы не освещалась и не обогревалась. Свет проникал только через единственное окошко, выходящее во двор. Должно быть, это и есть та самая комната — пустая, если не считать узкого тюфяка и аналоя в углу, которого, к счастью, нельзя было разглядеть, стоя в дверях. Пока я ждал, глаза привыкли к темноте. Внизу музыкант извлекал из своего инструмента совсем дикие звуки, а рыцари неприлично хрюкали, щупая сарацинскую принцессу.

Пять лет заточения в этой пустой комнатке — у меня даже мурашки пробежали по коже от одной только мысли.

Наконец музыка прекратилась, голоса стихли, хотя рыцари продолжали ржать. Чуть позже внизу раздались шаги. Дверь открыл скучающего вида слуга и жестом велел женщине войти первой. Она была вновь одета и задрапирована покрывалом, но вид у нее был растерзанный. Слуга закрыл пинком дверь, стоя ко мне спиной. Она не смотрела на него, просто сложила руки и стояла, полная достоинства и печали.

— Ну как, понравилось? — спросил он с ленью, скрывавшей похоть, и потянулся к своему паху. — Уверен, что понравилось. Иди сюда и задирай юбку.

Я так и знал, что никакой это не евнух. Барцицца оказался еще тупее, чем можно было предполагать.

Прямо со своего шаткого насеста, устроенного на аналое, я прыгнул на плечи слуги и, обхватив его рукой за шею, потянул назад и вниз. Он попытался оторвать мою руку, но безуспешно. Мне показалось, что я провисел в воздухе целую вечность, пока мы боролись. Он хрипел, я мычал от усилия удержать хватку, и вместе мы медленно кружили по комнате. Я молился всем богам, чтобы они не дали мне воспользоваться кинжалом. Женщина тем временем молчала и изумленно смотрела на нас — наверное, удивительное было зрелище, ведь слуга был на две головы выше меня и раза в два крупнее.

Когда я уже подумал, что мне не справиться с ним, громила наконец отключился, повалившись спиной на деревянный пол и едва не раздавив меня своей тяжестью. В последнюю секунду мне удалось отскочить в сторону. Потом я обратил свое внимание на женщину.

Принцесса отступила назад, но никакой другой реакции не последовало.

— Чего ты хочешь? — строго спросила она со своим странным гортанным акцентом, и меня буквально обдало презрением, прозвучавшим из-под покрывала.

Я улыбнулся, стараясь ее успокоить.

— Я собираюсь вернуть тебя твоему народу.

— Каким образом? — Женщина удивленно округлила глаза.

— В бухте ждет целый флот, первый заход — в Александрию, в Египет. У них недобор, поэтому есть свободные койки. — Я помпезно протянул ей руку.

Она только качнула головой.

— С какой стати? Кто ты такой?

Да, не такого ответа я ожидал.

— У меня много долгов перед белым светом, и один из них — благополучие некой особы королевских кровей. Сама пойдешь или мне связать тебя и заткнуть кляпом рот?

Женщина аккуратненько сложила ладошки перед собой и оглядела меня с ног до головы.

— Зачем мне покидать черта знакомого ради черта незнакомого? — поинтересовалась она.

Я очень невежливо хмыкнул и сурово переспросил:

— Что-о?

— А вдруг ты второй Барцицца? Или, что еще хуже, можешь оказаться полным неумехой, несмотря на все свои благие намерения, и навлечь на нас погибель.

Я ушам своим не поверил, но быстро нашелся:

— Хочу спасти тебя, а ты сомневаешься в моих способностях. Уж не ждешь ли ты предложения получше?

Тут «евнух» запыхтел за моей спиной, хотя так и не очнулся. Принцесса Джамиля шагнула в сторону и сорвала с тюфяка сначала одеяло, потом простыню.

— На, свяжи его вот этим. Через секунду он очнется. Веревку принес? — Я покачал головой, тогда она швырнула простыню в мою сторону. — Так как же ты надеялся вызволить меня отсюда?

— Я вскарабкался вверх по стене. Спускаться вниз — чуть сложнее, но ненамного…

— Ненамного для тех, кто знает, как драить стены. Другого плана в запасе нет?

Я буквально почувствовал, как ее темные глаза оценивают меня в слабом свете из окошка, и начал гадать, разглядела ли она, что я покраснел.

— Мы воспользуемся простыней, спущу тебя на ней из окна, — торжествующе произнес я, как будто сказал что-то умное. — Затем выберусь сам.

— В таком случае чем мы его свяжем? — спросила она, передразнивая мой тон.

— Неужто твоя постель состоит из одной простыни? — язвительно поинтересовался я и показал на одеяло. — Оно выдержит твой вес не хуже простыни.

— Ты не француз? — Джамиля пыталась определить мой акцент.

— Говорю по-французски, но не француз.

Я легко оторвал кусок от ветхой простыни и забил его в рот слуге. Принцесса заговаривала со мной то на одном, то на другом языке. Некоторые были мне знакомы, хотя среди них не было моего родного языка. Пока шла эта языковая пытка, мне пришлось воспользоваться кинжалом Отто, чтобы искромсать остаток простыни и связать неподвижное тело. Перетаскивать бесчувственного громилу оказалось сложнее, чем бороться с ним. Принцесса, похоже, не собиралась двигаться с места, прежде чем не выяснит, кто я таков и зачем сюда явился. Поэтому, закончив возиться со слугой, я выпрямился и прервал ее строфой из одной бардовской элегии, исполненной на родном языке. Она наклонила голову, словно собачка, услышавшая странные звуки.

— Ну что, сбита с толку? — Я улыбнулся, переключившись на французский. — Мне часто выставляют выпивку, проиграв пари, на всех турнирах по спасанию девиц. Кстати, один из них начинается прямо сейчас… Идем, миледи?

Джамиля секунду молчала.

— Если нам предстоит путь по морю, — сказала она после паузы, — то нужны припасы.

Я расстроенно охнул, в последний раз затянув узлы на слуге.

— Ваше высочество…

— Какой смысл убегать отсюда, если нас ждет смерть в пути? — резонно заметила Джамиля. — А ты явно не подумал об этом. Мне приходилось раньше путешествовать, а тебе — нет.

Она проскользнула мимо слуги, который со стоном приходил в себя, и подошла к аналою в углу. Потянула за верхнюю доску, куда молящиеся кладут руки, и доска отошла. Принцесса достала из мелкого углубления небольшой мешочек. Увидев удивление на моем лице, она пояснила:

— Ты думаешь, все эти пять лет я не готовилась к побегу? Думаешь, просто сидела в этой клетке и жалела себя всякий раз, как этот деревенский увалень раздвигал мне ноги? Да такую женщину и спасать не стоило бы. — Она взглянула на свои пожитки. — Я должна спросить у тебя откровенно, ожидаешь ли ты от меня плотских услуг в обмен на побег, потому что если так, тогда мне придется…

— Вовсе нет! — возмутился я. — Клянусь всем, что считаю святым: мое единственное намерение — доставить тебя благополучно на твою родину. Готов заложить собственную жизнь ради того, чтобы вернуть тебя домой в целости и сохранности.

— Очень хорошо, одной заботой меньше. — Джамиля швырнула мешочек обратно в ящик и продолжила громким деловым тоном: — Раз ты босой, возьми обувь у этого мерзавца. По размеру она будет велика, но, возможно, на борту корабля нам удастся обменять ее на пару поменьше. В пустыне без нее не обойтись.

Уверен, у меня в ту секунду был ошарашенный вид.

— Меня поражает твоя невозмутимость.

Она заморгала. Я не мог видеть ее лица, но моргание было достаточно выразительным: принцесса сочла меня идиотом.

— А ты что, хотел, чтобы я билась в истерике? Тогда тебе было бы легче выкрасть меня отсюда?

— Нет, — признался я.

— Ты будешь чувствовать себя большим героем, если я стану вести себя как обиженный ребенок или взволнованная капризница? — спросила принцесса тем же строгим голосом.

— Не знаю, — признался я и тут же сварливо добавил: — Возможно.

— И в чем смысл этой словесной перепалки? Чтобы ты захотел настроиться на героический лад?

— Думай, что хочешь, а пока заткнись и ступай за мной.

 

7

На рассвете следующего утра,

то есть в день святого Иеронима,

30 сентября 1202 года

К моему величайшему сожалению и стыду, должен внести исправления в предыдущую запись и сказать, что бритт не отправится с нами в паломничество до Иерусалима. Я спал в каюте «Иннокентия», тесной, сырой и душной. Долго ворочался, но потом Господь наконец даровал мне дремоту. Мой брат Отто, дрожащий и промокший до нитки, разбудил меня, когда солнце начало вставать, и сообщил о злодействе, которому я не знаю равного. Покинув дом благородного Барциццы, бритт вытащил из-под одежды булаву и пригрозил ею Отто, после чего затеял спор с несколькими варварами-бандитами: в начале рассказа Отто говорил о двух, но, продолжая объяснять, что случилось, он припомнил и третьего. Всех этих людей нанял бритт, чтобы они помогли ему сбежать. А спорили они о том, что лучше — отрубить Отто руки и ноги или связать его и бросить в Большой канал. Брат самоотверженно одолел четырех злодеев голыми руками, лишив при этом бритта половины шевелюры, а двух бандитов — надежды завести потомство: ему помогли в этом мастерские удары коленом и милость Божья. Везение было на его стороне — он остался жив, и я благодарю Господа за это. Музыкальные инструменты бритта (он был известным музыкантом у себя на родине) я привез из дома Барциццы. Мы продадим их и выручку пожертвуем на дорожные расходы, а то неоплаченные долги задерживают наше отправление.

Около тысячи женщин разместили на двух кораблях, получивших вполне предсказуемые названия — «Венера» и «Афродита». Я знал, что Лилиане выделили койку на первом из них. Никто, даже священники, не притворялся ни на секунду, что корабли не будут кишеть мужчинами с той минуты, как бросят якорь на стоянку. Каждую ночь.

Я заплатил кошельком Отто за места на «Венере» в надежде, что Лилиана не откажется помочь мне управиться с принцессой Джамилей. Наше прибытие на корабль посреди ночи не вызвало ни малейшего волнения, но сердце мое упало, когда стало ясно, в какую кучу дерьма я привез ее высочество. «Венера» оказалась настоящим адом. На палубе располагались женщины, которые действительно повсюду таскались за воинами и никому не отказывали за кошелек, еду или тряпку. Тесные помещения под палубой, где можно было укрыться от непогоды, были отданы особам вроде Лилианы, чьи «покровители» питали слабую надежду получить хоть какое-то уединение в открытом море. Меня приводила в ужас мысль, что Джамилю могут узнать моряки — я не знал, у скольких венецианцев была возможность лапать ее. Барцицца наверняка забьет тревогу, и поскольку одного-единственного гондольера наняли посреди ночи отвезти парочку беглецов на корабль, то, как неоднократно повторила ее высочество, нас очень легко выследить.

Хорошо хоть она не выделялась на корабле — женщина под покрывалом, как прочая восточная экзотика, не считалась редкостью в Венеции. Было очень поздно, и на корме, на носу и в центре корабля горели фонари, но их света было недостаточно, чтобы кто-то разглядел некогда роскошный, а теперь поношенный наряд принцессы. Мы пробрались между спящими женщинами, спустились по трапу вниз, и я услышал, как ее высочество тихо фыркнула, когда в нос ей ударил спертый воздух. В этом трюме воняло не так сильно, как в мужском, все-таки большинство женщин старались пахнуть хорошо, но все равно дышать было неприятно. Как «Иннокентий», да и любой корабль, недавно спущенный на воду, «Венера» тоже отдавала уксусом, причем так сильно, что начинало гореть лицо.

В отличие от рыцарских кают на «Иннокентии» здешние спальные помещения были устроены бессистемно, без всякой мысли об удобстве. Не было ни кают, ни коек, просто один большой неразгороженный трюм. Поскольку на женских кораблях, чаще, чем на других в целом флоте, предполагались ночные попойки, то нижние палубы на них были отданы под запасы вина и пива. Гамаки висели между палубами так тесно, что стоило какой-нибудь из женщин повернуться во сне, как она тут же будила всех вокруг. Теснота была везде, за исключением центрального и боковых проходов. Ей способствовали и две огромные бочки с водой по обе стороны прохода. Несколько женщин огородили небольшие пространства под бочками и спали там, прижимаясь к их бокам, — все-таки лучше, чем в гамаках, появлялась хоть какая-то иллюзия покоя. Вспомнив замечание Отто, я проскользнул между гамаков к ближайшей бочке, чтобы взглянуть, нет ли среди этих женщин Лилианы.

Моя догадка оказалась верна. Не зная, что я дурно обошелся с ее хозяином и удрал, она не изумилась, увидев меня, однако ее удивило, что я не один, а с такой богато одетой спутницей. Места не было, но Лилиане удалось кое-как нас пристроить. Кончилось тем, что я простоял, как гвоздь, зажатый между бочкой и стеной, слушая всю ночь, как журчит вода, ручейком стекавшая под палубу. Лилиана с принцессой, даже толком не познакомившись, пролежали, прижавшись друг к дружке под бочкой, там, где места едва хватало лишь для одной. Условия были нечеловеческие, но принцесса не издала ни одного слова жалобы. Более того, она крепко уснула, а вот мы с Лилианой не смогли сомкнуть глаз.

Утро выдалось яркое и солнечное, дул попутный ветер. У моряков отлегло от сердца, ведь мы уже упустили северо-западный ветер, отдалившись на восток. Теперь они беспокоились, что мы так же упустим бору — ветер, дувший в это время года с Доломитовых Альп и облегчавший курс на восток. Энрико Дандоло, слепой старец, венецианский дож, который решил принять участие в походе несколькими неделями ранее, когда я только приехал в Венецию, был с помпой доставлен на свой корабль, но предварительно попетлял между стоявшими на приколе кораблями, чтобы мы могли поглазеть на него. Судя по шумным приветствиям матросов, этого человека народ обожал не меньше, чем Грегора Майнцского обожали его соратники-рыцари. Я слышал то же самое и от Барциццы — тот готов был часами рассказывать о набожности, рассудительности и заботливости к людям этого великого дожа. Дандоло почти каждый день собирал толпы поклонников. Какой король или император мог похвастаться тем же? И это при том, что он не имел власти помазанников Божьих: каждое его решение обсуждалось и одобрялось комитетами богатейших горожан Венеции, что расцвели в этом городе пышным цветом. Но его влияние было весьма ощутимым, а Барцицца питал к нему особую симпатию из-за того, что дож посвятил много лет своей жизни установлению миролюбивых отношений с неким краем, носящим имя Византия. Барцицце часто приходилось там бывать по пути к рыболовным местам.

Дандоло, несмотря на возраст, выглядел внушительно. Невысокий, но крепкий, поджарый, иссушенный соленой водой и солнцем. Он не тратил время на писанину, колесил по морям, прежде чем его избрали дожем. Слепота, как почтительно перешептывались моряки, поразила его относительно недавно, после несчастного случая в далеком Константинополе. До этого он много лет был также воином. Дандоло был на три десятка лет старше Бонифация Монферрата — элегантного придворного, поставленного во главе войска. Но если бы сошелся с ним в поединке, то, возможно, была бы ничья. Он носил длинные яркие одежды с восточным орнаментом, как у Джамили, и подвязывался шарфом вместо пояса. А еще у него была золотая шапочка, напоминавшая корону. Ему предоставили самую большую галеру на триста гребцов с выкрашенным алой краской корпусом и красными парусами с серебряной отделкой. Галеру снарядили в поход последней, но ей предстояло первой покинуть гавань и обеспечить зрелище: на обеих мачтах поднимут флаги с крылатым львом святого Марка, будут громко играть трубы, греметь бубны.

Как только подняли паруса, на палубе оказался излишек веревок. Теперь матросам будет чем заняться долгими часами — раскладывать их прямо, не скручивая, а потом снова сматывать в кольца. Были разведены походные костры. В зависимости от корабля они горели либо в трюме, либо на приподнятой палубе кормы (моряки почему-то называли ее ютом). Палубы на каждом корабле щедро поливали вином в знак символического подношения древним морским богам. Лично меня это удивило: во-первых, зачем попусту тратить вино, а во-вторых, какое-то странное начало для христианского паломничества. Командир каждого корабля гаркнул своим матросам, и те не совсем дружно загорланили «Veni Creator Spiritus». Тошнотворное исполнение. Корабль за кораблем выходили в море под парусами или на веслах. Когда все суда покинули бухту, море превратилось в покачивающийся город из весельных галер, транспортных и грузовых судов, гребных барж и баркасов. На верхней палубе каждого корабля расположилось по отряду арбалетчиков — хорошо вооруженных венецианских юношей. Пятьдесят галер были вкладом Венеции, на всех других кораблях плыли благородные господа со своими последователями. Епископ Конрад Хальберштадтский возглавлял паломников на «Иннокентии», но «Венера» осталась без такого покровительства. От кого-то я слышал, что если выстроить этот флот в цепочку, то она протянулась бы на три мили. Когда мы вышли из лагуны, паруса поймали ветер и распустились с таким оглушительным шумом, что я чуть не оглох. Ошеломляющее зрелище — всех этих парусов из грубой холстины и шелка хватило бы, чтобы целиком задрапировать Венецию.

Среди праздничного шума, барабанного боя и всеобщего волнения куда-то исчез Бонифаций Монферрат — тесть Грегора, набожный предводитель пилигримов, человек, которого я чуть не убил.

Последний раз мне довелось быть в открытом море три года назад, когда переправлялся на континент, и я успел позабыть, какой нестерпимо-шумной была эта однодневная переправа. Вокруг все скрипело и грохотало: дерево билось о дерево, просмоленное волокно (пакля, как говорили знающие люди) повизгивало между досками обшивки корпуса. Веревка (линь) натягивалась между деревянными блоками (шкивами); паруса вздрагивали так громко, что казалось, будто они разговаривают с богами. Барабаны, задававшие темп галерным гребцам, гремели в ушах каждого. Оснастка издавала отвратительные звуки — я даже не предполагал, что обычная веревка способна на такое. Даже птицы (вокруг кораблей всегда кружили падальщики) пронзительно орали.

Ветер дул свежий, но холодный и резкий. Он вырывал слова прямо изо рта, так что мы с Лилианой быстро отказались от попыток обсудить Джамилю, оставшуюся внизу. Моряки говорили очень кратко. Одна фраза у них составляла целый абзац: «ветер», «Задар», «Византия», «другой линь» — подобные высказывания воспринимались как длиннющие монологи.

Такой качки мне раньше испытывать не приходилось, разве что во время мрачного перехода через «рукав» — пролив, плохо защищающий Британию от варварских орд. Те, кто сравнивает выход в море с прогулкой верхом на лошади, скачущей легким галопом, или сильно ошибаются, или это должна была быть хромая кобыла высотой с десяток ярдов, которая бежит не переводя духа и каждые несколько секунд сильно взбрыкивает. Когда то, что должно быть незыблемо, начинает уходить из-под ног… В общем, это не то испытание, которое боги предназначили смертным.

Почти весь день солнце жарило немилосердно и злобно отражалось от воды с ничуть не меньшей силой. Принцесса Джамиля оказалась совершенно невосприимчива ко всем неудобствам путешествия и большую часть времени проводила в трюме, где ветер и солнце ее не беспокоили, хотя качка действовала сильнее в темноте и смраде.

Первые несколько часов все женщины на верхней палубе валились друг на дружку, хватаясь за все, что попадалось под руку, — за тяжелые витки линя, оснастку, мачты и даже за сундуки, привязанные по бокам судна. Матросы то и дело на них покрикивали, чтобы они сидели на месте и не путались под ногами. Я устроился в центре корабля, ибо Барцицца был прав: здесь меньше качало. Подумал о боевых конях на грузовых судах, прикидывая, как они все это перенесут. Отто, конечно, объяснял, что каждого коня поместят в стропы, так что даже самая сильная качка их не покалечит, но все равно для животных такой переезд — настоящий ад. Как только их выпустят на травку на первой же стоянке, обратно на корабли загнать коней не удастся. Теперь, когда у меня была собственная причина быстро добраться до Египта — благополучное возвращение принцессы Джамили, — эта проблема не на шутку тревожила меня, чего раньше никогда бы не случилось.

Зато на моряков смотреть было любо-дорого. Не то что мы, сухопутные крысы. Они относились к кораблю, как рыцарь относится к своему коню или музыкант к своей лире: бережно, заботливо, внимательно. Все они были загорелые, и я никак не мог определить их возраст, ибо среди них были молодые мужчины с лицами стариков и старики с гибкими, как у юношей, телами. Капитан стоял на корме и весь день просто глазел на нас (так это выглядело со стороны). На каждом борту он поставил по мальчишке. Если ему казалось, что мы слишком близко подходили к другому кораблю, он кричал мальчишкам, а те, в свою очередь, передавали приказ рулевому. Тот натягивал лини, чтобы выправить рули, торчавшие с боков корабля наподобие чересчур длинных весел. Матросы подскакивали в одну секунду, словно стайка рыбок, и кидались выполнять громко отданный приказ. Они натягивали какие-то веревки (фалы), бросаясь с ловкостью акробатов на одну веревку вчетвером или впятером. Какое-то время меня забавляло зрелище, когда они что-то натягивали в одном месте, а совсем в другой части корабля поднимался треугольный парус, привязанный к реям, которые, в свою очередь, крепились к высоченным мачтам.

Мы все время шли в виду берега, потому что венецианцы каждый третий день пополняли запасы воды на галерах. На таких стоянках нанимали временную команду моряков, знакомых с местными опасностями. На переговоры с этими людьми тоже уходило довольно много времени. Дни становились короче, а из-за мелководья Адриатики можно было безопасно плыть только при хорошем дневном свете. Путь на юг предстоял долгий.

После нескольких часов тяжелых испытаний я оступился и чуть не свалился за борт. Корабль шел так быстро, что вряд ли остановился бы выловить меня, и я вдруг остро осознал, насколько бренно мое существование и насколько мне нужно — просто необходимо — избежать смерти. А ведь днем раньше мне было бы трудно даже представить такое. Вопреки собственным намерениям пришлось пожить чуть подольше, чтобы доставить ее высочество домой.

В первый же день путешествия выяснилось, что моряки не любят, когда на корабле находятся женщины, из-за каких-то страхов, связанных с русалками. (Лично мне это показалось бессмысленным: если русалка опасна тем, что заманивает мужчину в воду, то почему бы не держать под боком хорошеньких женщин, способных соблазнить тебя остаться на борту? Я приводил этот аргумент многим матросам, но они упорствовали в своем страхе, словно гордились им.) Самые суеверные матросы отказались пополнить команды кораблей, которые перевозили шлюх. Поэтому «Венеру» обслуживали два типа моряков: те, кто совершенно не был подвержен суевериям, и те, кто решил, что они все-таки могут побороть свой страх за хорошую плату — деньгами или натурой. Первые быстро поняли преимущества вторых и притворились, что тоже к ним принадлежат. Шлюхи — самое смышленое подразделение войска — все это заранее предвидели и потому приготовились. Наше судно было, наверное, самым веселым в целой Адриатике.

Как только корабли бросили якоря на ночь, во всем флоте началась сумасшедшая гонка к баркасам, тащившимся за галерами и транспортными судами, — каждый стремился быть первым. Морякам, разумеется, отдых не полагался. Им предстояло очистить борта от ракушек и водорослей; проверить, не спутаны ли веревки; смазать и залатать мачты, пострадавшие на сильном ветру; проверить швы парусов — самые уязвимые места.

Но для армии вечер означал кутеж. Женщины, чтобы мужчины точно знали, куда держать путь, увешивали борта «Венеры» и «Афродиты» своим бельем — по примеру других кораблей, где на ветру хвастливо трепетали рыцарские вымпелы. Наш корабль был таким же грязным и пропахшим уксусом, как и другие, но колдовство женского смеха преобразило его во всех умах во дворец с парусами. На «Венере» было больше фонарей, музыкантов и вина, чем на других кораблях, и это тоже способствовало поддержанию иллюзий.

Когда Отто впервые оказался у тюфяка Лилианы и узнал сине-зеленое покрывало Барциццовой принцессы, он почти сразу понял, что вляпался. Сильно вляпался.

— Что она здесь делает? — рявкнул он смущенно.

Лилиана, сидевшая рядом на корточках, потупилась, чтобы не смотреть ему в глаза; а Джамиля тем временем крепко спала и даже не шелохнулась. Наступила короткая неловкая тишина. Неловкость усилилась, зато стало не так тихо, когда я высунул голову из-за бочки и сказал:

— Она здесь по моей инициативе.

По-моему, именно в эту секунду до Отто дошло, что ему придется пересмотреть свой рассказ о нашей последней стычке.

Эта мысль не привела его в хорошее настроение.

Подозреваю, он с большим удовольствием прибил бы меня прямо там, если бы ему дали волю. Но Лилиана подняла руку и прижала ладонь к его колену. Он взглянул на нее, закипая.

— Не привлекай внимания! — яростно прошептала она, искоса глядя на шумную толпу, напиравшую на юношу с трех сторон.

Целую минуту Отто оглядывал нашу троицу, пытаясь понять, что же случилось и как теперь ему быть.

— Ты тоже участвовала в сговоре? — злобно спросил он Лилиану.

Я поспешил ответить первым:

— Нет, это моя работа.

Немного успокоившись, Отто прошипел:

— Какая глупость — привести ее сюда!

— Согласен, — ответил я. — Но любой другой шаг был бы еще глупее.

Отто перевел дух и собрался сказать что-то еще, но в последнюю секунду засомневался.

— Да, — сказал я. — Тут есть о чем подумать. Советую отвезти меня на «Иннокентия», а ее оставить здесь.

— В таком случае именно этого я и не стану делать, — взбрыкнул Отто.

— Как знаешь. Любое другое решение будет еще глупее, — пожал плечами я.

Отто посмотрел вокруг на шумное пестрое собрание раздевающихся тел. Некоторые пытались что-то сделать в близко повешенных друг к другу гамаках, другие устраивались целыми группами на палубе. Фонари дико раскачивались вместе с кораблем и отбрасывали на всех нас тени, от которых начинала кружиться голова. От такого скопления тел становилось жарко. Дышать в трюме было нечем, а уж о том, чтобы уединиться, не могло быть и речи.

— Как только окажемся на «Иннокентии», получишь от меня взбучку, — предупредил Отто.

— А я-то думал, ты меня поколотишь по дороге туда, в баркасе.

— От той взбучки, что я тебе закачу, проклятый баркас может перевернуться, — заверил меня Отто и оглянулся на спящую принцессу.

Лилиана дернула плечом.

— Она никуда не денется.

Отто задумчиво поморщился.

— Наверное, мне следовало бы и ее доставить на «Иннокентий».

Лилиана покачала головой.

— Здесь ее пока никто не приметил. Если ты выставишь принцессу впереди, как знамя, кто-нибудь может украсть ее у тебя.

— Ну и что? Сбудем с рук, — ответил Отто, но как-то не очень уверенно.

— Не сомневайся, подержать ее при себе будет выгодно, — продолжала уговоры Лилиана, прекрасно поняв по его лицу все, что он думал. — Если она останется здесь, я пригляжу за ней.

Не совсем понимая, кого Лилиана поддерживает — меня или Отто, я с благодарностью держал язык за зубами.

 

8

Перед койкой Грегора я предстал лишь с синяком под глазом и распухшей губой, без серьезных увечий. Отто был сторонником честного боя и не видел большой радости колошматить противника, если тот не защищается.

Грегор зажег фонарь, взглянул на незваных гостей и сонно произнес на родном германском несколько отборных ругательств. Пару раз, как мне показалось, прозвучало имя Иоанна Крестителя — наверное, ему точно так же захотелось поступить с моей головой. Через минуту он покинул неопрятную узкую лежанку, набросил на плечи накидку, вытащил меня на палубу и там, в темноте, поволок на корму, где располагалась каюта епископа Хальберштадтского. Его преосвященство был поднят с постели и кратко введен в курс дела при горящей свече. Никого из нас не удивило и не особенно обрадовало, когда он объявил, что отныне попечению Грегора вверяются две души для препровождения в Иерусалим.

— Мы с ее высочеством едем только до Александрии в Египте, — поправил я епископа, сидя на полу, прислонившись спиной к переборке и делая вид, что занят чисткой ногтей. — Но мы вам очень благодарны за предоставление мест на корабле.

Грегор вцепился в мой воротник и рывком поднял с пола.

— Я верю, — торжественно заговорил епископ, двигая челюстями, которые при пламени свечи казались еще тяжелее, — что к тому времени, когда мы достигнем Египта, вы так изменитесь под влиянием этого доброго рыцаря, что вашим самым горячим желанием будет отправиться в Иерусалим.

— Если это предсказание обеспечит нам бесплатный проезд до Александрии, то я считаю его грандиозным. А кормить нас будут? Хотелось бы также пару сапог, поскольку не удалось стянуть обувку со слуги. — Я бросил взгляд на свою скудную одежонку. — Наверное, неплохо было бы разжиться и новым поясом…

— Мы должны забрать принцессу, — сказал епископ Грегору, не обращая на меня внимания. — Ей следует находиться под моим непосредственным присмотром.

— Непосредственный присмотр, — вторил я. — Так вот как теперь называется нижнее одеяние духовного лица.

— Знатная женщина такого ранга не должна пребывать на корабле, полном шлюх…

Я открыл было рот, но Грегор стиснул мне локоть, призывая к молчанию, и пришлось подчиниться.

— Ваше преосвященство, — сказал Грегор, — примите во внимание ее положение. Все-таки она египетская принцесса.

— Вот именно! Мы не только наставим ее на путь истинный, но и возьмем за нее выкуп, когда доберемся до места, а это означает, что нам следует позаботиться о ее здоровье.

— Она для нас гораздо более ценное приобретение, — спокойно сказал Грегор. — Я, кажется, забыл упомянуть, что принцесса предложила нам помощь в переговорах с повелителями Александрии о сдаче города.

— Она… — начал я возражать, ушам своим не веря, но Грегор вновь сжал мне локоть.

Тут вдруг до меня дошло, что Грегор — покорная христианская овечка — лжет своему пастырю.

У епископа был такой вид, будто он только сейчас узнал, что его собственное дерьмо ценится на вес золота. Лучшей новости он не слышал за последние десять лет.

— В таком случае она чрезвычайно ценная персона и должна определенно находиться под моим присмотром, пока мы не передадим ее на руки самому Фацио.

— Кто такой Фацио? — всполошился я. — Не пойдет она ни к какому Фацио.

— Так называют маркиза Бонифация его друзья и знать, — пояснил Грегор.

— Мне казалось, они называют его Англичанином.

— Когда человека любят, то награждают его многими эпитетами, — миролюбиво сказал Грегор.

— Надо же! — Мне пришлось изобразить радость на лице. — А я-то всю жизнь думал, что меня распекают на все корки. Оказывается…

Грегор вновь обратился к епископу:

— Ваше преосвященство, я разделяю ваше желание передать ее маркизу, но она сарацинская принцесса и поэтому никак не может оставаться среди нас на «Иннокентии».

Епископ не ожидал такого поворота и нахмурился.

— Отчего же? Принцесса…

— Сарацинская принцесса, — примирительным тоном уточнил Грегор. — Вы разве не слышали о тамошних традициях? Она привыкла жить только среди женщин. На данный момент единственное, что мы можем ей предложить, — оставаться на борту «Венеры». И разумеется, мы не вправе просить ее разделить тесную каюту и постель с высокопоставленным духовным лицом. Такое предложение чрезвычайно бы ее расстроило и оскорбило бы ее добродетель так глубоко, что, вполне вероятно, она бы отказалась помочь нам в нашем деле.

Слабый свет от свечи и качка не помешали мне разглядеть, что Конрад пытался придумать возражение и при этом не выглядеть ханжой. Но такого возражения не нашлось, и в конце концов он признал доводы Грегора разумными, после чего объявил, что завтра самолично побеседует с ее высочеством. Потом он отослал нас прочь и вернулся в постель.

Никто даже слова не проронил, пока мы не добрались до трапа, ведущего в каюту Грегора. Светила полная луна, ночь выдалась ясная, поэтому нам хорошо были видны лица друг друга.

— Спасибо, — прошептал я.

Он покачал головой.

— Это было одолжение не тебе. — Грегор показал на крест, нашитый на его рубаху сзади, от плеча к плечу. — Видишь? Я дал клятву освободить Святую землю. Естественно, меня заботит благополучие дамы, но это, — он вновь показал на крест, — в первую очередь. Я заинтересован в ней, потому что она может пригодиться маркизу Бонифацию, только и всего.

— Тогда при чем здесь Конрад?

Грегор потянулся к оснастке, чтобы удержать равновесие, словно уже знал, что мы сцепимся рогами.

— Бонифаций и епископ Конрад, само собой разумеется, союзники, они оба служат императору Священной Римской империи. Но в последнее время я почувствовал между ними какое-то напряжение и, пока Бонифаций не вернется на флот, хочу подержать ее…

— Как это — не вернется на флот? Погоди минутку, ты говоришь о Бонифации — том самом человеке, которого я чуть не прибил? Так он сейчас не с войсками? Не с войсками, которыми командует?

— Верно, — подтвердил Грегор, который выглядел при свете луны почти оскорбленным. — Ему пришлось вернуться в Монферрат, чтобы разрешить одно личное дело до того, как он предпримет этот великий и очень долгий поход. Пока он не вернется, не хочу, чтобы кто-нибудь другой претендовал на принцессу, пусть даже сам Конрад.

— Когда вернется Бонифаций?

— Не знаю, — ответил Грегор (он всегда разговаривал со мной, как с младшим братом, испытывавшим его терпение). — Он уехал так поспешно, что я не успел с ним переговорить.

Мне это показалось странным. Но самое странное, что Бонифаций не взял с собой Грегора — своего любимого воина и зятя.

— Бонифаций тебя избегал, — высказал я предположение.

Грегор поморщился.

— Возможно, ты прав, — согласился он.

— И какова причина? — Я вспомнил, что мое нападение на Бонифация прервало частную беседу этих двоих.

Грегор посмотрел на меня с подозрением и не ответил.

— Я только что был свидетелем, как ты солгал своему епископу, Грегор. Теперь мы практически союзники.

Он снова поморщился. Но потом все-таки заговорил.

— Я никогда не подвергал сомнению суждения моего господина, но недавно услышал нечто, что меня обескуражило. Как раз расспрашивал его об этом, когда нас прервал некий бритт, настроенный на самоубийство. Бонифаций покинул лагерь прежде, чем у меня появилась вторая возможность поговорить с ним с глазу на глаз.

— Выходит, он действительно избегал тебя. О чем же ты его расспрашивал?

— К нашему делу это не относится. — Он покачал головой.

— Если ты собираешься передать ему мою принцессу, то я хочу знать, что с ним не так.

— Она не твоя принцесса, она украденная собственность и…

— Джамиля была пленницей! — вскричал я, позабыв, что нужно шептать.

— Она была одним из военных трофеев, — спокойно парировал Грегор и настороженно оглядел палубу. — Барцицца имеет право потребовать ее обратно.

Проклятье, он вспомнил о законе.

— Тогда зачем передавать ее твоему драгоценному маркизу? — раздраженно огрызнулся я. — Почему не отослать ее назад, в Венецию, этому глупому пердуну?

Он знаком велел мне говорить потише, оглянувшись в ту сторону, где несли вахту венецианские моряки.

— В этом походе я выполняю приказы Бонифация. Если он скажет передать принцессу епископу, я так и сделаю, с радостью. Если он скажет воспользоваться ею как козырем по прибытии в Александрию, я с радостью исполню и этот приказ. Но если он скажет вернуть ее Барцицце… я подчинюсь.

Мне всегда не по себе в присутствии людей, которые с таким хладнокровием и упорством выполняют свой долг. Частично это происходит оттого, что мои собственные неудачи в этой области, как известно, приводили к катастрофическим последствиям.

— В таком случае почему ты вообще упомянул о ней в разговоре с епископом, если он подчиняется Бонифацию?

— Главным образом потому, что голова была как в тумане. А еще потому, что сейчас глубокая ночь и ты меня застал врасплох. Но иерархия не так проста. Бонифаций командует нами как воинами, а епископы — как пилигримами.

Грегор тяжело вздохнул.

— В результате получается ни то ни се, — фыркнул я.

Он устало взглянул на меня.

— Ситуация слишком серьезная, чтобы говорить о ней так. В прошлом подобные походы в Святую землю возглавлял король или даже несколько королей. На этот раз все не так. Бонифаций взял на себя командование только потому, что три других военачальника отыскали его и умолили встать во главе войска, когда предыдущий командующий умер. Бонифаций не первый, к кому они обратились, и он не ухватился за эту возможность, потому что знал, какая перед ним стоит трудная и абсолютно неблагодарная задача. Мало кто из тех, кем он командует, говорят на его языке. Нет почти никого, кто присягал бы на верность одному суверену. Да к тому же епископы…

— Ясно, ясно. Мы об этом уже говорили, — сказал я. — Мне и в первый раз было наплевать, а теперь тем более. Просто хочу быть уверенным, что принцесса вернется в Египет. И чтобы ей как можно меньше досаждали всякие там маркизы, епископы или рыцари вроде тебя.

— Если нам не удастся договориться с правителями Египта, мы будем вынуждены их атаковать. Предположительно, они связаны с твоей принцессой. Раз ты стремишься вернуть ее в лоно семьи, то разве для тебя не было бы предпочтительнее, чтобы мы не поубивали оставшихся родственников?

— Это было бы славно.

— Тогда давай объединимся. Оставь мысли о смерти, не лезь на рожон и помоги мне защитить ее от притязаний других, пока не вернется Бонифаций.

Я наконец раскусил его замысел.

— Ага. Буду присматривать за ней, чтобы тебе было легче присматривать за мной.

— А что, у тебя с этим проблема? — спросил он.

— Нет, — после некоторого раздумья признался я. — Но готов оставаться под твоей пятой только до тех пор, пока она не окажется дома. И никаких планов насчет Иерусалима. Как только мы высаживаемся в Египте, всем нашим договоренностям конец.

— Мы высаживаемся в Египте и смотрим, какова воля Божья, — поправил меня Грегор.

— Это одно и то же, — согласился я и протянул ему руку для пожатия.

 

9

Меня отвезли обратно на «Венеру», где все еще бушевала оргия. Я сразу же спустился вниз, чтобы проверить, как там Джамиля, и изумился, увидев, что она по-прежнему спит, прижатая к бочке с водой, от которой ее отделял лишь тонкий шерстяной лоскут. Старик Ричард как раз задирал Лилиане юбку, а его внук восхищенно наблюдал за происходящим. Я оказался в полном одиночестве среди смеха, смрада и блуда.

Моя душа вернулась к жизни не полностью: она не чувствовала ничего привлекательного ни в веселье, ни в одной из женщин. Я находился среди живых, но только в качестве оболочки. Я предпринял собственный крестовый поход, мне предстояло выполнить свой долг, спасти даму, и только. Я ничего о ней не знал и не хотел знать. У меня не было никаких личных мотивов, лишь слабая попытка показать тем богам, которым я был небезразличен, что все еще способен на хороший поступок. После чего я вернусь к предыдущему плану. Чего скрывать, я был рад отложить свое последнее в жизни дело, но все равно не нуждался в обычных человеческих удовольствиях. Мне не хотелось ни компании, ни веселья, ни женщин.

Но мне хотелось музыки. Любой музыки — если не родных задорных кельтских мотивов, то хотя бы сложных и чопорных песен труверов, или простых рифм трубадуров, или германских напевов с тяжеловесным акцентом, или даже (на худой конец) хотелось послушать глупую майскую песню «Календа мая».

Грегор забрал мои инструменты у Барциццы и держал их у себя на «Иннокентии» как гарантию моего хорошего поведения. Моим главным инструментом с детства была лира, но я умел также играть и на свирели. Живя в Европе, научился играть на гитаре, неплохо управлялся с фиделем, хотя считал, что смычковые инструменты требуют много суеты. Публика мне была не нужна, но отчаянно была нужна деятельность. Поэтому той ночью на шлюшном корабле я замечал не сколько женщин задирали юбки, а сколько псалтерионов и фиделей валялись без дела или плохо звучали в неумелых руках кавалеров, решивших, что способны произвести впечатление на дам. Ко мне в руки попало нечто смычковое: длинная плоская дека в форме капли и всего три струны, настроенные на до-соль-до. Я немножко повозился с инструментом и обнаружил, что если держать его у плеча и водить коротким, туго натянутым смычком там, где он сужался, то можно играть на отдельных струнах, что очень подходит для танцевальных мелодий. Звук получался тонкий и резкий — словно старуха истошно верещала, — зато выходило громко и быстро. Отличное развлечение. И прежде чем зашла луна, я с этим инструментом стал официальным музыкантом на корабле. Мне пытались подыгрывать десяток горе-менестрелей, и казалось, палуба проломится от эстампи. Вряд ли когда-либо кто-то другой за одну ночь получал столько предложений от стольких красоток, не имея ни малейшего интереса принять хотя бы одно.

Незадолго до рассвета я наконец рухнул как подкошенный в главном проходе между гамаками. Но примерно через час меня оторвала от сна какая-то суета наверху. И как всегда, с первым проблеском сознания пришла тяжелая мысль, что, будь оно все проклято, я по-прежнему жив.

Зловоние в трюме стало совсем нестерпимым: к уксусу и густому цветочному аромату женских духов прибавился запах прокисшего пива, пота и спермы. По трапу начали спускаться изящно сшитые кожаные сапоги, о голенища которых бился подол элегантной черно-пурпурной накидки.

— Пришли поговорить? — устало выкрикнул я. — Не терпится выполнить свой долг, ваше преосвященство?

«Заткнись!», «Хватит!» — понеслись со всех сторон дружеские восклицания женщин: кое-кому из многих сотен не спалось.

Епископ Конрад даже хрюкнул, когда затхлый запах ударил ему в ноздри.

— Приведи ее наверх, — приказал он, — а то меня здесь вырвет.

Я кое-как поднялся с пола и, пошатываясь, направился по узкому проходу к бочке с водой. У Лилианы был усталый вид, однако она не смыкала глаз. Поразительно, но принцесса по-прежнему спокойно дрыхла.

— Она спит! — прокричал я Конраду.

— Захлопни пасть, мерзкое отродье! — раздался мелодичный хор женских голосов.

— Тогда разбуди ее, — велел Конрад, после чего наступила тишина: женщины узнали голос епископа, а если не узнали, то интуитивно угадали его ранг. — Она здесь заложница, а не принцесса.

Сапоги поднялись по трапу и скрылись из виду.

— Да и вообще, принцесса ли она? Что-то я сомневаюсь, — прошептала захмелевшая Лилиана. — Какая принцесса смогла бы спать среди всего, что здесь творилось?

— Разве ты не дала ей снадобье? — прошептал я в ответ.

— Шутишь? Будь у меня такое действенное снадобье, сама бы его приняла.

Несколько минут спустя я был уже на палубе вместе со своей спасенной, и мы оба щурились от света. Лилиана переодела ее в верхнюю тунику, подпоясанную ремнем, которая не очень-то ей подходила по размеру: туника была с низким вырезом, чтобы демонстрировать все прелести Лилианы, потому ее следовало носить с точно так же низко вырезанной сорочкой, но сорочка Джамили скромно доходила до шеи. Сочетание облегающей туники со свободной сорочкой под ней было не очень удачным. Кроме того, Джамиля была ниже Лилианы почти на голову, и пропорции у нее были другие, так что все на ней сидело плохо. В наряде с чужого плеча, со смуглой кожей, без блестящего покрывала на лице принцесса Джамиля выглядела почти серой мышью, но осанка у нее была по-прежнему королевская, аж дух захватывало.

Мы осторожно переступали через спящих на наклонной палубе женщин, а те просыпались и потягивались, разминая затекшие конечности. Большинству из них ночью так и не удалось поспать, и теперь они не скатывали тюфяки, намереваясь соснуть днем, во время пути. Матросы, не желавшие, чтобы палубу усеивали спящие тела, покрикивали на женщин, чтобы те собирали манатки. Женщины не обращали на них внимания. Еще больше не радовало матросов появление Конрада, ибо все они, разумеется, знали, что священник на корабле приносит неудачу. К тому же в отличие от шлюх священники вряд ли способны компенсировать риск, связанный с их присутствием.

Епископ Конрад пристроился на огромной канатной бухте в носу корабля. У его ног сидели двое слуг, рядом находился Грегор. Был еще и третий господин, с виду аристократ и ровесник Конрада. Он стоял по другую сторону бухты, скрестив руки и прислонившись к фальшборту.

— Приветствую тебя, дочь моя, — произнес на местном наречии Конрад, когда мы с принцессой приблизились. Он протянул ей руку, чтобы она поцеловала его кольцо, но принцесса только равнодушно посмотрела на него.

Я впервые видел ее лицо при дневном свете. Они с Лилианой были примерно одного возраста — на несколько лет младше меня, — но в остальном принцесса на нее не походила. Лилиана была от природы наделена веселым и добрым нравом. Джамиля лет в двадцать, должно быть, отличалась строгой красотой, и даже сейчас ей нельзя было отказать в удивительной привлекательности, но живости в ней не было. Широкое лицо. Очень темные глаза и брови. Волосы, спрятанные под длинным шарфом, были либо курчавые, либо давно не чесанные, ибо шарф лежал неровно. Смуглый цвет лица. Я как собственник (все-таки она была моей принцессой) счел ее симпатичной, хотя ей недоставало женской красоты в общепринятом смысле слова.

Джамиля повернулась к Конраду и на говоре, который мы все интуитивно использовали — смесь итальянского, французского и других языков, — ответила строго, словно отчитывала епископа:

— Полагаю, вы желаете обратить меня в религию святого Павла.

— Я намерен, госпожа, разделить с вами религию Иисуса Христа, — исправил ее епископ, словно наставляя несведущего ребенка.

— Вы хотите обратить меня в иудейскую веру? — растерялась принцесса.

Мне это понравилось. Может быть, у нее все-таки есть чувство юмора.

Конрад и не подозревал, что ему подсунули наживку.

— Госпожа, я с прискорбием вижу, что вы, хоть и провели пять лет среди нас, по-прежнему не знаете нашей веры. Начнем с самого начала.

— «В начале было Слово», — тут же процитировала она.

У Конрада округлились глаза.

— Вы знаете Библию?

— От Бытия и дальше. Альфу и омегу, как говорят в Византии.

— Чудесно. Значит, вы уже приобщились к Слову Божьему, — улыбнулся Конрад.

— Там, откуда я родом, Словом Божьим называют Коран. Но меня очень позабавили рассказики из вашей книжки. Особенно из Ветхого Завета. Не обижайтесь, ваше преосвященство, но после смерти Иисуса все стало как-то назидательно и скучно.

Аристократ-незнакомец возмущенно фыркнул, я громко захохотал, а Конрад злобно на меня посмотрел.

— Прошу прощения. — Мне пришлось изобразить кашель. — Продолжайте.

Конрад внимательно вгляделся в лицо принцессы.

— Итак, вы читали Слово Божье, но оно не наполнило вашу душу сиянием.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — ответила Джамиля, помолчав секунду. — Это сияние… — Она стала подбирать подходящие слова. — Оно должно было бы заставить меня жить по-другому или просто вдохновить на то, чтобы я молилась Господу по-другому?

Конрад заморгал.

— Тонкий вопрос. У вас больше ума, чем у большинства женщин. — Он бросил взгляд на Грегора. — Вам предстоит не просто спасти душу, а, возможно, взрастить ее.

— Да, из нее может получиться вторая Хильдегарда Бингенская, — изрек незнакомец по-французски и не без доли иронии.

Его теноровый голосок разнесся по всей палубе, несколько женщин взглянули на него и тут же отвернулись без всякого интереса.

— Я читала Хильдегарду Бингенскую, — парировала принцесса, обратившись к вельможе на безупречном французском. — Она неплохо разбиралась в медицине, особенно в той части, что касается кровотока в человеческом теле, но до просвещенных мужей моего народа ей далеко. И музыка у нее довольно красивая, если учесть ограничения, в которых ей приходилось сочинять. Однако мне бы не хотелось стать аббатисой. Религия святого Павла не пробуждает во мне отзыва.

— Почему ты называешь ее религией святого Павла? — возмутился тенорок, пропустив остальные ее замечания (которые нас с Грегором не оставили равнодушными).

— Потому что до Павла никакого христианства не существовало, — деловито ответила она. — Ваш Иисус просто пытался реформировать иудаизм, как впоследствии это делала секта караимов или шииты внутри ислама. Его последней вечерей была иудейская Пасха. И отдельной верой это не было, пока один парень по имени Саул не перегрелся на солнце до галлюцинаций. В голове у него все смешалось так, что он даже перепутал собственное имя.

Такой ответ не понравился незнакомцу, а епископу, видимо, причинил смертельную муку.

— Где ты все это услышала? — строго поинтересовался Конрад.

— Священник Барциццы пытался меня обучить, — сказала она. — Разумеется, он высказывался по-другому, но не нужно обладать большой прозорливостью, чтобы понять, что вашу религию основал человек, страдавший солнечным ударом. Наверное, поэтому он изрекал безумные вещи, например, что не должно совокупляться, если есть возможность этого избежать. Даже Маймонид не проповедует такую чушь. — Она презрительно оглядела палубу. — Я нахожу странным, что этот корабль специально выделен для совокуплений, хотя мы находимся на его борту с высокой целью — способствовать распространению христианства. И еще более странным считаю то, что вы будете убивать людей, проповедуя христианство. Не припоминаю, чтобы Христос кого-то об этом просил.

— Христос ни за что бы не потерпел, чтобы его святой город оказался в руках кровожадных неверных, — упорствовал епископ.

— Этот город и был в руках кровожадных неверных, когда Христа распяли, — возразила она. — Они тогда звались римлянами. Но, уверена, он бы обрадовался, узнав, что в конце концов город возвратили его соплеменникам, иудеям. А вы собираетесь вернуть его иудеям, после того как вырежете всех мусульманских женщин и детей, что окажутся в пределах города?

— Мы не собираемся уничтожать женщин и детей, — оскорбленным и в то же время умиротворяющим тоном произнес Грегор.

— Разве? Что, традиция успела измениться? — поинтересовалась принцесса. — Когда вы впервые пришли к нам, более века назад, вы истребили всех, а ведь город даже не пытался помешать вашему вторжению. Вы убивали десятками тысяч мусульман и иудеев, вы разрывали трупы на куски в поисках проглоченного золота и танцевали в реках крови, что текли по улицам. А потом вы отправлялись в свои церкви и возносили хвалу своей святости. Мы до сих пор ждем объяснения.

— А объяснение таково, что за несколько веков до этого ваш народ точно так же поступил с нами, христианами! — взорвался Конрад.

— Ну да, око за око, я уже слышала, — сказала Джамиля. — Разумеется, это иудейская доктрина, и в первоначальном контексте она означала нечто совсем другое. Однако как интересно: вы подражаете иудеям, даже когда стремитесь стереть с лица земли их нацию. Хотя, конечно, Павел никогда не цитирует Библию в иудейских переводах — только в греческих. Лично я, прочитав его послание, думаю, что он был язычником, который захотел распространить свои языческие верования с помощью иудаизма.

— Языческие верования? — ошеломленно повторил Конрад.

— Языческое верование, — исправилась она. — По сути, римское верование. Понятие о боге-человеке и его жертвенной смерти. На самом деле это, разумеется, Вакх, которому поклонялись римские язычники, угнетавшие иудеев. Вера вовсе не является исполнением какого-либо иудейского закона, как говорил Павел. Никто до Павла не рассматривал Иисуса в такой языческой манере — включая самого Иисуса, ведь он был хорошим раввином. Он вовсе не заявлял, что умирает во искупление чьих-то грехов. Иначе всем его последователям такая смерть показалась бы бессмысленной или, что еще хуже, еретической.

— Иисус не был простым раввином! — разгневался Конрад. — Он изменил мир новым словом и новой мыслью…

— Что там было нового? — спросила принцесса. — Возлюби ближнего, как самого себя? Это был основной постулат фарисейской мысли. Суббота для человека, а не человек для субботы? Это записано в фарисейских законах. Как и вера в воскрешение мертвого. Как и притча о верблюде, проходящем сквозь игольное ушко. Ваш Иисус был отличным иудеем и, если судить по его учению, отличным фарисеем…

— Иисус Христос не был фарисеем! — прошипел Конрад.

Принцесса даже бровью не повела.

— …а ваш Павел был обычным политическим предателем, снюхавшимся с римскими тиранами. Он добивался прекрасных результатов во всех своих начинаниях, что возвращает нас к вашей бойне: вы продолжаете истреблять людей, хотя никакого толку от этого больше нет. Теперь, разумеется, всем очевидно, что вы так поступаете в основном из-за алчности…

— Неправда! — Грегор вновь вступил в перепалку, когда она перешла на тот уровень, где он мог что-то понять. — Большинство людей, отправляющихся в поход, возвращаются из него беднее прежнего. И они знают, что так будет, еще до начала похода. Мы делаем это, чтобы укрепить нашу веру.

— Убийство людей укрепляет вашу веру? — ошеломленно спросила Джамиля. — Не помню, чтобы Иисус предполагал нечто подобное. — Она повернулась к Конраду. — А вы помните?

— Паломничество укрепляет нашу веру, — пояснил Грегор снисходительным тоном старшего брата, который я уже не раз слышал. — Мы убиваем только тех, кто может нам помешать.

Она посмотрела на него, как на ребенка, разочаровавшего ее своим поведением.

— Во-первых, ваши первоотцы церкви высмеивали навязчивую идею отправляться в святые места, ибо для истинно верующего Бог повсюду. Кроме того, когда Салах-ад-дин завоевал Иерусалим… по-вашему Саладин, — уточнила она, увидев недоумение на лицах слушателей, — он позволил вам совершать паломничества, а вы все равно продолжали нас убивать. Так что дело тут вовсе не в доступе к святым местам. Вы лицемерите. Не желаю выслушивать ложь. Беседа окончена.

Принцесса повернулась и пошла прочь, осторожно обходя полусонных женщин и прикрепленные к палубе деревянные сундуки. Потом она скрылась в люке. Мы все смотрели ей вслед. Грегор, подающий надежды рыцарь, выглядел так, будто получил пощечину. Конрад был просто смущен.

— Да, с ней придется много повозиться… — наконец произнес епископ.

— У вас не будет такой возможности, если только в моих силах помешать этому, — перебил его я и перевел взгляд на незнакомца с тенорком, который отпустил комментарий насчет Хильдегарды Бингенской. — Кто вы такой? Вы что, тоже пытаетесь предъявить на нее права? — После этого я прошептал Грегору: — А обещание спрятать ее где-нибудь до возвращения Бонифация? — Затем я предостерегающе погрозил вельможе и сказал: — Эй, вы даже пальцем ее не коснетесь!

Тот хмуро посмотрел на меня.

— Я барон Симон де Монфор, — торжественно представился он по-французски, явно предполагая, что одно только имя произведет на меня впечатление. Не произвело. — Я пришел на этот корабль, чтобы поговорить с тобой, а не с твоей мусульманкой.

Он властно махнул Грегору и Конраду, и те, покорные как овечки, сразу отошли подальше, чтобы нас не слышать; за ними резво поскакали слуги Конрада.

Симон держался величественно, напоминая мне Бонифация, хотя у последнего это получалось лучше. Он жестом велел мне приблизиться к канатной бухте. Я не послушался. Поэтому мы так и говорили на расстоянии.

— Я разместился на «Иннокентии». Брат Грегора, Отто, рассказывает про тебя совершенно удивительные истории, которые случились вчера.

Так я узнал от Симона де Монфора о нанятых мною бандитах и прочие подробности нашего невероятного, пусть и выдуманного, нападения на Отто. Рассказ меня позабавил и даже поднял в моих глазах этого молодого простофилю-германца.

— А этим утром, еще до мессы, — продолжал Симон, — я услышал, что ты вернулся на корабль по собственной воле. Весьма неожиданный поступок. Меня также поразил интерес, который проявляет к тебе Грегор.

— Он не взаимен, — заверил я барона. — Не имею никаких нечестивых планов насчет него.

— Твои планы никого не волнуют, — сказал Симон.

Даже не стараясь скрыть, как его раздражает то, что я не подошел поближе, он неторопливо обошел вокруг канатной бухты и уселся на нее с другой стороны. Чтобы как-то оправдать это передвижение, он на секунду прикрыл веки и, казалось, просто наслаждался утренним солнцем. Потом барон снова жестом призвал меня подойти поближе, и, хотя я не тронулся с места, он понизил голос, словно добился своего:

— Опасность заключается в том, маленький еретик, что людей может увести в сторону даже тот, кто вовсе не намеревался никуда их уводить. Дьявол или его поборники, возможно, используют тебя, чтобы добраться до Грегора, а ты об этом даже не подозреваешь. — Симон внезапно еще больше понизил голос: — Он один из самых важных рыцарей в войске. Не только как воин, не только как зять Бонифация, но как истинно верующий. Грегор обладает способностью воздействовать на людей. Видел бы ты, с каким восторгом его встречают на состязаниях.

— Я знаю, мне все время приходится об этом петь.

— Он пока сам не подозревает об этом качестве. Ужасна даже мысль, что кто-то захочет им манипулировать.

Мне внезапно захотелось защитить Грегора.

— Вы хотите сказать, вам ненавистна одна только мысль, что кто-то другой, кроме вас, захочет им манипулировать?

— Если уж от этого не уйти, я бы предпочел, чтобы он действовал в интересах Бога, а не дьявола.

— И вы, по-вашему, обладаете достаточной мудростью, чтобы знать интересы Бога?

— Не я, — ответил барон лицемерно, — эта честь принадлежит Святому отцу из Рима. Я лишь солдат и поборник его святейшества.

— А почему вас, собственно говоря, заботит, что Грегор может стать игрушкой в чьих-то руках? — поинтересовался я. — Что именно заставило вас завести об этом разговор?

— Задар, — произнес он и пытливо посмотрел на меня.

Я пожал плечами. Знакомое слово, но все равно для меня оно было пустым звуком.

— Известно ли тебе, — продолжил он, — что Святой отец и Бонифаций Монферрат в натянутых отношениях?

Ничего подобного я не подозревал, и, должно быть, на моем лице отразилось удивление.

— Да. Папа и предводитель папского войска презирают друг друга. — Симон кивнул, указывая на Грегора. — А этот славный молодой человек верит, будто он может и должен сохранять лояльность к ним обоим. Он вбил себе в голову, что все эти отцы ему как родные. Но Грегор еще убедится, насколько ошибался, когда мы достигнем Задара и ему придется выбирать между Богом и… тем, за что ратует маркиз. И тогда я без колебаний направлю его к Богу. Надеюсь, ты со мной согласишься.

— А если не соглашусь, то стану еретиком? — спросил я. — Или ересь, по сути, состоит из более важных ошибок, чем, например, на какой зуб класть облатку?

Симон нетерпеливо поморщился и резко спросил:

— Каковы твои намерения по отношению к нему?

Я захлопал ресницами, скроил невинную улыбочку и коснулся кончиками пальцев его воротника.

— Не хотелось бы выдавать ничьих секретов, — прощебетал я, — но, так и быть, скажу: он ревнивец, поэтому мне не следовало бы стоять к вам так близко.

Я кокетливо дернул плечом, сморщил нос и улыбнулся Симону, а тот схватил меня за локоть и рывком притянул к себе, так что я чуть не уткнулся в него лицом, почувствовав на ресницах его жаркое дыхание.

— Вы завтракали рыбой, — сообщил я ему. — С горчицей. Не тяжеловато для пищеварения?

— Что ты замышляешь? — прошипел он.

— Ничего особенного… поиметь троих за раз, предпочитаю венецианцев. Ночь, правда, выдалась не очень удачной. Женщины обучают меня языковым упражнениям, так что скоро дело пойдет быстрее.

Я провел кончиком языка по верхней губе и снова подмигнул ему.

— Ты агент Бонифация? — взревел Симон, теряя терпение.

Так вот, значит, чего он опасался.

Я закатил глаза и состроил презрительную гримасу.

— Не имею дела с мужчинами, названными в честь святых. — Я вздернул губу, изображая отвращение. — На мой вкус, они все извращенцы.

Симон смотрел на меня совершенно серьезно, без тени юмора.

— Да ты, я вижу, обыкновенный весельчак, — сказал он словно самому себе и кивнул с мрачным удовлетворением. — Большого вреда от тебя не будет.

Мне захотелось всей душой, чтобы Симон оказался прав.

 

10

В последующие дни, а потом и недели на борту «Венеры» царило равновесие. Я был рад тому, что Лилиана и принцесса Джамиля, между которыми только и было общего, что принадлежность к женскому полу, легко поладили — не как близкие подруги, а как давние знакомые, не вызывающие друг у друга раздражения. Этому немало способствовала необходимость терпеть тесноту, но, по крайней мере, они могли спать, свернувшись калачиком. Мне же за целую неделю не удалось поспать ни одной ночи. Содержанки быстро смекнули, что устроены на корабле хуже обычных шлюх, и после короткой визгливой стычки две касты распутных дамочек поменялись местами. Я был рад этому, предпочитая спать на палубе. Большую часть жизни мне пришлось провести в чертогах маленького сырого замка, поэтому корабельный трюм не наводил на меня ужаса, но мне нравилось видеть звезды. Я научился читать по ним под руководством Вульфстана и теперь развлекался, узнавая созвездия из незнакомого края.

Самое сложное было привыкнуть к человеческой речи. Вокруг звучало столько языков и диалектов, столько ритмов и тональностей, что я пристрастился слушать музыку языка и не пытался понять, о чем говорят, особенно если учесть, что был равнодушен ко всему происходящему. Мой родной язык — самый красивый на земле. Венецианский диалект тоже напевный, и у германского тоже есть интересные звуки, но только мой язык может похвастаться и тем и другим качеством. Французский или хотя бы то наречие, которое, к сожалению, вошло здесь в обиход, ничем примечательным не отличается.

Принцесса со мной почти не разговаривала — не из холодности, а просто потому, что место было неподходящее, да и болтливостью она не отличалась. Но Джамиля стала тенью Лилианы, молчаливой и полной достоинства. Она не чуралась принимать участие в каждодневных делах на корабле, поразительно хорошо разбиралась в медицине и травах, ее немалые способности к языкам помогали улаживать конфликты, которые неизменно возникают, когда сталкиваются различные культуры. Если некоторые женщины и моряки и знали, кем она была на самом деле, то они помалкивали. Если ей и досаждало тесное окружение шлюх, то она ни разу даже виду не подала. Каждый вечер, когда корабли становились на якорь, принцесса скрывалась под бочкой. В среде, где большинство женщин пытались добиться мужского внимания, никто ее не замечал и не тревожил. И все же каждую ночь я по нескольку раз бегал по трапу вверх-вниз, желая убедиться, что с ней все в порядке.

На палубе от меня требовали музыки, и приходилось играть, пока простолюдинки развлекали своих клиентов («Календу мая» я отказывался играть больше трех раз за ночь). За эту услугу, по молчаливому соглашению, мне предоставлялось чуть больше места для сна и чуть больше еды, а кроме того, я мог беспрепятственно пользоваться расположением женщин.

К этому последнему преимуществу я оставался равнодушен. Иногда наблюдал за Лилианой в бесстрастной ностальгии, вспоминая, как мое тело реагировало на ее близость в палатке на Сан-Николо, но теперь она мне казалась всего лишь частью общего хаоса. И, видя каждое утро, как она измотана, мне трудно было вообразить нечто, хотя бы отдаленно эротическое. Отто являлся к ней на корабль каждую ночь. Обычно кому-нибудь из Ричардусов удавалось переправиться на «Венеру» для свидания с ней, причем младшенький был настолько неискушен в плотском грехе, что его свидание длилось не дольше чиха. Потом Отто, почти неизменно, требовал свою долю внимания, прежде чем вернуться к себе на корабль. Грегор тоже приезжал на «Венеру», но не каждую ночь, а если Лилиана жаловалась на усталость, то он платил какой-нибудь шлюхе. Меня подкупало, с каким виноватым видом прелюбодействовал Грегор. Сам святой Павел одобрил бы его поведение.

Дни растягивались в недели, и самым злейшим врагом для всех стала скука. Моряки хотели, чтобы все сидели в трюме, пока они управляют кораблем, но мы бунтовали и находили разные способы подышать воздухом — и все равно скука расцветала пышным цветом. Пассажиры «Венеры» не только спали, совокуплялись и питались (посменно, возле кормы, уминая бобовую похлебку, в отличие от матросов, употреблявших солонину). Большинство из них играли в детские игры, рассказывали друг другу истории, гадали по руке, бились об заклад на что угодно. Кто-то пытался научиться игре на новых музыкальных инструментах (чтобы исполнять «Календу мая»), и все немало времени тратили на уход за собственной персоной: давили паразитов, штопали разорванную одежду, сидели с надеждой в плетеных корзинах для дефекации и глотали самые отвратительные из всех существующих слабительные. Как только матросы убедились, что я ловко управляюсь с оснасткой, особенно с выбленками, они позволили мне, к моей радости, исполнять небольшие акробатические трюки. Я даже удостоился призывных взглядов всех шлюх, однако принцесса Джамиля лишь по-матерински посмотрела на меня, и я прочел в ее глазах страдание. По крайней мере, это был способ убить время.

Ежедневно — хотя от скуки это не спасало — проводили мессу, устраиваясь на палубе лицом к востоку. Из опасения, что подверженные морской болезни могут срыгнуть тело и кровь Христову (тем самым породив интересный теологический вопрос), проводилась особая, «сухая», месса, во время которой прихожане ничего не глотали, кроме слов священника. Еще одним развлечением, гораздо менее приятным, было сидение в трюме во время бурь или когда нас прогоняли с палубы для усмирения. Случалось это не часто, но в открытом море даже обычный туман — не то явление, на котором хотелось бы задерживать внимание, ибо моряки в такой момент становятся еще более суеверными. К тому же нас всегда охватывал невысказанный страх, что в тумане собьемся с пути. Мы все ходили в сырой одежде, с липкими телами. Некоторые дамочки с поэтическими наклонностями сравнивали это состояние прохладной липкости с определенными анатомическими частями мертвой шлюхи.

Иногда епископ, посещавший наш корабль под любым предлогом, затевал со мной беседу. Вскоре он пришел к выводу, что я препротивный, но безвредный чудак. Гораздо забавнее были неизменные попытки его преосвященства побеседовать с принцессой. Они неоднократно затевали споры, после которых у епископа был озадаченный вид, а у принцессы — самодовольный. Однажды Конрад уговаривал ее обратиться в другую веру, недоумевая и горюя по поводу того, что так мало сарацинов пошли на такой шаг. Принцесса сказала ему, что в этом нет ничего удивительного, и вина здесь целиком лежит на неких христианах, называющих себя рыцарями Храма или тамплиерами.

Эти рыцари правили той частью Святой земли, где обитала таинственная, наводящая страх секта ассасинов, которые решили обратиться в христианство. Ассасины как христиане в буквальном смысле послужили бы толчком для распространения христианства по одной простой причине: каждый член секты был готов отдать свою жизнь ради истребления врагов, мешавших осуществлению их новых целей. Если бы ассасины на самом деле стали христианами, продолжала объяснять Джамиля, ислам быстро потерял бы свою силу. Христианство стало бы доминирующей верой на всей Святой земле. Но в этом случае, продолжала она объяснять, они перестали бы платить тамплиерам налоги, которые те взимали с неверных. Вот в этом-то и была загвоздка. Тамплиеры не были готовы отказаться от мзды: деньги ассасинов были им нужны больше, чем спасение их душ, и даже больше, чем их воинская доблесть. Поэтому, когда ассасины приехали на крещение, тамплиеры напали на них и не прекращали бойню, пока те не согласились оставаться и впредь неверными. После этого рыцари по-прежнему продолжали истреблять ассасинов, теперь уже потому, что они неверные.

В другой раз Джамиля внесла поправки в рассказ Конрада о распятии, утверждая, будто каждый мусульманин знает, как все было на самом деле. Иисус только сделал вид, что его распяли, ибо Господь слишком любил своего единственного сына, чтобы подвергнуть его пытке. И если христианам это не известно, значит, они абсолютно не разбираются в собственной религии. Конрад возражал — дескать, нет, Иисус был распят без всяких оговорок, на что принцесса преспокойненько процитировала ему Деяния Иоанна, то место, где Иисус заявляет, что распят был только его призрак, а не он сам.

— А если Христос не был распят в действительности, тогда, простите, непонятно, в чем смысл вашей веры, — сделала она сочувственный вывод, и это стало концом беседы.

Лично мне показалось, что она прошла по воде, как по суше.

Через месяц я свыкся с мыслью, что по-прежнему жив и, скорее всего, поживу еще немного. Случилось это однажды утром, самым обычным утром. Впервые за несколько лет я проснулся и не ощутил приступа боли. Я не был счастлив оттого, что проснулся, но просто воспринял реальность. Я все еще не мог думать, что будет со мной после того, как верну принцессу Джамилю в Египет, зато дело перестало быть «предсмертным», превратившись в «очередное». Если честно, душа теперь меньше терзалась.

В тот день я начал обращать внимание на происходящее вокруг. И тем самым совершил ошибку, потому что еще до наступления ночи оказался вовлеченным во вселенскую неразбериху.

 

11

Я потихоньку начал возвращаться к жизни. Однажды, когда сгустилась тьма, мы с Грегором вышли на палубу. Джамиля, редко покидавшая свое убежище, пока корабль стоял на приколе, на этот раз присоединилась к нам, чтобы подышать свежим воздухом. На палубе, как всегда, дым шел коромыслом, но мы хотя бы не теснились в толпе, да и прохладный осенний бриз очищал воздух. Я умудрялся держаться от ее высочества на расстоянии почти в целый локоть, чтобы в случае неожиданной качки или толчка от проходивших мимо гуляк не оказаться к ней прижатым.

Грегор пытался мне что-то объяснить. Я не был внимателен с самого начала и потому теперь не совсем понимал, о чем идет речь, да и не старался понять. Меня больше занимала одна шлюха на корме, которая обчищала один за другим поясные кошельки трех своих кавалеров, а те ничего не замечали.

— Прежде чем собрать войско, — говорил Грегор своим покровительственным тоном старшего брата, — еще до того, как Бонифаций согласился взять на себя командование, предводители похода заключили соглашение с венецианцами через дожа Дандоло.

— Ты говоришь о слепом крепком старике с огромного роскошного корабля? — рассеянно поинтересовался я.

Четвертый кавалер шлюхи поймал ее в тот момент, когда она развязывала его кошелек, но она быстро убедила его, что это была просто безобидная шалость.

— А еще у него пронзительный голос. Армия подписала с ним договор о том, что венецианцы предоставят нам на год определенное количество кораблей вместе со своими мореплавателями. За это мы им выплатим восемьдесят пять тысяч марок серебром.

— Что такое марка серебром? — спросил я, думая о другом.

— Я рыцарь и потому не интересуюсь такими вопросами, — почему-то оскорбился Грегор.

— Если ты знаешь английскую монету под названием «стерлинг», выпущенную лет двадцать назад, то серебряная марка стоит сто пятьдесят таких монет, — разъяснила мне принцесса, словно ее позабавило невежество Грегора.

— Бьюсь об заклад, таких денег не нашлось бы даже у английского короля, — рассеянно заметил я.

Женщина, за которой я наблюдал, передала неправедную добычу своей товарке, которая пробралась сквозь толпу к открытому люку. Я знал ту вторую; она неплохо играла на свирели, и мы иногда музицировали на пару, если у нее случался перерыв в клиентах. Она была единственной шлюхой на корабле, к которой у меня несколько раз за прошедший месяц возникало мимолетное желание.

— Эта сумма превышает даже казну Филиппа, короля Французского. Вот почему так жаль, что оба их величества отказались присоединиться к кампании, — сказал Грегор. — Они слишком заняты войной друг с другом. В итоге поход взялись организовать несколько вельмож, и, как ни печально, они дали обещание, которое не смогли выполнить.

Мне всегда нравились истории о вельможах, попавших впросак. Я решил прислушаться повнимательнее и отвлекся от бедер музыкантши.

— Какое обещание?

— Что прибудут почти тридцать пять тысяч воинов. На самом же деле в Венеции собралось меньше трети этого числа, включая тех из нас, кто прибыл с опозданием, откликнувшись на призыв. Каждый участник паломничества оплачивает свой проезд, но, даже когда все внесли свои доли, даже когда бароны порылись в своей казне, пытаясь восполнить разницу, нам не хватило почти половины. Долг предстояло выплатить полностью еще в прошлом апреле, но ни одна марка не перешла из рук в руки. Флот по договоренности должен был выйти в море прошлым летом, но люди просто сидели на песке, изнывая от жары и голода, и ждали, когда к ним присоединится достаточное количество воинов, чтобы хватило денег оплатить сумму по договору. — Он сочувственно посмотрел на меня. — Твой англичанин был, видимо, из тех, кто пообещал, но так и не приехал.

Мне тоже приходила в голову эта мысль.

— И конечно, как только другие прослышали о проблеме в Венеции, им не очень захотелось туда отправляться, чтобы самим увязнуть в долгах, — сделал я вывод.

— Совершенно верно, — сказал Грегор. — Многие пилигримы отправились в Марсель и другие порты и отплыли на место собственным ходом. Некоторые, вроде твоего англичанина, вообще не приехали.

— Разве их не накажут за нарушение договора? — поинтересовался я, рассчитывая, что «мой англичанин», быть может, все-таки получит по заслугам без моего участия.

Грегор покачал головой.

— Как и все в этой кампании, дело обстоит не так просто. Когда подписывался договор с венецианцами, армии еще не существовало. Договаривающиеся стороны надеялись, что соберется примерно тридцатитысячное войско и выполнит все условия договора. У них не было законного права заставить столько людей исполнять договор. Они верили, что их собратья-пилигримы съедутся вместе и дружно выступят в поход, но их ждало разочарование.

Последнее замечание привело меня в восторг.

— Полный идиотизм! И те же самые люди поведут вас на битву? Разве можно доверять их здравомыслию?

— Договор подписывали не вожаки, а только их посланники из Венеции.

Все это походило на фарс.

— Выходит, кучка нерадивых посланников натворила дел? Кто такие эти посланники? Кто наделил их полномочиями?

— Один из них Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампани.

С каждой фразой становилось все смешнее!

— А разве маршалу не следует хоть немного смыслить в том, как собираются армии? — прогудел я. — Разве не это, выражаясь не слишком деликатно, делают маршалы?

Грегор скроил умиротворяющую мину, словно понимал, что прав, но считал невежливым признать это публично.

— Маршал обвиняет всех рыцарей, которые не приехали вопреки его обещаниям, — сказал он. — Будь они здесь, у нас не было бы этой проблемы.

— Если бы он не дал такое глупое обещание, что они приедут, тогда у вас не было бы этой проблемы.

— Но тогда у нас не было бы и этого флота.

— Да, у вас был бы флот поменьше, который вы смогли бы оплатить. Какое отношение имеет ко всей этой истории твой любезный Бонифаций?

В глазах Грегора я прочел долготерпение.

— Как раз это я и пытаюсь объяснить.

— Отлично, валяй дальше.

— Прошли недели, месяцы, и стало ясно, что, сколько бы мы ни запускали руки в наши кошельки, с венецианцами нам не расплатиться. Но на создание этого флота у всей Венецианской республики ушел целый год — в кампании участвует половина мужского населения и почти все корабли. Венецию ожидает полный крах, если мы не расплатимся. Поэтому дож Дандоло обратился к Бонифацию с предложением: мы повезем вас по морю в долг с двумя условиями — во-первых, вы заплатите нам, как только получите добычу после сражения, и во-вторых, по пути… мы воспользуемся этим флотом, чтобы произвести впечатление на наших соседей по Адриатике.

— Понятно, — кивнул я.

— Вожди, включая Бонифация, согласились. Меня это беспокоит. Как и всех священников, особенно епископа Конрада, а также многих вельмож вроде Симона де Монфора.

— На то нет причин, — заметила принцесса.

Мы оба слегка поморщились, уверенные, что сейчас она сделает из Грегора дурака.

— Венецианцы просто хвастаются своей мощью, — продолжала Джамиля. — Да, действительно, корабли полны вооруженных воинов, но большее впечатление производит сам флот — его размеры и великолепие, за что честь и хвала венецианцам. Ваше войско на самом деле не станет нападать на народ, с которым у вас нет спора, — вы ведь воины Христовы, а не нанятые Венецией головорезы. Да, щиты и вымпелы рыцарей наводят ужас, но они просто висят на бортах кораблей. По-настоящему запугать портовые города предстоит Венеции, построившей корабли и управляющей ими. Рыцари и вельможи спокойно могут проспать все путешествие, а эффект будет тот же. Вас ведь не просят ни о чем, а только лишь проделать морскую прогулку.

— Все это так, — согласился Грегор, — если бы не одна злосчастная деталь.

— Какая?

Грегор осторожно оглядел палубу. Раскачивающиеся фонари освещали мужчин и женщин, которые смеялись, обнимались, целовались, пели, танцевали, совокуплялись и пили. Никто не обращал на нас внимания, но Грегор, не переносивший сплетен, чувствовал себя сейчас не совсем удобно. Он шагнул к принцессе, жестом велел мне тоже подойти поближе и только потом тихо произнес:

— Еще до отплытия прошел кое-какой слушок, возмутивший Симона де Монфора. На далматинском побережье есть город Задар…

— А-а, Задар, — сказала принцесса. — Барцицца часто вспоминал Задар и его пиратов.

— Так что там Задар? — спросил я, не раз слышавший это название, все чаще и чаще всплывавшее в ночных разговорах мужчин на палубе, но это было в ту пору, когда я дал обет не интересоваться ничем важным из того, что происходит вокруг.

Прежде чем Грегор успел ответить, принцесса объяснила мне:

— Задар соперничал с Венецией в Византийской империи и около века назад оказался в ее подчинении. А потом, примерно двадцать лет назад, он восстал и попросил защиты у венгерского короля. С тех пор Венеция пыталась вновь покорить этот город, но всякий раз безуспешно.

— Дандоло намерен предпринять новую попытку, — сказал Грегор. — С нашей помощью. По крайней мере, идет такой слух.

Джамиля округлила глаза. Я презрительно фыркнул и хотел было начать обличительную речь, но меня прервал смех Лилианы за спиной. Она подошла вместе с Отто, держа его за руку, а я даже не заметил.

— Опять глупые сплетни про Задар, — сказал Отто. — Всех это так волнует, что можно подумать, будто нас попросили осквернить Гроб Господень.

Джамиля покачала головой.

— Этот слух наверняка полная глупость. Папское войско не может атаковать католический город без всяких на то причин. Венгерский король принял крест, поэтому город находится под защитой Папы. Если вы нападете на Задар, то всю армию отлучат от церкви.

— Знаю! — печально произнес Грегор.

— Откуда тебе столько известно обо всех этих христианах? — обратился я к Джамиле.

— Я прожила среди них пять лет. А вот почему ты всего этого не знаешь? — Она обратилась к Грегору: — Неужели вы полагаете, что слух правдив?

— Поначалу я так не думал, — сказал он. — Но когда попросил Бонифация опровергнуть слух официально, он уклонился.

Наконец стало ясно, зачем Грегор читал мне эту лекцию.

— Вот, значит, какой разговор я прервал, когда мы впервые встретились, и невольно помог ему.

Грегор мрачно кивнул.

— А после он исчез.

— И тебя не взял с собой. Что по этому поводу говорит епископ Конрад?

— Конрад постоянно избегает этой темы, — ответил Грегор после секундного замешательства, но было сомнительно, что наш доблестный рыцарь настойчиво требовал разъяснений.

— Вот такие у вас вожди, — сказал я. — Один отмалчивается, второй отсутствует…

— Пусть лучше так, — весело заметил Отто. — Нам меньше от них достается.

— А я не считаю, что так лучше, — сказал Грегор, строго обращаясь к брату. — Хочу знать, что происходит на самом деле и как правильно поступить. Отлучение от церкви — хуже смерти, Отто.

— Если тебя это так волнует, обратись к своему епископу, — подстегнул я Грегора. — И не позволяй ему уклоняться от темы. Сегодня он будет здесь выслушивать исповеди. Не выпускай его с корабля, пока он не ответит на твой вопрос.

Мой совет пришелся Грегору не по нутру.

— Если он избегает говорить об этом, то, наверное, на то есть весомая причина, и было бы неуважительно с моей стороны…

— Ради всего святого, господин, ради твоей любви к Богу, поставь вопрос ребром! — настаивал я. (Оглядываясь назад, скажу, что, наверное, именно в этот момент я и угодил в ловушку Грегоровой морали. Каждый раз, переходя какой-то Рубикон, я делал последний решительный шаг, в основном просто ради развлечения, чтобы потешить себя.) — Выясни, действительно ли мы отклоняемся от курса в сторону Задара, и если так, то что ты можешь сделать, чтобы не допустить этого. Есть ли цель более высокая, чем достойное выполнение миссии папской армии?

Грегор немного подумал, кусая нижнюю губу. Только сейчас я начал разбираться в характере этого молодого человека: он принадлежал к редкой категории послушных сынов и при этом понятия не имел, как вести за собой. Золотистый свет, переполнявший его существо, когда он делал то, что от него ожидали, превращался в тепловатый серый туман нерешительности, когда ему приходилось чеканить собственные монеты. Такова была ирония судьбы, при том что он невольно оказывал огромное влияние на остальных рыцарей. Я сам был свидетелем того, как на борту «Венеры» другие воины старались подражать Грегору во всем — ив манере говорить, и в манере одеваться, и в прическе. А он этого не замечал. Он делал только то, что считал своим долгом, и предполагал, что остальные рыцари поступают точно так же. На самом деле он совершенно не привык принимать собственные решения по какому-либо вопросу. Поэтому теперь, когда его взгляд сказал, что он наконец-то готов сделать самостоятельный шаг, меня обуяла родительская гордость.

— Ладно, — сказал он. — Я поговорю с ним не откладывая.

Грегор повернулся и направился к носу корабля.

— А тебе не все равно, если армия отклонится от своей божественной цели? — спросила меня Лилиана.

Я скорчил рожу.

— У этой армии нет никакой божественной цели. Я просто хочу как можно быстрее добраться до Александрии и доставить на родину ее высочество.

— За что она тебя благодарит, — бесстрастно сказала Джамиля, хотя ее глаза чуть ли не с тревогой смотрели вслед Грегору.

— Признаю, — добавил я, не удержавшись, — что питаю врожденное неприятие тех, кто пытается завоевать себе подобных. Если это не твое, не трогай, отдай обратно или отдай взамен нечто равноценное, и тогда мы все прекрасно поладим друг с другом. Спасибо за внимание.

— Но то, что ты считаешь своим, является твоим только потому, что ты или твой народ забрал это у кого-то другого, — самодовольно возразил Отто.

Я хмыкнул с превосходством.

— Неправда. Мой народ населял нашу землю от начала мира.

— Сомневаюсь, — сказал Отто. — Кто-то там был все-таки первым.

— Да, мы были первыми! — громко огрызнулся я.

Парочки вокруг нас побросали свои дела и оглянулись.

— Сомневаюсь, — засмеялся Отто.

— Естественно, тебя ведь воспитали с этой верой, — сказала Джамиля.

Я подумал, что она хотела успокоить меня, но в ее устах это прозвучало как-то снисходительно. В голове у меня пронеслось несколько резких ответов, но я прикусил язык. Решил подождать, пока не найду доказательств своих слов, и тогда точно так же снисходительно ей отвечу, и настанет ее черед смущаться в присутствии других.

— Ладно, даже если мы не были первыми, — сказал я, — прошлое переделать невозможно. Мой народ веками жил с чувством мести, и это нам ничего не дало. Месть как способ жизни слишком переоценена.

— Лицемер! — во всеуслышание заявил Отто, по-прежнему забавляясь нашим разговором. — Ты пришел в Венецию с тем, чтобы бросить свою жизнь на алтарь мести.

— Как способ жизни месть абсурдна. Как способ смерти она эффективна и соблазнительна, — парировал я. — Если бы во мне осталась хотя бы одна частичка, стремившаяся к жизни, я бы выбрал другой курс.

— О чем это ты? — изумленно спросила принцесса.

— Он неудавшийся самоубийца, разве ваше высочество не знали? — рассмеялся Отто. — Грегор взял его под свою опеку, чтобы помешать этому. Болван так и не сумел ничего с собой сделать, но как одержимый не оставлял попыток самоуничтожиться, пока не украл вас у Барциццы.

Он собрался продолжать, но Лилиана увидела смятение на лице Джамили и подала ему сигнал заткнуться.

Джамиля принялась в упор меня разглядывать. Я попытался отвести взгляд, но не смог. Попытался сострить, но и это не удалось.

Вокруг нас все шумело и бурлило, а среди нас четверых внезапно воцарилась мертвая тишина.

Я уставился на грязную палубу и весь напрягся в ожидании, что принцесса сейчас что-нибудь скажет своим высокомерным тоном, и тогда мне придется резко ответить, чтобы скрыть смущение. Она ничего не сказала. Неловкость тянулась целую вечность.

— Что ж, поеду-ка обратно на свой корабль, — в конце концов произнес Отто, явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Он поцеловал Лилиану, отвесил короткий поклон ее высочеству и подал сигнал на баркас, пришвартованный к кораблю.

Оставшиеся трое продолжали неловко молчать.

— Пошли, — бросил я. — Неплохо бы сейчас выпить.

Я показал на люк, и женщины молча последовали за мной. Лилиана погладила меня по локтю, стараясь успокоить, но я вырвал руку с такой силой, что нечаянно задел плечо Джамили. Это прикосновение так потрясло меня, что я резко отскочил назад. Там как раз проходила пьяная пара, которая качнулась прямо на меня. Потеряв равновесие, я упал на Джамилю.

— Прости, госпожа, — пробормотал я, запаниковав, и отпрянул от нее, уцепившись за ближайшую веревку. — Непредвиденная случайность.

Лилиана нервно захихикала, а принцесса как-то странно посмотрела на меня.

— Понимаю, — ласково сказала она. — В жизни не встречала второго такого мужчины, который бы так сторонился меня. Даже Грегор менее церемонен, чем ты.

— Он что, приставал к тебе?

Теперь Лилиана и принцесса захохотали почти в один голос — так обычно женщины смеются над какой-то своей шуткой, известной только им.

— Принцесса сказала совсем о другом, — возразила Лилиана. — Ты только и думаешь, как бы оказаться к ней поближе. Разве нет?

Я пришел в ужас, узнав, над чем они смеются. Из всех женщин на корабле принцесса была последней, которую я действительно был готов приласкать.

— Она под моей опекой. Ей и так досталось от человека, не имевшего никакого права дотрагиваться до нее. И мне невыносимо думать, что кто-нибудь посягнет на нее снова, пусть даже самым невинным образом.

Лилиана посмотрела на Джамилю выразительным взглядом — мол, опять он за свое. Но Джамиля остановила ее жестом.

— Вот уже много дней мы проводим в невероятной тесноте, — сказала она, обращаясь ко мне, — и все это время ты стараешься ценой невероятных для себя неудобств не дотрагиваться до меня. Ты и пальцем меня не коснулся, с тех пор как перевез на этот корабль. И хотя я очень благодарна тебе за доброту, мне кажется, из-за этого ты ужасно напряжен.

— Тут даже я не в силах тебе помочь, — пояснила Лилиана.

Я бросил на нее злобный взгляд, почувствовав, что краснею до кончиков ушей: совершенно ясно, что эти женщины болтали обо мне много дней, а может, и недель.

— Итак… — Принцесса потянулась и взяла мою руку в свою.

Я тихо охнул и попытался вырваться. Она переплела свои пальцы с моими и удержала руку.

— Ради всего святого, позволь себе сегодня спать, прижавшись спиной к моей спине, не съеживаясь. Ты буквально с ног валишься от недосыпа, — тихо сказала она.

Я посмотрел на свою руку, зажатую в ее руке. У нее были мягкие пальцы, дарившие приятное прикосновение. Что-то здесь было не так. Я понял, что именно, и тут же поспешил произнести это вслух:

— Принцесса никогда не сказала бы такое человеку моего положения.

— Я знаю тебя только как человека, который вырвал меня из ада и продолжает защищать. Поэтому и впредь буду обращаться с тобой соответственно, — ответила она, ничуть не встревоженная моим намеком.

— Не нужно никакой романтики, — мрачно изрек я. — Ты тогда высказалась без всяких экивоков, что мои действия необдуманны и не подготовлены должным образом.

— Прости меня. Я была напугана и наговорила резкостей, — сказала Джамиля. — Ты действовал очень хорошо, обходясь тем, что нашлось под рукой, а для этого требуется особая смекалка. Твой план удался, это самое главное.

— Он удался, потому что ты улучшила его.

— Правильно. Следовательно, в будущем постарайся воздерживаться от рискованных действий. Всегда прибегай к чьей-либо помощи. Но знай: я бы ни за что не сбежала с тобой, если бы интуитивно не поверила, что тебе все удастся. Мое доверие оказалось оправданным, и теперь я целиком полагаюсь на тебя. Для меня ты быстрее орла и сильнее льва.

— Ты говоришь совсем по-старозаветному, — тихо заметила Лилиана.

— Эта часть христианской Библии нравится мне больше всего, — ответила принцесса.

Лилиана отошла в сторону — она почувствовала еще раньше меня, что Джамиля хочет сказать мне словечко наедине. И действительно, это было одно-единственное слово:

— Почему?

Я покачал головой.

— У меня есть привычка — действовать не думая. С такой привычкой долго не прожить. Прошу, госпожа, не заставляй меня говорить об этом.

Она пошла к Лилиане, когда поняла, что, кроме этого, ничего от меня не услышит. Джамиле я больше, чем кому-либо другому, с тех пор как расстался с Вульфстаном, мог бы спокойно довериться. Но, постепенно сознавая, какой огромный и безумный мир меня окружает, понял, что стремление к самоубийству было всего лишь капризом жалкого слабака. На глазах этой женщины убили ее детей и мужа, после чего она целых пять лет провела запертой в пустой комнате, пока какой-то безмозглый болван надеялся завести от нее потомство. И у нее хватило стойкости все выдержать, дождаться перемен. Разве мог я поступить иначе?

Праздник святой Елизаветы,

5 ноября 1202 года

Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр.

Послание к Римлянам, 7:16

Я, Грегор, сын Герхарда из Майнца, в последнее время совсем забросил хронику событий, относящихся к моей эволюции в качестве примерного пилигрима. И хотя я не стремлюсь найти оправдание подобной небрежности, все-таки объясню ее двумя причинами. Во-первых, движение кораблей, даже когда они стоят на якоре, затрудняет процесс написания, о чем, несомненно, свидетельствует теперешний мой почерк. Во-вторых, вокруг ходило столько противоречивых слухов, поднялось столько споров, что я счел своим долгом воина, пилигрима и зятя нашего предводителя маркиза Бонифация не касаться подобных вещей, а стряхнуть их с себя, как стряхивает воду со спины селезень. В общем, старался держаться в стороне. Но с каждым часом мне все труднее оставаться безучастным. Частично это объясняется влиянием бритта, который теперь настроен не так меланхолично, как прежде, но не менее желчно. С содроганием думаю, каким образом повлияет на его нрав жаркая, сухая пустыня. Сегодня вечером я наконец решился посовещаться с глазу на глаз с его преосвященством епископом Конрадом, и сейчас мое душевное равновесие почти восстановлено. Я предам наш разговор пергаменту, с тем чтобы в будущем можно было освежить его в памяти, если моя решимость вновь ослабеет или я потеряю ориентир. Речь шла о Задаре.

Я перешел на нос корабля, чтобы переговорить с его преосвященством. Епископ налагал епитимьи на простолюдинок, поэтому я подождал, пока он закончит свои дела. Стоял и думал о том, что провел с некоторыми из этих женщин больше часов, чем с собственной женой, — таковы странности и горести святой войны. Когда простолюдинки отошли от нас, я спросил епископа, одобряет ли его святейшество Папа Иннокентий III подобное осквернение нашего дела (имея в виду заход в Задар по настоянию Дандоло из Венеции).

Мой вопрос огорчил епископа. Он ответил:

— Разумеется, его святейшество никогда бы не одобрил осквернения нашей святой миссии, но он знал, что подобное отклонение от курса может произойти, ибо венецианцы очень несговорчивы насчет денег. Легат Святого отца Пьетро Капуано признался мне в Венеции, что его святейшество не одобрил изменения курса, но Пьетро также добавил, что прежде всего его святейшество хочет сохранить целостность войска. Капуано трактовал это следующим образом: духовенству следует смириться с подобным отклонением, чтобы флот без потерь покинул венецианскую лагуну.

В эту секунду нас прервал не кто иной, как бритт, чей силуэт высвечивался чудовищно раскачивающимся фонарем. Он заявил, что слова легата Пьетро Капуано «циничны до умопомрачения», потом отпустил еще несколько таких же неприятных замечаний. Я, к своему стыду, обрадовался его появлению, хотя он говорил доброму человеку резкие слова и мне следовало бы рассердиться. И все же он произнес вслух то, с чем я был согласен. Потом бритт спросил у его преосвященства, что произойдет, когда мы достигнем Задара. Осмелев оттого, что бритт так откровенен с его преосвященством, я признался, что тоже хотел бы получить ответ на этот вопрос.

— Принимая во внимание, что Папа против, можете ли вы допустить, чтобы дело дошло до военных действий, ваше преосвященство? — спросил я.

Епископ протянул руки в покорном жесте.

— По правде говоря, меня это мучает уже несколько дней, Грегор, — посетовал он, и мне было тяжело видеть, что даже этого слугу Христа одолевают сомнения.

Я молил легата дать мне совет. Тот долго хмыкал, прокашливался и бормотал и наконец сказал, что, когда придет час, я должен поступить так, как велит мне совесть.

Бритт не преминул отпустить очередное саркастическое замечание, но мы не обратили на него внимания, и он умолк.

— Я размышлял над всеми возможными вариантами, — продолжал Конрад. — По правде говоря, ни один из них меня не устраивает. Но вы, Грегор, другой. Вам не нужно отягощать себя заботами, как это делаю я. Перед вами ясный путь. Вы солдат. Военачальники, Папа, маркиз и дож — все предводители хотят сохранить армию в целостности. Ваш единственный долг — действовать соответственно.

— Клянусь головой святого Иоанна, не верю, что Бонифаций согласился бы напасть на город, если бы знал, что Папа против, — сказал я, ибо маркиз — лучший из всех сынов Святого отца и самый послушный.

— Бонифация здесь нет, и потому помешать осаде он не может, — напомнил мне его преосвященство. — Если бы он считал, это важным, то был бы сейчас с нами.

— Он не может быть здесь, его позвало домой срочное дело, — возразил я.

— Какое такое срочное дело? — влез в разговор бритт.

Тут мне пришлось признать, что не знаю подробностей, но уверен, что так было нужно.

— Возможно, — сказал бритт, — он просто захотел избавить себя от участия в деле, которое считает омерзительным.

— Омерзительным, но неизбежным, — поправил его епископ. — По крайней мере, он знает, что отклонение от курса необходимо. Грегор, сын мой, я хоть и высоко ценю роль вашего духовного наставника, но мы оба с вами знаем, что вы должны перво-наперво исполнять желания своего командующего.

— Не знаю, какие у него желания! Его здесь нет! — вырвалось у меня, ибо к этой минуте я успел основательно разозлиться; правда, тут же овладел собой и извинился перед высокочтимым пастырем за то, что повысил на него голос.

— У Бонифация всегда будет одно желание — сохранить армию в целостности, — повторил епископ Конрад.

— Каким образом — вступив в битву или отказавшись от нее? — уточнил я.

— Этого мы не можем знать, пока не окажемся на месте, — ответил епископ Конрад, и, конечно, правдивее нельзя было сказать при данных обстоятельствах, ибо его преосвященство мудрый человек. — Это испытание, сын мой, которое мы должны выдержать, а после продолжить наш первоначальный курс к Святой земле. Если вам придется делать выбор, помните, что его святейшество тоже желает сохранить армию.

На душе стало легче от этого напоминания. Мой долг все-таки очень прост.

На следующую ночь, когда луна шла на убыль, флот охватило растущее чувство надвигающейся беды. Воины переговаривались приглушенными голосами о том, что венецианцы ими манипулируют, заставляя изменить святому делу. В конце концов начались разговоры о дезертирстве.

О Задаре говорили только шепотом.

Одним из тех, кто говорил в полный голос, был я. Если бы еще месяц назад кто-нибудь мне сказал, что я приму сторону Папы по какому-либо вопросу, мне стало бы очень смешно. Но вот прошло время, и мы с Папой стали заодно. В принципе не приемля любую бойню, я пришел в ярость, получив подтверждение о неминуемой осаде, и даже спровоцировал спор с несколькими моряками «Венеры» — все они, родившись в Венеции, ненавидели Задар. Мои усилия привели к тому, что сейчас я хожу с двумя фонарями под глазами и синяками на теле. Симон де Монфор, мой собеседник в первый день похода, тот самый, что с опаской расспрашивал о Бонифации, также в открытую выступал против плана напасть на Задар. Прослышав от Грегора, что я получил тумаков, затеяв спор на эту тему, он явился на «Венеру» и принялся меня расхваливать. Уж лучше было бы терпеть побои.

Целых два дня Отто и Грегор пытались меня успокоить. Вряд ли их волновало мое телесное благополучие; просто они не хотели, чтобы я опять ввязался в какую-нибудь историю, раз Грегор за меня отвечает. Принцесса Джамиля, проявляя ко мне внимание, которого я никак не заслужил, спокойно, но твердо предостерегла меня от каких-либо действий — все равно я наверняка провалил бы любой план. Пришлось напомнить ей, что в прошлый раз она мне советовала лишь не планировать ничего в одиночку, и попросить помочь придумать что-то ради задарцев. Джамиля ответила мне со своим характерным жестом, слегка поводя рукой, что относилось как к ней самой, так и ко всему окружающему:

— Я сейчас не в той ситуации, чтобы заниматься этим.

Сказала, как отрезала.

Больше всего толков ходило о том, что флот подойдет к берегу и одним своим видом нагонит на задарцев такого страху, что они тут же сдадутся и никакого сражения не будет. Я буквально с пеной у рта набросился на Грегора, когда оказалось, что он разделяет надежду большинства на подобный исход. До порта Задар оставался день пути, когда Грегор и Отто предприняли последнюю попытку урезонить меня во время вечернего визита на «Венеру».

— Если задарцы сдадутся без боя, — объяснял Грегор, — армия сможет войти в город и найти себе кров на зиму, не используя силу против своих единоверцев, христиан, и не беря на себя греха.

— Угроза силы и есть использование этой силы, — возразил я. — Задарцы умрут от холода и голода, а не от мечей и стрел, и все равно это будет ваших рук дело. Если план такой безгрешный, тогда почему Симон де Монфор старается подкупить капитана своего корабля, чтобы тот откололся от флотилии и продолжил курс прямо на Египет?

— Это просто сплетня, — сказал Грегор. — Симон ни за что не станет дробить армию.

— А что самое важное, — добавил Отто, — как только задарцы капитулируют, мы сможем забрать все их добро и наконец расплатиться с венецианцами. Так что успокойся, бритт, их капитуляция будет лучшим исходом из всех возможных.

— Только не для задарцев! — сказал я.

— Да с какой стати нам думать о задарцах? — удивился Отто.

— Не могу оставаться в стороне и наблюдать, как целый народ запугивают, чтобы добиться от него покорности. Где в Библии Христос говорит своим ученикам, чтобы они так поступали? — заявил я, топнув ногой.

Братья дружно уставились на меня.

— По-моему, тут что-то личное, — осторожно заметил Отто. — Плюс определенная дремучесть. Задарцы не чураются пиратства в своем стремлении оставаться свободными.

— Возможно, если бы их не преследовали громилы, они вели бы себя более вежливо, — огрызнулся я.

— Ну, это не оправдание. Каждый грозит кому-то, — сказал Отто, пожав плечами. — Так устроен мир.

— Интересно, кому грозил Христос? — спросил я, жалея, что Джамиля сейчас не является свидетелем моей находчивости.

Но Отто быстро сбил с меня спесь.

— Иисус грозил своим последователям, — моментально отреагировал он с упрямой прямотой, через которую, как я знал, мне никогда не пробиться.

Махнув на него рукой как на безнадежного субъекта, я обратился к Грегору с последней мольбой:

— Хотя бы признайся, что подобная осада осквернит вашу миссию. Вы позволяете Венеции манипулировать войском Христа в ее собственных меркантильных интересах.

Грегор расстроенно кивнул.

— Я все понимаю, но, если мы откажемся от осады, венецианцы не повезут нас туда, куда мы хотим попасть, и тогда мы нарушим наши святые обеты.

— Мы их нарушим в любом случае, — безразлично заметил Отто. — Выбирать придется из двух зол: провести всю зиму в холодных мокрых палатках или в хороших теплых домах, полных всякого добра. По-моему, решение очевидно.

Я заставил себя пропустить его слова мимо ушей и сосредоточился на Грегоре.

— Если вы пойдете на это, то предадите собственное дело. И это больше, чем отступничество. Это грех.

Отто нетерпеливо махнул рукой и отвернулся, а Грегор, как ни странно, остался доволен тем, что я сказал это, и даже с видом старшего брата похлопал меня по плечу.

— Хотя меня огорчает, что, возможно, ты прав, — сказал он, — но я, по крайней мере, рад слышать, что ты наконец рассуждаешь как сын церкви.

— Что-что? — переспросил я, ибо ничего подобного не ожидал.

— Нападать на них грех, потому что они католики, — пояснил он.

— Нападать на них грех, потому что они слабые, а вы сильные, — поправил я.

Грегор оторопел.

— Неужели я единственный человек на этом корабле, кто читал Евангелие? — завопил я и в гневе ушел, обходя раздетых до различной степени шлюх и солдат.

Мне стало ясно, что если здесь и будет совершено праведное дело, то мне придется потрудиться самому.

 

12

В периоды опасности вход в порт Задар преграждала огромная металлическая цепь, растянутая между баржами, стоявшими в ряд. К тому времени, когда к Задару подошла «Венера», венецианские галеры уже успели протаранить цепь своими железными носами.

Задарцы хоть и устроили демонстрацию силы со своих башен, но все же ретировались за городские стены. Уже несколько недель до них доходили слухи о приближающемся флоте, поэтому они задрапировали стены и крыши смотрящих на море домов целыми рулонами белой ткани с нашитыми огромными золотыми крестами, как бы говоря тем самым: «Мы дети Святого отца, от имени которого вы совершаете свое паломничество». Наша огромная флотилия бросила якоря на глазах приведенных в ужас жителей. Город был возведен на полуострове — узкой полоске земли, проходившей параллельно материку и почти со всех сторон окруженной водой. Он располагался не так низко, как Венеция, и не был таким плоским, но размерами значительно ей уступал и, несмотря на крепостные стены, не выглядел неприступным.

Корабли, прибывшие первыми, заполнили всю гавань, после того как выгнали задарские суда в открытое море. Венецианские корабли стали на прикол так близко друг к другу, что матросы перемещались по ним без всяких сходен. Войско начало изнуряющую работу по устройству лагеря на материке, чуть скошенном на восток. Военные галеры обогнули город, на их палубах выстроились арбалетчики, державшие на прицеле стены и башни. А на этих самых башнях развевались флаги с изображением павлинов, возвещая о недавнем дерзком переходе Задара под покровительство венгерского короля Эмерика.

Два последующих ноябрьских утра корабли прибывали группами, но каждая группа насчитывала более сотни судов, а столько за один раз было не разгрузить. Иерархия и необходимость диктовали порядок выгрузки: сначала на землю спускали лошадей, чтобы те размялись; за лошадьми следовали самые знатные вельможи, после них — рыцари, затем пехотинцы и работники, которые начинали быстро собирать камни для катапульт и выполнять другую черную работу. Так что задарцам стало совершенно ясно — осада неминуема. После разгрузки каждый корабль покидал гавань, освобождая место для следующего.

В конце концов, когда самые важные люди и вещи окажутся на земле, будет позволено сойти на берег и пассажирам двух последних веселых кораблей. А пока тянулись долгие скучные часы ожидания, я, Джамиля и Лилиана бездельничали с толпой простолюдинок и наложниц на палубе «Венеры», глазея, как на каменистом берегу раскидывают лагерь. Вода, даже после того как ее взболтали лошади и люди, оставалась невероятно прозрачной. И вообще, море здесь было необычного цвета, какой бывает у ткани, сплетенной из зеленых и пурпурных нитей, что создает особый оттенок синего. По сравнению с этим морем британские моря какие-то серые. Воздух был влажный и бодрящий, словно осенним днем в Британии. Ярко светило солнце, только вдали, над белым горным хребтом, зависли густые облака.

Я места себе не находил от скуки и отвращения, успев придумать с десяток способов сорвать нападение на Задар. Но почти все мои планы были заранее обречены на провал (как выразилась Джамиля), и все они требовали моего присутствия на берегу, в лагере. Вряд ли я мог довериться Грегору в этом деле. Что касается Отто, то ему доверять нельзя было ни под каким видом, а значит, и Лилиане тоже. В одном не было сомнений: Симон де Монфор не подведет, если только найти к нему правильный подход.

Я прошелся по палубе, разглядывая широкую полосу воды между Задаром и лабиринтом островков, защищавших его от открытого моря. Эта бухта не уступала размерами венецианской лагуне, но помимо разницы в цвете вода здесь казалась чище, прозрачнее и холоднее, да и ветер дул сильнее. Кроме того, островки, в отличие от венецианских болот и песчаных отмелей, торчали из моря, как вершины крутых подводных гор.

Услышав барабанный бой с другой стороны, я обернулся и увидел небольшую галеру под развевающимся красным флагом с двумя перекрещенными ключами, золотым и серебряным. Окликнул женщин, и те присоединились ко мне у другого борта.

— Посмотрите. Кто-то спешит.

— Я видела такой флаг раньше, — сказала Джамиля. — Кажется, перекрещенные ключи принадлежат Папе.

— Дело принимает интересный оборот, — заметила Лилиана, явно забавляясь.

Галера держала курс прямо к нам, так как «Венера» была самым дальним от берега кораблем флотилии. Кто-то принялся размахивать руками на борту маленького суденышка. Матрос с «Венеры» помахал в ответ и выкрикнул:

— Груз?

— Папский легат! — проорали с галеры. — По срочному делу!

Ритм барабанов сменился, гребцы затабанили веслами, а потом оставили их в воде без движения. Галера остановилась параллельно нашему борту, подпрыгнув на волне.

— Где нам лучше пришвартоваться, чтобы нас не раздавили? — крикнули с ее борта.

Я в великом волнении оглянулся через плечо на женщин.

— Посланник Папы! Как раз в такое время! Он приехал, чтобы запретить осаду.

— Готова побиться об заклад на твою лиру, что никто слушать его не станет, — сказала Лилиана.

— Готов побиться об заклад на твою задницу, что заставлю их выслушать его, — усмехнулся я.

— Ты? — удивилась Лилиана.

Джамиля застонала и начала мне выговаривать:

— Нет…

— Чур вы ничего не видели, — сказал я и прыгнул за борт в ярко-голубую воду.

Вульфстан в свое время настаивал на том, чтобы я научился плавать. Это была его единственная просьба, которую мне не удалось выполнить. Его всегда приводило в недоумение, почему такой ловкий акробат вроде меня ведет себя в воде как абсолютное бревно. А для меня все было логично: мое проворство объясняется напряжением, соединяющим пустоту с твердой материей, — так фидель создает музыку. Тут все дело в игре с противоположностями. Но вода сама по себе нечто среднее, и, находясь в ней, ты лишаешься противоположностей, на которых можно было бы сыграть. Вот поэтому я никак не могу освоить плавание. По крайней мере, таково мое оправдание.

Оставалось рассчитывать на то, что меня спасут. Если быть более точным, я рассчитывал, что меня спасут с галеры папского посланника, а не с «Венеры». В этой части плана меня ждал успех: с большого судна бросили канат, но почти одновременно от галеры отошел баркас, и в него спрыгнул матрос. Со скучающим видом он сделал несколько гребков по спокойной воде в мою сторону, а я к тому времени уже ударился в панику.

Я голосил во все горло, бил руками и ногами по воде и столько ее наглотался, что уже не мог кричать. Вода была отвратительно-соленой, до тошноты. Я-то думал, что мы стоим на мелководье, поэтому, как дурак, попробовал нащупать ногой дно и каждый раз, опуская ногу, уходил под воду с головой. А мои усилия вынырнуть напоминали попытку вскарабкаться вверх по промасленному канату. Ребра, пострадавшие в недавней стычке, готовы были лопнуть. Соленая вода хорошо держит людей на плаву, но только не меня. Вода попала в глаза, и я почти ничего не видел, даже не мог разобрать, куда бросили канат.

«Это была ошибка», — подумал я, злясь на себя.

Перспектива утонуть меня не волновала: Джамиля, скорее всего, благополучно доберется до Египта и без моей помощи, а ведь только это меня и связывало с жизнью. Но мысль погибнуть, не выполнив новой задачи, приводила в бешенство, придававшее мне сил. Я снова попытался вынырнуть, и на этот раз чья-то шершавая, как неструганая доска, рука вцепилась мне в загривок и приподняла над водой.

К тому времени, когда я, еле дыша и дрожа, оказался на суденышке, вновь зазвучал барабанный бой, и галера легата понеслась к берегу.

— Чего вдруг ты решил спрыгнуть с корабля, полного шлюх? — поинтересовался спасший меня гребец, хрипло посмеиваясь. Матрос говорил с мелодичным акцентом венецианца, но сиплым и грубым голосом. — Идиот, что ли?

Он показал на корабль. Лилиана и Джамиля вцепились в поручни, а рядом с ними орали до этого скучавшие шлюхи, которые услышали всплеск воды и разом кинулись к одному борту, чуть не перевернув корабль.

— Вон капитан. Наверное, кинет сейчас второй канат. Будешь ловить?

— Скоро все и так окажутся на берегу, — ответил я отплевываясь. — Поеду с вами. На таком корабле весело одну-две недели, а потом тело невольно запросит монастырских порядков!

Моряк покачал головой.

— Мне бы такую проблему, — проворчал он.

Земля, на которой был воздвигнут Задар, в отличие от Венеции, выступала из моря на высоту человеческого роста. Материк у берегов был низкий, но потом круто переходил в лесистый холм. На горизонте и по ту и по другую сторону высились огромные серо-белые скалы, такие же высокие и грозные, как Альпы. Лагерь располагался примерно так же, как на Сан-Николо, хотя теперь палатки пришлось устанавливать на склоне, поскольку, как и следовало ожидать, на плато раскинулись шатры вождей. Нетрудно было догадаться, где окажется шатер Грегора.

Песок здесь напоминал скорее камень. Ступив на сушу впервые за шесть недель, я едва удержался на ногах. Мне казалось, будто все кости ног превратились в жидкость, будто я весь превратился в желе. Земля ходила под ногами гораздо сильнее, чем палуба в открытом море. Я кое-как ковылял, по-прежнему мокрый до нитки, по узким проходам между наполовину возведенными шатрами, наполовину выкопанными выгребными ямами и колодцами и между воинами, без особого усердия готовящимися к битве. Чуть не свалился в один из колодцев, настолько у меня ослабели ноги. Никакого четкого плана у меня пока не было, но я знал, что должен добраться до посланника Папы и остаться как можно ближе к нему, а значит, сначала предстояло раздобыть рекомендации. Так как никаких вверительных грамот у меня не имелось, я решил позаимствовать у Грегора восковую печать маркиза Бонифация Монферрата.

Когда я дошел до сектора германцев, то сразу увидел красно-белый шатер Грегора, но издали он казался мне пустым. Я приблизился к нему с задней стороны, прижал ухо к матерчатой стенке и ничего не услышал. Двигаясь осторожно, бочком, на слабых ногах, завернул за угол, сунул голову внутрь и… пусто. Ричардусы, должно быть, занимались лошадьми. Несколько германских пехотинцев как-то странно посмотрели на меня, но только потому, что я был весь мокрый: половина войска знала меня как мелкую сошку с «Венеры». Я сделал вид, будто мне здесь самое место, и больше никто не обращал на меня внимания — у них были более важные дела.

В шатре стояли три деревянных сундука. Они были не заперты и ждали, когда их распакуют. Я попытался вспомнить, в каком сундуке что хранится. Полтора месяца назад, в свой первый день в качестве пленника Грегора, я мало что соображал, погруженный в собственные беды, и совершенно не видел, что творилось вокруг. Зато теперь я узнал сундук, в котором перевозили алтарь, и второй сундук, побольше, где хранились скатанные тюфяки. А вот и третий — маленький, самый красивый. В него должны были уложить самые важные для Грегора вещи, которые он хотел бы иметь под рукой, например печать Бонифация. Этот третий сундук стоял на алтарном сундуке и уже был открыт. Я поспешил к нему, собираясь перерыть все сверху донизу.

Обыск не понадобился. Сверху лежал деревянный диск с восковым отпечатком. Я схватил его и чуть было не сунул в мокрую рубаху, но тут же передумал и повернулся, собираясь уйти.

На пороге стоял молодой Ричард и пялился на меня, открыв рот. Проклятье!

— Что у тебя с глазами? — спросил он, так как мы не виделись после моей драки с матросами.

— Чур ты меня не видел. Сколько возьмешь за молчание?

Мальчишке польстило, что его пытаются подкупить.

— И как долго мне молчать?

— Пока не знаю, — ответил я. — Думаю, вернусь позже, но даже тогда ты не должен говорить, что видел меня сейчас. Назови цену.

— Да тебе денег не хватит расплатиться со мной! — рассмеялся юнец. — К тому же я все равно связан словом чести и несу ответ перед хозяином Грегором.

— Парень, я говорю тебе правду: я действую в интересах Грегора.

— Ну и как же ты действуешь?

— Этого не могу тебе сказать, — ответил я, увиливая от прямого ответа, потому что сам пока его не знал. — Но верь мне. Я пекусь о душе Грегора. Скажу больше: действую в интересах Святого отца.

Юноша округлил глаза. Он был примерным сыном церкви, пусть даже пока в данном путешествии его больше всего интересовала задница Лилианы. Нужно взять на заметку.

— Да, парень, — продолжал я. — Прошу тебя не испортить дело. Обещаю, наступит время и ты будешь гордиться, что помогал мне. Значит, так: меня здесь не было. Если хватятся какой-то пропажи, то ты ничего об этом не знаешь. Если вдруг кто-то захочет узнать, чьи это мокрые следы остались на полу, скажешь, что нечаянно забрел в грязь и эти следы твои. Если все-таки угодишь в серьезную переделку, тогда можешь меня выдать — не хочу, чтобы ты кончил на дыбе, да и его святейшеству это не понравилось бы. Во всех других случаях держи язык за зубами. Понятно?

Стать частью благочестивого заговора в союзе с Папой оказалось еще более заманчивым, чем просто быть подкупленным. Ричард закивал со страхом и благоговением.

— Не хочешь переодеться в сухое? — Теперь он стремился помочь. — Моя парадная форма должна тебе подойти, ее сшили на вырост.

Через несколько минут я был облачен в сухую белую тунику с семейным гербом Грегора на груди.

Предводитель войска, кумир Грегора и его тесть, маркиз Бонифаций Монферрат до сих пор не присоединился к войску после своего таинственного исчезновения за день до отплытия. Его заместителем был молодой добродетельный граф Балдуин Фландрский. О счастливом браке Балдуина слагали песни: жена ожидала его в Святой земле, он был единственным вельможей, который ни разу не позвал в свою каюту какую-нибудь простолюдинку. Он также отличался от всех графов своей пресловутой набожностью. Нет, право, Балдуин был идеальным вожаком крестоносцев. Но в отсутствие Бонифация, особенно здесь и сейчас, фактическим главой кампании стал венецианский дож. Обо всем этом я узнал из разговоров на «Венере». И сейчас смекнул, что если где и состоится совещание с прибывшим посланником Папы, то не иначе как в шатре Дандоло. Скромному темноволосому человеку в одежде оруженосца не пришлось прибегать к ухищрениям, чтобы примоститься у бокового хода, за спинами собравшихся.

Совещание проходило в тесном кругу: десятка два вельмож, несколько слуг и оруженосцев. Тут же присутствовало духовенство, включая Конрада, епископа Хальберштадтского, вид у которого был несчастный. Чтобы не попасться ему на глаза, я держался в тени, где несколько изумленных саламандр пытались понять, что из себя представляет шатер. Тут же присутствовал некий молодой человек, скорее всего это был Балдуин Фландрский. Рядом с выступавшим восседал Энрико Дандоло, венецианский дож — слепой, старый, разряженный, но все еще сильный и твердый человек. Дандоло еще в первый раз, перед отплытием, вызвал во мне симпатию. Сейчас я стал его тайным противником, но при иных обстоятельствах, думаю, мы бы понравились друг другу.

Во-первых, мне было известно, что он любил хорошую музыку, она стала его единственным утешением после потери зрения. В Венеции музыка доносилась из его дворца почти постоянно, а во время похода более амбициозные музыканты, чем я, соперничали за честь играть на его галере, где (по слухам) он желал слушать нежные мелодии день и ночь.

Когда я вошел, речь держал внушительного вида незнакомец. Спереди на его длинной красной тунике была эмблема в виде перекрещенных ключей. Судя по всему это был Пьетро Капуано, посланник Папы. Выглядел он усталым. Скажу больше, при такой орлиной внешности он выглядел очень… робким.

— В Венеции вы согласились, что мы так поступим, — сказал Дандоло, сверкнув незрячими глазами. — Вы говорили от имени Святого отца и не выразили протеста против предстоящего похода на Задар. И теперь у вас нет ни малейшего права отрекаться от своих слов или заявлять, что от них отрекся его святейшество.

У меня словно камень с души свалился: если Папа запрещал своей собственной армии нападать на город, то очевидно, что армия не может не подчиниться. Значит, у флота не будет другого выбора, кроме как продолжить курс на Египет еще до наступления зимы, и проблема с моей принцессой быстро разрешится.

Капуано пробормотал что-то нечленораздельное и взял в руки свиток.

— Слово его святейшества неоспоримо. И в этом послании он выразился абсолютно недвусмысленно. Я снова зачитаю его, господин. — Он развернул свиток, поднес к глазам дрожащими от гнева руками и зачитал на латыни: — «Обращаюсь к графам, баронам и другим крестоносцам без приветствия. Я, Папа Иннокентий Третий, отец Христианской церкви, строго запрещаю всем, кто слышит или читает это послание, вторгаться на земли других христиан, если только они не препятствуют осуществлению вашего паломничества. Всякий, кто поднимет оружие против католиков Задара по любой причине, кроме самообороны, будет отлучен от церкви, лишится всех папских индульгенций, включая отпущение грехов. Если вы погибнете, совершая насилие против католиков, гореть вашим душам в вечном огне».

Собравшиеся переглядывались друг с другом. Папский легат опустил свиток, понимая, что произвел впечатление.

— Вы не должны этого делать, господа, — сказал он.

— Не слушайте его! — воскликнул Дандоло; его звенящий от старости и злости тенорок напоминал тявканье маленькой злобной собачонки. — Папа ведает делами духовными и не занимается мирскими проблемами. А данная мирская проблема заключается в том, что ваша армия осталась нам должна, и единственный, повторяю, единственный способ решить эту проблему — подчинить Задар. О душе можно будет подумать после, когда уладите дела земные, а главное из этих дел — ваши обязательства перед Венецианской республикой. Мы добросовестно выполнили нашу часть договора, а вот вы не сделали того же самого. Не заплатили нам ничего, хотя по срокам пора было бы заплатить все. А мы тем не менее построили для вас флот, ибо верили, что вы сдержите слово. Вы обязаны принять ответственность за это. Его святейшество — молодой идеалист, который ничего не знает о жизни.

Все взгляды обратились на графа Балдуина Фландрского, который явно был встревожен.

— Я должен поддержать дожа, — мрачно изрек он. — Без особой радости в душе, разумеется, ибо какая уж тут радость, если приходится обнажать меч против своих же братьев христиан. Но из-за мнимых пилигримов, не отозвавшихся на наш призыв, мы попали в непростую ситуацию. Если мы не сохраним армию в целостности, то не сможем исполнить нашу истинную цель — освободить Святую землю.

— Это будет насмешка, а не освобождение Святой земли, если мы пойдем туда с запятнанными душами, — сказал епископ Конрад из другого угла шатра. — И те, кто не хочет подвергнуться отлучению от церкви, должны воздержаться от подобного шага.

«Тебе, Конрад, давно пора занять решительную позицию!» — подумал я, надеясь, что к нему прислушаются — кто из любви, а кто из страха. Возможно, стоит рассчитывать на него, если все-таки понадобится осуществить мой план, которого пока не было.

— Спасибо, что напомнили нам об этом, — сказал Жоффруа, маршал Шампани. Теперь, когда мне было известно, что именно он, действуя как посланник, заварил всю эту кашу, я надеялся, что он и здесь проявит свою нерадивость и выставит себя дураком. Держался он с раздражающим самодовольством. — Легат Пьетро, прочтите, пожалуйста, еще раз начальную фразу от слов «строго запрещаю».

Пьетро Капуано взял свиток и быстро нашел первую строчку.

— «…строго запрещаю всем, кто слышит или читает это послание, вторгаться…»

— Благодарю вас, — оборвал его Жоффруа. — Наша армия, включая венецианцев, насчитывает около двадцати тысяч человек, из которых менее двух десятков слышали или читали это послание. Строго говоря, все, кто не читал и не слышал его, не подвергнут никакой опасности свою душу, если согласятся на условия, предложенные нам высокочтимым дожем, и нападут на город.

— Бессовестное двуличие! — гневно воскликнул Конрад.

— Вам ли говорить о двуличии, епископ? — парировал Дандоло. — Сначала вы призывали пилигримов согласиться на наш план, лишь бы мы вывезли вас из Венеции. А теперь, когда мы уже в пути, когда поздно что-то менять, вы призываете их отказаться от соглашения? Вы знали обо всем еще в Венеции. Почему же тогда молчали?

Епископ, получив выговор, не проронил ни слова. Я тут же отверг его кандидатуру как возможного соучастника заговора — у меня не было времени, чтобы тратить его на пустословов.

— Прошу прощения, господа, — умиротворяющее произнес Балдуин Фландрский. — Призываю всех, сидящих здесь, открыть сердца предостережению Папы, подумать над его словами во время вечерней молитвы и на следующий день прийти к какому-то единому выводу. Мы все приняли крест от имени Святого отца, оба их преосвященства правы — мы не можем просто пренебречь его пожеланием. В то же самое время мы, разумеется, несем обязательства перед Венецией и благодарны ей за содействие, хотя много раз подводили ее, не выполняя условия договора. Дайте нам время до завтра поразмышлять, и тогда мы скажем свое слово. А пока предлагаю сохранить в тайне от всех угрозу отлучения от церкви. Если она дойдет до людей, то вызовет глубокую тревогу. Ваше преосвященство, — обратился он к легату, — могу я просить вас не разглашать послания до завтрашнего дня, пока мы постараемся решить, как действовать дальше?

Капуано нахмурился.

— Согласен утаить послание, пока не будет найдено решение.

С тех пор как у меня появилась задача помешать крестоносцам напасть на город, я с лихвой восполнил прежний недостаток интереса к жизни: выведал все, что было можно, на «Венере», а теперь познакомился и с политическими играми знати. Поэтому, когда епископ Суассонский предложил брату Капуано устроиться на ночлег в его шатре, я знал, что легат с неохотой принял приглашение: епископ Суассонский находился в лагере Дандоло — часто в буквальном смысле.

— Но отобедать прошу в моем шатре, брат, — сказал епископ де Труа, закадычный друг Жоффруа, маршала Шампани.

Хоть оба епископа и служили Папе, но явно не собирались оглашать его послание. Капуано это знал.

Совещание было окончено, вельможи бормотали что-то друг другу, с трудом передвигая ноги — на земле они чувствовали себя не увереннее меня. Дож подал знак, что желает проследовать в свой личный шатер, поэтому венецианцы тоже ушли — они не ковыляли, как остальные вельможи, но все равно ступали неуверенно. Капуано остался наедине со своими помощниками. Он сидел и расстроенно смотрел на послание Папы, которое по-прежнему сжимал в руке.

Я вышел к нему из темного угла и отвесил низкий поклон, стараясь привлечь его внимание. Хорошо хоть в шатре было темновато. Это давало надежду, что он не заметит фонарей под моими глазами.

— Ваше преосвященство, — произнес я с ломбардским акцентом и принялся доставать печать главнокомандующего, но тут же одумался: если маркиз Бонифаций и Папа недолюбливали друг друга, мои старания выдать себя за слугу маркиза с помощью маскарада не позволили бы мне втереться в доверие к человеку Папы.

Капуано изучающе смотрел на меня.

— Ты служишь у Грегора Майнцского? — с надеждой спросил он.

В первую секунду я даже испугался, но сразу понял, что он смотрит на тунику Ричарда с изображением зверобоя на груди. Вот теперь я действительно проникся уважением к Грегору: даже папский легат узнавал его эмблему!

— Да, господин. Он считает ваше прибытие в Задар в один день с нами почти чудом. Мой хозяин Грегор прислал меня к вам для услуг. Он хотел бы принять послание Папы на хранение, чтобы не возникло никаких споров среди тех, кто намерен использовать свиток в неблаговидных целях.

Я понимал, что рискую: если этому человеку известен символ Грегора, значит, он наверняка знал, кто повелевает Грегором.

Видимо, не знал. А если и знал, то уважение к набожности Грегора перевесило.

Ибо не прошло и минуты, как я держал в руках письмо Папы и точно знал, что с ним делать.

 

13

Проскользнув во французскую часть лагеря, помеченную красными крестами, я без всякого труда добился аудиенции Симона де Монфора и пасмурным вечером предстал перед его ясными очами. К несчастью, я оказался в очень неудобном положении — зажатым между двумя высоченными солдатами, висящим в полуметре от каменистой земли, и все потому, что вопил дурным голосом, как мартовский кот, распевая пародии на христианские гимны. Зато удалось добиться внимания Симона.

— Да это же британский еретик, — сухо произнес Симон своим приятным голосом. — За форму — хвалю, но, как вижу, ты до сих пор не принял крест.

— Не беру чужого, разве что если попадется какая-нибудь принцесса. Или нечто подобное, — небрежно добавил я, передавая ему папское послание. — Мой господин Грегор Майнцский пожелал, чтобы вы увидели сей документ.

— Откуда он у тебя? — едва выдохнул пораженный Симон, когда узнал печать.

— Мой господин передал свиток мне, я просто выполняю приказ. Сам точно не знаю, о чем там идет речь, знаю только, что дож хотел сохранить содержание в тайне. Господин Грегор подумал, что вы лучше сумеете распорядиться документом, ведь вы барон, а он простой рыцарь.

Симон де Монфор часто моргал, читая гневное послание Папы, запрещающее нападать на Задар.

— Есть один важный момент. Если Грегор Майнцский раздобыл документ с тем, чтобы можно было предать его огласке, значит, можно предположить, что он открыто выступит со мной против взятия города?

Я кивнул, понимая, что никоим образом не имею права гарантировать подобное развитие событий.

Было ясно, почему этот момент столь важен для Симона: стоило Грегору Майнцскому совершить какой-то поступок, то по крайней мере половина воинов и большинство рыцарей сразу решали, что так и нужно поступать, независимо от мнения их собственных баронов.

— А как насчет остальных рыцарей империи? — не унимался Симон.

Он уже начал заглатывать наживку. Глаза его горели, как у одержимого какой-то идеей человека. Я быстро просчитал в уме все варианты и решил, что в данном случае надежнее всего прибегнуть к честности.

— У него нет официального права повелевать германцами, но все они относятся к нему с огромным уважением. Если он воздержится от участия в сражении, то, скорее всего, они последуют его примеру.

Навязчивая мысль все больше овладевала Симоном.

— Это все меняет. — Он бросил взгляд через плечо на свою многочисленную свиту из родственников и друзей, передав письмо аббату, вновь обернулся ко мне, едва сдерживая волнение. — Очень хорошо, мой маленький еретик. Дай мне время подумать до утра, и завтра я скажу свое слово Грегору. А пока держи язык за зубами. Письмо Святого отца пусть хранится у меня.

— Разумеется, мой господин, — сказал я и тут же недовольно заворчал, когда два охранника уронили меня на землю.

Боги, отвечавшие за время, благоволили ко мне сегодня. Я вернулся к себе и успел переодеться в задубевшую от морской воды одежду как раз перед приходом Лилианы и принцессы, которые наконец-то, ковыляя, покинули «Венеру». Грегор и Отто по-прежнему отсутствовали — вместе с оруженосцами выгуливали лошадей. Лилиана, увидев на моей рубахе следы морской соли, принялась энергично ее чистить. Впервые за последний год кто-то обо мне по-человечески позаботился. Мне это понравилось.

— Ты пропустила вот тут еще немного, — сказал я с надеждой, приподнимая рубаху.

Лилиана усмехнулась.

— Не знаю, что ты там затеял, но, видимо, это дело вернуло тебя обратно в ряды живых, — одобрительно заметила она.

— Что же ты там затеял? — спросила Джамиля строго, без тени одобрения. — Мне кажется, мы договорились, что ты не станешь ничего предпринимать самостоятельно…

— Я, госпожа, принял твой совет близко к сердцу и теперь действую сообща с лучшими из лучших.

Когда поздно вечером в шатер вернулись мужчины, то они решили, будто я весь день пробыл с женщинами. Последние, как и юный Ричард, не обмолвились ни словом, чтобы опровергнуть это впечатление. Я решил не обрабатывать Грегора до тех пор, пока не получу вестей от Симона де Монфора. У меня было подозрение, что выпадет только один шанс склонить Грегора к своему плану действий, поэтому хотелось быть совершенно точным в формулировках, прежде чем Грегор заподозрит, что у меня есть какой-то план.

Джамиля помогала Лилиане готовить вечернюю трапезу недалеко от шатра: походные кухни установить пока не успели. Как приятно было вновь оказаться на твердой земле — пусть даже эта твердая земля все еще ходила под ногами, как палуба. Простой ужин казался роскошным из-за того, что проходил в шатре, хотя пришлось довольствоваться твердыми сухарями и сушеной свининой, к которой ее высочество, кстати, даже не притронулась. В шатре, рассчитанном на пятерых, собралось семеро: Грегор, Отто, двое слуг-оруженосцев, две женщины и я. Странная, пестрая компания людей, имевших мало общего друг с другом, если не считать единодушной радости, с которой все покинули корабль. Поэтому и разговор за ужином в основном шел об этом: кто-то восторгался тем, что можно пользоваться настоящим туалетом, кто-то радовался запаху свежевскопанной земли и осенних листьев.

Я настолько привык приглядывать за Джамилей с утра до ночи, что невольно потащился за ней после ужина, когда она вызвалась помочь Лилиане помыть посуду.

— Ограничения в питании, госпожа? — язвительно спросила ее Лилиана, пока мы все вместе сбрасывали объедки с деревянных блюд в общую помойку.

Я слышал эти слова, но почти не обратил на них внимания, сосредоточенно глядя на холм, где располагался лагерь Симона де Монфора.

— Мусульманский обычай запрещает есть свинину, — ответила Джамиля.

— Думаю, дело тут не только в мусульманском обычае, — прошептала Лилиана.

Наступило молчание. Мне показалось, будто из лагеря Симона в нашу сторону движется огонек, но я ошибся. Становилось холодно. Облака, висевшие над горами, опустились к нам, и казалось, что пойдет дождь.

— Разве я в опасности? — прошептала за моей спиной Джамиля, стараясь казаться равнодушной.

— Ты в лагере, среди вооруженных крестоносцев, — сказала Лилиана, — поэтому придется ответить «да».

Кажется, на флагштоке Симона зажгли фонарь? Нет. Что ж, он, конечно, не станет оповещать о своем приходе, сделает все по-тихому. Погоди-ка… Кто это там? Никто, просто слуга. Женщины продолжали разговаривать, шепотом обмениваясь короткими фразами; единственное, что я четко расслышал, — это когда Лилиана произнесла: «…нападет вскоре на Задар…»

— О нет, дорогие мои, — пробормотал я, оборачиваясь к ним, и тоже перешел на шепот. — Мы не станем нападать на Задар. Я об этом побеспокоился. Так что можете обе размять ножки, пока есть возможность, ибо не пройдет и дня, как мы вернемся на корабль и возьмем курс на Египет.

Порадовавшись недоумению на их лицах, я подхватил блюда и направился к недавно вырытому колодцу, довольный самим собой. Только гораздо позже мне пришло в голову хорошенько задуматься над их разговором.

Утро следующего дня выдалось серое, зарядил дождь. Полностью обустроив лагерь, мужчины приступили к зловещим приготовлениям — точили копья, собирали булыжники для катапульт. Все знали, что грядет, и все, от пеших солдат до баронов, готовились к этому, хотя большинство из них либо ворчали по этому поводу, либо выражали полное недоумение. Я самодовольно радовался, что все они трудятся впустую и что вскоре откажутся от этого безумства, причем сами будут этому рады. Болтаясь без дела у шатра, я старался не слишком часто поглядывать на лагерь Симона и не показывать виду, что я чего-то жду.

Джамиля, следившая за мной, как коршун, вполголоса поинтересовалась, что я задумал. Моя беззаботность вызвала у нее подозрения.

— Ваше высочество, — прошептал я в ответ, — когда-то я способствовал, пусть и косвенно, тому, что мой народ попал под гнет наших соседей-завоевателей. Сегодня хочу помешать тому, чтобы это случилось с другим народом. Тем самым искуплю свою вину, совсем чуть-чуть.

— Значит ли это, что ты больше не должен пытаться себя убить? — спросила она.

— Вполне возможно, — нехотя ответил я в смущении оттого, что принцесса заговорила об этом. — Но не беспокойся, госпожа, даже если и не откажусь от этого намерения, то сначала верну тебя на родину.

Она пронзила меня острым взглядом.

— Если мое возвращение домой — это все, что удерживает тебя в этом мире, тогда я буду чувствовать себя обязанной отсрочить достижение твоей цели.

Вскоре после завтрака, когда моросящий дождь перешел в тяжелый туман, от городских ворот Задара к лагерю приблизилась торжественная процессия: мужчины, одетые исключительно в длинные белые туники, поверх которых были наброшены плащи, заколотые на груди огромными брошами. Таких длинных бород, как у них, я в жизни не видел. Шатры дожа располагались ближе ко входу в бухту, поэтому делегации пришлось пройти мимо всех палаток венецианцев и пересечь почти весь военный лагерь. На всем пути их сопровождали завороженные взгляды, росла толпа зевак, среди которых затесались и Грегор с Отто. Чтобы не потерять Грегора из виду, я тоже подошел к толпе, все еще дожидаясь весточки от Симона де Монфора.

Дож принял задарцев в своем шатре, не пригласив больше никого. Опущенный полог шатра защищал его обитателей от ноябрьского холода. Два германца и я шатались среди сотен, может, даже тысяч воинов, нетерпеливо надеясь, что разговор приведет к сдаче без боя. Многие, включая Грегора, поворачивались к востоку и вслух молились об этом. Меня давно подмывало махнуть на Отто рукой как на безнадежного кровожадного громилу, но на сей раз он тоже вроде бы надеялся, что вопрос разрешится без оружия. Я молчал и чуть не прыгал от нетерпения по жиденькой мокрой травке. Куда подевался Симон? Как подготовить Грегора, если неизвестно, к чему все-таки его готовить? Я нервничал оттого, что у меня назревал конфликт с тем, кого я плохо знал и кому не симпатизировал. Если Симон в самом ближайшем времени ничего не предпримет, то будет поздно.

Вскоре зазвучали фанфары, и Энрико Дандоло в окружении поводырей и охранников вывели из шатра, в котором остались одни задарцы. Вся свита проковыляла, словно стая уток, по небольшой открытой площадке к его личному шатру, который был гораздо больше, чем тот, где он принимал визитеров. Через секунду оттуда вылетела стая гонцов и понеслась вдоль берега, а потом вверх по склону, к палаткам командиров. Из шатра дожа донеслось нежное пение виолы, словно хозяину было наплевать на все на свете. Тем временем в шатре поменьше задарцы сбились в кучку и горестно молчали.

Тысячи воинов переминались с ноги на ногу, но не расходились. Всем было ясно, что происходит: задарцы предложили Дандоло свой город без боя, а тот разыгрывал из себя великого полководца. Он растягивал сладостные минуты дипломатической победы, заставляя посланников Задара томиться ожиданием в пустом шатре, пока он совещался в своих личных покоях с армейскими вожаками, в чьем одобрении, по сути, не нуждался и чье мнение его абсолютно не интересовало. Дандоло созвал их лишь для того, чтобы продлить унижение задарцев. Он затеял грубый сюрприз, как мне казалось, но это давало нам, тем, кто хотел спасти город, чуть больше времени, чтобы сорвать его замысел. Но где же Симон? Время шло быстро. Через несколько минут все закончится, и папская заповедь в руках Симона превратится в ничего не значащую подробность, потому что Задар успеет сдаться дожу.

Туман вновь перешел в дождь. Вскоре из всех уголков лагеря начали появляться командиры, откликнувшись на зов гонцов. Они быстро заполнили личный шатер Дандоло. Где же Симон? Я взглянул на Грегора, прикидывая, стоит ли признаться в содеянном, хотя вряд ли он помог бы спасти ситуацию. Он солдат и подчиняется приказам, а у меня никакого приказа при себе не было — я сам передал папский приказ в чужие руки.

Из шатра Дандоло начали доноситься победные возгласы и смех. Голос Дандоло звенел от самодовольного торжества, когда дож начал предлагать, как поделить богатства Задара сразу после капитуляции. Я мельком увидел посланников Задара в шатре поменьше. Прислушиваясь к голосу Дандоло, двое из них не выдержали и начали всхлипывать от унижения.

Наконец из самой дальней стороны лагеря к шатру дожа быстрым шагом направился Симон де Монфор, за ним следовала растущая с каждой секундой толпа высокопоставленных воинов. Симон улыбался. Я постарался напустить на себя небрежный вид. До сих пор мне не приходилось бывать в подобной ситуации: лично начав что-то, я затем не мог уже ничем управлять.

«Прошу тебя, Господи, — думал я, — умоляю, не дай Симону де Монфору испортить дело».

— Он идет вовсе не к Дандоло, — встревоженно сказал Грегор; меня тоже это немного обеспокоило.

— Почему он машет тебе, Грегор? — спросил Отто, не спускавший глаз с Симона.

— Понятия не имею, — пробормотал в ответ Грегор.

Теперь мне не удастся подготовить ни его, ни даже самого себя. Проклятье! Следовало бы получше присматривать за Симоном. Оставалось надеяться: он знает, что делает, и Грегор попадет в нужное русло.

— Ступай к нему, — прошептал я, когда Симон подошел совсем близко. — Он ждет.

Но Симон уже был перед нами.

 

14

На следующий день после праздника святого Мартина,

12 ноября 1202 года

Я должен теперь позабыть об изящном стиле, ибо то, что случилось, требует простого изложения событий. Клянусь головой святого Иоанна, то, о чем я здесь повествую, — истинная правда. Так много нужно сказать, а я по-прежнему очень неловок с пером, так что, если бы я попытался описать события в надлежащем стиле, у меня ушли бы на это дни. Придется представить сию запись на суд маркиза Бонифация, когда он присоединится к войску, иначе мое имя пострадает от незаслуженного унижения и оскорбления.

Начну с того, что случилось на берегу материка, как раз напротив Задара. Представители города явились, чтобы сдать его Дандоло, достопочтенному венецианскому дожу. Капитуляция избавила бы паломников от необходимости поднять оружие против братьев-католиков, поэтому я был ей рад, но, по правде говоря, никого из нас не радовало прибытие в этот край. Я примерный пилигрим и, как и другие примерные пилигримы, стремлюсь лишь достичь Святой земли и защитить ее от неверных.

Подобно прочим примерным пилигримам, я ожидал услышать от господина Дандоло, что он принимает капитуляцию, но дож оставил задарцев одних и призвал к себе в другой шатер лидеров войска. Однако граф Симон де Монфор прошел не к Дандоло, а к задарцам, где поблизости от входа в шатер ожидали решения рыцари и я среди прочих.

Велико было мое удивление, когда Симон де Монфор заключил меня в теплые объятия. Я был настолько обескуражен этим жестом, что позволил увести себя в шатер, совершенно не представляя, что произойдет дальше.

Граф Симон поприветствовал ожидавших послов. В их глазах читалась покорность. Один из них плакал. Тогда Симон сказал:

— Господа! Братья-христиане! Я принес вам весть, от которой возрадуются ваши сердца: не сдавайтесь Энрико Дандоло!

Задарцы были потрясены таким приветствием не меньше меня. Они недоуменно переглянулись и вновь обратили взоры на Симона.

— Ты смеешься над нами, господин? — спросил один из них.

Граф Симон подал знак какому-то аббату из своей свиты. Тот держал в руках пергаментный свиток, которого я прежде никогда не видел. Затем он произнес ложь, хотя, как я теперь понимаю, принимал ее за правду. Никакими словами не передать мое глубочайшее изумление, когда он сказал:

— Аббат Гюи держит в руке послание от самого Святого отца, которое прибыло сюда вчера и достигло нас благодаря благородным стараниям этого достойного рыцаря, Грегора Майнцского, сына верховного предводителя нашей кампании. Послание запрещает войску пилигримов нападать на вас под страхом отлучения от церкви.

Не знаю, чему я поразился больше — известию о существовании письма или моей объявленной во всеуслышание причастности к нему, ибо и вправду никогда прежде не видел письма и не слышал о нем до этой секунды. Я собирался выразить громкий протест, но понял, что ничего полезного этим не добьюсь в минуту кризиса, поэтому воздержался от каких-либо слов, решив сначала разобраться, в чем тут дело. Мой подопечный бритт улыбался мне с порога, как проказливый ребенок, который думает, что совершил хитрую проделку. Это он во всем виноват, и я обязательно расскажу об этом маркизу Бонифацию, когда тот вернется в войско, иначе всегда будут обвинять меня, вместо того, кто набедокурил. Однако должен признать, я верю, что бритт поступил так из хороших побуждений, желая угодить мне или подтолкнуть меня к действию, которое на самом деле считал благим. Сколько же мути в его душе, если он пошел на злодейство ради достижения своей якобы праведной цели.

— У франков нет к вам претензий, господа! — продолжал Симон. — Мы не для того принимали крест, чтобы преследовать наших братьев-католиков, и мы не станем этого делать!

Задарцы взирали на него в оцепенении.

— Вы можете мне верить. Ни один воин этой армии не желает проливать кровь христиан. Только у венецианцев против вас предубеждение. Да, венецианцы могут напасть на вас, но, клянусь именем Иннокентия Третьего, им не будет помогать ни один пилигрим. Безусловно, вы сумеете отразить нападение нескольких нечестивых моряков! Разве вы не понимаете, что если капитулируете сейчас, то лишитесь всего, кроме жизни?

— А если не капитулируем, то потеряем и ее тоже, — сказал кто-то из задарцев.

— Мы не станем нападать на вас, — медленно и четко повторил граф де Монфор.

Он взял у аббата Гюи послание Папы и зачитал его вслух, делая паузу после каждого предложения. Один из задарцев не знал латыни, поэтому второй тихо переводил ему на родной язык, показавшийся мне грубым и состоящим из одних согласных.

Задарцы изумленно переглядывались и лопотали что-то на своем языке.

— Легко давать подобные обещания в частном порядке, — сказал один из них, после того как Симон вернул письмо аббату. — Но повторите ли вы свои слова открыто, перед всем нашим народом? Перед всем городом?

— Это уже сделано, господа, — настаивал на своем граф Симон. — Мой человек, Робер де Бов, уже отправился к городским воротам, чтобы успокоить ваших сограждан и заявить о том, что пилигримы не причинят вам вреда. — Граф Симон с огромной любовью смотрел на задарцев. — Спокойно возвращайтесь в свой город и готовьтесь встретить венецианцев, если они настолько глупы, что будут настаивать на своем. Вы сумеете выдержать их атаку с гораздо меньшими потерями, нежели при капитуляции. Я зачитаю это послание баронам, которые собираются сейчас у дожа, и обещаю, что одно это письмо защитит вас от армии.

И Симон благодушно улыбнулся мне, ибо верил, что все это моя затея, хотя, клянусь своим долгом воина, ничего не было и в помине. Я чувствовал себя совсем как в тот раз, когда однажды мне на голову упало дерево (за секунду до того, как потерять сознание). Должно быть, у меня был встревоженный вид, но граф Симон не обратил на это внимания.

Задарцы в конце концов убедились, что граф Симон не шутит. Они пали ниц, произнося слова благодарности, а затем поспешно покинули шатер. Опять начался дождь, но он не мог остудить всеобщего ликования.

Граф Симон оглядел своих единомышленников и великодушно улыбнулся, когда они дружно поприветствовали его. У него красивый, зычный голос; я даже порой думаю, ему самому нравится себя слушать. Симон произнес:

— Мне радостно сознавать, что дух истинного христианства победил. Это вселяет надежду на успех нашей кампании. Особо хочу обратиться к Грегору Майнцскому с благодарностью за то, что он тайно взял письмо у тех, кто хотел его скрыть. Так давайте же отпразднуем этот благословенный поворот событий. — И он жестом показал на дальний угол, где стоял бочонок с вином венецианского дожа.

Я не пил. Стоял в середине шатра, окруженный весельем, и пытался разобраться, нужно ли огорчаться или радоваться тому, что сейчас случилось. Ко мне подходили рыцари, кланялись и даже прикладывались к руке для поцелуя. Они восхищались моими подвигами на турнирном круге, говорили, что для них большая честь участвовать в этом великом событии вместе со мной. Некоторых когда-то я брал в плен, забавляясь на поле. Вспомнив о пленных, я оглянулся на порог, где стоял мой подопечный бритт.

Таким счастливым я его еще не видел за все полтора месяца нашего знакомства. Даже не подозревал, что эта физиономия может так светиться от удовольствия. Натворив гнусностей, он искренне верил, что поступил, как ангел. Признаюсь, в ту минуту даже мне не верилось, что он как ангел-проказник явился сюда, чтобы поддержать мою репутацию. Клянусь честью, я бы ни за что не вступил в подобный сговор с графом Симоном, но теперь, когда все закрутилось, мне казалось, будто я участвую в праведном деле. Даже сейчас мне кажется праведным деянием истинного пилигрима защитить пожелания Папы от тех, кто готов действовать им вопреки. Несмотря на все последующие события, верю, что маркиз Бонифаций будет доволен, когда узнает о моей попытке исполнить приказ его святейшества.

Однако для нас ситуация развивалась дальше не лучшим образом.

Почти сразу венецианский дож Энрико Дандоло вернулся в шатер, сопровождаемый охраной и радостной толпой из двухсот благородных баронов. Лицо дожа выражало триумф, ибо он верил, что город безропотно покорится ему, так что ни одна стрела не будет выпущена из лука.

Но ликовал он чуть дольше остальных, пока изменившийся шум вокруг него не подсказал дожу: что-то пошло не так.

— Что случилось? — строго спросил он во внезапной тишине. — Где наши задарские просители?

Граф Симон де Монфор подождал, пока свита дожа полностью не собралась в шатре, отчего стало очень тесно. Потом он заговорил, отнюдь не церемонно:

— Они не просители, Дандоло. Их посвятили в истинное положение дел, и они вернулись в свой город, чтобы защитить его от безбожников-венецианцев, которые намерены на него напасть. Пилигримы не будут участвовать в нападении, и задарцы теперь это знают.

Лицо Дандоло порозовело от гнева.

— Что это за безумие? Конечно, пилигримы пойдут в атаку, мы уже обо всем договорились. Какое злодейство ты готовишь, Симон?

Симон зарделся, совсем как Дандоло.

— Это я готовлю злодейство? А какое злодейство готовил ты, когда хотел утаить волю Святого отца в угоду собственной алчности? Гюи! — Он повернулся к аббату с письмом и указал на раскладной стол. — Забирайся сюда! Огласи послание Папы всем этим господам.

Аббат взобрался на стол и поднес к глазам письмо Святого отца.

— От имени Папы, — произнес он, — запрещаю вам нападать на этот город, его жители католики, а вы — пилигримы!

Гюи развернул свиток, выискивая глазами суть послания. Не успел он его найти, как Дандоло заверещал от ярости, и его охранник, неправильно истолковав причину хозяйского гнева, вскочил на стол с кинжалом в руке. Выхватив письмо у Гюи, он швырнул его наземь, затем схватил аббата за воротник и занес кинжал, словно собираясь заколоть его.

Я тут же протиснулся сквозь толпу, отпихивая локтями взволнованных людей, и оказался рядом со столом. Обхватив венецианца за колени, я дернул его так, что он повалился мне на спину, задевая попутно других. Он упал на землю, а я развернулся и оседлал его. Вырвать из ослабевшей руки кинжал и приставить к его собственному горлу уже не составило труда. Симон де Монфор вскочил на стол, собираясь защитить аббата Гюи от нового нападения, которого не последовало. Всех настолько испугал мой поступок, что они окаменели и уставились на меня.

— Ты не прольешь крови святого человека! — прокричал я,

— Кто это? — взревел дож. — Мне незнаком этот голос!

— Зато ты слышал об этом человеке. Мы все наслышаны о Грегоре Майнцском, — объявил Симон де Монфор. — Он зять маркиза Бонифация и его помощник, герой и объект зависти почти всех воинов. Если ты довел его до того, что он поднял оружие на тебя, то десять тысяч воинов узнают об этом и решат, что ты безбожник.

Мужчины закивали, мрачно выражая свое согласие. Меня же после такой похвалы охватило двойственное чувство: гордость и осознание тяжелого бремени ответственности.

Передав венецианца в руки Симона, я выпрямился и сунул кинжал себе за пояс. Все взгляды были обращены только на меня. А я, в свою очередь, посмотрел на бритта, который ошивался у открытого полога. Он разок кивнул, понимая, насколько я рассержен за то, что он втянул меня в это дело, но потом он заулыбался. Я чуть не признался перед всеми, что это его рук дело, поскольку сам никогда не ввязываюсь в политику. Но было стыдно, что меня провел какой-то безродный проныра, к тому же такое признание ничего не изменило бы.

Мне надо было не говорить о политике, а просто выразить свое скромное кредо:

— Господа, я не для того вступил в это войско, чтобы уничтожать христиан.

— А тебе и не нужно их уничтожать! — закричал Дандоло. — Они и без того сдаются. Так что никакой моральной дилеммы перед тобой не стоит.

Могу поспорить, что более серьезная моральная дилемма — ослушаться приказа Папы. Но дож был настроен, как солдат перед боем, для которого главное не принципы, а выгода. Поэтому я тоже заговорил о практичной стороне дела:

— Теперь задарцы не сдадут город, господа, ибо они верят, что мы подчинимся предписанию Папы и не станем на них нападать. Поэтому моральная дилемма по-прежнему очень остра…

— Никакая это не дилемма, если решение очевидно! — выкрикнул граф Симон. — Те из вас, кто готов не подчиниться приказу его святейшества, помогают венецианцам вести вендетту против католиков, никогда не причинявших вам зла. Но успеха не ждите. Стены Задара выстоят, а от всех ваших стараний пострадает только наше дело. Армия должна сохранить свою целостность, как желает того Папа, и она подчинится его приказу.

(Действительно, с этим я должен согласиться.) Дандоло начал сыпать проклятиями, а потом сказал:

— Господа, сейчас не тот случай, чтобы доказывать свое духовное превосходство! Кризис неминуем, а его последствия опровергнут даже самые горячие клятвы. Город был сдан мне на милость, а ваши люди лишили меня возможности распорядиться им! Неужели вы из тех, кто не держит собственного слова? Так вот, вы поклялись помочь мне завоевать Задар, и теперь я призываю вас так и поступить!

Вельмож охватило сомнение. Я понимал всю сложность ситуации, но молился, чтобы бароны уважили его святейшество. Молился, чтобы в решительный момент они отказались от захвата города.

Но они согласились.

Шатер огласили злые выкрики согласия. Гнев собравшихся был направлен на обоих — и на Дандоло, и на Симона, — но в большей степени на Симона, ибо он был одним из них, и он же был причиной теперешней неловкости. Граф Симон был потрясен, когда понял, что его соратники-бароны пошли против него.

— Я не вступлю в бой, и мои люди тоже! — прокричал он.

— Как и мои! — проорал один из его вассалов (по-моему, это было уже лишнее).

Граф Симон обратился к Пьеру Амьенскому, одному из своих самых стойких союзников. Мессир Пьер покачал головой, глядя в глаза графу Симону, ибо он не собирался раскалывать армию.

— Грегор Майнцский? — выкрикнул граф Симон то ли с вызовом, то ли с мольбой.

Клянусь головой святого Иоанна, не стоило графу Симону обращаться ко мне, я ведь не командую ни одним отрядом. Я взглянул на бритта, стоявшего у порога. Вид у него был понурый, и я испугался, как бы он не совершил чего-нибудь более катастрофического, чем это вмешательство в наши дела, которое привело бы к совсем тяжким последствиям для меня.

— Мессир! — прокричал я, перекрывая шум, и распростерся у ног Дандоло. Толпа притихла, тогда я поднялся с земли. — Правда ли, что эти бароны будут сражаться по твоему приказу и прикажут своим людям поступить так же?

Я оглядел шатер, и две сотни голосов уверили меня, что так оно и будет. Было ясно, что они не хотели так поступать. Не менее ясным представлялось и то, что мне их не отговорить. Сейчас для меня как для послушного воина самым главным было сохранить целостность войска, если оно пойдет на штурм по приказу. Я бы ни за что не допустил раскола армии, но мне отчаянно хотелось избежать предстоящей битвы, ведь по вине моего подопечного бритта мы лишились возможности получить победу без боя.

— Мы все еще можем избежать кровопролития, — сказал я. — Направьте посла к задарцам. Сообщите им, что их ввели в заблуждение. Предупредите, что если они не сдадутся, то армия пойдет на штурм и всех их уничтожит. Если они поймут, какая опасность им грозит, то, возможно, они все-таки капитулируют. Пусть они не сохранят свободу, зато, по крайней мере, останутся живы.

Мои слова встретили единодушное одобрение. Но мессир Дандоло утихомирил толпу жестом руки и презрительно вы сказал следующее:

— И кому они поверят? Я не пошлю ни Робера де Бова, ни Симона, ни даже тебя — никому из тех, кто участвовал в этом дебоше, доверять нельзя. Но если пойду я или мои представители, то задарцы решат, что мы пытаемся их провести.

— Епископ Конрад Хальберштадтский, мессир. Он лицо духовное, — ответил я.

Дандоло согласился, и его преосвященство Конрад немедленно отправился в путь. Страсти не утихали, и дож распустил собрание, пообещав, что глашатаи сразу оповестят весь лагерь, как только задарцы ответят.

Я выбежал из шатра, так как заметил, что бритт исчез и есть основания опасаться самого худшего. Действительно, оказавшись за порогом, я заметил его шагах в десяти, согнутого в три погибели, словно его выворачивало наизнанку. Мимо него как раз проходила группа молодых воинов, и он, падая на колени, протянул к ним руку. С ловкостью закоренелого злодея он каким-то образом умудрился вытянуть кинжал у одного из воинов. Я побежал к бритту, но мой брат Отто тоже за ним наблюдал и настиг его первым. Он схватил запястье бритта с такой силой, что тот выронил кинжал.

— О нет, — сказал Отто, — ты не умрешь и переживешь все это вместе с нами.

 

15

Все подумали на Симона, но ведь это я заварил кашу. Если сейчас погибнет хотя бы один задарец, который остался бы жив в случае капитуляции, то его кровь будет на моих руках. Этот грех был даже хуже, чем тот, что я совершил у себя на родине, где мы, по крайней мере, все принадлежали к одному племени. А здесь я был сующим нос не в свое дело чужаком среди таких же чужаков. Я с содроганием думал, как Джамиля отнесется к последней новости.

По дороге к себе в лагерь я растратил весь свой гнев на Отто и теперь был не живее мокрой тряпки. Он толкал меня перед собой, а когда мы вошли в шатер, бросил меня на нераскрученные тюфяки. Дождь шелестел по крыше шатра.

— Привяжи его к шесту. Глаз не спускай и держи подальше от него все острые предметы, — велел хмурый Грегор старшему Ричарду.

Старик, как всегда в свободную минуту, вырезал очередную шахматную фигуру. Он загнал нож по рукоять глубоко в землю, подальше от меня, и предложил Отто и Грегору полотенца, чтобы утереть лица. Грегор огляделся по сторонам. Поморгал и снова огляделся.

— Где мальчишка? — спросил он.

— И принцесса? — подхватил Отто, обращая свой вопрос к Лилиане, которая нарезала сушеную свинину, деля ее на шесть порций.

Никто не ответил. Нависла тишина.

— Отвечайте же кто-нибудь! — приказал Грегор. — Куда они подевались?

— Она ушла, мессир, — сказала Лилиана и отодвинула деревянное блюдо со свининой, после чего достала из плетеной сумки нечто похожее на гриб и принялась мелко крошить.

— Что? — прохрипел я, вскидывая голову.

— Джамиля ушла, — повторила Лилиана. — Взяла с собой Ричарда, но он скоро вернется.

— Куда ушла?

— В город. — Лилиана отодвинула нарезанный гриб и указала ножом в сторону бухты и стен Задара. — В тот город.

— Когда? — в ужасе вскричал я, приподнимаясь на локтях. — Зачем?

— Когда послы Задара радостно возвращались к себе, не думая больше о сдаче города, она и Ричард потихоньку проскользнули в ворота вслед за ними.

— Это ты позволил ему уйти? — сердито спросил Грегор, оборачиваясь к старику. — Отпустил собственного внука на вражескую территорию?

Лилиана поспешила ответить:

— Люди Симона де Монфора разнесли по всему лагерю, что задарцы нам не враги. По крайней мере, не были ими какой-то промежуток дня, хотя и очень короткий. Джамиля попросила мальчишку пойти с ней, чтобы он мог забрать награду в благодарность за ее спасение от Барциццы.

— Забрать награду откуда? — спросил я. — Куда она ушла?

Раздраженно фыркнув, Лилиана воткнула лезвие маленького ножика в деревянный поднос и посмотрела на нас, вернее, только на меня.

— Она там кое-кого знает. Семью египетского купца. Она решила, что для нее будет безопасней отдать себя его заботам и вернуться в Египет в сопровождении единоверцев, а не христиан, направляющихся на Восток, чтобы убивать ее народ. Или, лучше сказать, убивать народ, который она выдает за свой.

— Что ты хочешь этим сказать? — опешил я.

— Да брось ты, — с преувеличенным терпением сказала Лилиана, — ты ведь знаешь не хуже меня, что Джамиля никакая не принцесса.

— Подозревал, но не знал точно, — фыркнул я.

— Лилиана, ты говоришь так, словно ее происхождение очевидно, — вмешался Грегор, пребывавший в большем спокойствии, чем я. — Лично мне ничего не известно, кроме того, что она была невольницей Барциццы. А что ты знаешь?

Лилиана удивленно посмотрела на нас и расхохоталась.

— Вы в самом деле не догадывались? А мне казалось, я была последней, до кого это дошло: что взять с невежественной шлюхи? Мне казалось, мы заключили молчаливый договор не обсуждать ее. — Глядя на наши оторопелые физиономии, она кивнула с обычным своим выражением веселости и сочувствия. — Ладно, так и быть, — сказала она. — Полагаю, невежественная шлюха не совсем тупа. Сами подумайте. Она хорошо образованна, говорит на нескольких языках, разбирается в законах, знает обычаи и даже деньги многих стран. Умеет отстоять свое мнение в философских и теологических спорах. Не склонит покорной головы ни перед одной земной властью…

— Это не доказывает, что она не принцесса, — нетерпеливо перебил ее Грегор.

— Она не принцесса, мессир. — Лилиана покачала головой. — У ее семьи никогда не было никаких владений. Всю жизнь она провела, словно на чужбине, и знала, как смешаться с толпой, как исчезнуть, если понадобится, не испытывая при этом жалости к самой себе, не теряя ни капли достоинства.

— Совсем как ты! — сказал Отто, поддавая мне коленом в спину.

Я дал сдачи, шлепнув его по ноге, тогда он больно щелкнул меня по затылку. Продолжать возню у меня не было сил.

Лилиана закатила глаза.

— Вы по-прежнему ничего не понимаете. Наверное, я сообразила быстрее, потому что когда-то ее соплеменники жили недалеко от нашего дома. Неужели вы не видите, что она иудейка?

Все потрясенно молчали, а потом я разразился горьким смехом.

— Что же она делала в египетском дворце? — удивился Отто.

Лилиана пожала плечами.

— Думаю, ее муж работал на хозяина. Мне кажется, к иудеям там относятся терпимее, чем в христианских странах.

— Выходит, она отправилась в дом соплеменника здесь, в Задаре? — уточнил Грегор, пытаясь разобраться.

— Не знаю, иудей ли он, но то, что он из Египта, это точно. Джамиля знала его раньше, и по какой-то причине он перевез сюда семью. А юного Ричарда она забрала с собой, чтобы прислать с ним знак благодарности. — Лилиана посмотрела прямо на меня. — И просила передать особо, чтобы ты не смел себя убивать, — сказала она и вновь принялась кромсать таинственный гриб.

Мы сидели и подавленно молчали; потом у входа послышался шум, и вошел юный Ричард, промокший под дождем, но веселый, с кожаной сумкой размером примерно с его голову. Сумку он положил у моих ног, раздуваясь от важности и мальчишеского ликования.

— Это тебе, от принцессы, — объявил он, улыбаясь.

— Мы знаем, что она не принцесса, — сказал Грегор.

— Почему бы, мессир, вам не позволить ему открыть сумку? — спросил самодовольный юнец, забыв на секунду, кто он такой.

Я продолжал тупо сидеть, не шевелясь, зато Отто был рад помочь. Изумленно вскрикнув, он достал из сумки две полные пригоршни серебряных монет. Потом, блеснув глазами, посмотрел на Грегора.

— А за городскими стенами такого добра еще больше. — Он кивнул на юного Ричарда. — С помощью этого парня мы точно узнаем, где оно лежит.

— Даже не думай! — угрюмо сказал я.

— Пока тебя не было, здесь началось какое-то безумие, — поспешно пояснил Грегор. — Теперь, оказывается, мы все-таки пойдем на штурм города.

— Это означает, — благодушно продолжил Отто, — что в конце концов мы обшарим все закоулки. Поэтому скажи мне прямо, парень, в самых ясных выражениях, где стоит дом со всеми этими сокровищами.

С этого момента события развивались совсем скверно. Симон де Монфор и Робер де Бов были очень убедительны в своих заверениях, и, как следствие, ни один житель Задара не мог представить, чтобы армия франков приняла участие в штурме, поэтому они отмахнулись от епископа Конрада как от пешки венецианцев. Задарцы с радостным энтузиазмом (и все по моей вине) готовили город к нападению, в котором, по их убеждению, будут участвовать самое большее несколько сотен моряков.

Но на самом деле десять тысяч воинов и почти столько же моряков провели остаток этого ненастного дня в подготовке к завтрашнему штурму. За исключением Симона де Монфора, который вывел своих людей из лагеря и разбил палатки в нескольких милях, чтобы не видеть того, что последует. Когда солнце клонилось к горизонту за облаками, Симон отправил к нашему шатру делегацию, которая во всеуслышание попросила Грегора Майнцского вывести германских рыцарей из лагеря. Сотни германских воинов собрались, чтобы посмотреть, как поступит рыцарь.

Грегор, на лице которого застыла нерешительность, извинившись, скрылся в шатре и опустил полог. Воины окружили шатер и тихо переговаривались, отгородив нас от всего мира, как снежной бурей.

Грегор уселся на пол рядом с Отто и мной и принялся рассуждать сам с собой о том, что теперь делать. Мы с Отто не годились ему в советники. Для Отто все было просто: армия решила атаковать, а Грегор был частью армии, следовательно, и он должен атаковать. Для меня, по-прежнему опутанного веревками и несчастного, тоже все было просто: предстоящая атака была гнусным грехом, тем более гнусным, что наши (ну хорошо, мои) никчемные попытки защитить задарцев на самом деле подвергли жителей города еще большему риску. Грегор будет не чем иным, как воплощением лицемерия, если хотя бы не уйдет в знак протеста из лагеря.

— Не я пытался отговорить их от капитуляции! — сказал, как отрезал, Грегор и закрыл лицо руками. Отбросив в сторону метафоры и поэтические домыслы, отмечу, что он и в самом деле излучал то серый, то золотистый свет в зависимости от его душевного состояния — это было подлинным физическим явлением, словно порожденным его собственной верой. В эту минуту его окутывал серый туман. — Если я уйду, то буду повинен в расколе армии. Если армия распадется на части, мы никогда не освободим Святую землю, а я жизнью поклялся ее освободить.

— Вспомни песню Деворы, — сказал Отто. — «Что сидишь ты между овчарнями, слушая блеяние стад?..»

Тут он для большего эффекта врезал мне по плечу — наверное, я и был овцой из того стада.

— «Пришли цари, сразились…»

— Они не сражались с католиками, Отто, — сказал Грегор.

Возле входа поднялась суета, послышался шум, прорвавшийся сквозь нашу снежную бурю, и кто-то откинул полог. Грегор нетерпеливо подал знак старику Ричарду, чтобы он снова завесил вход, но не успел тот протянуть руку, как в проеме показалась промокшая макушка епископа Хальберштадтского. Грегор и Отто поспешно вскочили, чтобы приветствовать его, а я остался сидеть.

Но у меня появилась надежда. Я знал, что Конрад был настроен против штурма, хотя и повел себя ужасающе пассивно.

— Ваше преосвященство, — с облегчением выдохнул Грегор. — Эта толпа…

— Эта толпа — вина Симона, а не твоя, — ответил Конрад, стараясь успокоить рыцаря.

Выглядел он постаревшим на десять лет.

— Неважно, кто виноват в том, что собралась толпа, ваше преосвященство, — сказал Грегор. — Важно то, что люди ждут, хотят услышать мое слово. — А потом, к моему разочарованию, он добавил, словно обожающий своего хозяина прислужник: — Скажите, что мне делать?

— Велите ему сражаться, молю вас, ваше преосвященство! Иначе он будет плохим воином, — настаивал Отто. — А это отразится на всех, кто служит вместе с ним.

Конрад нахмурился, глядя на Отто.

— Сын мой, — сказал он, — ты не просто воин, ты воин Христа.

— Я буду воином под шестифутовым слоем глины, если всю зиму проведу без еды и крова, ваше преосвященство, — возразил Отто. — А благодаря этому идиоту, — он опять пнул меня коленом в спину, — больше ничего нельзя добыть мирным способом.

— Заткнись! — пискнул я и свернулся калачиком на своей стороне подстилки.

— Если не участвовать в битве, то никакой пользы от этого не будет, разве не так, ваше преосвященство? — продолжал спорить Отто. — Симон де Монфор ничего не добьется своим благородным отступлением.

— Симон собирается покинуть армию и отправиться прямо в Сирию, — объявил Конрад. — Он не будет завоевывать Задар, он не примет крова от задарцев и не позволит, чтобы зима помешала ему двигаться вперед. Он пример для всех пилигримов.

— Если не считать того, что он ослабляет армию, — сказал Грегор.

Конрад печально кивнул.

— И вы не хотите, чтобы я тоже так поступил, — заключил Грегор.

— Истинно так, — печально кивнул Конрад.

— Неужели вы хотите, чтобы он напал на католиков? Не может быть! — упрямо твердил я, привстав с подстилки.

— Хочу, чтобы он остался с армией, — сказал епископ и вновь повернулся к Грегору. — Но бритт прав, надеюсь, ты не станешь сражаться.

— Вы хотите, чтобы мы отсиделись в шатре? — резко спросил Отто. — Простите, ваше преосвященство, но это не сделает нас хорошими христианами, это сделает нас женщинами!

— От женщины требуется кое-что еще, — едва слышно вставила свое слово его прачка-кухарка-посудомойка-любовница, занятая приготовлением вечерней трапезы.

Грегор расстроенно посмотрел на Конрада. Я проникся к Грегору сочувствием. Его кукловоды совершенно не справлялись со своей работой: я провалил все дело, Бонифаций вообще куда-то исчез, а Конрад опять темнил.

— У этой проблемы нет решения, которое удовлетворило бы всех, — сказал Конрад, как всегда увиливая от прямого ответа. — Есть только множество моральных компромиссов.

— Мне не придется идти на компромисс, если я вступлю в бой, — объявил Отто.

— Если Грегор воздержится от боя, ты должен поступить так же, — сказал епископ.

— Чепуха, ваше преосвященство, — возразил Отто. — Он мне не начальник и не подчиненный, а сводный брат, и моя мать была знатнее.

— Я рыцарь, а ты нет, — напомнил Грегор. — И я тебя старше.

— А я оплачиваю почти все наши расходы, — парировал Отто. — И буду сражаться, если захочу, и никакой это не компромисс.

Конрад мрачно посмотрел на него и решил его поправить:

— Твой компромисс, сын мой, в том, что ты позволишь венецианцам превратить себя в их наемника. И если ты не понимаешь, в чем здесь компромисс, значит, нам с тобой предстоит еще много работать над твоей духовностью. С другой стороны, компромисс Симона заключается в том, что он ослабляет армию в преддверии будущих сражений, уводя своих людей и призывая остальных покинуть поле брани. Грегор вообще не хочет идти ни на какие компромиссы и потому при данных обстоятельствах рискует проявить бездействие, так как другого выхода не видит. — Епископ повернулся к Грегору. — Оценка справедлива?

Грегор задумчиво поморщился.

— Да, ваше преосвященство, — ответил он.

Конрад вновь обратился к Отто:

— Поэтому лучшим решением для Грегора будет то, которое позволит совершить меньше всего зла. Если это означает остаться с армией, но отказаться применить оружие против задарцев, то пусть так и будет. Это достойный компромисс. Обладай ты подлинным достоинством солдата, пусть даже тебе не хватает христианского сострадания, ты пошел бы тем же путем, вместо того чтобы пресмыкаться перед венецианцами.

Получив наконец приказ, которого он так ждал, Грегор разогнал серый туман и снова засиял золотом. Он незамедлительно вышел из шатра и обратился к германцам, высоко держа над головой факел, который излучал меньше света, чем сам Грегор. Наш доблестный рыцарь объявил, что не собирается никуда уходить, но в битве участвовать не будет. Ему не нужно было просить их последовать его примеру. Золотой свет вполне гарантировал, что так все и сделают. По крайней мере, одному из нас стало легче на душе.

 

16

Когда мы проснулись на следующее утро, Отто в шатре не было.

Чтобы так бесшумно исчезнуть, требовалась большая ловкость. Шатер был просторный, но, дабы не замерзнуть, мы все спали вповалку, прижавшись друг к другу, под накинутыми внахлест одеялами: Лилиана с одного края, затем Отто, Грегор и два оруженосца с обеих сторон от меня, ближе к выходу (им было поручено следить за мной). Ничего волнующего в такой близости не было, даже когда Отто, решив погреть руки, сунул их под юбку Лилианы и принялся рассказывать, что он там нашел.

Видимо, на рассвете, сыром и холодном, нашему юноше каким-то образом удалось выпутаться из-под одеял, никого не разбудив — даже любовницу и брата, лежавших с обоих боков, — и покинуть шатер в полных доспехах и с мечом. Даже я, спавший очень чутко, не шелохнулся. Лилиана проснулась первой, поняла, что случилось, и произнесла вслух, почти весело: «О господи!» Это и разбудило всех нас.

Мы сели и огляделись по сторонам, мгновенно прогнав остатки сна. Потом, как по команде, посмотрели на Грегора, хотя, судя по его виду, напрасно это сделали.

Снаружи раздался короткий и громкий призыв труб и барабанов. Наступила гнетущая тишина, а потом послышались совсем кошмарные звуки: в нескольких сотнях ярдов от бухты огромные катапульты, установленные на галерах, начали со свистом швырять камни через стены Задара. Вскоре к ним присоединились более мощные сооружения, метавшие булыжники, способные разрушить сами стены. Запрещенная атака на Задар началась, и где-то там, на воде, Отто принимал в ней участие.

В первую минуту никто из нас ничего не говорил. Мы просто сидели плечом к плечу, сознавая с каждым глухим ударом невозможность повернуть дело вспять. Штурм проводился только с кораблей, которые почти окружили город. В паузах между грохотом каменных снарядов до нас доносился барабанный бой и всплеск весел. От Грегора исходило такое напряжение, что мне даже казалось, стоит протянуть руку, и я сумею извлечь звук из воздуха, как из натянутой струны. В нем боролись две его сущности: пилигрим отказывался сражаться, а воин был глубоко уязвлен тем, что где-то рядом идет бой, но без него. Он напоминал мне распалившегося священника, на глазах которого происходит оргия.

Наконец Грегор подтолкнул локтем юного Ричарда:

— Одевайся, ступай туда и отыщи Отто. Скажешь ему, чтобы возвращался в шатер.

— Позволь мне пойти вместо него, господин, — вмешался старик Ричард.

— Я справлюсь, — коротко буркнул юноша.

— Не хотелось бы, чтобы мальчишка болтался на поле сражения, господин, — обратился старик к Грегору. — Именно так мы и потеряли его отца, упокой Господь его душу!

— Как хочешь, — миролюбиво согласился Грегор.

Старый Ричард строго кивнул в знак благодарности и жестом велел внуку оставаться на месте, после чего оделся и тихо вышел из шатра.

В липком рассветном тумане Лилиана поддерживала огонь и разогревала эль, чтобы потом размягчить в нем сухие галеты — нашу основную еду. Мы с мальчишкой скатали тюфяки и засунули в сундук. Потом я свернулся калачиком на циновке, приказав своей душе отбыть в чистилище. Душа не подчинилась. Все молчали.

Когда галетная кашица была готова, все вышли и сгрудились у костра. Я один остался в шатре, чувствуя, как тепло из тела уходит в землю. Грегор перед трапезой произнес короткую благодарственную молитву. Завтракали молча; я не проглотил ни крошки.

В шатер врывался грохот битвы. Барабанный бой на военных галерах и далекие людские крики смешивались с раскатистым грохотом камней из катапульт. Не было бы никаких этих криков, если бы я просто дал людям возможность капитулировать. По обеим сторонам шатра раздавался топот — это воины бежали со всех уголков лагеря на помощь атакующим.

Поев, все молча сидели какое-то время.

— Ричард, займись Саммой и Оро, — донесся до меня тихий голос Грегора. — Лилиана, тебе поручаю собрать хворост. Но не забывай приглядывать за бриттом. И близко не подпускай его к своему кухонному ножу.

Шум атаки нарастал с каждой минутой, воины швыряли камни в стены, где висел тот самый крест, который они поклялись защищать. Наверное, гибли люди. Они остались бы в живых, если бы я не сунул нос в чужие дела и предоставил действовать тем, кто умнее.

Настал час обеда, когда старик Ричард вернулся в шатер. Об Отто он ничего не разузнал, так и не сумев его найти ни на одном из кораблей в бухте.

Весь этот день мы провели, не отходя от шатра. Мне хотелось, чтобы мое сердце перестало биться. Думаю, на этот раз Грегор не стал бы слишком меня ругать. Он сам был в паршивом настроении из-за вынужденного бездействия. Я считал, что Конрад оказал ему дурную услугу своим советом, но, конечно, радовался, что Грегор не участвует в битве. Лучше бы ему сняться с места и уйти подальше. Мои слабые попытки склонить его к такому шагу оказались пустой тратой времени.

День тянулся бесконечно долго. Ричардусы меньше всех страдали от скуки: дед продолжал выстругивать фигурки и пытался привить какие-то навыки работы с деревом внуку. Грегор ни на секунду не расслабился. Как пес, выдрессированный реагировать на определенный раздражитель, он рвался в бой и оттого, что не мог сражаться, совершенно выбился из сил. В течение дня германские рыцари под давлением графов, у которых служили, приходили к шатру просить у Грегора прощения за то, что пойдут выполнять свой воинский долг. Остальные германцы — включая нескольких баронов — отказались участвовать в битве. Целый день они шли один за другим, чтобы подтвердить лишний раз Грегору свое решение и поблагодарить его за то, что он подал им пример. Граф Бертольд Катценелленбоген (даже в случае крайней необходимости я не смог бы придумать такое имя) осчастливил нас личным посещением, заполнив шатер слугами и помощниками, от которых несло горчицей. Он пришел с Конрадом, и оба принялись нахваливать молодого рыцаря, который нашел, благодаря счастливому сочетанию благоприобретенных и наследственных душевных качеств, достойное решение «проблемы Задара», чего не удалось никому другому: пассивный сидячий протест. Если кого из вельмож и не устраивала позиция Грегора, то сейчас им было недосуг бранить его за это.

Солнце закатилось рано, как бывает ближе к зиме, и, когда стемнело, Отто наконец вернулся, как из другого мира. Дождь, принимавшийся периодически лить в течение дня, совсем прекратился час назад. Отто был грязный, взъерошенный и усталый, будто славно потрудился. События дня скорее воодушевили его, чем расстроили.

Прежде мне никогда не доводилось видеть воина в железных доспехах — мои соотечественники пользовались кожаными. Вид у него был грозный даже без шлема, который он держал под мышкой. Отто был закован в кольчугу буквально с ног до головы, только лицо и сапоги остались незащищенными.

— Видели катапульты? — спросил он, стаскивая зубами одну из рукавиц.

Лилиана с облегчением закрыла лицо руками. Он бросился к ней, облапил своими ручищами в пыльных кольчужных рукавицах и поволок от того места, где она чистила на ужин неизвестные мне корнеплоды.

— Так ты беспокоилась? — Он расхохотался и уткнулся грязным лицом в вырез ее платья. — Ммм, покажи мне, милая, как ты обо мне волновалась.

Лилиана принужденно рассмеялась, стараясь казаться спокойной и даже строгой.

— Никому не интересно смотреть, как ты развлекаешься. Думаю, они даже не захотят накормить тебя ужином.

— Ха! — фыркнул Отто. — Я здесь единственный, кто исполнил сегодня свой воинский долг. И поэтому заслужил ужин больше, чем все вы, вместе взятые! Если речь идет об уединении, то мы можем выдворить остальных из шатра!

— Этой мой шатер, Отто, и ты не смеешь оскорблять меня в нем, — сказал Грегор, гневно вспыхнув. Было ясно, что он ревнует к Отто, который весь день действовал. — Если тебе не хватает дисциплины, чтобы управлять собой, можешь взять одеяло и взгромоздиться на Лилиану где-нибудь в горах.

Отто, стянув вторую перчатку, оглядел остальные хмурые лица, на которых, однако, читалось облегчение.

— Во всяком случае, это веселее, чем оставаться здесь. Боже правый, бритт что, умер? — спросил он, указывая на меня, и, не дождавшись ответа, продолжил: — Идем, Лилиана.

Усмехнувшись, он жестом велел ей забрать одеяло из сундука. Тут Грегор вытянул руку, преградив ему выход.

— Сначала расскажи, что происходило сегодня. Я рад, что ты цел и невредим, — добавил он с неохотой.

Отто пожал плечами и подошел к сундуку, так как Лилиана не шелохнулась.

— Мы сели на военные галеры, установили катапульты и начали швырять камни, чтобы прогнать задарцев со стен. Почти ничего не добились. Задарцы тоже швыряли в нас камни. С тем же успехом. Скучновато было. Но галеры, скажу я вам, перемещались молниеносно! Такое впечатление, что гребцы сделаны из железа, и дисциплина у них, какой я в жизни не встречал. Знаешь, — неожиданно перешел он на доверительный тон, которым один взволнованный воин беседует с другим, — цель в таком бою такая же, как на земле: подобраться поближе, чтобы забросить абордажные крюки и вскарабкаться на башни. Ты скажешь, что это легко, поскольку городские стены не так уж высоки. Но задарцы набрали камней с пол горы и довольно успешно отбивались с помощью своих катапульт. Насколько мне известно, никто не пострадал. Мы прекратили штурм, когда стемнело. Завтра снова пойдем в бой и на следующий день тоже. Пока не снесем стены или не уморим их голодом.

— А потом? — подал я голос со своей циновки.

Отто, забрав одеяло, захлопнул сундук, выпрямился и потянулся к руке Лилианы.

— А потом мы поступим, как поступают все воины, когда захватывают город, — ответил он с довольным видом. — Начнем мародерствовать и грабить.

— А еще насиловать и убивать, — с отвращением выдохнула Лилиана и покорно направилась к выходу. — Идем, господин пилигрим, бросим вызов святому Павлу.

Грегор отошел в сторону. Хмурая Лилиана повела сияющего Отто из шатра.

Я резко сел, в ужасе от самого себя — целый день провел, как во мраке, и только сейчас до меня дошло:

— Я должен вызволить оттуда Джамилю!

— Она не принцесса, — устало сказал Грегор.

— Она человек. Я поклялся доставить ее домой живой и здоровой, да и с тебя пока никто не снимал клятвы отвезти ее в Святую землю в качестве новообращенной. Если мы останемся безучастны, пока ее будут насиловать и убивать, то мы самые великие грешники во всей этой армии.

Грегор переварил услышанное. Я пытался разобрать, какой от него исходит свет — он был каким-то средним между серым и золотым.

— Зато у нас появится хоть какое-то дело, — сказал я в отчаянии.

— Согласен с твоим порывом, — произнес через минуту Грегор. — Но с тех пор как мы знакомы, каждый твой план оказывается провальным.

— Тогда ты придумай план, — быстро сказал я, потирая ладони. — Обещаю согласиться с любым твоим предложением, лишь бы с ней ничего не случилось.

Грегор, прославившийся подвигами на рыцарских турнирах, считал абсолютно необходимым тщательно взвесить все обстоятельства, прежде чем планировать, как спасти чью-то принцессу, выбить из седла противника или совершить какой-то другой рыцарский поступок. Поэтому на следующее утро на рассвете, прежде чем трубы возвестили о возобновлении осады, мы с ним отправились в бухту на разведку, чтобы как следует осмотреть длинную отмель, соединявшую Задар с материком. Городские стены почти везде уходили прямо в воду, но здесь, на расстоянии примерно двух полетов стрелы, полоска земли соединяла город с далматским побережьем, и стену от атакующих защищал только ров, заполненный городским мусором. С суши в город вели одни ворота. Изнутри их забаррикадировали задарцы, чтобы не пустить захватчиков, а снаружи баррикаду соорудили воины, чтобы не выпустить жителей из города.

Вдоль наземной стены не стали устанавливать стенобитные орудия. Была, правда, сделана попытка протаранить стену, но задарцы спустили сверху цепи, и таран в них запутался. Теперь этот участок стены просто охраняли, чтобы задарцы не пустились в бега. Никаких военных действий тут не велось, поэтому нам с Грегором не пришлось особенно ухищряться или рисковать, чтобы спокойно все осмотреть. Не удастся ли здесь проникнуть в город? Три дня, с рассвета и до темноты, мы рыскали вдоль стены, и ни один часовой не поинтересовался, зачем нам это нужно. На четвертый день мы смочили тряпки духами Лилианы, завязали ими носы и рты и спустились в сухой ров под стеной, заполненный гниющим мусором. После целой недели моросящих дождей отсыревшие кучи источали чудовищное зловоние.

Грегор опытным глазом воина сразу обнаружил ахиллесову пяту в обороне задарцев: над одним участком рва образовался естественный каменный карниз, способный защитить тех, кто мог бы попытаться вырыть здесь подкоп. Как он объяснил, если разрушить стену с помощью подкопа, то захватить город уже не составит труда. Победа будет гарантирована, а после начнется всеобщее мародерство. Если бы он считал эту осаду оправданной, то немедленно отправился бы к дожу или Балдуину Фландрскому, чтобы сообщить о своем открытии.

Но Грегор не хотел нести ответственность за падение католического города, в разгроме которого ему запретили участвовать. С другой стороны, долг воина велел ему доложить такую важную подробность.

Я слушал его нытье, пока мы в который раз утюжили один и тот же участок рва, пробираясь между грудами мусора.

— Скоро сложу новую песню о тебе, — наконец предостерег я, чтобы заткнуть его. — «Скулящий кавалер». Послушай: «О, скулящий кавалер, он висит, как лавальер…»

— Это ты, бритт? — раздался сверху знакомый голос.

Грегор поморщился, когда над краем рва появилась голова его брата. Отто недоуменно уставился на нас.

— Чем вы заняты внизу? — спросил он.

— А чем ты занят наверху? — парировал я.

Отто пожал плечами.

— Меня перевели на службу в караул после того, как я ввязался в кулачную драку с какими-то моряками. Тоска зеленая, все равно что крутить любовь с монашкой. Эй, братец, ты просто разминаешь ноги или наконец-то решил исполнить свой воинский долг? Погоди-ка минутку! Ты только посмотри!

Мы с Грегором переглянулись, и у обоих похолодело внутри: Отто разглядел тот самый участок, где будет легко сделать подкоп.

— Там же можно вырыть тоннель! — радостно объявил он кому-то через плечо. — Хью! Позови графа, покажи ему это! — Он снова посмотрел на нас и заулыбался. — Вы приносите мне удачу! Не уходите!

Мы с трудом выбрались из рва, чтобы самим не пришлось разрушать стену.

Не успел бы я допеть до конца «Песнь о Роланде», как люди уже приступили к рытью подкопа под защитой не только естественного карниза, но и деревянного навеса, укрытого пропитанными уксусом шкурами, которые не воспламенялись от горящих стрел задарцев. По какой-то злосчастной прихоти судьбы каменный карниз образовался как раз над естественным разломом в породе, который словно специально был создан Всевышним с единственной целью — облегчить подкоп и разрушение стен Задара.

Задарцы, наблюдая с башен за деятельностью пилигримов и слушая их довольные крики, поняли, что шансов не осталось, и сразу отправили делегацию к венецианскому дожу, чтобы еще раз объявить о капитуляции. Обо всем этом мы узнали, вернувшись в шатер, в пересказе Ричардусов, которые были в восторге от того, что можно заняться каким-то делом, а не только вытачивать из древесины шахматные фигурки.

На этот раз Дандоло принимал задарцев вместе с Балдуином Фландрским, молодым заместителем Бонифация. Балдуин явно проигрывал Дандоло в уверенности. Эти двое заранее договорились об условиях, которые задарцы приняли сразу и с большим облегчением: город перейдет к венецианцам в строгом порядке; имущество задарцев станет добычей воинов, но сами задарцы не пострадают. Грегор, присутствовавший на переговорах, рассказал мне об этом с мрачным удовлетворением. У осажденного города, вынужденного сдаться, нет причин надеяться на пощаду. Но Балдуин вместе с духовником настояли на проявлении милосердия, чтобы репутация кампании окончательно не пострадала. Запрещалось проливать кровь, запрещалось мстить «пиратам», которые только что испытали поражение от венецианцев. Вряд ли, конечно, эти условия будут соблюдены, но оставалась надежда, что хаос будет минимальным.

Балдуин Фландрский обратился к Грегору с просьбой приглядеть за порядком во время капитуляции, которая должна была начаться на следующее утро. Грегор с благодарностью принял поручение. Дело не очень достойное, зато позволит ему проявить рыцарство — по-божески обойтись с побежденными, исполняя при этом долг воина. Все это он объяснил мне, оставив напоследок лучшую новость:

— Это означает, что, как только они сдадутся, мне будет позволено войти в город прежде остального войска. Другими словами, прежде чем кто-либо другой сумеет добраться до Джамили.

— Тогда возьми меня к себе в слуги, господин, — сказал я, понимая, что раз не смог помочь городу, то должен попытаться помочь хотя бы одной душе.

Тем же вечером, еще до наступления темноты, в лагерь прибыл венецианский гонец, нанятый одним частным лицом за большие деньги, чтобы распространить по всей Адриатике некое заявление. Этим частным лицом оказался богатый купец по имени Барцицца. А заявление гласило, что примерно два месяца назад у него пропала рабыня, хорошо одетая женщина лет тридцати, родом из Леванта.

За ее поимку и благополучное возвращение была объявлена огромная награда.

 

17

Десятки людей приходили в наш шатер под разными неубедительными предлогами, чтобы посмотреть, по-прежнему ли у нашей Лилианы есть та тихая подружка, что была с ней на «Венере». Отто поставил Ричардусов у обоих входов в шатер, и те объясняли, что принцесса уже поймана и возвращена в Венецию.

Двигало им отнюдь не человеколюбие. Он хотел сам поймать Джамилю и потребовать награду, как только город сдастся. Но лишь мы знали, где найти ее, после того как распахнутся городские ворота.

— Это практически каннибализм! — заверещал я, бросился на Отто, вцепился в шею обеими руками и попытался как следует его встряхнуть. — Там, на корабле, она стала членом твоего клана. Тебе следовало бы подумать о том, как спасти ее, а не наживаться на ее страданиях!

Отто оторвал мои руки от себя, оттолкнул, почти не прилагая усилий, и, швырнув на пол, придавил мне горло обутой в сапог ногой.

— Я не чудовище, — спокойно возразил он. — Посмотри правде в лицо, бритт, ее все равно поймают. А раз так, то пусть лучше мы выгадаем от этого. В конце концов, именно благодаря нам она почувствовала, хоть и ненадолго, что такое свобода.

Я возмущенно зарычал, а он подумал, что я задыхаюсь, и убрал ногу.

— Знаешь, мне пришла в голову хорошая мысль, — продолжал Отто, стараясь меня улестить. Он предложил мне руку, но я не принял. — Что, если ты пойдешь со мной и мы вместе доставим ее куда нужно?

— Ты и вправду думаешь, что я на это соглашусь?

— Она доверяет тебе. Для нее же будет лучше, если ее вернут хозяину в сопровождении знакомого лица.

— Перестань говорить о ней как о домашней скотине! — с отвращением произнес я, поднялся с земли и стер с горла песчаный след, оставленный его сапогом.

— А как же мне о ней говорить? Она не принцесса и даже не дама. Обыкновенная иудейка.

— Говорите потише! — сердито прошипел Грегор, отрывая взгляд от переносного алтаря, у которого проводил большую часть всех вечеров. — Хватит с нас и тех слухов, что бродят по лагерю об обитателях этого шатра. Нечего давать дополнительную пищу для разговоров тем, кто любит подслушивать.

Я постучал по плечу Отто, требуя его внимания. Он в мгновение ока перехватил мою руку и вывернул, так что мне пришлось прижаться к нему, иначе моя кисть оказалась бы сломанной.

— Не смей тыкать пальцем в благородных господ, мелюзга! — весело предостерег он и отпустил меня.

— Тебе не удастся вернуть ее хозяину, если я доберусь до нее первым, — сказал я, потирая руку.

— Это вызов? — ухмыльнулся он.

— Это факт.

— Пусть это будет вызов, — дерзко сказал Отто. — Если первым ее найду я, то награда целиком достанется мне, и ты не будешь поднимать шума. Если же ты найдешь ее первым…

— Мы с ней убежим вместе, и ты не станешь нас преследовать, — договорил за него я. — Очевидно, мы не можем дольше оставаться на корабле теперь, когда за ее голову объявлена награда.

— По рукам, — весело сказал Отто и протянул мне ладонь.

Я пожал ее.

У нас с Грегором уже вошло в привычку появляться у городских ворот рано утром, еще затемно. Там собрались сотни две рыцарей его ранга, вооруженных мечами, кинжалами и копьями, в подбитых алой тканью доспехах, чтобы их узнавали во время передачи города как задарцы, так и победители. Грегор одолжил мне красный плащ, чтобы я сошел за его оруженосца, но нас никто ни о чем не спросил. Утро было холодным и безветренным, но город давно проснулся и пребывал в лихорадочном ожидании. Мы не услышали ни криков, ни воя, потому что задарцы были стойким и гордым народом. Лишь изредка пищали перепуганные дети да тихо всхлипывали юные девы, и сам воздух был напоен не только сыростью, но и грустью. Я сразу вспомнил родину, когда англичане все-таки одолели нас три года назад. Нет, тогда было гораздо хуже: запах горящего дерева, горящих волос, костей и плоти, сладковатое зловоние крови и крики… Я потер лицо, пытаясь прогнать воспоминания. Стены Задара были невысокими, зато в глубину уходили шагов на десять — в них были устроены складские помещения, где хранились товары, доставляемые морем, а также материалы для кораблестроения. Войдя в город, мы оказались перед плотной толпой задарцев, успевших выстроиться за воротами. Они ждали со своими семьями, повозками, скотом и домашним скарбом. Охране у ворот было велено не выпускать их еще около часа, поэтому весь юг города был запружен людьми — взволнованными парами, плачущими детьми, бормочущими стариками.

Мы пошли вверх по наклонной улице, неловко пробираясь сквозь толпу будущих беженцев. Я буквально кожей ощущал их ненависть, отчего у меня сжималось сердце. Не так давно сам был на их месте. Подойдя к воротам, они подвергнутся обыску: их повозки обшарят, нет ли каких ценностей, и если что найдут, то тут же отнимут. А потом их отпустят на все четыре стороны — иди куда хочешь в преддверии зимы. В свое время англичане обошлись с нами суровее. Они хотели истребить все наше племя.

Дорога, ведущая от ворот, была одной из двух основных улиц, пролегавших с юга на север через весь город. Если верить рассказу молодого Ричарда, побывавшего здесь с Джамилей, нам нужна была вторая, расположенная ближе к гавани: там стояли дома купцов. Мы долго плутали по холодным узким грязным переулкам. Пересекли рыночную площадь, пропахшую гниющим мясом, а потом узкий косой переулок между двумя светлыми домами из известняка вывел нас на другую площадь. В конце ее начиналась та улица, которую мы искали. Она была забита телегами, лошадьми и испуганными пешими людьми.

Многие купцы устраивали на первых этажах своих домов нечто вроде склада. Как раз такой дом и был нам нужен. Мы свернули налево, где толпа уже начала редеть, и принялись считать деревянные ворота, пока не достигли нужных (опять-таки по рассказу юного Ричарда).

Ворота, достаточно широкие, чтобы проехала небольшая повозка, были не заперты. За ними начиналась крытая галерея размером с комнату, которая примыкала не к дому, а вела во двор. Со двора доносился голос Джамили.

Потом я увидел ее в длинном темном одеянии с восточным рисунком. Еще там была женщина постарше, совсем смуглая, и две девочки. Все они держали поводья осла и, все как одна, заверещали, когда мой мрачный, облаченный в алое спутник шагнул во двор. Осел вырвался и исчез в тени конюшни. Джамиля встревожилась, но я подал ей знак — дескать, все в порядке. Она начала что-то громко объяснять, перекрывая женские крики, на языке, которого я прежде не слышал, — гортанном и в то же время музыкальном. Она старалась успокоить своих товарок. Я впервые видел ее такой оживленной.

В каждом жесте чувствовалась природная грация, и управлялась она с женщинами очень лихо: брала каждую за подбородок, чтобы привлечь к себе внимание, гладила их руки и лица, подталкивала к повозке в угловой конюшне, чтобы они сели в нее и вели себя тихо.

— Прошу вас, позвольте им уйти, — обратилась Джамиля к Грегору, явно нервничая, чего я прежде за ней не замечал. — Они напуганы и никому не верят. Пожалуйста, подтвердите, что я их не предаю.

У Грегора был жалкий вид.

— Лучше бы нам пошевеливаться, иначе Отто окажется здесь через минуту-другую, — предупредил я, — и попытается сдать ее за вознаграждение.

— Какое вознаграждение? — встрепенулась Джамиля.

— Нас догнал Барцицца, — сказал я.

Она побледнела. Уловив тревогу Джамили, старшая из девочек начала плакать, и, похоже, ее мать собралась присоединиться к ней. Джамиля вновь принялась ими заниматься, убедив вернуться в повозку.

— Погоди, дай угадаю, — обратилась она ко мне довольно сухо. — У тебя, конечно, есть план.

— Даже еще лучше, — ответил я. — У меня есть слово чести Отто, пообещавшего, что если я найду тебя первым, то смогу увезти, а он не станет нас преследовать.

Моя речь становилась тягучее меда и в конце концов оборвалась, когда Грегор с мученическим выражением на лице шагнул к Джамиле и медленно, словно извиняясь, сомкнул огромную ручищу в красной рукавице на ее локте. Никогда раньше Джамиля не казалась мне такой маленькой и хрупкой.

— Ты никуда не идешь, — сказал он. — Теперь я за тебя отвечаю, пока не смогу передать заботам маркиза Бонифация.

— Что? — пронзительно вскрикнул я и метнулся к нему, пытаясь вцепиться в рукоять меча, но он свободной рукой легко перехватил обе мои руки, так что вытянуть меч мне не удалось.

— Не делай так, — предостерег он. — У меня нет выбора. Это мой клятвенный долг.

Я вырвался из цепких пальцев и принялся колошматить кулаками по его груди. Вначале он, к моей радости, охнул, но потом перестал обращать на меня внимание. Я длинно выругался на всех языках, какие только знал.

А Джамиля, напротив, полностью овладела собой.

— Сначала выведи их, — сказала она, — потом поговорим обо мне.

От ворот донесся громкий долгий звук трубы, не давший мне возможности ответить. За ним последовало другой, потом еще один и еще — со всех концов города, из-за городских стен и с венецианских кораблей.

Задар только что официально капитулировал.

Теперь начнется разграбление города.

В ту же секунду мы услышали, как распахнулись наружные ворота. По галерее протопали сапоги, и появился Отто. Он запыхался, глаза его сияли, но радость быстро сменилась раздраженным разочарованием. Вместо приветствия Отто прокричал нечто несуразное по-германски, глядя только на меня и не видя ни брата, ни Джамилю.

— Я первым прошел через ворота, когда пустили воинов! Разрази меня дьявол, как ты умудрился обойти меня? Все равно тебе ни за что не доставить ее домой. Кто-нибудь из тех выродков, что рыщут сейчас за воротами, обязательно украдет ее у тебя, так что лучше отдай мне ее сразу. Проклятье!

— Он никуда ее не повезет, Отто, — сказал Грегор.

Увидев, что Грегор держит Джамилю за локоть, Отто изумился, а потом заулыбался.

— Братец! — воскликнул он (к нему снова вернулось хорошее расположение духа). — Молодец! Я понятия не имел, что ты способен на такие уловки. Не стал с нами биться об заклад, а сам помог мне, не вызвав у него ни тени подозрения! Хитрюга! Пошли же, доставим ее посланнику Барциццы.

— Она не идет к Барцицце, она отправится к маркизу Бонифацию, — сказал Грегор.

Отто, быстро смекнув, что к чему, моментально помрачнел.

— Зачем? От Бонифация награды не жди, он тебе не Барцицца, а деньги нам очень нужны! Они нужны армии, чтобы расплатиться с долгом. Для Бонифация она ничто, если она не настоящая принцесса.

На лице Грегора промелькнуло какое-то странное выражение. Думаю, он испытал облегчение, лишний раз услышав, что Джамиля никакой не козырь в политической игре, но при этом, наверное, почувствовал себя глупо.

— Если она не принцесса, то и для Барциццы она ничего не значит, — сказал я.

— Барцицца пока не знает, что она не принцесса, — сказал Отто. — Нам нужно поменять ее на деньги, пока до него это не дошло.

— Пока вы здесь заняты обсуждением, разрешите мне помочь моим друзьям подготовиться к отъезду в дикие края, — попросила Джамиля напряженным голосом.

— Даешь слово чести, что не сбежишь? — Грегор бросил на нее строгий взгляд.

— Мое слово чести более ценно, чем моя личность? — сухо осведомилась она. — Советую вам, господин, довериться моему благоразумию: я не убегу, потому что пытаться бежать было бы глупо.

Она дернула руку, и он отпустил ее. Джамиля дала знак старшей девочке, чтобы та поймала поводья осла, но животное пошло семенить по кругу и резко меняло направление каждые несколько шагов, упрямо пытаясь отделаться от девочки. А мы стояли и смотрели.

— Ты не смеешь сдать ее за награду, когда знаешь, что женщина ничего не стоит, — выговаривал Грегор брату. — Это мошенничество, это бесчестно.

— А разве не бесчестно обращаться с невинной женщиной как с бездушной собственностью? — возмутился я.

— Никакая она не невинная женщина, она пленная, — буркнул Отто.

Младшая девочка схватила осла за ухо и потянула. Животное яростно заорало, щелкнуло зубами, пытаясь укусить ее, и вырвало поводья из рук старшей сестры. Потом затрусило в сторону, возмущенно тряся головой. Девчонки загнали осла в галерею.

— Она попала в пленницы только потому, что все решили, будто она королевских кровей, — возразил я.

— Она только потому и жива, что все решили, будто она королевских кровей, — поправил меня Отто.

— Следовательно, можно сделать вывод, что раз я не принадлежу к королевской семье, то мне следует умереть, — заключила Джамиля и, шагнув к Отто, покорно протянула руки. — Так почему бы вам, господин, не последовать своей моральной алгебре и не расправиться со мной собственноручно?

— Что еще за моральная алгебра? — У Отто был недовольный вид.

Она презрительно на него взглянула и повернулась ко мне.

— Где только таких находят? — спросила она, к моей радости.

— В болоте, — ответил я, решив при случае выяснить, что такое алгебра. — Пошли, отведем тебя в безопасное место.

— Не тратьте понапрасну время на меня. Займитесь лучше остальными, теми, кто есть на этом дворе.

Осел рысью вернулся во двор, преследуя девочек, которые заливались слезами от страха и горя. Судя по шуму, доносившемуся с дороги, исход жителей города подходил к концу, зато волна мародерства приближалась. Вопли раздавались через два дома отсюда, эхом разносясь по каменной улице. Их прерывали злобные голоса, выкрикивавшие угрозы. Джамиля нетерпеливо потопталась на месте.

— В доме припрятано серебро, и я покажу вам, где именно, если поможете матери и детям благополучно выбраться отсюда, — неожиданно сказала она.

— Значит, ты не бежишь с ним? — с надеждой спросил Отто, указывая на меня.

— Нет, — ответила она.

Он порывисто шагнул к ней, что мне очень не понравилось, и я метнулся, чтобы преградить ему дорогу.

— Ты дал слово. Я первым добрался до нее.

Рука Отто уже тянулась к мечу.

— Наше пари остается в силе только в том случае, если ты сбегаешь с ней, — объявил он с дотошностью законника, характерной чертой истинного католика. — Если она никуда не бежит, то это вне действия нашего договора, поэтому он отменяется, и я могу передать ее людям Барциццы за вознаграждение.

— Какой же ты осел! — закричал я как резаный и набросился на него.

С ошеломительным проворством он обхватил мое горло, сбил меня с ног и пригвоздил к сырой земле, крепко упершись в грудь коленом. Я попытался вскрикнуть, но не мог даже вздохнуть. Вдруг Отто отпустил меня, развернулся и вцепился в горло теперь уже Джамиле. Мать и дочери заголосили и кинулись в подвал под кухней.

Не успел я подняться с земли, как Грегор обнажил меч и преградил Отто выход на улицу.

— Отто, ты не станешь обманывать венецианского купца, который не сделал тебе ничего плохого, — заявил он. — Если ты отдашь женщину его людям, я сам скажу им, что она не принцесса.

— Глупец! — прошипел Отто.

— Рыцарь, — поправил его Грегор.

Наступила долгая пауза, когда слышалось лишь затрудненное дыхание Джамили, пытавшейся не скулить. Наконец Отто отпустил пленницу, с силой оттолкнув от себя. Она споткнулась, и мне пришлось поддержать ее.

— Я смогу вывести египтянок, поскольку знаком с одним охранником, — пропыхтел недовольный Отто, обращаясь к брату. — Мы оказались рядом во время осады, и я тащил его на себе, когда обрушилась катапульта, так что за ним должок. Если приведу к воротам женщину с дочерьми, то попрошу его отвернуться ненадолго в сторону, пока они не проедут мимо, увезя с собой немного денег.

— А Джамилю сможешь вывести с ними? — спросил я, по-прежнему едва переводя дух.

— Конечно нет, — ответила за него Джамиля, не переставая дрожать. — Одно дело — попросить кого-то закрыть глаза на вдову с дочерьми, провозящими несколько марок, и совсем другое — просить его помалкивать о женщине, за голову которой обещано большое вознаграждение. Останусь здесь. — Она отстранилась от меня, смущенная тем, что я почувствовал ее дрожь. — Видимо, — добавила она, стараясь казаться спокойной и даже веселой, — Всевышний решил, что будет лучше, если за тобой присмотрит кто-то благоразумный.

 

18

В конце концов нам удалось запрячь осла. Грегор ушел на свой наблюдательный пост, а мы с Отто, неохотно заключив перемирие, отправились провожать египтянок.

Несмотря на капитуляцию, день прошел относительно спокойно, правда, без кровопролития не обошлось. С окон посрывали ставни, деревянные пристройки сожгли дотла, по улицам раскидали мебель. Стоял неистребимый запах гари, так как горело то, чему не следовало бы гореть. На одной из рыночных площадей лежали мертвые изуродованные тела, словно выброшенные куклы. На улице истерично всхлипывала женщина — она не могла шевельнуться, так как обе ее ноги были перебиты. Я подергал Отто за рукав — тот состроил гримасу, но все же последовал за мной. Вместе мы подняли бедолагу и перенесли в повозку. Египтянки встревоженно посмотрели на нее, но возражать не стали. Несколько ребятишек сбились в стайку, зовя родителей, потом бросились врассыпную, как перепуганные цыплята, после чего снова вцепились друг в дружку, со страхом озираясь по сторонам. Я жестом подозвал их, но они умчались прочь с громкими криками. Животных в городе не осталось: их всех либо забрали при бегстве, либо убили для пропитания голодных воинов. Над городом во многих местах поднимались темные клубы дыма от горящих костров. Парочка оруженосцев затеяла драку, пустив в ход кулаки и кинжалы, из-за нескольких горстей серебра, украденных по приказу хозяев из общих военных трофеев, которые предстояло еще поделить в главном соборе.

К вечеру в городе не осталось ни одного задарца, их место заняли воины. Наша маленькая компания устроилась в том самом доме, куда сбежала Джамиля. Я начал было протестовать, но Джамиля быстро меня урезонила, сказав, что если мы уйдем и оставим дом на разграбление другим, то тем самым лишь увеличим страдания хозяев. В конце концов я подчинился ее логике после долгой перебранки с Отто, не считавшим нужным вообще искать какое-то оправдание своим поступкам.

Еще мне пришлось вытерпеть от Джамили немало упреков из-за моей провальной попытки помешать осаде Задара.

— Я ведь просил тебя помочь, но ты отказалась, а потом просто взяла и ушла от нас.

Пока Джамиля пряталась наверху, мы по очереди носили из лагеря наши пожитки. Большая комната располагалась над центральным входом, и, хотя для семерых человек, решивших там перезимовать, она была тесновата, мы убедились, что поместимся. Другие устроились гораздо хуже: армия почти в двадцать тысяч воинов втискивалась в город, рассчитанный на треть этого числа.

Грегор, разумеется, мог бы запросто явиться в самый большой дворец города, прибереженный для его тестя, маркиза Бонифация, но не стал этого делать. Я хотел уберечь Джамилю от внимания вельмож, поэтому с благодарностью принял его выбор, не пытаясь разобраться, чем он вызван.

Лилиана помогла нам обжиться: предполагалось на ночь расстилать тюфяки, а утром скатывать их к стенам, чтобы было на чем сидеть. К большой комнате примыкала комната поменьше, в форме буквы «Г»; на стыке двух комнат был устроен очаг. В маленькой комнате стоял большой тяжелый стол для приготовления еды, место под ним использовалось для хранения небольших сосудов с экзотическими специями и приправами. Джамиля, хорошо знавшая дом, показала, где находится туалет, где разбит маленький огород для зимних овощей, где хранятся продукты для людей и корм для лошадей, где лежат дрова, где расположен склад и где стоит шкаф с медикаментами и музыкальными инструментами, среди которых я заметил громоздкий щипковый инструмент, напоминавший гитару.

— Вот и все, что вам нужно знать, мессиры, — произнесла она, когда мы, окончив осматривать дом, вернулись в главную комнату.

Шесть пар глаз недоверчиво уставились на нее.

— Еще одно, — сказала Джамиля, правильно все поняв, — я должна кое в чем признаться. — Наступила пауза. — Как уже тут говорилось, я не принцесса.

— Ты обязана рассказать нам больше, — велел Грегор.

— Конечно.

Джамиля показала на тюфяки, уже разложенные на ночь. Когда мы все расселись, она судорожно набрала в легкие воздуха.

— Я иудейка.

— Это мы знаем. Дальше.

Грегор не изменил своей манере говорить как старший брат, но слова его звучали грозно — впрочем, это было понятно, учитывая ситуацию.

— Мой отец родился в семье египетского купца. Он и сам был купцом, а еще раввином — наши священники не отгораживаются от мира, как ваши, они живут, как мы, просто гораздо больше знают. Женившись на моей матери, он переехал в Константинополь, центр Византии и величайший город мира. Там я и родилась. — Джамиля помолчала.

— Так почему ты сейчас не там? — поинтересовался Грегор.

— Когда я была еще совсем молодой, там вспыхнуло восстание против чужеземцев. Ходили слухи, что в то время Дандоло, еще не ставший дожем, находился в Константинополе с визитом. Как раз тогда его и ослепили на волне всеобщего насилия. Нас, правда, оно не коснулось, так как иудеи проживали за городскими стенами, на другой стороне бухты. Но родители испугались, и мы убежали в Геную вместе с друзьями, генуэзскими христианами.

— Тогда почему ты сейчас не в Генуе? — не унимался Грегор, словно Джамиля удрала из Генуи специально для того, чтобы досадить лично ему, и теперь он ожидал получить компенсацию.

— Потому что часто так бывает, если ты иудей-купец. Мой отец торговал в основном шерстью и тканями. Мы разъезжали по свету, как того требовали дела, и учили язык каждой страны, куда отправлялись, а также законы, чтобы случайно не совершить чего-то противоправного. Других детей в семье не было, поэтому отец делился своими знаниями со мной: языки, священные книги, а также много чего другого.

— Но почему тот дурак из Венеции решил, что ты египетская принцесса? — упорствовал Грегор, теряя терпение оттого, что ее ответы не проясняют картины.

Она подняла руку, призывая к спокойствию.

— Во Франции я вышла замуж за лекаря, с родителями которого мы были знакомы еще в Константинополе. Потом его пригласили на службу к богатому мусульманину, проживавшему недалеко от Александрии, и я поехала с мужем. Многое выучила по необходимости, разбиралась в лекарствах не хуже любого лекаря…

— Да плевать мне на твои знания! — буркнул Грегор. — Как ты одурачила Барциццу?

Джамиля многозначительно посмотрела на него.

— У меня были дети, одногодки детей нашего хозяина, вскоре мне доверили заботиться о всех них. Хозяйка меня любила и сделала своей помощницей. Места там чудесные, хотя мы жили далеко от моря. Я поняла, что предпочитаю жить среди мусульман, нежели среди христиан. А от западных купцов узнала, что христиане отнесутся ко мне добрее, если примут меня за мусульманку. К иудеям у них отношение менее снисходительное. Вам не нужно знать, как я всему этому научилась. Вам не нужно знать ничего другого, кроме того, что пять лет назад явились пилигримы вроде вас, с крестами на рубахах, и без всяких объяснений атаковали. Не было никакого спора, поэтому не могло быть и его разрешения. Ничего не было, кроме бойни. Мужа убили у меня на глазах, детям вспороли животы и бросили на съедение стервятникам — тоже у меня на глазах. Так вели себя пилигримы, такие же, как вы.

В ее голосе не слышалось ни обвинения, ни злобы, но от этого спокойствия хотелось повеситься.

— Не совсем такие, — возразил Грегор, подняв палец.

— В точности как вы. Это были германцы.

Грегор опустил палец.

— Я помню этот поход, — тихо сказал он, обращаясь к Отто.

— Мы тоже хотели в него отправиться в качестве оруженосцев! — ответил Отто. — Вернулись они рано из-за смерти императора. Я тогда еще ревновал, выслушивая все эти истории. Они завоевали какой-то город… кажется, Бейрут…

— Да, Бейрут. Кроме того, от них отделился маленький отряд, двинувшийся на юг, к Египту. Они вышли на нас. Не знаю, что они задумали. Возможно, решили, что мы станем их опорной точкой для завоевания Египта. Барцицца был среди них по своим собственным причинам. Меня заставили переодеться в платье настоящей принцессы, и он угодил в эту ловушку. Я не видела смысла открывать ему правду, поскольку в тот момент вообще ни в чем не видела смысла.

Повисла долгая пауза. У меня защипало в глазах.

— Я… не могу говорить от имени тех, кто тогда действовал, — произнес Грегор почти примирительно. — Могу лишь уверить тебя в том, что отозвался на этот призыв с чистым сердцем и никогда не оскорблю Всевышнего подобным поведением.

— Раз так, то, когда достигнете Египта, навестите наш дом и убедитесь, что кости моих сыновей похоронены как полагается, если вы добрый христианин.

Ее голос звучал сдавленно. Несмотря на внешнее спокойствие, речь давалась ей нелегко.

Грегор резко повернулся ко мне и рявкнул:

— Ну?

— Что «ну»? Ты расстроился, что она не принцесса? Тебя интересуют только девы в беде? Вот уж никак не думал, что ты всего лишь галантен, — мне почему-то казалось, что ты по-настоящему добр.

Грегор одарил меня одним из своих несносных взглядов всепонимающего старшего брата.

— Я имел в виду другое. Мы собираемся вторгнуться в Египет, поэтому так важно, принцесса она или нет. Я должен определить, что с ней делать, при условии что она не принцесса.

— Твоему епископу она все еще нужна ради спасения ее души, — напомнил я Грегору. — Поэтому ты обязан защищать ее, пока мы не доберемся до Иерусалима.

— Теперь я Кастор для твоего Поллукса, — криво усмехнулась Джамиля, обращаясь ко мне.

— Скорее, Ромул для моего Рема, — поправил я ее. — А епископ воображает себя матерью-волчицей.

— Думаю, даже епископ согласится, что мы не можем оставить ее при себе, — сказал Отто брату без всякой угрозы; Джамиля поморщилась, но слегка кивнула — видимо, ожидала услышать от него эти самые слова. — Зачем нам кормить лишний рот, когда зима наступает?

— Аргумент неправильный, — сказал я. — Она всегда была неверной, и потому, какая разница, к какому именно племени она принадлежит.

— Разрази меня гром, да огромная разница! Мусульмане — просто неверные, а иудеи убили Христа, — возразил Отто.

— Можно подумать, тебе не все равно… — начал возражать я, но Джамиля жестом призвала меня к молчанию.

— Вообще-то мы этого не делали, но раз вы верите, господин, что все произошло именно так… А что было бы, если бы мы так не поступили? Если бы ваш Господь не принял страдания на кресте, кому бы вы тогда поклонялись?

— Дело не в этом! — фыркнул Отто. — Мы армия, а не богадельня. Мы уже и так взяли к себе одного беглого еретика, и все из-за того, что мой брат — глупец. Нам не прокормить еще один рот. Тем более что ее присутствие здесь не сулит нам никакой выгоды.

— Я не уверен, что это так, — возразил Грегор и благодушно обратился к женщине: — Джамиля, ты знаешь язык египетского побережья?

— Это мой родной язык, — ответила она, настороженно поглядывая то на одного, то на второго германца.

— Возможно, она лжет, — предположил Отто.

— Возможно, это не единственная ее ложь, — сказал я. — Что ей мешает солгать, что она не принцесса?

— Когда вернется Бонифаций, мы предложим ему твои услуги в качестве толмача и проводника, — объявил Грегор, искренне полагая, что оказывает ей благодеяние.

Джамиля задумалась.

— Если, когда он появится, вы не откажетесь от своего намерения, то я согласна.

То, как она выразилась, никому, кроме меня, не показалось подозрительным.

— Значит, остаемся все вместе? — неоправданно весело спросила Лилиана, и ее губы, похожие на лепестки роз, растянулись в улыбке. — До сих пор это была сплошная радость и гармония.

На закате, когда все успокоились, Отто отправился на тесную от церквушек площадь, надеясь узнать, что происходит с добычей. У Грегора не было ни интереса к событиям, ни притязаний на городское добро, зато Отто хотел воспользоваться правом на свою долю в трофеях. Он даже убедил себя, что ему полагается выделить не меньше, чем любому рыцарю, — как-никак он нашел место для подкопа и является наследником большого поместья на родине.

Но вернулся он с пустыми руками и в полном расстройстве. Весь следующий день болтался на большой площади перед церковью Святого Донатия, взяв для компании Лилиану. Грегор тем временем заставил Ричардусов пойти с ним в церковь и вымаливать прощение за то, что натворила армия.

Мы с Джамилей остались в доме одни на несколько часов, и она попыталась вытянуть из меня рассказ о моем прошлом. Я признался, что удрал из своего королевства от англичан-завоевателей и что был повинен в этом завоевании. Но не рассказал ей, почему был повинен, ибо не мог вынести мысли о том, что она станет меня презирать. Я поведал ей, как во время своего побега спас отшельника Вульфстана от англичанина, того самого господина, который завоевал мое королевство, как выходил Вульфстана, вернув его к жизни, и как он помог мне подготовиться к убийству англичанина таким образом, чтобы самому потом умереть.

— Ни один божий человек не стал бы этого делать, — сказала она.

— Это был необычный человек, и молился он необычному богу, — уклончиво возразил я.

Тут, к моему облегчению, наш разговор прервал внезапный приход промокших Отто и Лилианы. На этот раз Отто вернулся с жалкими крохами: ни серебра, ни драгоценных камней, только резной деревянный крест и один глазурованный подсвечник.

— Даже не пара подсвечников, — позже возмущался он, когда пришел Грегор. — Ничего красивого, вроде двух одинаковых, подходящих друг другу изделий, просто кусок глины. И это после того, как я отдал им столько серебра, припрятанного хозяевами дома! Знай я раньше, что меня так обманут, оставил бы его себе.

— И тебя повесили бы за воровство, — терпеливо разъяснил Грегор.

Старик Ричард снял с хозяйских плеч промокшую мантию и расстелил ее перед шипящим очагом, отодвинув в сторону накидку Лилианы.

— Я не единственный, кто считает себя обделенным, — сказал Отто, словно это оправдывало его желание украсть. Он жестом прогнал Ричарда и переложил накидку Лилианы поближе к теплу — пусть маленькое, но все-таки проявление заботы, не позволявшее мне презирать его. — Многие молодые рыцари и почти все пехотинцы готовы взяться за оружие. Все самое ценное незамедлительно погрузили на суда дожа. Не удивлюсь, если войско пойдет против венецианцев и всех их забьют до смерти. Почему, черт возьми, трофеи достались одним венецианцам?

— Наверное, потому, что вы до сих пор должны им девять тонн серебряных монет, — сказала Джамиля.

Следующий день выдался солнечным и настолько жарким, что даже успела просохнуть земля. Отто в третий раз отправился к церкви Святого Донатия, чтобы выразить несогласие с распределением трофеев.

Наступил вечер, а он так и не вернулся.

В сумерках мы услышали громкие крики, и вскоре по улицам уже мчались глашатаи, объявившие, что в некоем месте, называвшемся Форум, вспыхнула драка между венецианцами и пешими воинами. Через несколько минут стало казаться, что крики доносятся со всех сторон. Прибежали новые глашатаи и очень всем помогли, разнеся известие, что драка распространилась повсюду. Потом необходимость в глашатаях отпала, потому что драки объявляли себя сами.

— Пожалуй, мне следует привести Отто, — сказал Грегор тоном человека, порядком настрадавшегося от своего младшего братишки.

На улицах было неспокойно, поэтому он выходил из дома в доспехах, и теперь оба его оруженосца поспешно начали снаряжать его в дорогу, облачая в длинную кольчугу — чрезвычайно хлопотное дело. На рубаху надевалась стеганая туника, на голову — толстая стеганая шапка, на ноги — толстые матерчатые чулки. Поверх всего этого надевались такие же вещи, но уже из тяжелой железной кольчуги. Когда все было на своих местах, на локти, плечи и колени надевались круглые щитки для дополнительной защиты. Затем поверх всего набрасывался белый плащ с крестом на спине и собственным знаком Грегора — цветком зверобоя — на груди. К рукам привязывались кольчужные рукавицы (византийское новшество, введенное при дворце Бонифация братом маркиза). На голову надевалось огромное ведро с выдолбленными отверстиями — это был шлем. Старик Ричард вручил хозяину плоский щит из обтянутого кожей дерева, на котором также была эмблема в виде цветка зверобоя. Юный Ричард застегнул на нем ремни, после чего, опустившись на колени, вручил Грегору меч, держа его эфесом вверх, словно крест. Джамиля показала ему, где восток. Он повернулся в ту сторону и произнес молитву святому Георгу, а тем временем Ричардусы облачились в собственные доспехи из вощеной кожи. Наконец вся троица покинула дом, велев Лилиане запереть ворота на засов.

Лилиана решила подняться на крышу дома и поглазеть на драку — правда, она вряд ли сумела бы что-то разглядеть, поскольку большинство окружавших домов были выше нашего. Казалось, ее забавляет, а вовсе не волнует то, что творилось на улицах.

— Все жители разбежались, из невинных никто не пострадает, — пояснила она. — Если кому-то и достанется, то он это заслужил. Так почему бы мне не развлечься?

Она ушла. Мы с Джамилей снова остались вдвоем, во второй раз с тех пор, как я украл ее из Венеции.

Женщина как-то странно на меня посмотрела: на ее печальном лице это выражение казалось почти проказливым, словно она была кошкой, загнавшей мышку в угол и собравшейся с ней поиграть.

— О прошлом говорить отказываюсь, — предупредил я.

Джамиля пожала плечами. Через какое-то время, не сказав ни слова, она отправилась на кухню и достала из сундука незнакомый мне струнный инструмент, брошенный хозяевами. Принесла его к очагу, где я сидел, опустилась рядом и положила выпуклую деку себе на колени. Зажав чудной изогнутый гриф левой рукой, женщина, к моему удивлению, пробежала пальцами правой руки по струнам с небрежной легкостью опытного музыканта.

Уже много лет как я не видел ничего более соблазнительного. В этом жесте было столько искушения, что мне даже стало не по себе. Все время, что мы провели на корабле, она видела, как я пялюсь на музыкантш, и теперь знала, какой эффект произведет.

— Играю с детства, — пояснила Джамиля.

— Что это за инструмент? — поинтересовался я, стараясь казаться небрежным.

— Мы называем его «ал-уд», дерево. Кажется, в Европе он известен как лютня.

— Сыграй что-нибудь. Но только не «Календу мая».

Джамиля настроила инструмент, потом начала что-то напевать на своем странном восточном языке, проводя костяшками пальцев по струнам. Она исполняла удивительную, сложную мелодию — печальную, даже мрачную, местами дикую — и выводила голосом бесконечные короткие трели. Если завывание может быть красивым и мелодичным, то это был тот самый случай. У меня по спине побежали мурашки.

— Что это? — изумленно спросил я, когда она отложила лютню.

Как только Джамиля перестала петь, с улицы снова донесся шум драки, но мы оба сделали вид, что ничего не слышим. Если честно, даже не знаю, чего мне больше хотелось — добраться до инструмента или до нее самой.

— Макама, — сказала женщина, улыбаясь. — В испанском стиле. — Она погладила инструмент правой рукой. — Впервые за пять лет я сыграла, а Барцицца не попытался… Впрочем, неважно. Впервые играла для удовольствия.

— Что такое макама?

Мне не хотелось признавать, что ее игра возбуждает — не хватало еще угодить в один ряд с Барциццей. Я решил проявить лишь интерес к ее искусству.

— Всего-навсего история с вплетенными в нее музыкальными стихами. Сейчас это очень популярный вид иудейской музыки.

— Так это религиозная музыка?

— О нет, — сказала она. — У нас нет музыки даже во время служб. Она исполнялась тысячу лет назад, но никто не играет ее с тех пор, как был разрушен храм в Иерусалиме. Нет, это светская музыка. — Джамиля доверительно улыбнулась. — Только не говори нашим друзьям в доспехах: дело в том, что лишь в Германии иудейская поэзия религиозна, но все произведения, которые оттуда приходят, считаются провинциальными и скучными. Андалузская школа — сейчас она самая популярная — использует отрывки из Библии только для большего эффекта. Например, цитаты из священных книг о насилии и муках используются в песне, которая, как оказывается в конце, посвящена неугомонной блохе.

— Твой народ пишет панегирики блохам?

— Всему, что вызывает сильные эмоции, — ответила она, не заглатывая наживку. — Если ты считаешь, что сумеешь удержать себя в руках, я спою еще одну песню. — Джамиля посмотрела на меня искоса долгим взглядом, что было на нее совершенно не похоже и пробудило во мне те эмоции, о которых я обычно не вспоминал. — Поэма о поясе, — игриво добавила она. — Великий Маймонид был в отчаянии, что эта песня пробуждала развратные мысли.

— Для этого у нас есть Лилиана, но все равно спасибо, — занервничал я и ткнул пальцем в лютню. — Так какие еще песни ты на ней исполняешь?

Джамиля пожала плечами.

— Всякие. Жалобные, застольные…

— Давай послушаем жалобные.

— Ладно. Это песня из Талмуда.

— О, Талмуд! Мой любимый! — воскликнул я, даже не представляя, о чем идет речь.

Женщина заиграла, и меня буквально затрясло: ее голос выражал глубочайшее горе, казалось, она оплакивает собственных детей. Но затем она пропела перевод, чтобы я все понял:

— Не сдерживай сочувствия к тому, кто взывает к тебе из глубины своей души. Не презирай убогого, просящего о милосердии. — Она сделала небольшую паузу, а потом многозначительно добавила, глядя прямо мне в глаза: — Не вменяй ему в вину его прежние грехи, похороненные в сердце.

— Ладно, ладно, намек понял, — сказал я, опускаясь рядом с ней на скрещенные ноги. — Раз такое дело, научи меня играть.

Джамиля протянула мне инструмент. Я взял его и положил выпуклой декой на колени, неловко пытаясь левой рукой обхватить широкий гриф. Осторожно прикоснулся по очереди ко всем четырем струнам.

Она опустила ладонь на гриф лютни, чтобы успокоить вибрацию струн. Я сверху опустил свою ладонь и неожиданно для себя произнес:

— Если бы это была романтическая песня, то сейчас для меня настал бы самый подходящий момент заключить тебя в объятия.

— Ммм, — уклончиво промычала Джамиля и, не изменив позы, предложила: — Давай покажу, как пользоваться плектром.

Она протянула руку к инструменту.

Гораздо позже, когда с крыши спустилась Лилиана, Джамиля все еще обучала меня. Мы больше не дотрагивались друг до друга, но у меня было такое ощущение, что теперь мы с ней тесно связаны, и в этом было больше эротики, чем в любом поцелуе. Смущало то, что я вдруг словно проснулся к жизни. Смущало и заставляло испытывать неловкость, будто предавал ту женщину, которую любил у себя на родине. Интересно, стала бы она ревновать? И вообще, она когда-нибудь меня ревновала? Я пришел в ужас оттого, что не мог вспомнить. Джамиля заметила мою грусть и, ничего не выпытывая, переключила внимание на Лилиану.

— Как тебе удалось что-то разглядеть в темноте? — спросила она.

— У всех факелы. Раненые падают на землю и становятся факельщиками, так что для тех, кто продолжает драться, освещение с каждой минутой становится лучше. Сначала мне было весело, потом стало скучно, а теперь я беспокоюсь, потому что драка продолжается уже несколько часов и не думает утихать, а, наоборот, разгорается все сильнее.

Джамиля поморщилась.

— Грегор не собирался участвовать в стычке, он отправился на поиски Отто, а того очень просто найти: где потасовка — там и он.

— Справиться с Отто, вошедшим в раж, не так-то просто, даже для Грегора, — всполошилась Лилиана.

— Зато его легко перехитрить. — Я слегка приосанился.

— О, только не это, — вздохнула Джамиля. — Ну когда ты чему-то научишься?

 

19

Задача была не в том, чтобы отыскать потасовку, а в том, чтобы отыскать нужную потасовку, ибо весь Задар был охвачен уличными драками. Я не знал плана города, но заметил, что наш дом стоит в небольшой впадине между двумя холмами. Кроме меня были и другие люди, запоздало присоединившиеся к разгоревшемуся скандалу. Впереди была видна внушительного вида свита венецианского дожа, облаченная в алое, — она торопилась возвестить звуком труб о появлении дожа. Мне казалось сомнительным, что присутствие Дандоло сможет кого-то утихомирить, но, скорее всего, он приведет меня к главному очагу.

Не прошел я за свитой дожа и двухсот шагов от ворот, как оказался на большой открытой площади, куда выходили апсиды двух церквей, портик еще одной и длинная крытая галерея — солидные каменные строения. Площадь была освещена ярко, как днем, и заполнена обозленными, орущими людьми, большинство которых носили цветные кресты на рубахах. Отто находился на краю площади. Он был ранен, но насколько серьезно — я не мог определить, видел только, что оба оруженосца склонились над ним.

Отто выгнул шею и наблюдал за боем, прислонившись спиною к дому. Дож, вышагивавший впереди, остановился по совету поводыря, и я чуть не налетел на его охранника, но вовремя спохватился и, отойдя в сторону, обогнул свиту, чтобы рассмотреть, куда они все уставились.

То, что я увидел, повергло меня в изумление и благоговейный страх, ибо передо мной предстал Грегор Майнцский во всей своей ярости и блеске, как натасканный бойцовский пес. То, что это Грегор, было понятно потому, что драчуны перестали колошматить друг друга и, сгрудившись вокруг него и его противников восхищенной толпой, скандировали его имя.

За его спиной, недалеко от крытого входа в церковь, неподвижно лежал хорошо одетый человек с торчащим из глазницы копьем и залитым кровью лицом. На его рубахе был нашит зеленый крест. Грегор стоял перед телом, отражая атаки сразу четырех венецианцев. Им мешали его доспехи, особенно шлем. Но все-таки они умудрились оставить на нем кое-какие отметины: я увидел кровь на шлеме где-то возле ушей. От плаща остались одни лохмотья, которые лежали теперь на земле у ног рыцаря. Правый рукав его кольчуги был пробит, и в прорехе зияла чудовищная рана. В каждой руке он держал за горло по одному из нападавших. Третий вскарабкался ему на спину и зажал локтем шлем Грегора; четвертый драчун висел у него на поясе. Остальных Грегор успел отогнать, но остались еще двое, которые ждали своей очереди, чтобы наброситься на него, как только сумеют найти местечко.

Доспехи Грегора лишали его ловкости, столь необходимой в уличной драке. Однако он сумел врезать по незащищенной голове венецианца в левой руке незащищенной головой венецианца в правой. Оба обмякли и больше не шевелились, тогда он отшвырнул их на камни и попытался схватить одновременно двух оставшихся, но рана на правой руке так сильно кровоточила, что весь бок стал скользким и Грегор не смог зафиксировать хватку на противнике, висевшем у него на спине. Тогда он, действуя левой рукой, обхватил голову того, кто прицепился к его поясу, отвел ее чуть назад от своего массивного торса, а затем рывком ударил об себя, сломав ему нос о кольчугу. Затем Грегор отпихнул этого моряка и снова занялся тем, что висел у него за спиной и, по-прежнему цепляясь за шлем, безжалостно колотил по нему кулаком. Рыцарю никак не удавалось ухватить его. Наконец в отчаянии он потянулся к своему шлему и сорвал его с головы. Моряк, не выпустивший шлема, улетел вместе с ним в сторону, и на секунду Грегор остался без противников. Шатаясь, он опустился на колени, его окровавленное лицо стало багровым от напряжения, дышал он натужно, раздувая торс под доспехами.

Тут к нему вышли еще два венецианца, и толпа, в которой смешались и венецианцы, и франки, возбужденно взревела. Но два новых противника что-то заметили и сразу метнулись обратно в толпу, которая мгновенно развернулась, как рыбий косяк.

Оказалось, им посигналил копьем другой венецианец, стоявший на относительно пустом пятачке. На таком небольшом расстоянии, да еще брошенное пешим человеком, копье не способно проткнуть доспехи, но зато оно наверняка проткнуло бы горло рыцаря, которое теперь не было защищено и от которого шел пар в холодном ночном воздухе. Грегор в пылу битвы даже не заметил, что ему грозит новая опасность, а его сторонники, слишком увлекшись драматизмом момента, не смогли предупредить рыцаря — они кричали, но очень невнятно, и он принял их крики за приветственные. Грегор обхватил здоровой рукой раненую и выгнул голову, пытаясь рассмотреть, насколько серьезна рана.

Я метнулся на середину круга и опустился на корточки, превратившись в неожиданное препятствие. Мы с венецианцем, не выпустившим копье, превратились в пыхтящий злобный клубок, а Грегор, предупрежденный об угрозе, отошел в безопасное место прямо перед нами. Его сразу окружили друзья-рыцари, пристыженные маленьким безумным бриттом.

У моего венецианца оказалась быстрая реакция, и не успел я прийти в себя от собственного поступка, как он вскочил и рывком поднял меня, поставив на колени. Я взглянул наверх, на секунду перестал ориентироваться и потерял способность дышать, а он тем временем отпустил меня, сцепил кулаки и, размахнувшись, нанес мне удар в левую ключицу. Я услышал собственный крик и отключился от боли.

 

20

— Отто в конце концов расправился со своим противником, — было первое, что я услышал. Говорила Джамиля, но в непривычной для нее доверительной манере.

— Вообще-то — противниками, — отвечала Лилиана, в точности как судачат кумушки. — Их было трое, все венецианцы. Они сговорились и напали разом.

— В той драке полегла добрая сотня, — с неодобрением заметил Грегор откуда-то из другого угла. — Пока что все потери в этом походе несут те, кто считается нашими союзниками.

Я подал признаки жизни, давая им знать, что очнулся. Перед моими глазами предстала непривычно домашняя картина: две женщины крошили корень мальвы на кухонном столе, а Грегор смотрел в потолок, лежа на тюфяке возле огня, над которым жарилось мясо на вертеле — свежее мясо. Над огнем также висел котел, и в нем что-то кипело. Вдоль стен горели свечи с фитилем из ситника. Судя по всему, была тихая ночь. Я лежал под шерстяными одеялами, а когда попробовал пошевелиться, то оказалось, что левую руку мне обездвижили — забинтовали под углом и зафиксировали на перевязи, перекинутой через шею.

— Маленький проснулся, — сказала Лилиана и сунула в рот кусочек корня, слегка пососав пальцы. — Дать ему куриного бульона? — Она провела языком по большому пальцу, и выглядело это не вполне пристойно. — Обожаю эту приправу, — сказала она Джамиле.

— Наша с тобой стряпня недооценена, потому что франки чересчур любят свинину, — сказала Джамиля. — Мясо свиньи содержит слишком много воды, а лярд плохо переваривается, его бы следовало оставлять для пропитки факелов.

Меня ошарашила такая беззаботная болтовня женщин. Попытался получше их разглядеть, но не смог повернуться.

— Маленький хотел бы отведать куриного бульона, — объявил я.

— Очнулся, — сказала Джамиля, и по ее голосу стало ясно, что мне предстоит выволочка. — Должна сказать, ты блестяще справился с задачей перехитрить Отто. Поистине умный поступок. Продолжай в том же духе.

— Будь к нему снисходительна, он ведь еще слаб. — Лилиана, вытерев руки о юбку, вынула из-под стола деревянную плошку, плеснула в нее варева из горшка и подала мне — пахло очень вкусно.

Я заерзал, пытаясь поднести плошку ко рту, но тут Джамиля повернулась ко мне.

— Прекрати дергаться. У тебя сломана ключица. Нельзя двигать рукой в течение месяца.

— Я не смогу двигать левой рукой целый месяц?

— Вернее, три, — сочувственно сказала она. — От боли будешь принимать сушеную мандрагору, правда, она навевает сонливость.

— А пальцами можно шевелить? — спросил я, в панике вертя шеей.

— Пальцами и кистью, — ответила Джамиля, — вполне можно обойтись, чтобы научиться играть на лютне, по крайней мере, простенькие мелодии. Ничего другого этой зимой тебе делать нельзя, так что, вероятно, ты вполне преуспеешь в игре на лютне. Держать ее придется под углом, но это будет твой особый стиль.

— Чтобы убить время, бывают занятия и похуже, — согласился я.

— Одно из них — слушать то, как ты учишься играть, — рассмеялась Лилиана. — Тебе повезло, что пострадала левая сторона. Грегор, например, чуть не лишился правой руки. Отто вышел из переделки удачнее вас, хотя и ему досталось порядком — впрочем, он это заслужил. Джамиля — лекарь от бога. Ты даже не поверишь, какие чудесные снадобья она приготовила из тех остатков лекарственных трав, что нашлись в доме.

— Репейник и тысячелистник, — сказала Джамиля, небрежно отмахнувшись, словно всем были известны их целебные качества. — Пиретрум для костей. Фенхель для раненого глаза Грегора — к счастью, он цветет в этих краях поздно. — Она подмигнула мне. — Хотя ты должен это знать, сам когда-то выхаживал больного.

— Если бы не она, Грегор был бы уже мертв, — настаивала Лилиана, — да и Отто, наверное, с нами тоже не было бы. Как хорошо, что мы не выставили ее вон! Армейский лекарь понятия не имеет, как лечить, — после его процедур Грегору стало только хуже.

— Правда? — спросил я, желая услышать лишнее подтверждение тому, что Джамиля в безопасности, пусть даже ей так нравилось унижать меня.

Грегор кивнул со своего тюфяка.

— Рана загноилась…

— Туда попал яд, господин, — пояснила Джамиля, не прекращая орудовать ножом. — И в раны Отто тоже. Кто-то вел нечестную игру.

— У меня до сих пор лихорадка, — признался мне Грегор, как будто даже слегка смущенный. — Я мог потерять руку, истечь кровью до смерти. Я попросил Конрада провести частную мессу в честь Джамили…

— Уверен, это для тебя имеет огромное значение, — сказал я Джамиле, хохотнув.

— Теперь епископ Конрад думает, что она его любовница, — хихикнула Лилиана.

— И я поклялся защищать ее весь путь до Египта, — продолжил Грегор почти самодовольно, словно ожидая моих расспросов и заранее стараясь утихомирить меня. А затем прозвучало самое потрясающее откровение: — Отто тоже поклялся.

— Так где же Отто? — спросил я, обескураженный последними словами.

— Уже на ногах. На молодом жеребчике все затягивается быстрее, — сказала Лилиана. — Сейчас он занимается лошадьми на дворе. Переживает до слез, что заварушке пришел конец. Ему скучно.

— Что же я тогда пропустил?

Любопытство распирало меня. Левая ключица задергалась от боли, глубокий вдох только усугубил ситуацию.

— Похоже, ты спас Грегору жизнь, — сказала Лилиана. — Он помешал венецианцам растерзать тело какого-то фламандского вельможи и защитил другого важного фламандца по имени Балдуин, когда ему чуть не снесли башку за то, что он попытался вмешаться.

— Балдуин? — как эхо повторил я. — Балдуин Фландрский? Граф? Он ведь вторая по значимости шишка в армии!

— Так вот, он и остальные фламандцы были так благодарны мессиру Грегору, что принесли нам все это. — Она указала на противоположную стену комнаты, у которой была сложена целая гора продуктов. — Вино, говядина и свинина, цыплята. А еще отличные кухонные ножи, несколько одеял, лампы и масло к ним, шерсть, пряжа и даже ткацкий станок в придачу. Они также обещали заплатить за новый плащ и новую кольчугу для мессира Грегора. Какой парад устроил Балдуин для него сегодня днем! Грегора пришлось нести на паланкине, потому что он еще слишком слаб, так вот, паланкин выкрасили золотом! Германские графья переплавили безделушки, полученные в качестве трофеев, и отлили для него медаль!

— И все это за то, что он защитил труп фламандца? — спросил я, разглядывая груду трофеев у стены и вспоминая обездоленных задарцев, которые ждали своей очереди у городских ворот.

Джамиля посмотрела на меня и все поняла.

— Нет, это за то, что Грегор защитил Балдуина, но это еще не все, — продолжила Лилиана, радуясь возможности посплетничать. — Сразу после того, как ты отключился, Дандоло и Балдуин потребовали остановить свару. Грегор как раз собирался расчленить на куски того типа, что тебя ранил. Но как только он услышал приказ Дандоло, то первым сложил оружие и протянул руку в знак примирения. Так что теперь он фаворит даже среди венецианцев.

— Но пилигримы и венецианцы до сих пор смотрят друг на друга по-волчьи, — мрачно изрек Грегор. — И вряд ли это изменится. А теперь появилась еще и другая напасть, уже внутри армии: нижние чины возмущаются, потому что все трофеи ушли баронам. Рыцарям и пехотинцам вообще ничего не досталось. Так что у всех нехороший настрой.

— И всех отлучили от церкви, — сказал я, прихлебывая бульон.

— Но большинство из них до сих пор не знает, что они отлучены, — уточнил Грегор, все еще лежа на спине. — Тебя несколько дней держали на мандрагоре, чтобы спал. Ты многое пропустил: Балдуин и еще несколько вожаков отправили посла к Папе с просьбой о прощении за взятие города. Венецианцы никого не отправляли, так как считают, что ничего дурного не совершили. И — слава богу — Бонифаций прислал гонца, который объявил, что мессир наконец возвращается через пару дней и возобновляет командование.

— Теперь, когда взятие Задара прошло без него, — сказала Джамиля. — Знаете, мне кажется, на самом деле у него не было срочной необходимости возвращаться домой. Наверное, мессир Бонифаций просто хотел избежать отлучения от церкви вместе с остальными пилигримами. Теперь он может появиться как белый рыцарь, и все снова станет хорошо.

Грегор приподнял голову с тюфяка и покачал ею в знак несогласия.

— Не верю, что мессир маркиз способен на такое. Он пилигрим, больше того, он рыцарь и всю жизнь следовал рыцарским законам. Такой циничный замысел был бы для него анафемой, особенно в теперешней его роли пилигрима.

— Как скажете, господин, — завершила разговор Джамиля, явно оставшись при своем мнении.

 

21

Через неделю Бонифаций, прекрасный маркиз Монферрат, действительно появился на своем корабле «Сан-Джорджо». У пилигримов началось торжество. Щедро раздавались бочонки с вином и горы выпечки. Дож Дандоло неоднократно проявлял на публике уважение к маркизу, что успокоило армию, хотя и разозлило венецианцев. Как только Бонифаций обосновался в своей резиденции, самом большом дворце, он во всеуслышание призвал к себе любимца, зятя Грегора Майнцского, самого популярного на тот момент человека.

Джамиля, добивавшаяся полного излечения Грегора, превратилась в тирана. Она урезала ему порции еды, а питье давала, только когда у него начинали трескаться губы. Последний раз он принимал пищу за три часа до сна, не позже, и употреблял приправы в зависимости от того, какой день — теплый или холодный, сухой или дождливый. Некоторые продукты она позволяла ему есть только в определенных сочетаниях и закармливала его фигами, росшими на деревьях в «нашем» саду. А еще заставляла есть гранаты, тоже из сада, которыми он должен был заканчивать каждую трапезу.

Рыцарь по-прежнему был очень слаб, хотя теперь уже мог передвигаться без посторонней помощи. На встречу с тестем он надел единственную целую рубаху, правый рукав которой раздулся из-за намотанных бинтов. Грегор нервничал: ему не терпелось увидеть Бонифация, которым он глубоко восхищался, но который бросил его в Венеции без всяких объяснений. Помимо того, голова у Грегора гудела от того, что мы одолевали его со всех сторон: я хотел, чтобы Бонифаций вернул Задар его жителям и немедленно отбыл в Египет. Отто требовал, чтобы всем воинам выделили долю из награбленного. Джамиля, повторявшая, что маркиз отсутствовал во время осады неспроста, подначивала Грегора выяснить истинную причину этого.

Праздник святого Иоанна Дамасского,

4 декабря 1202 года

Начинаю сомневаться, разумно ли продолжать подобную хронику по двум причинам (помимо того, что очень болит рука). Во-первых, не часто выпадает возможность описывать возвышенные чувства и события, которые, как я раньше предполагал, должны были стать сутью этого труда. Во-вторых, у меня возникли сомнения по определенным вопросам и, наверное, было бы неразумным излагать их здесь.

Вернусь к теме.

Мой высокочтимый тесть принял меня без свидетелей, в присутствии только своего охранника Клаудио. Я был польщен, что мессир Бонифаций обнял меня с такой теплотой. Мы быстро обменялись новостями, как полагается родственникам. Мессир передал мне теплый привет от моей жены Маргариты (для меня высокая честь быть ее мужем, хотя, истины ради, скажу, что едва ее знаю; мы поженились по просьбе мессира Бонифация в Венеции, всего за несколько недель до выхода в море). Я передал ему привет от Отто, который когда-то служил пажом при дворе маркиза. Мессир Бонифаций настаивал, чтобы я со своими оруженосцами немедленно переехал во дворцовую резиденцию, здесь для меня уже подготовили анфиладу комнат. Он лично налил мне бокал теплого вина и усадил на один из многочисленных элегантных задарских диванчиков, расставленных вдоль стен главного зала.

Затем мессир маркиз изменил тон, ибо нам предстояло обсудить серьезные проблемы.

— Во-первых, я должен извиниться за свой поспешный отъезд из Венеции. Меня вынудили на то личные дела, — начал он.

Я хотел расспросить его подробнее, но мессир маркиз сразу перешел к другому, еще более серьезному вопросу.

— Я был счастлив услышать о твоем недавнем славном подвиге, но, прошу тебя, объясни свое поведение во время осады Задара.

По правде говоря, я подозревал, что он станет расспрашивать меня об этом, и немало времени посвятил раздумьям над тем, как ответить. Бритт, мой брат Отто и иудейка изложили мне свои взгляды. И хотя они не были в полном согласии друг с другом, все говорили красноречиво (а Отто еще и громко). И вот теперь, когда зашел об этом разговор, меня одолело сомнение. В голове жужжали их голоса, заглушая мои собственные мысли. К тому же сказывалась слабость — в общем, я почти лишился дара речи, тем более мессир Бонифаций пока не раскрыл собственного отношения к взятию города.

Несколько раз я начинал отвечать и сразу замолкал, теряя уверенность в том, что это мои собственные слова. Наконец, совершенно ослабев и поглупев, просто сказал:

— По-моему, это больше чем совпадение, что вы исчезаете, когда принято решение напасть на Задар, и появляетесь уже после того, как все свершилось.

— Неужели моя храбрость поставлена под сомнение? — без всякой враждебности спросил мессир Бонифаций. — Храбрость человека, который ввел рыцарство в Италию, который в молодости спасал наследниц, не думая о личной награде, который в свое время проявил себя на турнирах не хуже своего благородного зятя? Неужели моя храбрость поставлена под сомнение тем, кто даже не вышел из шатра во время боя?

— Мы говорим не о вашей храбрости, мессир, а о вашем отъезде, — поправил его я. — Мне он показался намеренным. Никто бы не посмел усомниться в вашей готовности вступить в бой, если это праведный бой. Поэтому некоторые засомневались, не означает ли ваше отсутствие то, что бой неправедный.

Мессир Бонифаций изумился.

— Так ты поэтому попытался вмешаться, вступив в сговор с подлым Симоном де Монфором? Ты решил, будто мое отсутствие означает, что я не одобряю осаду или стыжусь, что она понадобилась? Ты пытался действовать от моего имени? — Тут маркиз горестно рассмеялся и сказал: — Какая ирония!

— Вы хотите сказать, что не были против нападения? — спросил я, потрясенный.

— А разве был выбор? — спросил мессир Бонифаций. — Мы оказались в позорном долгу перед Дандоло и полностью зависели от его флота. Откажись мы от завоевания Задара, вся кампания распалась бы. К сожалению, другого выхода не было. Понимаю, как трудно было пилигримам решиться на такой шаг, особенно тебе.

Услышав это, я испытал смятение и даже такое чувство, будто меня предали, но не сумел ничего выразить словами. Стараясь сохранять спокойствие, я сказал:

— Но, мессир, если вы знали, как трудно нам пришлось, почему же вас здесь не было, чтобы возглавить войско? Как вы могли покинуть своих последователей в трудный момент, когда они рискуют не только своими душами, но и жизнями? Во время плавания я только и делал, что объяснял, почему вас нет с нами, с трудом находя аргументы, чтобы вы не выглядели ни трусом, ни лицемером.

(Вообще-то, если придерживаться истины, последнее мое заявление было не совсем верным, ибо я пытался объяснить все это только бритту и иудейке. Никого другого это не интересовало.)

Мессир Бонифаций сник.

— Ты прав, разумеется, — сказал он. — Абсолютно прав, и мне очень жаль, что так вышло. Но мое отсутствие в тот момент было неизбежным.

— В таком случае нам следовало бы подождать вашего возвращения, мессир, — сказал я. — Как только мы прибыли к берегам Задара, нам нужно было вас дождаться. Если бы вы предстали перед нами, верными слугами, и уверили нас, что нам предстоит праведное дело, у Симона де Монфора не было бы ни малейшего шанса вмешаться, и мы пошли бы в бой за вами.

На это мессир Бонифаций ответил:

— И тогда меня тоже отлучили бы от церкви, и какой это был бы пример остальным пилигримам?

Я был повержен в шок, услышав его слова, но мессир Бонифаций, ничего не заметив, пояснил:

— «Вперед, мои верные грешники, я главный грешник, делай, как я!» Нет, парень, так не годится. На сегодняшний момент у армии есть лидер, который по-прежнему пользуется благосклонностью его святейшества, лидер, способный служить ярким примером в осуществлении гораздо более важной задачи — завоевании Святой земли.

Тут я подумал о Джамиле, которая с самого начала именно так и объясняла отсутствие мессира Бонифация. Я защищал его в разговоре с ней, объясняя ее слова цинизмом неверной. Теперь меня повергли в изумление и ее правота, и открытое признание во всем мессира Бонифация.

— Значит, ваше отсутствие было намеренным, — сказал я.

Бонифаций, кажется, рассердился.

— Разумеется, намеренным. Ради блага армии, ради ее морали — и твоей, кстати, тоже — иного и быть не могло.

Я опечалился, хотя прежде мне никогда не доводилось из-за него горевать.

— Значит, у вас не было никакого срочного дела дома. Вы солгали. Даже сейчас, сегодня, когда несколько минут назад вы приветствовали меня в этом зале, вы лгали мне, мессир.

На что Бонифаций вполне миролюбиво ответил:

— Нет, сынок, у меня действительно было срочное дело, и вскоре ты о нем узнаешь. К счастью, мне удалось все уладить, избежав участия в осаде Задара. И теперь хочу просить тебя, как одного из самых дорогих мне людей, помочь обратить все происшедшее на пользу. Ты готов обсудить со мной план действий, или тебе нужно время все обмозговать и понять, что одними молитвами до Иерусалима не доберешься?

Я и вправду не знал, что ответить. Мессир Бонифаций породнился со мной, выдав за меня свою дочь, это он посвятил меня в рыцари, это его подвиги запомнились мне еще в юности и заставляли всегда ему подражать. А теперь он мне так небрежно говорит, что способен на хитрые уловки, как любой другой вельможа. Хуже того, он готов пойти на хитрость даже во взаимоотношениях со Святым отцом! Что тогда говорить обо мне, если он всю жизнь служил мне образцом?

Маркиз все еще ждал моего ответа. В конце концов, не придумав ничего лучшего, я сказал:

— Я всего лишь рыцарь, мессир.

— Ты больше чем рыцарь, ты популярный герой, — ласково поправил меня мессир Бонифаций, словно мы вели совершенно обычный разговор. (С моей точки зрения, он не понимал, что прежде мы никогда с ним так не говорили.) — Ты заслужил эту славу. Это означает, что в трудной задаче сохранить армию целостной ты можешь сыграть важную роль. Рассказать, какую именно?

— Мессир, я всего лишь воин…

— …с которого другие воины берут пример, — добавил мессир Бонифаций. — Это очень важная деталь. Так посвятить тебя в мой замысел?

Я смутился оттого, что он, мой повелитель и отец, спрашивал разрешения продолжить.

— Можете сказать мне все, что хотите, мессир.

— Мы одинаково мыслим? — настаивал мессир Бонифаций. — Мы оба согласны, что ты в чести у воинов и что я могу рассчитывать на тебя?

Я был несколько обескуражен тем, как настойчив мессир Бонифаций в своих просьбах позволить ему что-то. Обычно, когда я нервничаю и мне требуется совет, то пытаюсь представить, что сказал бы мессир Бонифаций, окажись он рядом. И вот теперь он сам стал причиной того, что мне потребовался совет. Я заглянул в себя, и оказалось, что громче всех в моей душе звучит голос Отто. Поэтому сказал то, что мог бы мне посоветовать брат:

— Если вы желаете, мессир, воспользоваться уважением воинов ко мне, они должны видеть, что вы позволите мне действовать в их интересах.

Мессир Бонифаций закивал.

— Отличная мысль. И как нам этого добиться?

— Люди считают себя обманутыми, так как венецианцы забрали все трофеи.

— Это потому, что мы должны венецианцам много денег, — сказал мессир Бонифаций.

— Я знаю, мессир, но тяжело исполнять воинский долг и не получать никакой компенсации. Если бы я мог убедить вас выделить им что-то, пусть даже символическую награду в знак уважения…

— Разумеется. Я сегодня же переговорю об этом с Балдуином.

Я удивился, насколько легко он дал согласие, учитывая, какие смертельные страсти разгорелись по этому самому поводу.

— Не будет ли с моей стороны самонадеянным, мессир, попросить, чтобы вы дали слово? Как-никак пилигримы в этом походе испытали немало лишений.

— С удовольствием, сынок, — улыбнулся мессир Бонифаций. — Клянусь головой святого Иоанна. И я не забуду подчеркнуть, чтобы все знали: это сделано по твоему настоянию. Что-нибудь еще для укрепления твоей популярности?

Я был в таком смятении во время всего разговора, что теперь не знал, как заговорить с мессиром о некоторых вещах, в частности о том, что касалось иудейки и бритта. Поэтому решил пока не затрагивать этой темы и просто сказал:

— Чрезвычайно благодарен за то, что вы хотите восстановить меня в своей свите, но думаю, мне не следует переезжать в вашу резиденцию. По крайней мере, сейчас. Воины могут изменить свое отношение ко мне, что было бы для вас не совсем полезно. Когда мы только выступили в поход, то договорились, что мне лучше находиться среди обычных пилигримов, а не в вашей свите среди рыцарей, едва удостаивающих простых людей своим словом.

— Мудрое решение, сынок! — воскликнул мессир Бонифаций. — Но неужели ты до сих пор готов приносить такую жертву? Отказаться от дворца своего лидера и жить в убогом домишке какого-то купца на протяжении всего похода?

— Пока да, мессир.

— Но у тебя хотя бы приемлемое жилье?

— Вполне, мессир.

— Если что понадобится, скажи только слово, и все получишь. — Он задумался и радостно добавил: — Если прибавить к этому твой поступок в ночь драки, который стал легендой, то скоро тебя начнут считать святым покровителем армии. А как только нам удастся убедить людей, мы воплотим в жизнь один необычный план. Вот когда ты очень мне пригодишься. — Он по-отцовски улыбнулся. — Уверен, Бог тебя создал именно для этого. Ты сохранишь мою армию целой, и все будут счастливы.

 

22

— Отличный дядька! — произнес довольный Отто, когда Грегор закончил свой рассказ о беседе с Бонифацием. — Жаль, что не доведется пожить во дворце, но я горжусь своим братом. Будет чем похвастать.

— Пока ничего не сделано, Отто, — предостерег его Грегор. — Вполне возможно, награда будет нематериальной. Скорее всего, он ограничится простой официальной благодарностью.

Но на следующий же вечер среди воинов разнеслась молва, что Грегор Майнцский схлестнулся с маркизом Бонифацием и потребовал, чтобы всех рыцарей, оруженосцев и пехотинцев наградили за взятие города. Молва разрасталась, и на следующий день за ужином Отто и оруженосцы уже сравнивали две версии: по одной из них, Грегор схватил Бонифация за горло и чуть не вытряс из него душу, а по другой — он поклялся святым Георгом, что не уйдет из Задара, пока не наградят всех воинов.

Грегор разволновался.

— Да ничего подобного не было! Откуда только берутся такие слухи?

— Я тут хвастанул тобой перед несколькими приятелями, — небрежно признался Отто.

Лилиана закатила глаза и протянула поднос с цыпленком, но Грегор даже не заметил этого, настолько был поглощен своими мыслями. Тогда она передала поднос Отто, и тот его принял.

— Отто, тебе вообще не следовало ничего говорить, — сурово произнес Грегор. — Мы ведь даже не знаем, как он собирается поступить.

Отто вонзил зубы в куриную ногу.

— Ничего похожего на те безумные истории, что ходили по городу ближе к вечеру, я не говорил! — запротестовал он, не переставая жевать. — Лишь передал в точности твои слова.

— И мое замечание, что он, возможно, не имел в виду материальные награды? — не унимался Грегор. — Неужели ты не понимаешь, насколько опасно давать несбыточные надежды?

— Я не говорил, будто он обещал что-то определенное! — упорствовал Отто.

— У слухов есть способность обрастать небылицами, господин, — заметила Джамиля и поставила второй поднос между нами; перед Грегором она положила еще и галету.

— Что до меня, то я не вижу в этом особого вреда, — возразил Отто, снова вгрызаясь в курицу. — Самое худшее, что может случиться, — воины выжмут из Бонифация хоть что-то.

— А что, если ему будет нечего отдать? — спросил Грегор, словно повторял упражнение по логике с ленивым учеником.

— Поешьте, мессир, — вмешалась Лилиана, протягивая еще один поднос с целым цыпленком.

Грегор рассеянно поставил его прямо перед собой.

Отто хлопнул его по здоровому плечу.

— Наверняка что-то найдется, братик, он ведь маркиз! Готов биться об заклад на свой кёльнский меч, что мы в конце концов получим немного золотишка!

— Твой кёльнский меч у тебя единственный, — заметил Грегор тоном, предполагавшим, что Отто частенько делал опрометчивые ставки.

— Или хотя бы серебра, — продолжал Отто. — Или если дело обернется совсем плохо и он не сможет сейчас выделить никаких денег, то ему придется вновь завоевывать наше уважение, проявив небывалую щедрость, когда мы доберемся до Святой земли. Мы выгадаем в любом случае — сейчас или позже, причем и в том и в другом случае ничего плохого не произойдет.

Прошло несколько дней, и слухи о том, что Грегор вышел из повиновения, увеличились во сто крат. Так и было задумано — каждый, кто передавал сплетню, раздувал ее еще больше. В конце концов начали говорить, что, если через три дня все франки соберутся на открытой площади, Бонифаций собственноручно вручит каждому воину по серебряной монете в знак благодарности за взятие города. Бонифаций, как особо подчеркивалось, согласился сделать это только потому, что его заставил великий Грегор Майнцский, который — это все знали — не побоялся рискнуть своим добрым именем ради людей.

Джамиля отвела меня в угол, пока Лилиана мыла посуду после обеда, а мужчины занимались на дворе лошадьми, так как вечер выдался светлый и тихий. Поразительно, но Джамиля единственная догадалась, что за всеми этими слухами стою я.

— Ты подумал, что делаешь? — набросилась она на меня.

— Да.

— Будь любезен, потрудись объяснить.

— Нет, — сказал я. — Ты ведь не можешь повлиять на ход событий, так почему тебе не все равно?

— Человеческое любопытство. Мне интересен не только исход, но и то, как работает твоя голова.

Я заулыбался, польщенный, что она уделяет мне внимание, однако ничего ей не сказал. Если бы она не одобрила мой план, то могла бы мне навредить, а рисковать не хотелось.

— Я разобью лютню. И все инструменты, что ты привез из Франции.

— Это удар ниже пояса! — вскричал я и по ее взгляду понял, что она не шутит. — Ладно, — неохотно согласился я, все еще чувствуя себя польщенным. — Тут такое дело… Не знаю, что задумал Бонифаций, но, уверен, что-то недоброе, поэтому Грегору не стоит туда влезать. Следовательно, нужно сделать так, чтобы он стал для Бонифация бесполезным. Он должен лишиться доброго имени.

Джамиля пытливо взглянула на меня, при этом у нее дрогнул уголок рта, так что я сразу понял: моя идея пришлась ей по вкусу.

— В последний раз, когда ты играл добрым именем Грегора, Задар был разграблен. Будешь продолжать — поставишь весь христианский мир на колени.

— Иудейка станет возражать? — остроумно поинтересовался я.

— Нет, не станет, — ответила она, на секунду задумавшись.

До сих пор зима была сырая, но очень теплая — никто не надевал накидок, если светило солнце. Но в день предполагаемой раздачи серебра внезапно похолодало. Открытая площадь была не очень большая, поэтому люди стояли в тесной толпе, сидели друг у друга на плечах, свешивались из окон окружающих зданий. На тесноту никто не обращал внимания; это была горластая, оживленная, веселая толпа. Все предвкушали, как разойдутся с площади, зажимая в кулаке деньги. И все знали, что раздать им деньги заставил Бонифация один умный парень, их любимец, Грегор Майнцский.

Бонифаций Монферрат — Фацио для друзей, маркиз для подчиненных, Англичанин для сбитых с толку несостоявшихся убийц — на площади, разумеется, не появился. Он слышал молву (а кто ее не слышал?) и был не настолько глуп, чтобы предстать пред многотысячной толпой вооруженных воинов, веривших, что получат то, чего он никак не мог им дать. Не сомневаюсь, что последние несколько дней он только и думал, как бы ему найти выход из этой ситуации. Но выхода не было. В том-то и состоит красота простого плана.

Прошел час. Другой. Я изучал плиты из известняка, добытого на материке в горных каменоломнях, и убивал время, подсчитывая морские ракушки, застрявшие там во времена Ноя и Потопа. Воинов позвали на молитву, но никто не ушел. Настроение толпы менялось: безразличие перешло в раздражение. Бонифаций точно знал, какую выдержать паузу, прежде чем прислать на площадь гонца, который объявит, что маркиза свалила лихорадка, но он готов принять одного, и только одного, человека — Грегора Майнцского, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию. Грегор, забинтованная рука которого слегка выступала под плащом, был отправлен во дворец под дружные крики «Научи его уму-разуму, германец!», «Не подведи нас, Грегор!». При этом он получил множество дружеских хлопков по здоровому плечу.

Мы с Отто смотрели ему вслед, когда он удалялся по главной улице в сопровождении маркизова пажа.

Потом Отто перевел на меня прищуренный взгляд — видно, кое-что до него начало доходить.

— Мы ничего не получим? — спросил он.

— Конечно. Не надейся, — ответил я.

— Так это твоих рук дело? — взревел он, прозрев.

Я кивнул.

— Зачем?

— Не люблю заранее раскрывать все карты, — сказал я с виноватой улыбкой.

Праздник святого Даниеля,

11 декабря 1202 года

Записываю нижеприведенный разговор в качестве своей персональной епитимий. Маркиз меня огорчает, но еще большее горе я причиняю себе сам, ибо всех подвел.

Меня провели во дворец мессира маркиза, где он в абсолютном здравии сидел возле ярко горящего огня. На этот раз не было ни объятий, ни обмена любезностями. Мессир Бонифаций сразу заявил мне, что мы оба попали в серьезную переделку из-за слухов. И виноват в этих слухах только я. Дескать, нечего мне было хвастать перед пехотинцами. Нам обоим не поздоровится, если мы сейчас не найдем какого-то выхода, чтобы люди не считали себя обманутыми.

Свою вину я не стал отрицать, но тем не менее подумал (и сейчас думаю), что люди не будут чувствовать себя обманутыми, если их действительно не обманывать. А сам сказал:

— Вам следует дать им что-то, мессир. Вы обещали.

Мессир Бонифаций:

— Что я могу сейчас сделать? Они ожидают награды материальной, а я не в состоянии расплатиться с десятью тысячами воинов из собственных сундуков.

Я:

— Сделайте же что-то, мессир, умоляю, иначе получится, что мы оба солгали.

Мессир Бонифаций:

— Они хотят получить деньги, а денег у меня нет. Как бы я сейчас ни старался, как бы ни напрягал силы, они все равно останутся недовольны, так что я даже не стану унижаться попытками.

Я:

— Значит, вы собираетесь бездействовать.

Мессир Бонифаций:

— Грегор, я не могу ничего сделать. А ты разве можешь? Как повернуть ситуацию с выгодой для нас, чтобы не расстраивать людей?

Наступила неловкая тишина, ибо я понимал, что не найду ответа на его вопрос. Наконец я сказал:

— Простите, что так говорю, мессир, но вы ввели меня в заблуждение. А я, в свою очередь, ввел в заблуждение людей и виноват в появлении слухов, это правда. Я позволил людям думать, что их отблагодарят, как они того заслуживают. Если вы даже не намерены сказать им «спасибо», значит, я здорово их подвел, о чем прямо им и скажу.

Я предполагал, что Грегор упадет на свой меч, фигурально выражаясь. И Бонифаций — мне казалось — не станет ему мешать. Когда Грегор вернулся на площадь и сообщил тысячам своих поклонников, что не смог ничего для них раздобыть вопреки их ожиданиям, то сразу был освистан и даже проклят, как я и предполагал.

А Бонифаций преспокойненько сидел в своем дворце, далеко от площади. Да, невероятно грустно терять такую удобную пешку, но еще грустнее распрощаться с собственным добрым именем. Он разбирался в политике с ее подводными течениями: хотя это он отказался наградить воинов, они обозлятся на Грегора. Он, маркиз, всего лишь разочаровал их, а вожаки нередко разочаровывают свой народ. Грегор же предал их, упав с пьедестала, о высоте которого имел самое приблизительное представление. Как раз этого я и добивался с самого начала, в чем нисколько не раскаиваюсь. Более того, всем рекомендую такой способ. Если встретите хорошего человека и увидите, что его затягивают в политику, сделайте ему одолжение и пораньше лишите его доброго имени.

Грегор, честь ему и хвала, незамедлительно решил, к немалому моему огорчению, вернуть себе уважение армии, по крайней мере, как к воину. В этом он преуспел. Не оправившись после знаменитой драки на площади, весь в синяках и с плохо зажившей раной, он убедил несколько своих соратников, германских рыцарей, присоединиться к нему и устроить тренировку лошадей за городскими стенами. Затем, когда декабрьская погода позволила и снова потеплело, он организовал небольшой турнир между германскими и фламандскими воинами, хотя по состоянию здоровья сам в нем участвовать не смог. Простые воины никогда не забудут (я на то и надеялся), как он упал со своего пьедестала — что взять с обыкновенного смертного, ему ли тягаться с вожаками. Но даже они с неохотой были вынуждены признать, что он не щадил себя в попытках вернуть их доверие.

Совершенно очевидно, что Бонифацию обо всем донесли его агенты. Должно быть, его порадовало, что Грегор останется популярным героем. Кое-кто из мелких сошек, что терлись при маркизе, попытался отсоветовать ему делать ставку на эту популярную личность, но маркиз, задумавший осуществить «великий план», никого не слушал. Пока.

 

23

Когда 1202 год от Рождества Христова уступил место 1203 году, наша компания стала превращаться в тесное содружество домочадцев. Грегор в свободное от военных учений время, если не был занят прочими делами с целью вернуть себе былой авторитет, неожиданно для себя оказался вожаком в несуразном зверинце.

Во время учений Отто каждый раз умудрялся переусердствовать, а потому без конца прибегал к услугам Джамили, что окончательно растопило лед между всеми нами. Остальные поживали великолепно. После того как пришлось смириться с фактом, что никто не едет ни в Египет, ни в какую-то другую страну до самой весны, я проводил много времени вне дома, занимаясь делами, о которых не хочу сейчас говорить. Но, возвращаясь, с каждым разом все больше ощущал, что нахожусь в родном доме. Я учил Ричардусов играть в шахматы, так как они за это время успели вырезать два полных набора фигур. С Отто я затевал блестящие дебаты на моральные темы, неизменно перераставшие в бойцовские поединки на неравных условиях (рука у меня была на перевязи, а его вес превосходил мой на несколько стоунов). По завершении поединков Отто считал меня лучшим другом. Джамиля и Лилиана держались вместе по-особому, как это делают женщины, занимаясь домашними делами, сидя за прядильным станком, часами болтая на темы, обсуждать которые, по моему искреннему разумению, совершенно не пристало таким умным особам, как они. С Джамилей мы рассуждали на более серьезные темы, такие как поэзия или связь между виной и местью. А еще мы каждый день музицировали и чуть ли не флиртовали — впрочем, до этого дело пока не дошло. Я как способный ученик легко перенял ее музыкальную манеру, и мне нравилось, как она смотрела на меня, когда я играл хорошо.

Джамиля начала исполнять коротенькие отрывки из ее родных напевов, немало встревожив тем самым пилигримов в доме. Но они успокоились, когда она перевела свои песнопения и те оказались совершенно безобидными, если не сказать скучными: «Будь благословен, Господь наш Бог, Царь Вселенной, который навевает на меня сон и смыкает веки. Да будет твоя воля, Господь мой Бог и Бог моих отцов, чтобы я засыпала с миром и просыпалась с миром».

Молодой Ричард, услышав это, подозрительно посмотрел на Джамилю и решительно спросил:

— А что случилось со строкой, в которой поется о поедании христианских младенцев?

Хозяином в доме был Грегор — это для него мы исполняли песни, это с ним мы играли в шахматы, это ради него мы соперничали друг с другом, добиваясь его похвалы. Было что-то в этом человеке, несмотря на отсутствие чувства юмора и неумение иногда принять решение, что заставляло людей искать его любви или хотя бы одобрения.

Но были события и более важные, чем простые домашние заботы. В 1203 году маркиза Бонифация Монферрата посетили с большой помпой послы двора его союзника и родственника Филиппа Швабского, германского короля, которого прочили на трон Священной Римской империи.

Грегор, разумеется, знал короля Филиппа. Он никогда не был его придворным, но как оруженосец Бонифация провел часть своей юности при дворе Филиппа. После того неприятного случая со слухами Бонифаций и Грегор стали относиться друг к другу с прохладцей. Само собой разумеется, Грегор предположил, что его не пригласят в круг избранных на встречу с послами его величества.

К своему изумлению, он ошибся.

Праздник святой Женевьевы,

3 января 1203 года

Трудно поверить, что каждый раз, развертывая этот свиток, я способен выразить еще большее удивление, чем в прошлой записи, но дело принимает такой оборот, что каждое новое событие изумляет во много раз больше, чем предыдущее.

Вчера меня позвали во дворец, который занял на зиму Дандоло, и провели в небольшие личные апартаменты, где ожидал мессир Бонифаций, раскрывший мне теплые объятия. Так случалось при каждой нашей встрече, еще до отплытия из Венеции. Маркиз начал разговор, обратившись ко мне «сынок», и потом только так и называл.

— Послы германского двора приехали не только со своей официальной миссией, но и привезли частное письмо для нас с тобой, сынок, — сказал Бонифаций. — Будущей весной я стану дедушкой.

Я:

— Поздравляю, мессир. Но ведь это у вас не первый внук?

Мессир Бонифаций:

— Нет, сынок. Зато у тебя первенец.

В первую минуту я не мог сделать ни вдоха. Мессир Бонифаций улыбнулся и продолжил:

— Насколько мне известно, Маргарита чувствует себя хорошо. Она живет на два дома — то у тебя, то у матери. Надеюсь, это радостное семейное известие подвигнет тебя забыть размолвку между нами. Хотя, конечно, я не стал бы называть это размолвкой, — поспешил он исправиться, что было совершенно ему не свойственно. — В худшем случае — недоразумение. Согласен, сынок?

Я молча закивал, ибо по-прежнему был огорошен грядущим отцовством, тем более что почти не знал жену. Если быть честным — и я регулярно прошу о том прощения, — я с Лилианой был близок чаще, чем с женой, и признаю, что больше думал о некоторых женщинах, увязавшихся за пилигримами, чем о жене. (Я также знаю, ибо Маргарита сама призналась в этом, что ее сердце отдано другому, к которому я не ревную. В общем и целом весь этот брак — странное дело и никоим образом не соответствует моим юношеским представлениям о том, как становятся родителями.)

Наконец я сказал:

— Спасибо за новость. Это единственная причина, по которой меня сюда позвали?

— Нет-нет, сынок. В знак того, что я по-прежнему тебе доверяю, хочу, чтобы ты присутствовал на историческом совещании, которое сейчас произойдет в соседнем зале.

Должен признать, я был приятно удивлен и даже на какой-то момент позабыл о своем будущем отцовстве.

— В самом деле?

— В самом деле. — Мессир маркиз многозначительно улыбнулся. — Теперь мы связаны с тобой, Грегор, династическими узами. С этим ни тебе, ни мне нельзя не считаться.

Сам не знаю почему, но последнее замечание вызвало у меня смутное беспокойство. (Позже бритт начал меня уверять, что это беспокойство было вызвано ощущением угрозы, но я до сих пор с ним не согласен.) Ничего не говоря, я последовал за мессиром Бонифацием в зал дожа и, кажется, не удержался от возгласа изумления, когда вошел, ибо никак не ожидал увидеть ничего подобного. Многое из того, что там было, не могу описать даже здесь.

Собравшихся было немного: мессир Дандоло с помощниками и одним музыкантом, тихо перебиравшим струны в углу. В этом ничего необычного не было, ибо дож, как известно, благоволит к музыкантам, которых у него великое множество и которые играют для него чуть ли не круглые сутки. Также присутствовали непосредственные подчиненные Бонифация, как, например, досточтимый граф Балдуин Фландрский и другие. А еще два германских посланника. Больше никого не пригласили, даже епископов, которые обычно присутствовали на закрытых встречах. Вскоре я понял, почему их исключили из числа приглашенных.

Послы обращались главным образом к мессиру Дандоло, из чего следовало, что остальные уже посвящены в суть дела.

— Мессиры, — заговорил германский посол (тот, что был постарше), после того как все были ему представлены, — вам знакомо имя царевича Алексея, полноправного претендента на византийский трон?

— Знакомо, — ответил мессир Дандоло.

Мессир Бонифаций и германский посол посмотрели на меня. Стало ясно, что они ждут ответа, чему я очень удивился, так как значительно уступал в знатности всем присутствовавшим.

— Мне тоже знакомо это имя, мессиры, — сказал я, и это была правда, хотя я не мог припомнить, откуда его знаю.

Германский посол начал издалека:

— Византийская империя расположена между здешними землями и страной неверных.

— Не совсем так, — возразил мессир Дандоло. — Учитывая, что мы направляемся туда морем, вряд ли можно говорить, что она находится по пути.

Германский посол:

— Это христианская страна, хотя, как это ни прискорбно, она не следует законам Римской церкви, а…

Дандоло:

— Мне кое-что известно о Византийской империи, господин, поскольку она несколько веков подчиняла себе Венецию. Ваша псевдоримская империя не идет с ней ни в какое сравнение. А ее столица, Константинополь, не имеет себе равных во всем христианском мире, и уж точно в вашей так называемой Священной Римской империи.

Посол не обратил внимания на подобное замечание, ибо явно не рассчитывал, что его станут прерывать.

— Византийский император, иначе говоря василевс, это некий Исаак Ангел, которого лет восемь назад лишил зрения и заточил в тюрьму его брат, презренный узурпатор. Сын Исаака, царевич Алексей, попал в тюрьму вместе с отцом. Но год назад, благодаря необыкновенной храбрости и мужеству, царевич Алексей совершил побег из Константинополя и добрался до Германии, где живет его сестра Ирина. Она замужем за Филиппом Швабским, германским королем.

Тут необходимо пояснить, что Филипп Швабский — больше чем просто германский король и претендент на трон Священной Римской империи. Гораздо важнее при нынешних обстоятельствах, что он близкий родственник моего высокочтимого тестя, маркиза Монферрата. Теперь я думаю, что именно поэтому мессир Бонифаций не отправился с нами в Задар. Он не только хотел избежать отлучения от церкви. «Срочным делом», отозвавшим его домой, скорее всего, была встреча с царевичем Алексеем! И что бы нам ни предстояло сейчас выслушать, все равно это была часть замысла мессира Бонифация, родившегося у него в голове еще до того, как мы отплыли из Венеции.

— Мы все знаем о юноше Алексее, — сказал мессир Балдуин довольно сухо. — Он обращался с петицией к Святому отцу по крайней мере дважды, прося Иннокентия вмешаться и восстановить его Святым указом на византийском троне. Поступок, прямо скажем, неподобающий, поскольку Константинополь, да и вся Византия, к прискорбию, охвачены ересью и не находятся под влиянием Папы. Там живут христиане, которые на Востоке называются православными.

Германский посол:

— Все так. Царевич Алексей понимает это. Он также понимает, что вашей армии нужны богатства, чтобы осуществить предначертанное судьбой. Он полноправный монарх очень богатой империи, но ему нужна армия, чтобы осуществить предписанное его судьбой.

Думаю, Балдуин и остальные графы ожидали услышать нечто подобное, потому что лишь слегка поморщились; Дандоло же был изумлен не меньше меня. Я даже открыл рот, но мессир Бонифаций крепко сжал мой локоть и пришлось взять себя в руки. Мне показалось, будто мы внезапно переместились в какую-то абсурдную сказку.

Германский посланник продолжал свою отрепетированную речь:

— Это логичное, выгодное и правомерное соглашение, мессиры: помогите царевичу достигнуть того, что угодно Богу, и царевич поможет вам достигнуть того, что опять же угодно Богу. Он даст вам не только денег на оплату долгов и вознаграждение воинам, чтобы продолжить путь к Святой земле, но и повод порадовать Святого отца в Риме.

Граф Балдуин недовольно заметил:

— Как я уже говорил маркизу, мне непонятно, каким образом новое отклонение от курса, чтобы разграбить очередной христианский город, может доставить удовольствие Святому отцу.

— Речь идет не о грабеже, — сказал посланник. — Мы вернем Константинополь — а на самом деле всю Византию — в лоно папской церкви. Римская церковь станет править всем христианским миром. Вы убедитесь, что для Папы не будет ничего приятнее, чем эта перспектива. Если же говорить о практической стороне дела, то царевич Алексей предлагает двести тысяч серебряных марок за вашу помощь. И это далеко не все. Я официально уполномочен предложить вам все, что угодно, если вы только согласитесь принять это и помочь ему вернуть трон.

Графы никак не отреагировали на такие непомерные цифры, но мессир Дандоло издал какой-то непонятный возглас. Бонифаций подал знак послу, и тот сразу передал письмо одному из охранников мессира Дандоло, который тихо зачитал послание вслух. Стало ясно, что французские графы уже знакомы с его содержанием и никому из них оно не понравилось.

Пока Дандоло слушал своего охранника, мессир маркиз повернулся ко мне и сказал с чрезвычайно серьезным видом:

— Грегор, сынок, тебе сейчас выпадает шанс быть услышанным своими вожаками. Помни о том вреде, что ты учинил, пустив неоправданный слух, когда я только сюда прибыл. Ты должен ограничить свои высказывания этим залом. Но я призываю тебя к откровенности. Каков твой ответ на это предложение?

Я изумился, услышав вопрос. Но еще больше меня поразило, что бароны ждали моего ответа. И как тогда, с Симоном де Монфором, я почувствовал, будто меня затягивают в политику, а ведь это не мое дело. Высокочтимый тесть словно прочел мои мысли и примирительно сказал:

— Я не прошу тебя принять важное решение, как поступить, прошу только поделиться своим личным мнением.

Я ответил, что считаю любые отклонения от маршрута непозволительными. Услышав мой голос, мессир Дандоло дал знать охраннику, чтобы тот перестал читать письмо и дал ему возможность послушать меня. Я совсем струхнул, даже начал заикаться, если придерживаться правды, и только через несколько секунд сумел продолжить:

— Из-за того, что мы свернули сюда, в Задар, мы стали единственной во всей истории армией пилигримов, отлученной от церкви тем самым Папой, от имени которого мы выступили в поход. Большинство моих соратников пока об этом не знают, и я не собираюсь им об этом рассказывать, иначе возникнут волнения и армия расколется еще больше.

— Армия расколота из-за денег, Грегор. Если мы примем предложение, о деньгах можно больше не думать, — сказал Бонифаций.

— Когда впервые заговорили о Задаре, моя душа болела оттого, что приходилось раздумывать — идти в атаку на христиан или нет. Не могу еще раз заставить себя решать такую же проблему, — стоял на своем я.

— А тебе и не надо, — вкрадчиво сказал Бонифаций. — Никакой настоящей атаки не будет, разве что придется сразиться с варягами, наемниками узурпатора. Но можешь быть уверен, это не будет нападение на город или его жителей, как произошло в Задаре. Этот поход не затронет добропорядочных горожан. Константинополь достаточно настрадался с переменами режима, чтобы пресытиться ими, и его народ не любит узурпатора. Мы пойдем войной на одного человека, согрешившего против своего брата и повелителя, человека, обманувшего весь народ своей империи. Ты как рыцарь-христианин вряд ли отыщешь другого такого злодея. Даже если бы не было никакой компенсации, тебе все равно следовало бы предпринять поход, чтобы воцарилась справедливость. Верный сын хочет свергнуть тирана, от которого пострадал его отец. Ему нужна наша помощь. Так неужели этот долг для тебя отвратителен?

Я:

— Не такую клятву я давал Папе. Возможно, есть и другие достойные дела, но наши клятвы Святому отцу должны быть исполнены в первую очередь.

Мессир Бонифаций:

— Разумеется. И для этого мы должны сделать все, что в наших силах. В настоящий момент мы не в состоянии их исполнить. Но если мы поможем царевичу Алексею, то сумеем не нарушить клятв.

Наступила недолгая тишина, пока я обдумывал все это, а мои высокочтимые вожди смотрели на меня и ждали. Мне стало не по себе. Как-то странно, что графам не все равно, о чем думает простой рыцарь.

Наконец я сказал:

— Папа не одобрил нападение на Задар, хотя оно тоже было необходимо. Так одобрит ли он этот шаг?

Мессир Бонифаций:

— Он пока ничего не запретил.

Я:

— А разве его спрашивали? Епископов не позвали на данную встречу. Невольно напрашивается вывод, что мы принимаем решение, не поставив в известность церковь.

Мессир Бонифаций:

— Его святейшество был предупрежден.

При этих словах мессир Балдуин тихо покашлял, словно подсказывая ребенку, забывшему слова.

Мессир Бонифаций:

— Если его святейшество запрещает, то совершенно ясно, мы не должны идти против его запрета. При условии, что он не запрещает поход, что ты скажешь? Повторю, это твой единственный шанс высказаться открыто, и я попрошу быть верным своему слову, каким бы оно ни было.

Я:

— Мессир, скажу откровенно, мне не нравится замысел, и надеюсь, что вы решите от него отказаться. Если решение пока не принято, умоляю вас отклонить предложение.

Мессир Бонифаций:

— А если мы все-таки его примем? Подумай, какие у тебя здесь свидетели. Что бы ты сейчас ни сказал, ты отвечаешь за свои слова перед всеми предводителями армии.

Тут я очень пожалел, что не могу спросить совета у бритта. В голове разом зазвучали голоса, высказывавшие свое мнение по любому поводу в последние три месяца. Они так громко галдели, что у меня все поплыло перед глазами. Наконец я услышал среди гвалта тот единственный голос, что отпечатался в моей памяти давным-давно.

— Мессир, я воин. И подчинюсь приказам предводителя. Если вы решите, что мы должны выступить в поход, значит, мы так и сделаем.

Мессир Бонифаций остался доволен, у него словно камень с души свалился.

— Даешь слово чести?

— Даю, если его святейшество не запрещает этот поход. Я не пойду против приказа Папы.

Мессир Бонифаций улыбнулся.

— Спасибо, сынок, — сказал он. — Уверен, делать этого тебе не придется.

Он бросил на Балдуина многозначительный взгляд. Мессир Балдуин задумчиво поморщился в ответ, и тут до меня внезапно дошло, что все это была шахматная партия: мессир Бонифаций показывал мессиру Балдуину, что может заставить повиноваться даже Грегора Майнцского, а значит, и всех других пешек тоже. Хотя мой авторитет среди воинов порядком пострадал после случая с дележом трофеев, многие до сих пор считали меня достойным подражания.

— Мы можем принять предложение, мессир, — сказал Балдуин, словно все, что подразумевалось, уже было высказано. — Но то, что мы его примем, не означает, что мы поступим правильно.

— Если мы не примем предложения, до Иерусалима нам не добраться, — сказал Бонифаций. (Думаю, этот спор у них начался давно.) — Мы должны достичь Иерусалима, мы должны найти выход даже из самой трудной ситуации. — Он поднялся и принялся взволнованно вышагивать по залу. — Людям самим этого не понять. Мы должны, причем все, помочь им разобраться в ситуации. Представить ее в привлекательном виде. Скорее всего, они встретят новость с недовольством. Решат, что это какой-то новый замысел венецианцев…

— Ничего подобного. Я пока не дал согласия, — прервал его Дандоло.

Вожди удивленно переглянулись.

Мессир Бонифаций:

— А я решил, что вы с радостью согласитесь.

Дандоло:

— С какой стати? Большую часть жизни я занимался тем, что налаживал торговые связи между Венецией и Византией.

Мессир Бонифаций:

— Но вам ведь ненавистен этот узурпатор. Он ужасно относится к венецианцам. В девяносто пятом он подбил жителей Пизы напасть на венецианцев. Он обложил венецианские товары немыслимой пошлиной…

Дандоло:

— Все это я знаю. Мне самому не нравится нынешний правитель. Но в Константинополе проживают тысячи венецианцев, над ними нависнет опасность. Если переворот, который вы предлагаете совершить, окажется непопулярным, тогда и всем нашим торговым договорам конец. Так что не считайте, что я с вами.

Наступило неловкое молчание.

Мессир Бонифаций:

— Чем мы можем вас привлечь, чтобы вы были с нами?

Дандоло ответил не задумываясь, и я понял, что он обдумывал этот вариант, как только стало ясно, к чему клонит Бонифаций.

— Во-первых, мы должны определить, как оценивать выплату, ибо серебряная марка стоит четыре византийские монеты. Мы не согласны, получить награду в византийских деньгах, счет должен идти на чистое серебро.

— Принято, — подал голос германский посол.

— И что более важно, — продолжал Дандоло, — мы должны совершенно ясно объяснить как нашим людям, так и горожанам, что выступаем не против самого города, а только против его правителя. Алексея должны принять радостно, его возвращение и восхождение на трон должно восприниматься как благо для города. В Византии всегда было популярно цареубийство. Если его восстановить на троне силой, этаким новым тираном, он не усидит на нем даже до вечера. И тогда он не сумеет расплатиться с нами, как обещал, и все торговые начинания окажутся под угрозой. Все должно пройти так, чтобы жители восприняли нас освободителями, а не захватчиками.

Я проникся к этому человеку теплым чувством, когда услышал его слова, и сказал:

— Такой поворот мне нравится, мессир. Будь это наша миссия, я бы не только исполнил свой долг, но и был бы счастлив его исполнить. Так и скажу своим соратникам.

Мессир Бонифаций, окончательно успокоившись, снова сел рядом со мной и ласково положил руку мне на плечо.

— Спасибо тебе, сынок. Я надеялся, что ты меня не подведешь, а потому заранее продумал, как выразить мою благодарность.

Я:

— Мне не нужен подкуп, мессир, чтобы исполнить свой долг.

Мессир Бонифаций:

— Конечно, конечно. Но не лишай меня удовольствия оказать тебе милость. Наш договор остается в силе, Дандоло?

На морщинистом лице Дандоло промелькнуло понимание.

— Так вот для чего вам понадобилось мое посредничество? Если бы я знал, то лично подкупил бы Грегора…

Мессир Бонифаций:

— Это не подкуп!

— Разумеется, — сказал Дандоло, но мне показалось, что он говорил с сарказмом. — Это всего лишь милость. Прошу вас, мессир, окажите свою милость, поведайте о ней Грегору.

Мессиру Бонифацию понадобилась минута, чтобы прийти в себя от грубости мессира Дандоло, а потом он сказал мне:

— Грегор, твоя подопечная свободна.

Я онемел от изумления, поэтому он повторил с ударением на каждом слове:

— Твоя подопечная. При посредничестве дожа Барцицца отказался от своих притязаний на принцессу.

У меня перехватило дыхание. Бонифаций сочувственно улыбался. Тут я обратил внимание, что музыкант перестал играть.

Бонифаций:

— Не волнуйся, Грегор, тебе ничего не будет за то, что ты скрывал ее. О принцессе я узнал от епископа Конрада. Признаюсь, меня обидело, что ты не доверился мне. Но ничего. В конце концов, я отец твоей жены. Вопрос решен. Твоя любовница свободна от Барциццы и других напастей.

— Погоди-погоди, какие такие греки? — удивился Отто. — Мне казалось, мы говорим о византийцах.

День выдался на редкость солнечным, невероятно теплым для января, и дверь на кухню мы оставили открытой, чтобы впустить свет и тепло. Мы все отдыхали после полуденной трапезы — все, кроме Грегора, который успел пообедать с германскими посланниками. Джамиля и Лилиана прибирались на кухне. Оруженосцы начищали серебряные статуэтки из походного алтаря Грегора. Отто чинил свои кожаные тренировочные доспехи. А я сидел, привалившись спиной к скатанному тюфяку, и упражнялся в игре на лютне. Рука по-прежнему была на перевязи. Я играл пальцами, а не плектром, но за прошедшие два месяца, даже меньше, довольно неплохо освоил этот инструмент. Настолько неплохо, что меня иногда нанимал домоправитель Бонифация, чтобы я играл его хозяину. Ну и разумеется, приходилось играть во дворце дожа.

— Греки, византийцы, константинопольцы — все одно, — повторила Джамиля.

— Ты уверена? Может быть, Бонифаций хочет натравить нас на греков и пытается при этом заставить нас думать, что они византийцы. Он на такое способен, — сказал Отто.

— В просторечии говорят «греки или византийцы», подразумевая один и тот же народ, — вновь растолковала Джамиля.

— Значит, мы держим курс на Грецию? — спросил я, взяв несколько аккордов греческой песни.

— Нет, мы держим курс на Константинополь, столицу Византии.

— И там полно греков? — изображая недоверие, уточнил я.

— Мы просто их так называем, — ответил Отто, внезапно превратившись в знатока.

— Кстати, у них это считается позором, — заметила Джамиля, убирая кухонные ножи. — Хотя не понимаю, что такого оскорбительного, если тебя называют в честь второго величайшего народа древнего мира.

— Второго после кого? — спросил я.

— После римлян, конечно, — ответил Отто.

— Нет, — произнесла иудейка с улыбкой превосходства и начала напевать мелодию, под которую обычно исполняла библейскую «Песнь песней».

— А, ее тайная страсть! — объявил я и подыграл Джамиле на лютне. — И как же тогда эти греки-византийцы-константзасранцы называют нас?

— Мои детские воспоминания подсказывают, что лучше вам этого не знать, — сказала Джамиля. — Они не очень благоволят к тем, кто живет на Западе.

— Какая разница, как они нас называют! — вступила в разговор Лилиана. — Мы сами для себя придумали столько названий, что порой не понятно, о ком мы говорим — о себе или о ком-то другом. Мы и пилигримы, и воины, и крестоносцы, и служители креста, иногда мы армия, а иногда — флот. А кроме того, мы французы, франки и латиняне, несмотря на то что ни один в этом доме не принадлежит к этим народам, а половина армии на самом деле фламандцы!

— Думаю, мы французы и франки, а еще — пилигримы и воины, чтобы не путать нас с венецианцами, — сказал Отто, продолжая работать у открытого окна. — Если же брать нас вместе с венецианцами, то мы — латиняне, чтобы отличаться от греков и сарацинов.

— Которые на самом деле византийцы и сирийцы, — подвел черту я.

— Но половина сирийцев на самом деле турки, — добавила Джамиля почти виновато.

— Знаете, пока есть четкое разделение между нами и ими, неважно, какими названиями пользоваться, — сказал я, подскочив на месте и выпрямившись, так как в кухню вошел Грегор, а никто его не заметил. — Мы просто болтаем. — Я взял низкий аккорд, а остальные чуть ли не с виноватым видом принялись кланяться хозяину.

Грегор, глядя на меня, расстегнул пояс, на котором висел меч, и передал его старику Ричарду, а тот пошел к лестнице, чтобы унести хозяйские вещи.

— Ты безумец, — сказал Грегор.

— Твой тесть оказался симпатичным, мне он помнился другим, — сказал я.

Грегор оглядел всю компанию.

— Знаете, что он натворил?

— Да, — сказал Отто, но Грегор был так расстроен, что, не заметив, продолжил:

— Бритт пробрался во дворец Дандоло под видом менестреля и просидел там в зале во время секретного…

— Он успел нам рассказать, — сообщил Отто.

— Еще бы не успел! — буркнул Грегор.

— Я играл для Бонифация всю неделю, — весело признался я.

— И он тебя не узнал? — встревожился Грегор.

— После короткой встречи трехмесячной давности, в сумерках, когда я выглядел как Иоанн Креститель? Как ни странно, не узнал.

Грегор заморгал.

— Что, по-твоему, ты делаешь?

— Наблюдаю, как развиваются события, — ответил я чуть веселее, чем хотелось бы. — Не доверяю ему. Хотя, конечно, я не доверяю любому, кто у власти, — это дело принципа, ничего личного.

Грегор оглядел комнату, словно искал какой-то предмет, способный помочь ему справиться со мной. Наконец ему показалось, что таким предметом может стать Джамиля.

— Неужели нельзя было отговорить его от этого? — обратился он к ней так, словно они были моими родителями, а я трудным ребенком.

— По правде говоря, господин, думаю, что это была отличная мысль, — сказала она.

Грегор возмущенно взвыл.

— Мне кажется, Бонифаций решительно настроен пойти на Константинополь, даже если Папа запретит, — объявил я. — Хотелось бы убедиться в своей правоте. Он, конечно, меня вычислит, но, пока суд да дело, успею кое-что разведать.

— А тебе не все равно, куда мы отправимся? — спросил Грегор, словно я проявил неблагоразумие.

— Не хотелось бы, чтобы корабль повернул на Византию, поскольку мне нужно доставить Джамилю в Египет, — сказал я как благоразумный человек. — Есть у меня одна особенность — держать слово.

Рыцарь присел на постель, и молодой Ричард поспешил стянуть с него сапоги.

— Бонифаций считает Джамилю принцессой, — сказал Грегор. — Неужели мы не удосужились поведать епископу Конраду правду о ней?

— Что-то не припомню такого, — буркнул я. — Меня больше занимал тот факт, что Бонифаций шантажировал тебя ее благополучием, а ты был настолько напряжен, что даже не понял этого.

— Что?

— Братишка, прошу тебя, не будь таким тупым, — потерял терпение Отто. — Бонифаций официально дал тебе понять, что знает о ее существовании. Он может прийти и забрать ее в любое время. Какая там свобода, ради всего святого, если она застряла посреди зимы в обнесенном стенами городе в компании воинов? Ну ты и наивный простак! Бонифаций на самом деле говорил: делай, как я хочу, иначе заберу у тебя принцессу.

Джамиля устало охнула и прислонилась затылком к стене.

— Они правы, господин. Бонифаций переоценил мою пользу для вас и для всех.

— Только не для меня, — возразил Грегор и похлопал себя по правой руке, перевязанной теперь только одним слоем бинтов. — Я обязан тебе, Джамиля, жизнью и благополучием и тоже привык держать свое слово.

Последнее он добавил, бросив взгляд в мою сторону.

 

24

За следующие три дня состоялось три совещания, одно представительнее другого, но все они были проведены секретно (под музыкальное сопровождение). По городу поползли слухи, что готовится нечто грандиозное, но у простого смертного нет ни малейшего шанса разузнать подробности. Из сотен баронов, к которым Бонифаций обратился за помощью в деле восстановления Алексея на троне, согласилось не больше десятка. Остальные (включая, если верить слухам, его заместителя, Балдуина Фландрского) отказались. Из этого вроде бы следовало, что мы отправимся прямиком в Египет.

И тем не менее какими-то окольными путями, как обычно и бывает, на армейских вожаков надавили, и те с неохотой, но все-таки пришли к соглашению, что весной, покинув Задар, флот отправится не в Египет, а сначала зайдет в Константинополь, чтобы восстановить там правление Алексея. Если у Папы и было возражение, он явно не торопился донести его до нас, хотя здесь могло сыграть роль и то, что на Адриатике наступила глубокая зима. Или, возможно, тот факт (как мы узнали позже), что его святейшество спасался бегством от Римского сената.

Вскоре после того, как германские послы отбыли с радостной вестью, у бокового входа во дворец Бонифация появилась привлекательная, хотя и не очень молодая женщина. Другие женщины во дворце сердито поглядывали на нее и не хотели пускать в хозяйские покои. Не обращая на них внимания, незнакомка заговорила с Клаудио, охранником Бонифация.

— Я от Грегор фон Майнц, принести послание к маркиз, — сказала она с сильным германским акцентом.

Разумеется, она лгала. Грегор не просил ее прийти сюда. Это была моя просьба.

Но, чувствуя за нее ответственность, я был здесь же и приглядывал, как пройдет первый визит.

Лилиана ни разу не видела Бонифация, до того как ее ввели в тот день в его покои. Слуга ушел, но в приемной остались два охранника и трио музыкантов (один с перевязанной рукой), игравших на виолах «Календу мая», любимую песню Бонифация. Приход незнакомки прервал шахматную партию между маркизом и охранником.

Бонифаций слегка удивленно улыбнулся женщине. Его взгляд — как взгляд любого мужчины, который попадался ей на пути, — устремился прямо на ее рот с пухлыми губами, словно жаждавшими озорных проказ.

— Мне сказали, что от Грегора пришла женщина, и я подумал, уж не его ли драгоценная принцесса. Но ты не той масти.

Женщина посмотрела на него так, как смотрит собака, услышавшая незнакомый звук.

— Принцесса? Нет, — неуверенно произнесла она с сильным акцентом. — Женщина брата. Светлость знать германский?

— Знаю, и довольно неплохо, — сказал Бонифаций и заговорил на чужом языке. С этой секунды я перестал понимать беседу, схватывал лишь самое основное, а подробности Лилиана рассказала мне позже. — Так ты, значит, при его брате?

— При сводном брате, Отто из Франкфурта, красивом блондине, который повсюду ходит с Грегором и так хорошо обращается с лошадьми, — выпалила Лилиана, внезапно обретя красноречие на якобы родном языке. — Если честно, мессир маркиз, я пришла сюда ради него, а не ради Грегора. — Она упала на колени перед ним, выставив напоказ вырез на груди; охранник, сидевший за шахматной доской, подскочил, готовый оттянуть в сторону истеричную женщину, но Лилиана оставалась спокойной. — Отто замечательный воин, но он всегда в тени брата, и я опасаюсь, что взлеты и падения Грегора несправедливо скажутся на Отто. Прошу вас, мессир, рассматривайте возвышение Отто независимо от его брата.

— Не понимаю, о чем ты просишь, женщина, — опешил Бонифаций.

Она умоляюще взглянула на него снизу вверх.

— Прошу, обратите внимание, какой необыкновенный воин Отто из Франкфурта, и подумайте о его будущем без связи с братом.

— Разве Грегор планирует что-то бесчестное, раз ты считаешь необходимым прочертить границу между ним и Отто? — Бонифаций нахмурился.

— О нет, мессир, ничего подобного. Я не понимаю, чем занят Грегор, да, собственно, и не хочу понимать. Только знаю, что он ходит к вам на встречи и возвращается каждый раз хмурый. Он велит пехотинцам и рыцарям исполнять ваши приказы, но вечно пребывает в дурном расположении духа. Думаю, так в этой жизни не продвинуться. Меня заботит только будущее Отто. Прошу вас, позвольте ему самому решать свою судьбу, а не только быть тенью брата. Вот и все. Он слишком скромен, чтобы самому обратиться с подобной просьбой, поэтому за него прошу я.

Бонифаций расслабился и ехидно заулыбался.

— В самом деле? Только для этого ты сюда и пришла? Попросить меня о маленьком одолжении? И я должен тебе поверить?

Лилиана простодушно закивала, почти как слабоумная. Если бы я ее не знал, то решил бы, что у этой женщины в голове одна труха.

— Мое будущее зависит от Отто, мессир, — сказала она и захихикала, — и я забочусь о нем, не зная покоя.

— И это единственная причина твоего прихода? — настаивал Бонифаций, по-прежнему не веря ей до конца.

Лилиана надула губки, состроив соблазнительную, а вовсе не обиженную гримасу.

— Разве есть другая причина, по которой мне следовало прийти? — сказала она и, словно не удержавшись, мельком оглядела атлетическую фигуру маркиза, после чего поспешно отвела глаза в сторону и слегка покраснела.

Этот же приемчик она применяла ко мне при первой нашей встрече; действовал он безотказно.

Бонифаций обвел широким жестом роскошный дворец.

— Большинство шлюх из тех, кому удается пробраться в подобный зал, приходят с единственной целью — остаться здесь. Тем более в зимнее время.

Лилиана обворожительно улыбнулась.

— А-а, так вот почему у тех женщин, что стоят перед дворцом, был такой враждебный вид! — сказала она, словно только сейчас додумалась до этого. — Нет, мессир, я здесь не для того, чтобы предложить себя. — Она буквально излучала простодушие. — Только ради Отто.

Бонифаций оглядел ее с ног до головы и жестом велел покрутиться на месте. Лилиана изобразила удивление и медленно начала вращаться, словно не понимая, зачем это нужно. Бонифаций махнул рукой, подзывая ее подойти ближе, что она и сделала со смущенным видом. Он наклонился к ее ключице, закрыл глаза и втянул носом воздух.

— Очень мило, — сказал он, открывая глаза. — У тебя достаточно крепкая грудь? Стоит того, чтобы разоблачаться, или просто ограничимся тем, что задерем тебе юбки?

Лилиана потрясающе изобразила, как она польщена и старается это скрыть. Охнув, она зашлась робким смехом.

— Неужели мессиру нужна старая корова вроде меня? Я видела, какие красотки ждут там, у двери, они гораздо моложе и свежее.

— Но в них не хватает перца, — ответил Бонифаций сладким голосом. — Иногда хочется чего-то остренького. — Он посмотрел на нее изучающим взглядом. — Но если ты думала, что я тебя не захочу, чем же тогда ты собиралась отплатить мне за возвышение Отто?

Лилиана пожала плечами, выглядя при этом полной тупицей.

— Говорят, вы добры к женщинам и всегда готовы им помочь в трудную минуту. Я надеялась, что присущее вам сострадание…

Она умолкла и очень убедительно изобразила недалекость ума, мешавшую ей даже закончить мысль.

Мне хотелось ее обнять.

Бонифаций пришел в восторг, к моему облегчению.

— Я и вправду добр, а еще я немного любопытен. И был бы тебе весьма обязан, если бы ты сумела удовлетворить мое любопытство в одном деле.

— Готова удовлетворить вас, мессир, в чем угодно, — сказала она с глупой улыбкой, словно сомневалась, не говорят ли они иносказательно о чем-то неприличном.

— Расскажи мне о принцессе Грегора.

Я знал, как по-германски будет «принцесса». Началась та беседа, ради которой Лилиана и явилась сюда. Мне пришлось перейти на простые аккорды и попытаться оценить, насколько успешно она действует, если судить по ее жестам.

Лилиана принялась всячески увиливать, мастерски давая понять Бонифацию, что ей известна тайна и она едва сдерживается, чтобы не проговориться. Он что-то проворковал ей, упомянув имя Отто. Она засмущалась и в конце концов прошептала, словно сама боялась признать это:

— Не думаю, что она настоящая принцесса, мессир.

Бонифаций заинтересовался, но почти не удивился.

— Вот как? Так кто же она, по-твоему?

Лилиана задумчиво провела кончиком языка по нижней губе, вероятно вызвав у всех мужчин, что за ней наблюдали, мгновенную эрекцию, и уставилась неподвижным взглядом на грудь Бонифация, где висело украшение.

— Если станет известно, что Грегор взял себе в любовницы обычную шлюху из Генуи, то надеюсь, что ни на вас, ни на вашей дочери это дурно не отразится.

Услышав слово «Генуя», я постарался не пялиться, как баран, на Бонифация, а только убедиться, что он поверил. (Признаю, это был не лучший план, но очень хотелось, чтобы Джамиля показалась ему неинтересной и бесполезной, при этом сохранявшей в тайне принадлежность к своему народу. Меньше всего мне хотелось подвергать ее опасности.) Бонифаций фыркнул и отстранился от Лилианы.

— Генуэзская шлюха? Почему ты так решила? Эта женщина убедила многих умных людей, среди которых епископ Хальберштадтский и один известный венецианский путешественник, что она египетская принцесса.

— Неужели они настолько опытны, что способны увидеть разницу между генуэзской шлюхой и египетской принцессой? — спросила Лилиана, как зачарованная.

— А ты? — сурово спросил Бонифаций.

Лилиана и бровью не повела, продолжая изображать простодушную пустышку.

— Конечно нет, — робко хохотнув, ответила она. — Но мы заняли дом, когда-то принадлежавший генуэзским купцам, которых, по ее словам, она знала «у себя на родине». А что, это важно? Вам ведь все равно, принцесса она или нет? Так вот, она не принцесса.

Бонифаций нахмурился, потом повернулся к одному из своих слуг и резко заговорил на пьемонтском:

— Узнай, кто раньше жил в доме Грегора. Потом выясни, куда они бежали, и выследи. Приведешь их ко мне на допрос.

Слуга поклонился и сразу ушел, а я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Мое восхищение актерскими способностями Лилианы несказанно возросло: ее безмятежное личико по-прежнему выражало только глупость.

— Разве я сказала что-то не то? — спросила она по-германски. — Прошу прощения, но мне непонятен ваш язык.

— Не тревожься, милая, — сказал Бонифаций и начал развязывать пояс. — Но так как у тебя нет никаких полезных сведений для меня, я должен настоять на обычной оплате за оказание милости твоему сердечному дружку.

— Мы можем сделать ее необычной, если угодно, — предложила она так, словно только об этом и думала. — Хотите, я лягу на кровать?

Лилиана начала озираться, но кровати в зале не оказалось. Она вопросительно посмотрела на охранников и пажей, продолжавших спокойно заниматься своими делами. Возможно, она бросила взгляд и на музыканта с рукой на перевязи, но тот усердно смотрел в сторону, в отчаянии стараясь придумать, как помешать тому, чему она случайно дала ход.

— Начнем стоя, — сказал Бонифаций. — Я не раздаю свои милости задешево. Так что ты побудешь здесь какое-то время.

Меня наняли в час утренней молитвы, а отпустили восвояси только со следующим ударом колокола, созывавшим к вечерне. Мы давно закончили ужинать, когда наконец пришла Лилиана. Все готовились ко сну, один лишь Отто все время выглядывал во двор. Он первым увидел, как Лилиана начала карабкаться по лестнице. Вид у нее был изможденный.

— Рада, что ты благополучно вернулась, — сказала Джамиля, после чего вновь начала наигрывать на лютне.

Отто так и сверлил Лилиану злобным взглядом. Первую минуту он молчал, но от одного его вида она буквально приросла к порогу, не в силах шевельнуться. Остальные, видя, что скандал неизбежен, занялись обычными вечерними делами — кто умывался, кто гасил огонь, кто молился у алтаря.

— Где тебя носило весь вечер? — прорычал Отто.

— Я занималась твоими делами, — просто ответила Лилиана.

— Ричард говорит, ты направилась в сторону дворца Бонифация. Что ты затеяла? Какие у тебя могут быть дела с Бонифацием или его людьми? Он дурно обошелся и с Грегором, и со мной, и с каждым воином этой армии.

— Отто, поосторожнее, все-таки ты говоришь о маркизе, — недовольно проворчал Грегор.

Лилиана уставилась в пол и ничего не сказала.

— Что ты затеяла? — сердито выкрикнул Отто и, схватив ее запястье, вывернул его.

Лилиана беззвучно охнула и поморщилась. Я вскочил, чтобы вмешаться, но Грегор уже был там, отталкивая здоровой ручищей своего брата от женщины.

— Помягче, Отто, — предостерег его Грегор. — Все-таки расскажи, Лилиана, что ты там делала, пусть он успокоится.

— Я подумала, что если войду к Бонифацию в доверие, то смогу узнать, как Папа отреагировал на решение паломников идти на Византию, — ответила она, как мы договаривались. Потом Лилиана мотнула головой в мою сторону. — Он тоже там шпионит, только он вечно все портит.

Грегор и Отто переглянулись. Поверили. Всегда нужно сдобрить ложь частичкой правды для большей достоверности: я ведь действительно имею обыкновение все портить.

— Тогда, ради бога, не рассказывай нам, что говорит Папа, — приказал Отто. — Мы пойдем туда, даже если Папа запретит…

— Нет, не пойдем, — заявил Грегор.

— Сам знаешь, что пойдем! Мы пришли в Задар без его согласия, мы и туда отправимся без его согласия. Мне тоже это не нравится, но у нас нет выбора! — Он повернулся к Лилиане. — Вот поэтому тебе не следует ничего нам говорить: если Грегор узнает, что мы нарушаем волю его святейшества, он будет всю дорогу дуться.

— Что ж, как хотите, — сказала Лилиана, небрежно пожав плечом. — Больше туда не пойду. Все равно пестик Бонифация слишком велик для моей ступки — один-два раза потерпеть можно, но мне бы не хотелось каждый день заниматься этим делом.

Отто метнул в нее злобный взгляд.

— Не разговаривай, как потаскуха, — сказал он.

— А я и есть потаскуха, — ответила она, как отрезала.

Отто замахнулся, и мне на секунду показалось, что он сейчас ее ударит. Грегор сделал шаг вперед, становясь между ними, но Отто отпихнул брата локтем и стукнул ладонью по дверной раме с такой силой, что затряслась вся стена. Потом он грубо оттолкнул Лилиану в сторону и бросился вниз по ступеням в темноту.

— Хочет жениться на мне, а не может, — словно извиняясь за поведение Отто, сказала Лилиана. — Пошли, бритт, — продолжила она, исчерпав последние силы для более изобретательного хода. — Захвати одеяло. Меня едва хватит еще на одного, а ты самый маленький из всех.

Я никогда не был близок с Лилианой. Любой предлог, который она могла выдумать, чтобы удалиться со мной на пару, был бы ложью, но именно этот мне особенно не понравился. Когда я начал подниматься, Джамиля тихо хмыкнула, и я даже не посмел взглянуть в ее сторону.

Отто, рассердившись, обычно убегал в конюшню, поэтому мы туда не пошли. Мы отправились на крышу и улеглись рядышком на одеяло, чтобы нас приняли за прелюбодеев, в случае если кто решит нас искать.

Я лежал на правом боку (левая рука по-прежнему была на перевязи) и не мог крепко прижать Лилиану к себе, но мое тело ее касалось. Я притворно понюхал ее ключицу, как это делал Бонифаций, и Лилиана устало рассмеялась.

— Вкусно, — сказал я с плохим германским акцентом. От нее пахло желанием. — Дело кончится тем, что мне захочется залезть к тебе под юбку, — предупредил я, как бы небрежно извиняясь.

— Не принимаю это на свой счет, — сказала она, зевнув мне в лицо. — Ну, что будем делать?

— Превратим Джамилю в убедительную генуэзскую шлюху.

— Я имела в виду другое. Что мы будем делать с тем, что Бонифаций велел своим людям взять след египтян?

Я покачал головой.

— Они убежали два месяца назад, прихватив с собой достаточно денег. К этому времени они уже благополучно добрались до Египта. Только не говори ничего об этом Джамиле, иначе она всполошится, что якобы подвергла людей опасности, и снова убежит.

— Этого мы не допустим, — сказала Лилиана. — Тогда тебе не для чего будет жить.

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— Вообще-то лучше никому не говорить, — сказал я. — Отто чересчур порывист, а Грегор, возможно, сочтет своим долгом сообщить вождю, что мы затеяли с ним игру.

— Сомневаюсь, — сказала Лилиана. — Мне кажется, он начинает здорово разочаровываться в своем вожде.

— Все-таки не слишком здорово, — упорствовал я. — Раз он по-прежнему воин армии Бонифация.

 

25

В Задаре стоял разгар зимы. Мы не ожидали такой мягкой погоды; большинству из нас казалось, что наступила ранняя весна. По британским меркам была такая теплынь, что я все время забывал, какое сейчас время года, и без конца спорил с Джамилей, не пора ли снимать шину с моей руки. Грегор и Отто убивали время, охраняя вельмож на охоте и пикниках, что давало им прекрасную возможность притаскивать в дом кабанчиков, зайцев, кроликов, бобров и различных представителей оленьего племени. Джамиля не решалась есть это мясо, называя его иудейским словом, которое она переводила как «запрещено». Точно так же она не решалась попробовать и моллюсков, которых здесь было изобилие. Ей надоело питаться одними кальмарами, однако винить тут было некого, кроме себя самой — ну и, разумеется, Иеговы.

Не довольствуясь одними только итальянскими напевами, которые мне приходилось исполнять у Дандоло или Бонифация, я часами практиковался в игре на лютне и предложил научить Джамилю самому красивому языку на земле в обмен на ее уроки. Она научилась нескольким фразам, а вскоре и я уже бормотал детские стишки на смеси иудейско-арабского и даже на греческом. Бонифаций считал меня олухом, но ему нравилось мое исполнение, и он предложил мне место у себя в доме, если захочу постоянной работы, которая включала бы и беготню с поручениями, и сбор хвороста (я отказался). Он даже подарил мне старую рубаху, красную с белым, в каких ходили его слуги. Я был рад возможности бывать у него в доме, но меня уже тошнило от «Календы мая», излишне захваленной мелодии кругового танца, которая была в чести и у него, и почти у всей армии. Больше всего, однако, меня беспокоило, что епископ Конрад — давнишний приятель Бонифация — может предупредить маркиза, что его лютнист не так прост, как кажется на первый взгляд. Этого пока не случилось; вероятно, от перспективы оказать кому-то услугу у Конрада начиналась чесотка.

Лилиана продолжала навещать Бонифация, делясь с ним под хохот сплетнями о бесполезной генуэзской шлюхе, выдававшей себя за египетскую принцессу. Отто, примирившийся с необходимостью делиться ею с четырьмя мужчинами в доме, почуял соперника сверх программы и чуть с ума не сошел от ревности. Из-за этого мы все страдали: редко найдется более неприятная компания, чем озабоченный юнец, который ждет, когда его возлюбленная вернется с тайного свидания с кем-то, кто выше его по положению.

В конце концов я сошелся с Лилианой. Упоминаю здесь об этом только потому, что в самый критический момент понял, как отчаянно хочу, чтобы этот самый критический момент у меня настал с кем-то другим. Лилиана, разумеется, давно догадывалась обо всем и очаровательно посочувствовала мне, а заодно и посмеялась, посоветовав откровенно поговорить с Джамилей и посмотреть, что будет.

Я не смог. Отчасти из-за чувства вины и горя, душивших меня, стоило только вспомнить другую женщину, которую когда-то любил. Отчасти из-за самой Джамили. Я надоедал ей своей болтовней о музыке, языках или философии, но до смешного робел и терял дар речи, если появлялась возможность поговорить на личные темы. Это случалось не часто: когда семеро живут в одной комнате, приватность — большая редкость. Но в большей степени меня останавливало нежелание воспользоваться ее зависимостью от меня. По зрелому размышлению, думать так было наивно и нахально с моей стороны. Только беда в том, что это самое зрелое размышление приходит к тебе слишком поздно, когда надобность в нем уже отпала.

Джамиля не выходила из дома всю зиму. Несмотря на милость Бонифация, она опасалась привлечь чье-то внимание и вновь оказаться у Барциццы. Она, как никто из нас, выжидала, копила силы, словно предчувствовала, что грядут большие испытания, и хотела отдохнуть перед ними.

Но она продолжала заправлять всеми лекарскими делами, без конца цитируя великого Маймонида, стоило нам усомниться в правильности лечения. Никто из нас и слыхом не слыхивал о Маймониде. Но когда Джамиля объяснила, что он врачевал великого Саладина, самого свирепого воина за всю историю ислама, Отто и Грегор начали покорно исполнять ее наставления. Каждое утро она собирала всех нас и заставляла разминаться до пота. Затем следовал короткий отдых (или теплая ванна раз в неделю, что было абсолютно внове для Ричардусов), затем — завтрак. Утренняя месса, очень важная для Грегора, стояла для нее на последнем месте.

Осторожными расспросами Джамиля все-таки выведала у меня кое-какие подробности из моего прошлого. Я даже не думал, что когда-то решусь произнести их вслух. Так она узнала (но только она одна), что когда-то я сильно полюбил замужнюю женщину, которая была, к моему огромному сожалению, королевой. Наша любовь погубила не только женщину, но и ее мужа, а вслед за ним все королевство, которым он правил: оставшись без вождя, оно немедленно оказалось под пятой ненавистного англичанина…

— …которого ты хотел убить ценой собственной жизни, — сделала вывод Джамиля однажды вечером, когда наконец соединила в одну картину все разрозненные кусочки.

Была в ее голосе осторожная твердость, какая бывает у врача, осматривающего рану.

Мне пришлось кивнуть.

— Я хоть и мало знаю сказаний и традиций твоего народа, но, по-моему, твоя история вполне в кельтском духе, — снизошла она. — И мне кажется, оттого, как ты распорядился своей жизнью или смертью, пользы почти никакой.

— Твой Бог тоже, между прочим, мстительный, — кисло возразил я.

— Я не трачу попусту время, пытаясь подражать моему Богу. А ты разве подражаешь своему? Если так, то, думаю, ты ошибаешься — он умер за чужие грехи. Нет ничего героического в том, чтобы умереть за свои собственные.

— Я стремился не к героизму, а к справедливости.

— Единственный, кто выиграл бы от твоего плана, так это наследник твоего врага, который вступил бы в права наследства гораздо быстрее. Прости, но никак не вижу, в чем тут справедливость.

То, что я подробно привожу здесь эти унизительные для меня разговоры, говорит о моем душевном состоянии той зимой: я хотел, чтобы меня отговорили от собственных верований, но не знал, чем их заменить.

Благодаря заботам Джамили раны Грегора заживали, и вскоре он уже боролся и дрался на кулаках с Отто. Грегор слышал, что в Византии было много военных школ, и хотел, чтобы армия пилигримов, вся до последнего человека, тоже получила какую-то закалку. Поэтому он проводил уроки борьбы на площади и отсылал Отто за городские стены, где тот жучил конных воинов, пробуя знаменитый сарацинский трюк — езду верхом с согнутыми коленями и подтянутыми к седлу стременами. Отто сопротивлялся: при такой езде нельзя было выдержать ни одного удара копьем. Грегор возражал, утверждая, что всаднику таким образом легче уклоняться от стрел, так что следующим шагом было либо поощрять рыцарей стрелять лучше, либо посадить лучников на коней. Отто обе эти идеи считал смехотворными.

К этому времени Грегор вновь твердо стоял на пьедестале, с которого когда-то рухнул. Его опять все обожали, а мы едва его видели, настолько часто он откликался на приглашения различных рыцарских сообществ поучаствовать то в дружеском застолье, то в кулачном бою, то в молитве.

Но общий настрой в армии был прохладный. Воинам уже сообщили о походе на Константинополь, местонахождение которого почти никто из них не знал. Грегор не раз и не два напоминал им, что верные рыцари и воины подчиняются приказам своих вождей. Он и сам в это верил, а потому говорил убедительно. А еще он напоминал им, что они по-прежнему ждут благословения его святейшества из Рима. И они соглашались под влиянием его золотистого нимба — символа добродетели.

Я музицировал для Бонифация в тот день, когда в личные покои маркиза ворвался без доклада один французский епископ, а охранник Клаудио едва за ним поспевал. Следом торопливо и почти робко семенили несколько слуг его преосвященства, делая вид, что никак не могут его догнать. Раскрасневшийся и разгоряченный епископ едва дышал, размахивая куском пергамента.

— Он запрещает! — страдальчески прокричал епископ. — Ради всего святого, мессир, это чистое проклятие, каждое слово.

Бонифаций резко привстал в кресле и жестом велел мне умолкнуть.

— Кто об этом знает? — спросил он.

Епископ покачал головой, дескать, никто. У Бонифация отлегло от сердца.

— Тогда и не говорите никому, — решительно заявил он и махнул мне рукой, чтобы я продолжал играть, мол, говорить больше не о чем.

— Мессир! — ужаснулся епископ. — Святой отец…

Бонифаций остановил его, после чего указал мне на дверь.

— Никого не пускать, — сказал он Клаудио, который выпроводил меня вон.

Я давным-давно обшарил весь дворец и знал, что даже не стоит и пытаться подслушать их разговор. Поэтому отнес лютню домой, а потом поспешил на площадь, чтобы найти Грегора. Помимо огороженных площадок для борьбы и кулачных боев, а также поединков с небоевым оружием, по приказу Грегора были отстроены леса, с которых спускалась веревка; по ней взбирались рыцари в тяжелой железной кольчуге, используя только руки. Там я его и нашел, он как раз собирался потренироваться на веревке. На площади всегда стоял шум, эхо ударов отскакивало от каменных стен. Я свистнул, чтобы привлечь его внимание, и сделал серьезное, очень серьезное лицо. Грегор отпустил веревку и подошел ко мне.

Меня почти била дрожь от предвкушения его реакции.

— Папа запретил поход на Византию, но Бонифаций собирается скрыть этот факт, — прошептал я.

Грегор уставился на меня. Моргнул. Сглотнул. Провел языком по передним зубам, не размыкая губ. Поморщился. Утер пот с лица. И все это время не сводил с меня взгляда. По его глазам было ясно, что мир перевернулся.

— Ты ошибся, — наконец изрек он.

— Я был там, когда епископ принес эту новость. Спроси Бонифация!

— Ну и что я ему скажу, откуда я это знаю? — спросил он. — Не от людей же Бонифация. И не от людей епископа. Если ты там был, то сразу подумают на тебя. И разоблачат.

Я пожал плечами.

— Сам удивлен, что продержался так долго. Отирался там только для того, чтобы посмотреть, на что он способен, и теперь я знаю. Мне не нужно больше туда идти. Призови его к ответу!

Грегор сложил руки на груди, продолжая сверлить меня взглядом. Мне вдруг стало не по себе, непонятно отчего.

— Ну, скажу ему, что знаю, а потом? Он станет все отрицать. И будет мое слово против его слова, а пока я сам не увижу послание собственными глазами, не смогу быть уверенным в том, что мое слово правильное.

— Я видел! — Во мне взыграло упрямство. — А глаза у меня не хуже, чем у тебя!

— И пока другие не увидят послание собственными глазами…

— Я сумею раздобыть письмо! Обязательно! Любым способом! Мы всем докажем, какой он интриган!

Грегор медленно кивнул.

— Вы с Отто оба твердили, что, если мы сделаем это или нечто подобное, он заберет Джамилю.

Я перестал трясти головой.

— Вспомни, что случилось прошлый раз, когда ты предал огласке письмо Папы, — продолжал Грегор. — В конце концов оно ничего не изменило и не остановило воинов. И сейчас нет никакой гарантии, что оно остановит армию. Неужели ты хочешь рискнуть Джамилей ради того, чтобы испробовать тактику, которая, как уже было доказано, не работает? Как военный человек, не могу одобрить подобный риск, — сказал он, по-прежнему смотря на меня оценивающим взглядом.

— Выходит, ты собираешься ослушаться запрета Папы? — не унимался я. — И это после того, как поучал всех подряд, что нужно дождаться его разрешения?

— Я предполагал, что Бонифаций подчинится слову его святейшества. Теперь ты пытаешься доказать мне, что это не так.

Вот почему мир для него перевернулся. Я был возмущен, но не удивлен его выводом.

— Ты ошибся. — Последовала многозначительная пауза. — Или солгал, — добавил он.

— Грегор… — прошипел я сквозь зубы.

— Ты не хочешь отклоняться от маршрута, потому что торопишься доставить Джамилю в Египет, — объявил он с бесстрастием все понимающего человека. — Тебе ради собственных эгоистичных целей нужно, используя меня, помешать этому новому походу, и ты знаешь, что иначе меня не убедить.

Я открыл рот и высунул язык, демонстрируя, как меня тошнит.

— Ты обвиняешь меня в попытке играть тобою?

Грегор улыбнулся.

— Бритт, ты все время пытаешься мною играть.

— Как и маркиз!

— Я знаю тебя всего несколько месяцев, но уже сомневаюсь, сумею ли составить полный список всех дел, что ты успел натворить. А Бонифация знаю почти всю жизнь, он посвятил меня в рыцари, он подарил мне жену. А когда он несколько раз меня дурачил, то делал это по необходимости, ради всеобщего блага.

Я повернулся, беззвучно заорал от отчаяния и принялся нарезать круги по мокрым известковым плитам.

— От тебя с ума можно сойти! — прокричал я.

— А ты и есть сумасшедший, — сказал он.

Потом он сказал, что ему нужно тренироваться, и вернулся к своей веревке, но никакого золотистого нимба над его головой для меня уже не было.

— Считаю своим долгом убить Бонифация, — со злостью объявил я Джамиле час спустя, пока метался по общей комнате. — Может быть, даже стоит прибегнуть к моему первоначальному плану.

Она держала в руках лютню, извлекая из нее тихие сложные переборы, все еще не подвластные моему умению.

— А я думала, ты давно отказался от кровожадных намерений, — сказала она, не отрывая взгляда от круглого отверстия в деке, чтобы избавить меня от необходимости смотреть ей в глаза. — Ты ведь решил больше не преследовать своего англичанина.

— То была бы обыкновенная месть, — объяснил я, — а эта — предупредительная, чтобы помешать Бонифацию натворить еще больше бед.

Джамиля помолчала немного, доиграла мелодию до конца и продолжала смотреть на лютню.

— Твой первый план предполагал твою смерть. Сейчас тебя это устраивает? Как и раньше?

— Не волнуйся, сначала доставлю тебя в Александрию.

Она оторвала взгляд от лютни.

— Я тут думала о твоем наставнике, отшельнике.

— Вульфстане? Он бы со мной согласился. Не зря ведь целых три года помогал мне готовиться к подобному шагу. Все, чему мне удалось научиться по его совету, сейчас пригодится.

— Неужели? — спросила Джамиля так, что мгновенно лишила меня уверенности.

— Да, — немного заносчиво ответил я и, вытянув руку, принялся загибать пальцы. — Иностранные языки и музыкальные способности уже пригодились. Терпение и воля, умение держать язык за зубами, когда нужно…

— Только когда нужно, — прокомментировала Джамиля.

— Умение пользоваться ножом в рукопашном бою. А самое главное, — торжественно добавил я, — действовать ради чего-то более важного, чем собственная персона.

— Но он обучил тебя еще многому другому. Ты сам рассказывал. Вульфстан хотел, чтобы ты научился плавать, развивал ловкость, так что теперь ты можешь карабкаться по стенам, держать равновесие, вязать сложные узлы и выступать акробатом. Он учил тебя читать по звездам и облакам. А еще пытался заинтересовать тебя Библией. При чем здесь подготовка менестреля-убийцы?

— Все это для того, чтобы скрыть от братьев-монахов наши истинные намерения, — объяснил я.

— В самом деле? Ты изображал из себя послушника, выделывая трюки с веревкой и перелезая через стены? — спросила Джамиля. — Ну и как, ты был убедителен?

— Это неважно. Важно то, к чему я пришел. Есть явный злодей, который творит явное зло, а у меня есть возможность это зло остановить.

— Нет, — сказала Джамиля, — у тебя есть возможность остановить его. Потом кто-то другой займет его место, но к тому времени ты уже будешь мертв, так что не сможешь больше ничего остановить. Если вдруг у тебя появилась возможность повернуть эту армию на правильный путь, не растрачивай себя попусту на ее вожака. Прибереги силы для ведомого.

— Ведомый для меня бесполезен, он считает меня лгуном! — прокричал я, резко поворачиваясь к Джамиле. — Он считает, будто я пытаюсь его надуть!

Джамиля по-матерински кивнула.

— Вот что тебя расстроило, — сказала она. — Так исправь положение. Это не так просто, как убить вожака армии, но нужно же как-то начать.

— Не знаю как, — сказал я, хмурясь.

— Существует древнее таинственное понятие, которое мы на древнем таинственном Востоке называем «причина и следствие», — сказала она, переходя от иронии к сарказму. — Очень рекомендую. Не хочешь, чтобы тебя считали обманщиком, так не обманывай.

— Это не обман! — с обидой воскликнул я. — Это правда!

— Хорошо, — сказала она. — Продолжай в том же духе. В конце концов он тебе поверит. И если к тому времени ты по-прежнему будешь убежден в том, что Бонифаций творит зло, вот тогда ты сможешь что-то изменить.

— А что делать до тех пор?

Она протянула мне лютню.

— Попрактикуйся в песне, которую с моей помощью выучил.

Я потянулся было к лютне, но в последнюю секунду передумал.

— У меня есть мысль получше.

Жилище епископа Конрада не уступало в роскоши дворцу Бонифация — это был небольшой особняк убедительно католического, гнетущего вида, специально выстроенный для визитов церковных сановников. Я туда проник, представившись личным посланником Грегора, и, как только был допущен к хозяину, тут же просветил его относительно моих настоящих целей.

— Естественно, все высокопоставленные священники обсудили письмо, — сказал епископ носку своей туфли, которым толкал медвежью шкуру поближе к огню.

Он не был ни старым, ни грузным, но обладал великолепно развитыми челюстями, заполучить которые большинству мужчин удается только к концу жизни. Они буквально ходили из стороны в сторону, когда епископ качал головой, как сейчас.

— Но ты не такая важная птица, чтобы требовать объяснений, — строго заметил он.

— Умоляю вас, ваше преосвященство, мне невыносима мысль, что Грегор — наставник, которому поручено сопроводить такого подопечного, как я, в Святую землю, — считает меня лжецом, — пожаловался я и, в знак своей готовности служить ему во всем, принялся подталкивать медвежью шкуру собственной туфлей (не такой красивой, но зато новой). — Умоляю вас, ваше преосвященство, расскажите ему, что письмо Папы действительно существует. Только и всего.

Конрад еще раз толкнул шкуру, затем наконец заставил себя посмотреть мне прямо в глаза. Я всегда считал его бодрым и общительным, но сейчас он показался мне болезненно-подавленным. Челюсти, наверное, ныли.

— Рассказать Грегору о твоей честности означает признаться, что его святейшество действительно запретил отклонение от первоначального курса.

Я пожал плечами.

— Ну и что? Почему вы не хотите, чтобы он знал правду?

Вновь вперив взгляд в медвежью шкуру, Конрад ответил:

— Ситуация сложная и тонкая, сын мой…

— Святая Троица — вот где тонкость и сложность, ваше преосвященство. Если вы думаете, что я когда-нибудь сумею ее понять, то давайте для начала попрактикуемся, устроим мне проверку на сообразительность — вдруг пойму.

— Поход на Византию, как ни прискорбно, необходим. Вот и все, что тебе нужно знать.

— Значит, вы отказываетесь помочь мне доказать мою правдивость перед Грегором?

— А ты разве правдив, лютнист-недоумок?

Я невольно прищурился, услышав угрозу.

— Так вы уже рассказали Бонифацию, кто я такой?

— А что бы это дало? — сказал он. — Мой рассказ повлек бы за собой определенные последствия, но не знаю, какие именно и в чьих интересах. На данном этапе я даже сам не уверен, в чьих интересах хотел бы выступить. — Он вздохнул одновременно самодовольно и робко, словно был доволен своей робостью. — Возможно, к этому времени ты успел заметить, что я не склонен совершать поступки, последствия которых мне самому не ясны.

— Теперь, когда вы сказали, я действительно однажды заметил это, ваше преосвященство, — сказал я с искренним сарказмом. — Благодарю вас за тот случай. Но я был бы еще больше благодарен, если бы вы могли доказать Грегору мою честность.

— Но ты вовсе не честен, маленький лютнист.

— Выходит, вы одобряете мою нечестность по отношению к Бонифацию и не поддерживаете мою честность по отношению к Грегору. И как же тогда быть с христианскими ценностями?

Конрад раздраженно подозвал одного из охранников.

— У меня нет времени на твои богословские рассуждения, — сказал он. — Тем более что ты не желаешь воспринимать мои слова.

И охранник бесцеремонно лишил меня общества его преосвященства.

 

26

Праздник святого Иосифа Аримафейского,

17 марта 1203 года

Я возвращаюсь к данной хронике спустя много недель, ибо за это время не произошло абсолютно ничего, достойного записи. В захваченном городе ходят слухи, что из Рима пришла хорошая новость: его святейшество Папа Иннокентий простил нам, и даже венецианцам, все грехи и поддерживает любые действия, которые должна предпринять армия, чтобы возвести Алексея на отцовский трон.

По правде говоря, не знаю, следует ли этому верить.

Если быть честным, большинство воинов не очень рады новому маршруту — пусть даже Папа и благословил Алексея. Все, в том числе и я, хотят исполнить данный обет, а потом вернуться домой. У меня есть небольшие владения, требующие ухода, и жена — с ней мне еще предстоит как следует познакомиться, — а вскоре появится и ребенок, которому я должен служить примером.

В последнее время ко мне то и дело украдкой заглядывают гонцы от знатных баронов — Пьера Амьенского, Отто Шамплитта. Однажды даже пришел вассал Балдуина Фландрского. Все спрашивают, не примкну ли я к ним, если они уйдут из армии и направятся сразу в Святую землю, собрав кое-какие скудные средства. Признаюсь, мне ужасно хотелось бы так поступить. Но каждый раз я отсылаю гонцов с ответом, что не могу раскалывать армию. Думаю, бритт мешал бы мне отклонять подобные предложения, если бы мог. Поэтому приходится заставлять Отто усаживаться на него верхом и не сходить с места до тех пор, пока не вернутся мои оруженосцы и не скажут, что мой отказ благополучно доставлен кому надо. Отто считает это отличным развлечением.

Однако даже без моего участия воины числом в целую тысячу собрались вместе и попросили позволения покинуть армию и отправиться в Святую землю. Разрешение было им дано с большой неохотой. Бритт сильно сокрушался и сердился, когда узнал об этом.

— Если бы знал кого-то из них, кому можно доверять, ушел бы с ними и забрал бы Джамилю с собой! — сказал он.

Его заявление расстроило меня больше, чем можно было предполагать. Хотя он, конечно, для меня все равно что заноза в боку, все же я к нему привязался, а Джамиля — одна из самых достойных и просвещенных женщин.

Несколько недель назад за мной прислал мессир Бонифаций и заявил, что я не очень оправдываю свою награду — свободу «любовницы-мусульманки», — и попросил меня каждое утро на военных учениях произносить вдохновенные речи. Вот и стараюсь. Бритт поприсутствовал несколько раз, а потом заявил непонятно что: «У тебя пропало золото». Полагаю, мне удалось сохранить хорошую мину, но тех, кто способен отличить настоящее от подделки, мне кажется, я не сумел убедить. Для меня наступил непонятный момент. Все время думаю о словах бритта, заявившего, будто мессир Бонифаций скрывает запрет Святого отца на отклонение от маршрута. Начинаю задаваться вопросом: а вдруг он все-таки не соврал?

Праздник святого Рупрехта Зальцбургского,

27 марта 1203 года

Меня не отпускают дурные предчувствия. Восемь дней назад в Святую землю отправилась еще тысяча недовольных воинов. Сразу после этого мессир Бонифаций снова меня отчитал — по-отцовски, озабоченно — за то, что не стараюсь, как могу, ради армии. Он также поставил своего человека, Клаудио, у самых наших ворот, как напоминание о том, что ему точно известно, где находится «принцесса». (Поэтому кое-кто из моих домочадцев покидает дом и возвращается только через соседнюю крышу, дабы не быть связанным со мной в глазах Клаудио.)

Тем не менее совсем недавно еще одна группа воинов попыталась уйти пешком, но их загнали обратно в город наши разъяренные жертвы — задарцы.

— Не могу исполнить свой долг, мессир, — сказал я, когда меня в очередной раз призвали к ответу. — Ради вашего же блага и блага армии дайте мне другое поручение.

При том разговоре кроме маркиза присутствовал и мессир Дандоло, хотя эти двое вельмож, если быть до конца честным, недолюбливают друг друга и почти не разговаривают. Дандоло дошел до того, что поверил, будто его земляки-венецианцы покидают армию по наущению какого-то набожного сладкоречивого пилигрима, и он решил, что это, должно быть, я.

— Это вы поощряете их к уходу, — настаивал он.

Встревоженный и расстроенный, я сказал:

— Мессир, клянусь головой святого Иоанна, что не делаю ничего подобного. Я совершенно не способен на подстрекательство к дезертирству. Даже у этого лютниста было бы больше шансов на успех… — И тут я указал на человека с перевязанной рукой, который играл для Дандоло, ибо венецианец постоянно держит при себе музыкантов.

Лютнист изобразил крайнее удивление.

— С чего бы мне подстрекать кого-то к дезертирству, мессиры? — спросил он.

Это был один из тех редких случаев, когда человек, с которым я лично совершенно не знаком, посмел заговорить вслух в присутствии Бонифация, тем самым только укрепив мнение о себе как о полном идиоте.

— Из-за того, что Папа запретил поход? — хитро добавил лютнист.

Разумеется, по моей реакции было ясно, что слышу об этом в первый раз.

— Что это значит, мессир? — потрясенно спросил я.

Дандоло к тому времени либо догадался, что Папа воспротивился походу, либо ему было все равно. Мессир Бонифаций метал сердитые взгляды на туповатого музыканта, который на секунду расстроился, словно наказанный ребенок, не понимающий, что же плохого он натворил. Но маркиз тут же обрушил весь свой темперамент на меня.

— Действительно, поначалу Иннокентий не одобрил это решение, — заявил он.

— Значит, мы не должны так поступать! — твердо ответил я и начал мысленно извиняться перед одним своим другом.

Мессир Бонифаций, однако, остался спокоен и продолжал:

— Я отписал его святейшеству, сын мой, объяснил, какую выгоду получит церковь, и он передумал. Сейчас он поддерживает отклонение от маршрута. — Маркиз покосился в сторону музыканта. — Это произошло в отсутствие нашего маленького лютниста.

Естественно, мне всем сердцем захотелось поверить его словам.

— Рад это слышать. Позволено ли мне будет взглянуть на его письмо? — сказал я.

— Оно у епископа Суассонского, — ответил Бонифаций. — Полагаю, он уже отослал его в Суассон, на хранение.

Усомнившись в его честности, я сказал:

— Выходит, мне следует полагаться только на ваше слово.

— Разве есть причина, по которой моего слова недостаточно? — спросил мессир Бонифаций.

Я запнулся, ибо не хотел произносить резкости моему покровителю и родственнику в присутствии кого-либо из Венеции. Но мессир требовал ответа, и я неуверенно сказал:

— Один раз вы уже нарушили свое слово, мессир.

— Грегор, — с укором обратился ко мне мессир Бонифаций, сразу превратившись в строгого патриарха, — я его держу на протяжении всей зимы. Каждый день в моей власти схватить твою подругу. Тысячи воинов знают, где она находится и чего она стоит. Каждый день я забочусь о том, чтобы она оставалась на свободе. Моему слову можно верить.

Несколько дней назад, ночью, в дождь, пятьсот воинов со своими слугами погрузились на маленький грузовой корабль и под покровом темноты попытались удрать. Едва выйдя из бухты, корабль налетел на подводные скалы и пошел ко дну; все люди утонули. Мы три дня копали могилы и поминали погибших.

В конце концов дезертирство прекратилось.

В начале апреля, когда солнце светило гораздо жарче, чем обычно ранней весной, мою проклятую шину наконец сняли, а воины начали собирать скарб и грузить его на корабли. Людей к этому времени поуменьшилось, да и кораблей тоже, так как дезертиры на них уходили в море. Первоначально по просьбе Бонифация день отплытия назначили на седьмое, но потом пришлось перенести дату из-за того, что седьмое выпадало на понедельник, а всем известно, что первый понедельник апреля — это день, когда Каин убил Авеля. Он совершенно не подходит для начала морского путешествия. (Мне всегда было в диковину, как это кому-то вообще удается совершить морской переход.)

Когда на борт «Венеры» позвали женщин, я пошел с ними. Но прежде мы трое вместе с Ричардусами полдня готовили дом к возвращению полноправных хозяев. В то время как остальные воины тщательно обыскивали свои зимние жилища, чтобы напоследок еще раз поживиться, Ричардусы вычистили конюшню и застелили ее свежей соломой для будущего возвращения упрямого египетского осла. Мы с Джамилей засеяли огород семенами, заложенными на хранение еще с прошлого осеннего урожая, и я посадил теплолюбивые растения, пока женщины делали уборку и наводили порядок. Мы оставили набор шахмат, вырезанный Ричардусами за длинные зимние вечера, и немного деньжат, что я заработал, играя для Дандоло (Бонифаций не любил расплачиваться звонкой монетой). Еще мы оставили три накидки, аккуратно развесив их на колышках, но забрали с собой лютню — подарок хозяев Джамиле.

Когда в конце концов мы втроем заперли за собой ворота, то за ними остался самый ухоженный и оснащенный дом во всем Задаре. Мы сияли от удовольствия, представляя, как египтяне, пережившие невзгоды, наконец вернутся в родное гнездо. Я повесил за спину чехол с лютней, взял под руки двух красавиц и повел их по улице.

Джамиля не покидала дома с того дня, как мы переселились в него в прошлом ноябре. Она занервничала, подходя к ближайшей открытой площади, поэтому Лилиана стянула с себя покрывало и набросила ей на голову. Мы стали так, что Джамиля оказалась между нами, где она чувствовала себя более защищенной, и были ее поводырями, так как теперь она ничего не видела. Чтобы отвлечь Джамилю, а заодно и себя от того, что ее тело то и дело ударялось о мое, я прикинулся дурачком и специально вел всю компанию на стены, через лужи, кругами, пока обе мои спутницы не начали хохотать. Их смех был для меня лучшей наградой: Лилиана впервые смеялась так свободно, а Джамиля раньше почти не смеялась. Задохнувшись от веселья, мы добрались до бухты, где принялись ждать, пока нас не доставят на весельной лодке к «Венере». Надеялись, что через несколько часов уже будем в открытом море.

Но время шло, а мы не двигались с места. Со стороны города начали подниматься десятки черных столбов дыма. Джамиля показала на военные галеры: огромные катапульты, которым один раз не удалось разбить городские стены, были вновь установлены в гавани по приказу венецианцев. На этот раз никакого сопротивления со стороны крепостных стен не будет, и они падут точно так же, как дома за этими стенами разрушатся от пламени.

За несколько дней город Задар был разрушен до основания.

 

27

Первые несколько недель на острове Керкира, западной окраине Византийской империи, многие из нас будут вспоминать с чувством, близким к ностальгии. Это был период обманчивого спокойствия перед наступлением самых длинных и тяжелых испытаний в нашей жизни.

Несмотря на мелководье, путь вдоль побережья мы преодолели легко. Горы к востоку от нас приблизились к самому краю суши, и вскоре уже казалось, будто они вырастают прямо из моря. Знакомые запахи и звуки и физические трудности пребывания на борту корабля послужили приятным разнообразием на фоне последних мрачных дней, когда на наших глазах разгневанная Венеция уничтожала Задар. Вода не переставала поражать нас своими оттенками — зеленым на отмелях и бархатисто-синим на глубине. Они были такими насыщенными, что хоть ложкой черпай. На горных склонах росли сосны — ярко-зеленые пятна на фоне белого известняка — совсем как весенняя поросль у меня на родине. Путешествие морем было малоприятным, но во второй раз оно проходило легче. Почти все время я обучал Джамилю игре смычком (трудно запомнить, что нужно дышать, пока проводишь смычком по струнам, — так и тянет задержать дыхание до конца «полного прохода»). Для меня это был прекрасный предлог касаться ее запястий.

Поначалу никто не знал, почему мы сделали здесь остановку и куда затем направимся. Бонифаций, дож и высокородные особы остались на берегу, подальше от дымящихся руин Задара, и ждали прибытия царевича Алексея из Германии.

Остров Керкира, который иначе называется Корфу, представляет собой длинный участок суши, широкий на севере, сужающийся к юго-востоку. Этакий итальянский полуостров в миниатюре. На некоторых картах он похож на баранью отбивную. Большая полукруглая бухта с городом-крепостью, примостившимся на нижней губе, расположена на восточной стороне, в виду греческого материка. Добрые жители этого города, прослышав о судьбе Задара, встретили нас яростным градом камней, так что пришлось спасаться бегством после первой попытки бросить в бухте якорь. На самом деле этот прием объяснялся не только нашей репутацией. Всемирно известный генуэзский пират Леон Ветрано (да, я тоже о нем никогда не слышал) завоевал остров несколько лет назад и использовал его для совершения набегов на некое место под названием Пелопоннес. В конце концов он исчез где-то в тумане, но местные жители до сих пор не любят неожиданных визитеров. Мы попытались приблизиться к острову снова, на этот раз с севера, вне зоны действия мощных катапульт крепости. Место здесь было коварное из-за песчаных отмелей, но в конце концов весь флот вошел в безопасную гавань. Как только венецианцы захватили несколько близлежащих деревень и запугали восточную половину острова, добившись капитуляции, нам позволено было высадиться на берег, и мы разбили лагерь на равнине.

Здесь было красиво и бесконечно солнечно — горы не такие крутые, как возле Задара, а воздух гораздо нежнее. Чудесно жить на просторе, не чувствовать скованности от корабельных переборок или городских стен. Я увидел много необычных певчих птиц и дичи, некоторых даже узнал: пустельга, сокол, жаворонок. А таких безобидных зверюшек, как здесь, я не встречал с тех пор, как покинул Британию, — гекконов, серых цапель, ежей, белых цапель, белок и прочих мелких тварей, которых не встретишь ни на мощеных городских улицах, ни на кораблях. Мне особенно понравились гекконы; я с удивлением отметил, что эти рептилии похожи на меня.

Иногда с городских стен слетали камни, выпущенные из катапульт, иногда молодежь делала короткую, беспощадную вылазку, но в целом нас никто не тревожил. Местные священники, оказавшиеся православными, даже пригласили к себе на обед Конрада вместе с другими католическими епископами. Там состоялся теолого-политический спор (православные, в частности, пришли в ужас от того, что католическая церковь участвует в военных действиях). После этого священники расстались на вежливой ноте.

Как обычно, начали расползаться слухи, что Грегор Майнцский безропотно держит путь на Константинополь, хотя, как и в случае с Задаром, не будет участвовать в бою. Не представляю, кто мог распустить эти слухи, но они оказали благотворное воздействие на германских и фламандских рыцарей. Если кто из них и не хотел сражаться в поддержку царевича Алексея, то у него теперь не оставалось предлога вообще отказаться от похода. Отправиться в Константинополь, гласила новая молва, само по себе не зазорно, просто это новое отклонение от главной цели паломничества. В конце концов, Константинополь — один из пяти городов-святынь христианского мира, где собрано так много реликвий, что только от их близости можно излечить все болезни и очиститься от всех грехов. По слухам, там хранилась голова Иоанна Крестителя, который был — всем известно — семейным святым Грегора Майнцского. Отклонение к Константинополю будет благотворно для души каждого.

Особенно моей.

Ибо меня давно осенило, что у Джамили, вероятно, больше родственников в Константинополе, чем в Египте. Поэтому и захотелось пробудить в Грегоре собственное желание отправиться туда.

Вообще-то ничего «пробуждать» не пришлось. Грегора абсолютно не радовало новое отклонение от курса, и он наполовину (но не больше) был убежден, что так поступать не следует. Он уже начал подозревать, что я говорил правду, заявив о запрете Папы Иннокентия. С другой стороны, рыцарь все еще хватался за одну-единственную соломинку: предводитель сказал, что они идут в поход, значит, они идут. Он смутился, и в то же время у него отлегло от души, когда я передумал и начал всячески поддерживать эту идею.

Многие воины, однако, не хотели ничего большего, кроме как исполнить свои клятвы в Святой земле, а потом вернуться к семьям и обычным делам. Они не желали отклоняться в сторону и вмешиваться, пусть даже косвенным образом, в политику других народов, даже если это означало, что они увидят легендарный город Византии. Кроме того, армия подписала договор с венецианцами всего лишь на год, и этот год перевалил за половину. Пакт о помощи Алексею подписало не больше десятка вожаков. Само собой, такое обязательство не свяжет всю армию, ворчали в закоулках между палатками.

Грегор, чувствуя растущие разногласия, забеспокоился, и теперь, как ни смешно, я к нему присоединился. Ну кто мог подумать, что я стану волноваться из-за того, что армия, презираемая мною, свернет от цели, презираемой мною, ради другой цели, еще более мною презираемой?

Волновались не только мы с Грегором. Отто был ни за, ни против нового маршрута. Он желал только одного: чтобы армия оставалась целостной и служила мощной боевой (или, на худой конец, мародерской) силой, куда бы ее ни направили. Брожение умов угрожало этой целостности.

Ну и конечно, была еще Джамиля. Она расцвела, вырвавшись из заточения, проводила часы в благословенном относительном одиночестве на задворках лагеря, купаясь в лучах яркого солнца и собирая соцветия и стебли местных целебных трав. Женщина улыбалась, глядя на мои акробатические трюки, и смеялась над моими дурачествами — не потому, что находила их смешными, а потому, что уж очень я старался ее рассмешить, и ей это нравилось.

Джамиля выговаривала Грегору позади шатра одним солнечным днем, когда думала, что я их не слышу:

— Господин, ты избегаешь разговоров о своем моральном выборе, потому что беспокоишься за меня. Наверное, ты веришь, что Папа запретил поход на Византию, но боишься подвергнуть меня риску. Поэтому я стала твоим предлогом не рассматривать слишком пристально сложившуюся ситуацию.

Услышать ответ Грегора мне не удалось, потому что Лилиана (мы подслушивали вместе с ней) утянула меня от шатра, почувствовав, что я собираюсь вмешаться.

Ближе к вечеру на горизонте появилась красная галера дожа, и вся армия, придя в большое волнение, принялась гадать, кто сойдет на берег. По всей солнечной равнине люди стайками двигались к гавани, чтобы наконец увидеть пресловутого царевича Алексея. Я отправился туда вместе с Грегором, потому что вопреки себе был заинтригован. Теперь, когда у меня были собственные причины желать этого нового похода, хотелось убедиться, что от него будет хоть какой-то толк. Я знал, что Алексею едва исполнилось двадцать, но помнил, каким был мой король в двадцать лет. В этом возрасте он уже успел стать настоящим лидером, не чета всем прочим знатным, но мелким сошкам. Возможно, Алексей сам был знатной мелкой сошкой, а узурпатор — таким же злодеем, как мой мерзкий англичанин. Возможно, Алексей заслуживал, чтобы мы с Грегором стали его искренними поборниками. Возможно, если я помогу ему свергнуть дядю-узурпатора, то это станет для меня очищением грехов. Я хотел рассмотреть все варианты.

На берегу толпились бароны со своими слугами, пожелавшие узнать, на что они подпишутся, если армия действительно пойдет на Константинополь. Царевич Алексей вышел на палубу венецианской галеры, и мы наконец увидели юношу, чьи жизненные обстоятельства меняли судьбу всей кампании.

Вид у него был непримечательный, но не противный. Темно-каштановые волосы, карие глаза, аристократическая бледность правда, отдававшая желтизной, высокие округлые скулы. Нельзя сказать, чтобы он был абсолютно неуклюж, но не без того. К тому же он не производил впечатление человека, владеющего мечом или копьем. Держался царевич скорее с усталым раздражением, нежели с воинственным достоинством. А еще он был усыпан жемчугом — я имею в виду не украшения, а расшитую тунику, показавшуюся мне нелепой.

Народ был разочарован. Разочарование буквально зависло в воздухе и проявилось в паузе перед тем, как послышались протокольно-приветственные крики и хлопки. Всем стало ясно, что юноша, а по сути мужчина, не завоюет новых сторонников, а может, даже и лишится нескольких еще до того, как ступит на твердую землю.

— Мессиры! — воскликнул красивый, обаятельный, закаленный в битвах маркиз Бонифаций, обращаясь к своему окружению. — Перед вами будущий император Византии!

Вновь прозвучало жиденькое вежливое «ура», а вовсе не взволнованный рев, который мог бы еще убедить меня, что у Алексея есть шанс.

Грегор, стоявший рядом со мной, только вздохнул. Действительно, ничего тут не скажешь.

— Все, что нужно сделать, — это посадить его на трон, — постарался я подбодрить рыцаря. — Ты ведь не виноват, что в песнях о нем поют как о величайшем лидере.

Грегор не нашелся что ответить. Через несколько секунд он показал рукой на берег и робко произнес:

— Бонифаций будет ждать, что я…

— Пойдешь лично поклониться и расшаркаться, — договорил за него я. — А мне, наверное, пора начать складывать стихи о красивом челе сопляка. Подозреваю, меня скоро захотят видеть во дворце Бонифация.

Я вернулся в шатер, и сердце мое упало.

Лилиана в одиночестве склонилась над кухонной доской, у которой обычно трудилась с Джамилей. Запаниковав, я пересчитал скатки и увидел, что одной не хватает. Лилиана резко вскинула голову. Глаза ее блестели, хотя она пыталась взять себя в руки.

— Джамиля ушла, — сказала Лилиана, покашляла и снова принялась кромсать овощи к обеду. — На этот раз по-настоящему. Ты сам знал, что когда-нибудь это случится.

— Как ты могла ее отпустить?

— А как я могла ее остановить? — срывающимся голосом сказала Лилиана.

— Куда она ушла? — взревел я. — И как давно?

— Ушла, когда все побежали на пристань, но не знаю, куда она направилась, — сдержанно ответила Лилиана. — Возможно, в город. Кажется, там живут иудеи. Я дала ей на дорогу еды, сколько смогла выделить, скатку и одеяло.

— Вряд ли Джамиля пойдет в город со всем этим скарбом. В городе все эти вещи ей ни к чему, — сказал я, чувствуя, что схожу с ума. — Скорее всего, попытается отыскать торговый корабль, держащий путь на восток. — Я метнулся к груде накидок, из которой достал одну. — Как раз сейчас из-за прибытия Алексея гавань полностью закрыта, так что, возможно, успею ее перехватить.

Лилиана как-то подозрительно хмыкнула. Накидка выпала из моих рук.

— Выкладывай, что знаешь, — потребовал я.

— Ничего не знаю, — ответила она. — Только… она предвидела, что гавань будет закрыта для движения, и, думаю, ей хотелось просто удрать как можно дальше и как можно быстрее, чтобы ты ее не нашел. В общем, советую искать ее в глубине острова.

— Это что же получается: она отправилась одна в дикий лес, чтобы отсидеться там несколько дней? — фыркнул я. — Такая безрассудность совершенно не в ее характере.

— Да, конечно, — согласилась Лилиана. — Но если бы ей понадобилось ускользнуть от тебя, неужели она выбрала бы маршрут, который ты смог бы предвидеть?

Схватив накидку, я выскочил вон.

Я ничего не знал о том, как выслеживать человека в дикой местности; ни слова не знал по-гречески; не был знаком с географией этого места и имел ограниченный обзор с равнины. На севере равнина огибала бухту и переходила в невысокие холмы. На юге, в пределах видимости, остров был плоский. На западе, примерно в часе ходьбы, располагался горный массив, куда ни один здравомыслящий человек не отправился бы пешком. Я пошел именно туда.

На краю военного лагеря дорога расходилась на семь дорожек, ведущих к горам. Не зная, на что ориентироваться, я выбрал самую широкую. Фактически это была достаточно широкая тропа, пригодная для проезда повозки и прогона стада овец или коз, но ее не замостили и вообще никак официально не пометили. Она вилась по долине, а затем переходила на склон крутой горы и имела множество ответвлений. Их я выбирал наугад, так что не смог бы самостоятельно найти дорогу обратно. Проклятия сыпались из меня при каждом шаге, было ясно, что надрываюсь зря.

Если бы мне понадобилось доказательство, что Бог существует, то я нашел бы его в том удивительном факте, что мы с Джамилей шли одним и тем же путем. Она шла с вещами, а я налегке. Тем не менее, когда мне удалось ее нагнать, было уже почти темно. Над горными вершинами откуда ни возьмись появились грозовые облака. Все замерло в ожидании дождя, так что каждый звук воспринимался громче, чем обычно. На листве появились серовато-пурпурные отблески.

Я удивился не меньше ее. Тропинка изогнулась в резкий поворот, и буквально через один шаг я увидел Джамилю, сидящую под оливковым деревом, таким кривым и шишковатым, что казалось, будто оно свито из веревки.

— Ох, — только и вымолвил я, задыхаясь; Джамиля, успев отдохнуть, дышала ровно. — Вот, значит, где ты, — сказал я, усиленно изображая равнодушие. Но долго не выдержал, занервничал и принялся расхаживать по широкому кругу, окончательно смутившись. — А то думаю, куда ты запропастилась? Ты хотя бы знаешь, что забыла лютню?

Джамиля опустила голову, и мне показалось, что она смеется, так сотрясалось ее тело. Но когда она подняла глаза, стали видны слезы.

— Знаешь, — сказала она дрожащим голосом, — а я ведь хотела этого. Ни за что не позволила бы тебе уйти со мной, но в глубине души очень на это надеялась.

— Да, — сердито сказал я, — потому что тебе от меня не отделаться. Я поклялся доставить тебя домой в целости и сохранности.

— Нет у меня дома, — сказала она.

Дрожа от волнения и чувствуя себя абсолютным рыцарем, что было довольно глупо, я раскрыл ей объятия.

— У тебя есть дом. Прямо здесь.

В эту секунду начался такой адский ливень, что гекконы, наверное, пара за парой бросились искать место повыше.

Праздник святой Феодосии,

29 мая 1203 года

Снова взялся за перо, находясь на борту корабля, хотя речь теперь пойдет о том, что случилось на суше, на Керкире. С печалью вспоминаю об этом. Более того, даже не хотелось ничего записывать. Но бритт теперь знает, что я веду эту хронику, и умоляет изложить на пергаменте всю правду, чтобы она хоть где-то была отражена. Хотя мы оба знаем, что за пределы этого свитка она никогда не выйдет. Бритт висит над моим плечом, пока я вывожу эти слова, и наверняка вырвал бы у меня из рук перо, чтобы записать все самому, если бы знал германский.

Начну с событий, происшедших в лагере вскоре после прибытия Алексея. Встретив царевича, бароны единодушно пришли в смятение, обнаружив, что способствуют взойти на трон самой мощной христианской империи какому-то мальчишке. Большинство из них задумало дать задний ход. Их недовольство было настолько очевидно, что Алексей не мог его не заметить. Когда группа вельмож последовала за ним в шатер, чтобы расспросить о его возможностях, он рухнул перед ними на колени, моля о помощи.

Это лишь усилило неблагоприятное впечатление, которое царевич произвел, сойдя с корабля. Бароны обрушились на него, а заодно и на мессира Бонифация, и кричали, что соглашение больше не действительно. Они не подписывали договора с германскими посланниками в январе, не подтверждали своего участия. Как у них не было причин поддерживать это дело, так и не будет. Короче говоря, на Константинополь они не пойдут.

Мессир Бонифаций послал за мной в надежде, что я сумею повлиять даже на тех, кто стоит выше меня. Он видел во мне объединяющую силу. Я, конечно, поспособствовал объединению, но не так, как задумывал мессир Бонифаций. Оглядываясь назад, жалею, что так поступил.

Самое важное — сохранить армию целостной для похода в Святую землю. Отправиться туда через Константинополь имеет смысл только в том случае, если армия останется единой. Целостность армии чрезвычайно важна потому, что в конце концов мы все-таки доберемся до Святой земли, но если будем разрознены, то у нас нет ни малейшего шанса выстоять против неверных. А тут на моих глазах группа уважаемых, но близоруких вельмож собиралась расколоть армию на части. Я отчаянно старался предотвратить этот раскол.

Вот такая политическая интрига терзала меня в моем шатре в ту самую минуту, когда Бонифаций прислал за мной человека. Здесь необходимо добавить важную подробность из жизни моего непосредственного окружения: иудейка и бритт к тому времени покинули мой шатер с намерением никогда не возвращаться. Хотя эта подробность не имеет никакого отношения к политическим играм вельмож, она важна.

Возглавляемые Пьером Амьенским и другими уважаемыми мною баронами, несогласные сообщили мне, что покинут мессира Бонифация все вместе и вверят свою судьбу вельможе по имени Уолтер Апулийский. Они хотели, чтобы я присоединился к ним, ибо, если я это сделаю (они оказали мне честь своим утверждением), многие воины последуют за мной, даже если таким образом нарушат клятву своим господам. Более того, они польстили мне, заявив, что, возможно, и сами господа изменят свои планы, если так поступит Грегор Майнцский.

Мессир Уолтер собирался вскоре отплыть из Бриндизи, порта, что находится на итальянском, полуострове Апулия, и ему предстояло пройти как раз мимо Керкиры по пути в Святую землю. Никаких заходов в Византию он делать не собирался. Хотел выполнить миссию Папы — и быстро домой. По правде говоря, я понимал и разделял желание баронов отправиться в плавание с Уолтером. Но я пытаюсь думать, что делаю всякий раз, когда веду своих людей на турнир. К каким последствиям приведет раскол в армии? Появятся две группы — дезертиров и недезертиров. И обе они будут чересчур малочисленными для достижения цели. Выбор, как я рассуждал, был не между Уолтером и Бонифацием, Константинополем и Святой землей, амбициями Алексея и Папы, длинным походом и коротким. Нет, самый главный выбор был между целостной армией и разрозненной, а этот выбор сделать нетрудно. Гораздо труднее добиться целостности.

Если бы я встал на защиту Алексея, особенно в тот момент, когда он стоял на коленях (подчеркиваю по настойчивой просьбе бритта), то это лишь больше отвратило бы тех, кто сомневался в сопли… в молодом царевиче, а как следствие, ослабило бы армию. Но нарушить клятву Алексею означало бы нарушить клятву Бонифацию. Такое предательство собственного вождя и отца, помимо того, что было бы неслыханным, могло бы посеять хаос, который, в свою очередь, ослабил бы армию.

Поэтому я предпочел нечто среднее, вариант того, что бритт называет моей «несносной привычкой сидеть в шатре и ничего не делать». Спустя три часа после просьбы Алексея тысячи воинов (более половины сухопутной армии) под моим предводительством снялись с места и перешли в проливной дождь на южную окраину равнины. Я задумывал этот исход как простую тактику выжидания, а на деле он оказался более драматичным. Вот почему он был оправдан: на первый взгляд могло показаться, что армия раскололась, но на самом деле этот шаг удержал ее от раскола, ибо создал союз двух недовольных группировок: тех, кто заявлял, будто готов броситься в море и добраться вплавь до проходящих мимо кораблей мессира Уолтера, и тех, кто просто требовал заверений, что армия, независимо от судьбы царевича Алексея, отправится в Иерусалим, причем незамедлительно. И хотя у этих двух группировок были разные намерения, они объединились в стремлении показать мессиру Бонифацию, что с ними шутки плохи. Я сам хотел добиться того же.

И разумеется, Бонифаций подшутил над всеми нами.

 

28

Продолжение записи

от 29 мая 1203 года

Обустроившись в «лагере несогласных», мы тут же созвали совет. Отто восседал рядом со мной. Я гордился, что брат не покинул меня в эту минуту, несмотря на то что, во-первых, он не любит ввязываться в высшую политику и, во-вторых, он не из тех, кто упустит шанс поучаствовать в приключении.

Я до сих пор не оправился от изумления, что смог так легко повлиять на столь огромную часть армии. Немного успокоившись, бароны в большинстве своем признались, что на самом деле не собирались дезертировать. Они дали клятву мессиру Бонифацию, и, хотя тот вызывал у них нарекания, он все же оставался предводителем армии, которую им не хотелось покидать. Но вот уже второй раз они отклоняются от первоначального курса, и потому нужно преподать вожаку урок.

В то же время они сами держали в подчинении людей и потому не находили нужным публично оказывать сопротивление предводителю, чтобы их вассалы не восприняли это как пример. Они хотели получить результат, но без риска, как часто бывает у господ. (Воздержусь от нескольких замечаний, отпущенных бриттом, по поводу таких людей. Пишу дальше только для того, чтобы он подумал, будто я перевожу его речи под диктовку на германский. БОЛВАНЫ Он глядит через мое плечо, поэтому я должен ТРУСЛИВЫЕ ТУПИЦЫ включать ругательства, которым он научился у моих слуг. Иначе никогда ЛИЦЕМЕРНЫЕ МЕРЗАВЦЫ не отделаюсь от него, если просто откажусь ШЛЮШЬЕ ОТРОДЬЕ записать его слова.)

Как только ливень перешел в моросящий дождик, я сел на лошадь и поехал назад к немногочисленному отряду, оставшемуся от первоначальной армии, чтобы уговорить нескольких вельмож, которые пока не решились уйти. Надеялся, что если вся армия придет к соглашению по поводу одной беды — царевича Алексея, то мессиру Бонифацию придется подчиниться и армия не пострадает.

Каждый день оставшейся жизни буду с изумлением вспоминать тот дождливый вечер на Керкире. Как получилось, что я попытался расстроить планы своего господина? Мессир Бонифаций тоже удивлялся по этому поводу. Но помимо этого, мой повелитель раздумывал, как лучше всего расстроить планы того, кто расстраивает его планы.

На подступах к лагерю поджидали четыре вооруженных всадника в ливреях слуг маркиза. Они с криками окружили меня, нацелив копья. Один из них спешился и грубо схватил поводья Саммы. Меня стянули с седла, связали, заткнули рот кляпом и отволокли в шатер мессира Бонифация.

Внизу, на равнине, дождь поредел. Для нас с Джамилей, сидевших на склоне горы, он шел по-прежнему сильно, хотя, если бы мы дошли до вершины, наверное, было бы хуже. Ночь мы провели ужасно. Оливковое дерево раскинуло свои ветви достаточно широко, чтобы расстелить на них одеяло. Под этой «крышей» мы раскатали по уже промокшей земле циновку и уселись на ней рядышком, не имея возможности развести огонь и согреться. Подкрепились из припасов Джамили, в основном галетами, поскольку я убежал, не захватив с собой ничего, кроме плаща. На нас буквально не было сухой нитки, и хотя мы не страдали от холода, но тепла и комфорта тоже не ощущали. Последний раз дождь в этих краях шел месяца два назад, и вода первые несколько часов скапливалась в лужицы, не просачиваясь сквозь верхний слой почвы. Примерно через час после захода солнца взошла луна, но из-за сплошного ливня толку от ее света не было никакого.

— Что ж, довольно уютно, — заметила Джамиля, стуча зубами, когда я сел рядом и обнял ее, чтобы сохранить тепло. — Именно в такую минуту, если верить рыцарским балладам, полагается схватить женщину и насладиться ею.

Я быстро потер руки, разогревая их, и попытался сыграть мелодию любимого нами обоими Серкамона, казавшуюся в тот момент самой подходящей: «Бодрствую или сплю, я стучу зубами и дрожу». Мы оба промокли до нитки. Я касался желанной женщины, но, как ни смешно, нам было не до интима. Мне захотелось пойти другим путем:

— Пока ты зависишь от меня, я не могу так поступить. Не хочу пользоваться этой зависимостью.

Джамиля рассмеялась.

— Кто из нас принес одеяло, которое теперь служит нам крышей? Или циновку, на которой мы сидим? Или провизию? Кто из нас знает греческий, чтобы переговорить завтра с местными, когда небо очистится и мы отыщем подходящий кров? Так кто от кого зависит? — Она повернула ко мне голову и улыбнулась, причем ее улыбка сотворила со мной жуткие вещи, хоть и было темно. — Но не волнуйся, со мной ты в безопасности, я бы никогда не воспользовалась преимуществом перед бедным, зависимым бродягой.

Так, просидев всю ночь под моей накидкой, мы то дремали, то просыпались, пока не взошло солнце. Начался яркий и ясный день, и, словно в насмешку, просохло все, кроме матери-земли и нас обоих. Джамиля проснулась первой и осторожно толкнула меня локтем в тот момент, когда я погрузился в самую сладкую предрассветную дремоту, тяжело привалившись головой к ее спине. Тела у нас затекли, но было очень холодно и мокро, чтобы сбросить накидку и потянуться.

Найти сухой хворост для костра не представлялось возможным, даже если бы у нас было чем его разжечь. Оставшиеся галеты, несмотря на все наши усилия, намокли за ночь. Покрывало на голове Джамили было настолько мокрым, что она стянула его, выжала и перебросила через ветку, чтобы оно просохло, хотя утренние лучи были все еще слабы.

— Если не хочешь отправиться в Константинополь, — сказал я, стараясь говорить весело, — поехали со мной в Англию. Хочу исполнить свой долг.

— Зачем? Чтобы похоронить тебя? Я уже и так слишком многих похоронила за свою жизнь.

На этом наша утренняя болтовня и закончилась.

Мы поели отсыревших галет, кое-как привели себя в порядок и стали думать, что делать с циновкой и одеялом — грязными и мокрыми. Решили оставить их в поле, рядом с дорогой: если не найдем поблизости никакого жилья, то вернемся и заберем. Наверняка к тому времени они высохнут.

— Куда в таком случае направимся? — наконец спросил я. — Если не в Англию?

Джамиля пожала плечами.

— На западном берегу должны быть корабли, держащие курс на Италию.

— Ты ведь не собираешься вернуться к Барцицце?

— Конечно нет, — ответила она. — Я подумывала насчет Генуи. — Последовала пауза. — Ты, конечно, можешь поехать со мной, но не могу гарантировать тебе теплого приема, поскольку ты не иудей.

— Готов рискнуть.

С этими словами я поймал ее запястье и увидел, как она улыбнулась, робко и с надеждой. Мы шагнули друг к другу, и наши мокрые одежды прилипли друг к другу.

— Ты уверен? — спросила Джамиля и слегка повернула запястье вверх, словно сдаваясь на мою милость.

Ее мокрые волосы рассыпались по плечам, а сырая рубаха облепила тело, подчеркнув грудь и бедра. Она вдруг показалась мне похожей на языческую богиню плотской любви — неожиданная, но весьма привлекательная черточка в списке тех качеств, что мне в ней нравились.

— Конечно, уверен. Меня никто и нигде не ждет. И у меня нет никаких дел.

Улыбка на ее лице померкла, она взглянула на мою руку и выдернула запястье.

— У меня тоже, — сказала Джамиля. — И я не собираюсь тебя обременять своими проблемами.

— Я тоже не хочу тебя обременять.

— Ты превращаешь меня в средство спасения от самоубийства. Прости, но я нахожу это обременительным. — Она нарочито отошла от меня. — Наверняка эта тропинка ведет к деревне или хотя бы к ферме.

Мне нечего было сказать. Джамиля, чтобы нарушить тягостное молчание, стала показывать мне удивительно разнообразные растения, попадавшиеся нам по пути: олива, кипарис, цикламен, мастичная фисташка, гранат, дуб, ореховое дерево, шалфей, тимьян, розмарин, бирючина, ветреница, ирис, лилия, олеандр, ромашка… Исчерпав названия растений, она перешла к ящерицам, гекконам, змеям и назвала три дюжины различных видов бабочек.

Где-то около полудня, когда стал ощущаться голод, на вершину последнего хребта, через который мы перевалили и на котором сходились в одну несколько троп, ворвался всадник. Грязь из-под копыт лошади так и брызнула нам в лицо. Я сердито закричал на всадника — хмурого, с красной физиономией. Им оказался Отто. Заметив нас, он вылупился, облегченно вздохнул, потом резко развернул Оро и без всяких объяснений протянул мне руку.

— Грегор под арестом. Нужна твоя помощь!

Я настолько опешил, что в первую секунду стоял не шевелясь. Джамиля обогнула меня и потянулась к руке Отто, но мне удалось ее оттолкнуть.

— Нет, — сказал я. — Нельзя туда ехать. Это небезопасно для тебя, а может быть, и для него.

— Если в этом есть хоть капля моей вины… — начала Джамиля.

— Это все Бонифаций, ты тут ни при чем, — сказал Отто и сплюнул.

— Что это значит? — не отставала от него Джамиля.

Отто не ответил, только сбросил с ноги стремя и опустил вниз руку. Я уцепился за нее, сунул носок туфли в стремя, и он подтянул меня к себе, словно ребенка. Я обхватил ногами круп лошади позади седла. Джамиля мгновенно обхватила руками обе наши левые ноги и тяжело повисла на них, так что лошадь даже начала переминаться.

— Эй! — крикнул Отто и попытался отвести Оро от нее, но Джамиля нас не отпускала.

— Что задумал Бонифаций? — строго спросила она.

Отто поморщился.

— Никто толком не знает, что происходит, но он прислал в шатер записку со словами… — только сейчас до него вдруг дошла вся абсурдность послания, и Отто коротко и зло расхохотался, — что отпустит Грегора лишь в обмен на принцессу.

— Нет никакой принцессы! — взорвалась Джамиля. — Почему Грегор просто ему не скажет?

— Видимо, Бонифаций не верит Грегору, — ответил Отто.

— Или не хочет верить. Я все улажу, а ты оставайся здесь, так безопаснее, — приказал я Джамиле.

— Ты не должен так рисковать из-за меня, — сказала она, крепче цепляясь за мою ногу. — Глупо, конечно, что он до сих пор считает меня принцессой, но если вся беда в этом, то есть очень простое средство. Нищая иудейская вдова не вызовет у него никакого интереса. Возьмите меня с собой.

— Нет! — сказал я.

Не обращая на меня внимания, Отто снова освободил стремя, и Джамиля запрыгала на одной ноге, пытаясь попасть в стремя носком другой. Отто посадил ее перед собой. Оро протестующе зафырчала.

Два часа спустя мы вновь оказались на равнине, Оро едва плелась от усталости. Внизу царила полная неразбериха. Мы заехали в лагерь мятежников, только чтобы переменить лошадь и узнать новости. Однако их не оказалось: Грегора взяли вчера люди Бонифация, отвели в личный шатер маркиза, и с тех пор никто его не видел и не слышал. Мятежные бароны послали за Грегором гонца, но тому влетело от охранников Бонифация, заявивших, что маркиз примет только того, кто приведет принцессу.

— Нет, — снова возразил я, на что Джамиля тут же сказала:

— Вот видишь? Хорошо, что я вернулась. Прошу тебя, немедленно отведи меня к маркизу.

— Я же сказал — нет, — повторил я, вскарабкиваясь за спину Отто, сидевшего теперь на чужой лошади.

— Что ты тогда предлагаешь? Продолжать эту глупую игру в прятки? — рассердилась она и подняла вверх руку, прося неуверенного теперь Отто помочь ей. — Когда самое важное, что мы прячем, — тот факт, что на самом деле ничего ценного у нас нет? Я устала быть беглянкой. Господин, умоляю, отвезите меня туда.

Вот так получилось, что мы потрусили все вместе, преодолев ужасную последнюю милю, когда я всю дорогу сердито поучал их, чтобы скрыть свое волнение. Отто вменялось выяснить ситуацию, прежде чем представить Джамилю. Джамиле запрещалось что-либо предпринимать без моего одобрения. Я понятия не имел, что несу, у меня просто сдали нервы, и, разумеется, как только мы оказались на месте, все пошло наперекор моим словам. Мы спешились в нескольких сотнях шагов от шатра маркиза, и я отделился от нашей компании, прикинувшись, что принадлежу к окружению Бонифация и теперь прогуливаюсь неподалеку из любопытства, не удастся ли узнать последние сплетни. То, что приходилось доверить благополучие Джамили такому типу, как Отто, сводило меня с ума, хотя было ясно, что он искренне не желает ей зла.

Продолжение записи

от 29 мая 1203 года

Возвращаюсь наконец к основным событиям.

Шел второй день моего плена. Я сидел на мягком стульчике, связанный по рукам и ногам, в окружении трех охранников — молодых рыцарей. Мне доводилось не раз встречаться с ними на турнирах и всегда одерживать верх.

Мы с мессиром Бонифацием успели исчерпать все аргументы. Я подчеркивал, что не пытаюсь расколоть армию, а, наоборот, хочу ее сохранить, ибо невозможно одновременно способствовать ее целостности и собираться в поход на Византию. Объяснял, что мой поступок отражает не мое собственное неуважение к лидерству маркиза, а мнение большинства воинов, независимое от меня. Они потеряли уважение к своему предводителю из-за его решения поддержать Алексея, в результате чего намеревались разлететься кто куда. Собрав под единое знамя всех недовольных, я тем самым сохранял почти полную численность армии, что и было моим главным долгом, по словам самого мессира Бонифация. Маркизу оставалось только принять коллективную волю армии, и он без труда вновь соединится с ней.

Мессир представлял ситуацию в другом свете. По его мнению, большинство воинов откололось под влиянием Грегора Майнцского, и поэтому именно этот рыцарь был основным средством вернуть их обратно.

— Не глупи, Грегор, — наверное, в десятый раз повторял он. — Все очень просто. Откажись от мятежа, и я тебя отпущу. В противном случае, отрекусь от дочери, и у тебя в женах окажется незаконнорожденная без роду и племени.

Меня это чрезвычайно взволновало, ибо не хотелось причинить вред беззащитной женщине. Но вместо того чтобы признаться в этом, я сказал:

— Я плохо знаю свою жену, мессир, несмотря на то что она носит мое семя. Вы любите ее больше, чем я, иначе не отдали бы ее за своего любимого рыцаря. Вы не станете так играть жизнью собственной дочери. И мне все равно, сколько раз вы будете угрожать мне ее судьбой. Это пустая угроза.

— Очень хорошо, — сказал он. — Забудь о своем браке. Как ты, очевидно, забыл о нем, когда завел себе мусульманку и принял ее мерзкую религию. За это надо подвергнуть тебя публичному осуждению. И если я это сделаю, то за тобой больше никто не пойдет, даже если я предоставлю тебе полную свободу, чтобы ты возглавил недовольных.

— Мессир, умоляю, рассмотрите их жалобы, прежде чем… — начал я.

Мессир Бонифаций ответил грубым жестом. (Бритт считает, что мне следует нарисовать здесь соответствующую картинку, но этот жест и так всем знаком.)

— Ты не смеешь диктовать мне, мальчишка! — отрезал он. — Если сейчас дать слабину, армия останется без предводителя! Я не помазанник Божий. Мне приходится бороться за свою власть. Если позволю восстанию черни сбить меня с курса, то все будет кончено, армия окажется обезглавленной. Король или император на моем месте мог бы пойти на небольшие уступки, и это выглядело бы как божественное прощение. Я так поступить не могу. Клянусь, если бы я мог сейчас кому-то уступить в этой армии, то этим человеком был бы ты. Но не могу, Грегор.

— Выходит, я должен пообещать, что не возглавлю недовольных, тогда с этим фарсом будет покончено? Я выйду отсюда, и мы притворимся, что ничего не было?

— Теперь это уже не так просто, — с облегчением произнес Бонифаций, видя, что может достичь успеха. — К сожалению, ты настолько всех взбаламутил, что беспорядки продолжатся даже без тебя. Нет, в данной ситуации я требую, чтобы ты выступил публично вместе со мной и отговорил их от неподчинения, которого добивался с самого начала. Ты должен вернуть всех обратно.

— А если откажусь? — спросил я.

Мессир натянуто улыбнулся.

— Мне самому не нравится так поступать, Грегор, и даже сейчас я надеюсь, что ты не воспримешь это как личную размолвку между нами. Но я должен получить обратно свою армию. Поэтому, если ты мне не поможешь, твою любимую Джамилю ждет участь, какой ты не пожелал бы и своему злейшему врагу.

У меня вырвался вздох радостного облегчения.

— Что ж, действуйте, — сказал я. — Ее больше нет среди нас. Если вы этот кинжал приставили к моему горлу, то, к сожалению, он не очень острый.

Мессир Бонифаций вздрогнул, напрягся.

— Ты блефуешь. Она в твоем шатре. За ней следят по моему приказу с того дня, как ты покинул Задар. Стоит мне только послать людей, и она моя.

Я покачал головой и почувствовал, что у меня камень с души свалился. Это был последний аргумент мессира Бонифация, но он никуда не годился. Теперь у него нет рычага, чтобы мною управлять. Теперь ему придется подчиниться коллективной воле баронов.

— Клянусь головой святого Иоанна, она убежала вчера, воспользовавшись суматохой из-за прибытия Алексея, — сказал я. — Не представляю, где она сейчас, и не думаю, что увижу ее когда-нибудь снова. Меня тоже печалит, мессир, что мы с вами разошлись во взглядах, но я не стану возвращать к вам отколовшихся ради того, чтобы защитить Джамилю. — Потом я расхохотался и, почти извиняясь, объяснил: — Она больше не нуждается в моей защите!

Но тут в шатер ворвалась заляпанная грязью темноволосая женщина — впереди всей охраны, впереди Отто и одного лютниста. Я не успел предотвратить катастрофу. Она кинулась в ноги к маркизу.

— Меня зовут Джамиля, господин, я из Александрии, — сказала она, обращаясь к его грязным сапогам, — и я не принцесса.

Лицо мессира Бонифация расплылось от восторга.

— Мне это известно, иудейка. Я обо всем догадался еще несколько месяцев назад. Но спасибо за то, что откликнулась на наш призыв.

— Я абсолютно ничего не стою, так что толку от меня нет ни вам, ни Грегору, — сказала она.

Мессир Бонифаций изобразил задумчивость.

— Ну-у, насчет этого я не уверен.

Я отчаянно закричал, но маркиз уже успел склониться к женщине и вытянуть из-за пояса кинжал с усыпанной каменьями рукоятью. Отто вытолкнул лютниста из шатра, почуяв, что тот сейчас лишится рассудка от ужаса, а Бонифаций тем временем грубо дернул Джамилю за волосы, откинул ей голову назад и приставил острие кинжала к ее ключице. Она потрясенно взвизгнула.

— Ну что, сынок, обратимся вместе к воинам? — спросил мессир Бонифаций с изысканной вежливостью. — Скажем всем, что войско направляется в Византию?

На умытой дождем равнине Корфу состоялось весьма трогательное воссоединение непокорных с их вожаками. Алексей выступал, окруженный с обеих сторон своими самыми яркими сторонниками — маркизом Бонифацием Монферратом и Грегором Майнцским.

Рыцарь выступил с пылкой речью, убеждая непокорных восстановить на величайшем троне христианского мира человека, имеющего на него Богом данное право. Потом он принялся бурно рыдать у ног Пьера Амьенского и других непокорных баронов, моля о прощении за то, что сбил их с верного пути. Успокоившись немного, Грегор обратился к ним с призывом сохранить армию в целостности, напомнив, что это их святой долг. Увидев, как глубоко тронуты бунтари слезами Грегора, Бонифаций и иже с ним тоже попадали на колени и принялись всхлипывать, моля о прощении.

Мятежники, совершенно сбитые с толку, сдались и, перестав бунтовать, вернулись «в стадо».

После торжественной мессы в благодарность Всевышнему за обретение армии маркиз порадовал вернувшихся блудных овец, сообщив, что принцесса неверных, о которой ходило столько кривотолков, действительно существует и находится здесь, в лагере. Ее уговорили поделиться сведениями о политике, землях, привычках и обычаях египтян, ибо армия двинется на Египет, как только закончит дела в Византии. Принцессе предоставили достойные ее высокого положения покои, устроив в одном из личных шатров Бонифация. Разумеется, ей предстоит принять христианство.

Накануне Пятидесятницы, 24 мая 1203 года, армия пилигримов взяла курс на Константинополь. Принцесса находилась на корабле Бонифация, где, по слухам, он оказывал ей почести, соответствующие ее рангу.

 

29

Двадцать третьего июня 1203 года, в канун праздника Иоанна Крестителя, стоял чудесный день — теплое солнце, лазурное небо, попутный ветер. Флот под всеми парусами и рыцарскими вымпелами, трепещущими по бортам кораблей, выглядел великолепно. Цветные полоски и квадраты, львы и медведи, драконы и ангелы, олени и орлы, деревья, листья, птичьи перья, вепри, ключи, колеса, кони, оружие, замки, сказочные персонажи, несколько символов, показавшихся мне непристойными, и тысяча других всевозможных гербов колыхались и развевались на ветру, призывая всякого проплывавшего мимо рыбака устрашиться их величия.

Церковники требовали, чтобы мы соблюдали часы молитв, но моряки отказались звонить в колокола, пока находятся в море, — еще один из флотских предрассудков. Как бы там ни было, никто не делил день на часы. Здесь, среди воды, властвовали языческие силы — солнце, луна и ветер. Мы легко и быстро преодолели акваторию под названием Mare Nostrum, в основном благодаря попутному ветру, хотя казалось, будто ветра вообще нет. Когда настал час, корабли свернули к северо-востоку, на Византию, хотя первоначальный план был свернуть к юго-востоку, на Александрию. Теперь обратного пути не было. Мы продолжали идти на север по Эгейскому морю, после чего повернули на восток и, преодолев немало морских опасностей, вышли в спокойные воды. Бесконечный день с бесконечным солнцепеком наконец склонился к вечеру, и корабли приготовились стать на рейд в Мраморном море в виду Константинополя, величайшего города Византии.

Перед выходом в море Бонифаций еще раз проявил свою хитрую сущность, прислав к нам в шатер гонца с известием, что принцессе якобы требуется служанка на время морского похода. Лилиана тут же пошла, не терзаясь никакими раздумьями, хотя Отто разбушевался не на шутку. Бонифаций явно старался ради себя, а не ради принцессы, но мы утешались тем, что женщины хотя бы вместе. Полагая, что удерживает у себя любовниц обоих братьев, Бонифаций перестал тревожиться насчет германцев на время пути. Достаточно того, что он взял в заложницы женщин. Я попробовал было проникнуть на корабль Бонифация под видом музыканта, нацепив ливрею его слуги, но мне было отказано — рылом, мол, не вышел. По крайней мере первый месяц пребывания царевича Алексея в армии «Календу мая» ему будут играть исключительно благородные трубадуры, и только сыновья вельмож будут подавать ему еду, снимать с него сапоги, чесать ему яйца и стелить постель. Поэтому я сел в весельную лодку и вернулся ни с чем на «Венеру», где попытался придумать другой способ добраться до пленниц Бонифация. Плавать я не умел, денег на подкуп у меня не было, и любые мои усилия тут же пресекались.

Мы с Грегором общались мало и скрытно, чтобы не вызвать вопросов у людей Бонифация, отчего это вдруг глупый музыкантишка так подружился с маркизовым зятьком-буяном. Под напором Грегора я неохотно согласился направить все наши усилия — если только мы сумеем что-то предпринять — на то, чтобы как можно быстрее доставить пилигримов в Египет. Раз не вышло помешать походу на Константинополь, Грегор поставил себе новую цель: быстрее завершить здесь все дела. Теперь, когда я понял, что настоящим домом Джамили является Константинополь, а не Египет, прилагать особые старания мне было ни к чему. Но после всего, что мы с Грегором пережили, у меня возникло к нему родственное чувство. Теперь мы старались быстрее доставить армию в Константинополь и сразу вывезти ее оттуда, пусть даже для этого требовался союз с Бонифацием. Но сначала нам предстояло вызволить женщин.

Однако целый месяц, что длился морской переход, мы не могли ничего ни сказать, ни сделать. Наши руки были связаны. Я всей душой ненавидел Бонифация, но восхищался его ловкостью, благодаря которой Грегор превратился в его комнатную собачку на неопределенный срок. Благополучие Джамили, а теперь еще и Лилианы тем не менее вовсе не зависело от него. Грегор хоть и проявил героическое мягкосердечие в самый решительный момент на Корфу, но ради своего долга перед армией не колеблясь пожертвовал бы обеими женщинами. Бонифаций понимал это — вот почему обвинение в сговоре с колдуньей-иудейкой оказалось таким полезным. В любом Крестовом походе не найдется места тем, кто приютил иудеев. Пока Джамиля оставалась в лапах Бонифация, он в любой момент мог разыграть эту карту против Грегора.

В море мне пришлось довольствоваться только обществом Отто, который без умолку болтал о единственном предмете, занимавшем его больше, чем блуд, — об искусстве войны, особенно в той части, что связана с конными сражениями, ибо Отто был истинным ценителем лошадей. Однажды мне пришлось прослушать длиннющую речь об истории боевых коней, начавшейся в Ломбардии — на личных землях Бонифация — в первых десятилетиях седьмого века. (Отто презирал Бонифация, но гордился даже отдаленной причастностью к земле с таким наследием.) В результате этого Италия всегда обладала самой подготовленной и дисциплинированной во всем христианском мире пехотой, потому что рыцари и пехотинцы издавна действовали как единая сила. Следующие пять веков я продремал, но проснулся на новой речуге, на этот раз о родословной великой лошади Грегора, Саммы, которая при своем росте, превышавшем восемнадцать ладоней, была действительно самой большой во всей армии. Затем Отто принялся объяснять последние достижения в оружейной области. Он говорил о какой-то стали из местечка, вроде бы прозывавшегося Скандинавией, и я снова погрузился в тревожные грезы.

И вот теперь наконец мы оказались у берегов великой Византии с целой армией пилигримов, собиравшихся нарушить приказ Святого отца, хотя они сами того не подозревали. Венецианцы выстроили флот по кривой, занявшей добрую милю, чтобы всем вместе поглазеть на Константинополь, Царьград, который поднялся перед нами в золотистом свете. На корабли опустилась благоговейная тишина. Лучи заходящего солнца высветили силуэты ошеломленных пилигримов на огромных парусах, как эскизы на пергаменте.

На борту «Сан-Джорджо» Бонифаций Монферрат, вероятно, спрашивал себя, правильно ли он оценил наши шансы произвести впечатление на такой великий город. Его почетная гостья — со связанными запястьями и приставленным к ней вооруженным громилой — сказала, бросив в сторону города взгляд знатока:

— Это всего лишь ограждение от ветра. Погодите, вот подойдем к Босфору…

На борту «Пилигримки» епископ де Труа пригласил епископа Конрада и Грегора Майнцского полюбоваться панорамой. Все трое согласились, что было бы в самом деле чудесно, если бы великолепные церкви, поднимавшиеся ввысь, свидетельства духовного богатства, подчинялись не византийскому патриарху, глупцу, чьего имени они даже не могли припомнить, а его святейшеству Папе Иннокентию III.

А я с борта «Венеры» потрясенно смотрел на город и моргал, лишившись дара речи. Никак не мог понять, что за вид открылся мне: мы все еще находились в нескольких милях от Константинополя, а его стенам тем не менее конца не было видно. В одну сторону они исчезали в глубине материка, а в другую — огибали выступавшую в море часть города. Башен было не сосчитать — и куда их столько? А за ними, поднимаясь выше стен, виднелись короткие и широкие купола, как у церквей, что я видел в Венеции. Один из куполов показался мне особенно огромным — даже не верилось, что это творение рук человеческих. С расстояния все дышало обманчивым спокойствием. На зеленых холмах за городскими стенами грациозно поднимались каменные строения. Сам не знаю, чего я ожидал, но только не этого. От города так и веяло самодовольством, так мне казалось. Впрочем, он имел на это право.

На следующее утро, с рассветом, флот поднял якоря и пошел мимо городских стен, а мы по-прежнему сохраняли благоговейную тишину. Подойдя к берегу на расстояние слышимости, гонцы на авангардных судах затрубили в трубы, застучали в барабаны. На эту какофонию к стенам сбежалась огромная толпа бородатых горожан в тюрбанах, которые уставились на нас без всякого воодушевления, а местные рыбачьи суденышки поспешили убраться с нашего пути. Мне с трудом верилось, что в одном месте может собраться столько людей. Кое-кто из зрителей грубо жестикулировал, шутовски размахивая руками, но в основном константинопольцы держались, как мне показалось, больше настороженно, нежели радушно или с вызовом.

Мы прошли под парусами и на веслах мимо этого мыса, а потом попробовали продолжить путь, выйдя в широкое устье широкой реки, несшей свое быстрое течение прямо на нас. Это было равносильно шторму. Оказавшись в таком непростом месте, мы увидели весь город. Теперь он лежал перед нами как на ладони.

Столица Византии раскинулась вокруг храма с красноватым невысоким куполом, превосходившим размерами все остальные строения. Рядом с ним едва можно было разглядеть высокую каменную или металлическую колонну, на верху которой примостилась какая-то соринка, которая при более пристальном рассмотрении оказалась конной статуей: всадник, видимо, поднял руку, указывая на тот самый берег, куда мы направлялись. (Моряки на «Венере» принялись ворчать по этому поводу, но, как я уже отмечал, они удивительно суеверная братия.) Сразу за стеной, ближе, чем храм с его непонятным всадником, располагались большие безымянные строения, тесно заполнившие невысокий холм. Сами стены не закрывали панораму, а вот холмы и ближайшие строения мешали что-либо разглядеть. Вдоль узкой бухты расположились домишки попроще. Вход в нее защищал ряд деревянных барж.

Сами баржи представляли собой не очень грозную защиту, но между ними протянулась знаменитая городская цепь. Издалека она казалась простой потрепанной веревкой, но тот факт, что мы могли ее разглядеть с большого расстояния, свидетельствовал о ее массивности. Мне с трудом верилось, что люди, построившие и населявшие этот огромный город, не вели междоусобных войн. За этой стеной, утыканной башнями, проживало наверняка гораздо больше народу, чем во всей Британии. Как тут справиться со всей этой громадой двум сотням кораблей с воинами?

Мы высадились напротив имперского летнего дворца Скутари. Бонифаций с ближайшими соратниками переехал в это красно-белое каменное чудище. Остальные пилигримы раскинули палатки поблизости, на вершине крутого холма, обрывавшегося прямо в реку, которая прозывалась Босфором и оказалась вовсе не рекой, как сообщил мне один венецианский моряк, а проливом. (Когда я попросил его объяснить поточнее, что такое пролив, то мне показалось, что он просто дал определение какой-то особой реки. Моряки ужасно щепетильны по поводу своих морских словечек.) Парусный транспорт был отбуксирован галерами против течения туда, где прибрежные холмы начали сглаживаться. Там было легче доставить на берег лошадей и тяжелые грузы — доспехи, припасы — и перенести затем в лагерь.

Разгрузка судов, перевозивших лошадей, выявила убыль. Многие животные погибли в пути от болезней и обезвоживания. Туши мы съели и до сей поры не подозревали, насколько поредели их ряды. Армия хоть и прошлась по дворцовым кладовым, но все равно припасов катастрофически не хватало. Пехоте было велено раздобыть продовольствие самостоятельно. В этих краях зерно и фрукты созревали рано, так что пилигримы поживились на полях и в садах близлежащих деревень. Тем самым они произвели на местных жителей поистине неизгладимое впечатление.

Нетвердо шагая по земле, которая, казалось, так и ходит волнами, Грегор, Отто и я отправились вечером к шлюхам, где надеялись услышать что-то интересное, но так ничего и не услышали. Грегор был тверд в своем намерении действовать дипломатично, а мы с Отто согласились, что для начала нужно пробраться во дворец, оглядеться и потом уже решать, как вызволить женщин. Мы также сошлись с ним в том, что мне проще других сделать это незаметно, так как никто не знал, что я имею отношение к пленницам. В общем, я напялил красно-белую ливрею Бонифация и предстал перед воротами дворца Скутари, держа в руках лютню и фидель. Я не имел ни малейшего представления, зачем мы здесь высадились и как долго пробудем на этом берегу. Поэтому никак не мог определить, сколько у меня времени на то, чтобы втереться в доверие и найти женщин, раз во дворец мне все-таки удалось проникнуть. Даже не знал, где их держат.

Раньше я думал, будто все дворцы одинаковы, но ошибался. Это был мой первый византийский дворец. Вскоре мне предстояло увидеть еще более роскошный, но уже этот буквально ослепил. Меня провели без всяких церемоний через боковую дверь, потом повели вверх по мраморной лестнице. Преодолев несколько пролетов, я попал в просторный зал с высоким потолком и стенами, блестевшими золотом. Голубые и зеленые мраморные колонны поддерживали массивный позолоченный потолок. Пол был выложен сложным геометрическим рисунком из блестящего камня — темно-зеленого, красно-коричневого, белого. (Тогда я понял, что греки или безумны, или тупицы. Кто, скажите на милость, имея выбор, предпочтет для своего жилища такой твердый и холодный материал, как мрамор?) Вдоль одной стены тянулась низенькая галерея, отделенная от зала колоннами, — туда меня и препроводили. Я оказался рядом с мозаикой, изображавшей розовощеких крестьянских детей — ростом выше Грегора — за дойкой коз. Напротив меня выстроились в ряд сводчатые окна, глядящие на Босфор и открывающие великолепный вид на город и его гавань. Стул был только один, и на нем восседал Алексей. По византийскому обычаю, все остальные, включая музыкантов, должны были стоять в его присутствии. «Все остальные» в данном случае составляли невероятно удобное для моего дела собрание: маркиз Бонифаций Монферрат, Энрико Дандоло, венецианский дож, и ближайшее окружение Бонифация, в основном бароны, графы и герцоги, а также Грегор Майнцский, которому тоже удалось проникнуть во дворец, и, наконец, Лилиана с Джамилей.

 

30

Судя по виду, обращались с ними хорошо, и одеты они были хорошо, до смешного хорошо. Кто-то, наверное, перерыл дворцовые гардеробы и выбрал для них парчовые одеяния, достойные их мнимого статуса, — платья с открытыми плечами, при виде которых мое сердце затрепетало. На Джамиле был головной убор, похожий на корону, с которой свисали длинные сережки. При других обстоятельствах я бы расхохотался в голос от такой нелепицы. Корона чуть не лопалась от обилия бирюзы и драгоценных камней, настолько огромных, что лично мне они казались стекляшками.

Разумеется, Джамилю разрядили для того, чтобы держать в узде Грегора: о красивой и умной принцессе, собиравшейся в скором времени принять христианство, много говорили, и всегда в связи с Грегором Майнцским. Поэтому если бы вдруг ее разоблачили как нераскаявшуюся иудейку-простолюдинку, то это разрушило бы его образ у вельмож. (Это обстоятельство меня поразило как необычайно глупое, хотя, конечно, если подумать, я ведь родом из других краев, где не знают, что такое европейская галантность и сопутствующая ей нетерпимость к иудеям. На моей родине иудеи были всего лишь библейскими персонажами, а так как это угнетаемый народ, то мы восхищались той непримиримостью, с какой он расправлялся со своими недругами. Поэтому и ужас Грегора, как бы кто-то не заподозрил его в связи с иудейкой, показался мне совершенно не рыцарским, но в конце концов пришлось смириться — все-таки нами управляют разные звезды.)

Я увидел Грегора в тот момент, когда он стоял коленопреклоненный перед Алексеем, низко опустив голову. Видимо, его позвали сюда, чтобы он подтвердил свою готовность и дальше участвовать в фарсе — тем и объяснялось присутствие женщин. Я шагнул за ограждение для музыкантов и оказался рядом с трубачом, который в этот день больше пил, чем ел, судя по его дыханию.

— С ума все посходили, — прошептал он мне, приваливаясь к стене, чтобы не упасть. — Господа из благородных, а ведут себя как дураки. Три часа без малого только и делают, что кланяются друг другу. Вот тебе нота, чтобы ты настроил свои струны под меня.

Бонифаций опустился на колени рядом с Грегором и начал поднимать его.

— Сын мой, ты не должен так уничижаться, все мы воины Христа и равны в его глазах, — зычно проговорил он, и клянусь, что никогда прежде не слышал столько довольства в его голосе.

— Как воин Христа, мессир, я должен подчеркнуть свою готовность выполнить нашу задачу здесь, с тем чтобы незамедлительно отправиться в Святую землю и выполнить то, чего Он от нас ждет, — сказал Грегор. — Чем скорее мы добьемся победы здесь, тем скорее устремимся туда, где Господь благосклонно примет наши усилия.

Бонифаций нахмурился, но до Алексея не дошла тонкость замечания. Царевич заскучал, а потом взял и ушел. Его уход сопровождался громким шумом, исходившим от моего собрата-музыканта и меня. Царевич потребовал, чтобы Лилиана удалилась вместе с ним. Она бросила на Бонифация взгляд, в котором смешались испуг и отчаяние. Маркиз жестом выразил сожаление, послал ей воздушный поцелуй, а потом просигналил своему охраннику, чтобы тот убедился в ее покорности и проводил до места. Хорошо, что Отто среди нас не было.

— А теперь ее высочество поделится с нами знаниями об этих краях, — объявил Бонифаций, якобы обращаясь к небольшому собранию вельмож, а на самом деле к Джамиле.

Ни один из присутствующих не удивился, откуда египетской принцессе так много известно о земле, лежащей за три моря от ее родины. То ли они еще хуже знали географию, чем я, то ли прекрасно понимали, кто она такая, и тоже решили поучаствовать в фарсе.

Вельможи проследили за широким жестом Бонифация, когда тот махнул в сторону сводчатых окон, глядящих на город. Затем маркиз что-то буркнул, и его помощник подал нам знак не играть. Я отложил лютню и вытянул шею — передо мной раскинулась широкая панорама, ничем не закрытая, так как можно было смотреть через весь зал в окна поверх людских голов.

— Госпожа, — произнес Бонифаций и помпезно вывел Джамилю перед собравшимися, словно она была священником.

Мы находились на третьем этаже дворца, примостившегося на краю высокой скалы, как раз напротив самой глубокой и самой охраняемой бухты из всех, что я когда-либо видел. От нее нас отделял Босфор. Бухта соединялась с Босфором точно так, как Босфор — с Мраморным морем. Джамиля рассказала присутствующим, что город, надежно укрытый массивной стеной с башнями, вдоль которой мы проплыли, расположен на полуострове, не таком узком и длинном, как было с Задаром, а на треугольнике, похожем на перевернутый нос или загнутый носок турецкой туфли. Кончик этой туфли указывает на восток, прямо на нас, через Босфор. Северный берег полуострова — в том месте, где туфлю обычно шнуруют, — защищен как стеной, так и этой узкой и глубокой бухтой под названием Золотой Рог, самым большим торговым портом во всем мире. За бухтой (справа от нас) город перерастал в предместье под названием Пера. Голос ее высочества дрогнул на этом слове. Огромная Галатская башня охраняла не только Перу, но, что более важно, вход в бухту Золотой Рог, где она соединялась с Босфором. Ее высочество добавила, словно пыталась продать нам поместье, что по спокойным, безопасным (хотя и глубоким) водам бухты налажена регулярная и дешевая паромная переправа.

Но то же самое нельзя было сказать о лодочной переправе через бурный Босфор, отделявший нас от города. Посреди пролива сгрудились маленькие суденышки, развернувшись носом против течения и непонятным образом удерживаясь на месте, пока пара рыбаков, каждый в своей лодке, проверяли сети. Транспортные корабли нервно сновали по проливу, опасаясь огромной махины — венецианского флота. Ни одна из лодок даже не пыталась переплыть на другой берег поперек течения.

— Пересекать Босфор чрезвычайно трудно, — пояснила Джамиля, явно вновь прибегая к далеким воспоминаниям детства. (Она совершенно не старалась изображать из себя принцессу, но держалась с тем величием и грацией, которые были в ней, когда я впервые ее увидел.) — Для этого судам требуется особая оснастка.

— Теперь ясно, почему никому из сторонников Алексея не удалось добраться сюда, чтобы устроить торжественную встречу. — Бонифаций улыбнулся Джамиле. — Продолжайте. Объясните теперь, что это такое.

Он указал на несколько рядов красновато-оранжевых палаток, раскинутых по склону, где возвышалась Галатская башня. Палатки находились так далеко, что мы не могли разглядеть символы на вымпелах.

— Это армия василевса, его величества Алексея Третьего, дяди вашего царевича Алексея, — объявила Джамиля. (Вельможи оживились и с интересом придвинулись к окнам, как будто лишние полшага могли позволить им разглядеть человека на расстоянии четырех тысяч шагов.) — Он тот, кого вы называете узурпатором.

— Потому что он и есть узурпатор, — предостерегающе произнес Бонифаций. — Ограничьтесь уроком географии, ваше высочество.

Джамиля указала на окно.

— Алексей Третий вышел туда, чтобы оборонять цепь. Галатская башня, у подножия которой он находится, была воздвигнута для охраны бухты. Как видите, у подножия холма, между двух берегов, прикреплена цепь. Это самая большая цепь в мире, каждое железное звено больше человеческого роста и толще руки, и она закреплена на берегу Перы. — И снова голос ее дрогнул на этом слове. — Течение Босфора, лучники, несущие дозор на башне, и армия узурпатора из варягов, расположившаяся на склоне холма, — все это помешает отстегнуть цепь, а разорвать ее просто невозможно — на протяжении последних пяти веков многие пытались это сделать, но ни разу не сумели.

— Обязательно ли нам заходить в гавань? — спросил кто-то. — Почему нельзя просто атаковать городские стены?

— Потому что мы не собираемся идти в атаку на город! — отрезал Дандоло. — Только на ее теперешнего правителя. В любом случае нападение на городские стены со стороны воды обречено на провал. Нам помешает течение. Мы создавали этот флот специально для боев перед Александрией, а не в коварном течении Босфора. Быть может, нам еще удалось бы швырнуть несколько камней, но закрепить корабли, чтобы ввязаться в бой, мы все равно не смогли бы. Единственный способ завоевать город — каким-то образом войти в гавань. Это известно веками, но еще ни разу не было осуществлено.

— Значит, нам остается только вступить в бой с людьми узурпатора за контроль над цепью, — произнес Грегор, глядя в окно.

Наступила долгая тишина, все обреченно уставились на вид, представший нашим глазам.

— Мессир, — осторожно продолжил Грегор, — прошу вас, подумайте, что для этого потребуется: нам придется пересечь Босфор поперек течения и произвести высадку — опять-таки в борьбе с течением — у подножия не холма, а, по сути, горы, кишащей вооруженными людьми. Чтобы подобраться к механизму цепи, мы должны будем прорваться с боем, обогнув холм, ничем не защищенные от града стрел, которые посыпятся на наши головы с башни. А ведь башня огромная, — добавил он с легким отчаянием.

— По этой причине город ни разу не был взят, — сказала Джамиля. — А вовсе не потому, что на него до сих пор никто не нападал. Нападали даже большими силами, чем у вас.

Грегор по-прежнему стоял у окна.

— А мы можем обойти войско узурпатора и подвести корабли прямо к тому месту, где закреплена цепь… как, вы там говорите, называется это предместье?

— Пера, — тихо ответила Джамиля. — Там живут константинопольские иудеи.

Ага! Она там родилась, и там же, по всей вероятности, до сих пор живут ее многочисленные родственники. И туда же мне придется вернуть ее, чтобы исполнить свою клятву. Тоска, с которой она смотрела на то, что никак не могла видеть, разбила мое сердце и вызвала ревность.

— Если вы попытаетесь добраться до цепи с моря, то вам все равно будут угрожать лучники на башне. В том-то и великий секрет галатского бастиона, что оттуда полукругом простреливается весь пролив.

Мужчины еще немного поглазели в окна. Несколько раз кто-нибудь из них открывал рот, собираясь изречь дельную мысль, но затем сам себя останавливал, поняв несостоятельность предложения.

— Теперь вы понимаете, почему я не торопился согласиться с вашим планом? — после долгой паузы спросил Дандоло с отцовской укоризной. — Презираю эту империю, но не могу с ней не считаться, в основном по причине безупречных оборонительных сооружений Константинополя.

Грегор отошел от Джамили и протиснулся к Бонифацию.

— Я не стану призывать своих людей рисковать… — начал он, но Бонифаций поднял руку, веля ему замолчать.

— Если понадобится, то станешь, — тихо изрек маркиз и ушел.

Следующие несколько дней продолжалось молчаливое, напряженное противостояние. Каждый вечер солнце опускалось за горизонт, а бухта Золотой Рог самодовольно оставалась под охраной огромной черной железной цепи. Пилигримы разбрелись в поисках съестного, все дальше и дальше удаляясь в глубь материка. В основном местность там была дикая, а ближе к берегу попадались и засеянные поля, и фруктовые сады. Византийская аристократия облюбовала побережье для своих летних дворцов. Меня поразило количество рыбы в Босфоре. На моих глазах один крестьянин, стоя на берегу, поймал тунца голыми руками. Ловкий трюк, не более, поэтому я тоже попробовал и с тем же результатом. Но рыцари и бароны требовали мяса, поэтому все пешие воины и слуги почти неделю рыскали в его поисках.

По вечерам мы собирались в своем шатре на совет и тихо обсуждали сложившуюся ситуацию, иногда даже спорили, а Ричардусы тем временем играли в шахматы возле фонаря. Мы все сходились во мнении, что сопротивление Бонифацию ничего нам не даст. Вполне возможно, он лишь ужесточит охрану женщин и будет затягивать исполнение главной задачи — повторную узурпацию, как я начал называть договор с Алексеем. Грегор вернулся к тому, что вновь начал сплачивать войска в ежедневной муштре. Его прежний золотистый свет исчез, и я уже сомневался, что он когда-нибудь вернется. Но со своими людьми Грегор говорил тепло и откровенно, объясняя, что единственный путь спасения для них — исполнить свой долг здесь быстро и добросовестно.

Каждый день я старался проникнуть во дворец под видом музыканта, иногда мне это удавалось, но женщин больше не видел и ни разу не смог остаться один, чтобы попробовать отыскать их. Отто тоже не прекращал попыток, но не отличался тихим нравом и тонкостью обхождения. Поэтому все охранники сразу подозревали в нем беспардонного громилу — в общем, ему так и не удалось пройти даже за ворота. Мы не знали, что происходит во дворце, и от этого можно было сойти с ума.

На следующий день после Праздника

Тела и Крови Господних, 1 июля 1203 года

Думал, что не стану делать новых записей, пока мы находимся в Византии, ибо предполагал, что это будет хроника только паломничества, а раз мы отклонились от главной цели, то считаю наш поход отложенным. Однако, подумав, пришел к выводу, что должен отразить в записях наши намерения вернуться к главной цели, поэтому все-таки пишу.

Верю, что, если действовать споро, решительно и точно, мы еще успеем в Иерусалим до осени. Только теперь я стал настоящим воином во всех смыслах, чего не имел возможности сделать, просидев всю зиму в задарском доме или на корабле, с которого не сходил на берег по нескольку месяцев. Наконец попал в свою стихию, и хотя теперь я старше, мудрее и печальнее, чем был до того, как увидел каналы Венеции, все же в полном ладу с самим собой.

Я наточил меч, который назван Десницей Николая в честь епископа, отстоявшего божественность Христа на Никейском вселенском соборе и давшего пощечину Арию. [28] Снова провожу учения и сплачиваю войско. Бонифаций прослышал об этом и отнесся хорошо: теперь меня ежедневно приглашают во дворец Скутари на военные советы, где предводители обсуждают дальнейшие планы. Так длится уже несколько дней. В душе я склонен согласиться с венецианцем Дандоло (несмотря на проявленную им в Задаре кровожадность), выступающим за дипломатическое решение проблемы. Но по-прежнему остаюсь верен своему уважаемому тестю, который, видимо, понял, что я — податливый материал в руках мастера, который вылепит из меня что хочет.

Сегодня утром мессир Бонифаций публично выразил свое доверие ко мне, поставив меня во главе отряда рыцарей, охраняющих фуражиров, которым поручен сбор хвороста. В помощники я взял брата. Ситуация с женщинами тяготит его больше, чем меня, и мы с бриттом уже головы сломали, чем бы отвлечь Отто. Мое предложение брат принял с благодарностью.

Мы не стали возиться с доспехами, что является обычной практикой при таких обстоятельствах, тем более день выдался очень жаркий. За нами следовали оруженосцы с нашими щитами. Мы не ожидали наткнуться на отряды военных так далеко от города, но ближе к вечеру, когда по-прежнему стоял душный и влажный зной, мы накрыли лагерь из пятисот византийцев, сплошь конных воинов. Полагаю, их послали разведать, что мы из себя представляем. Однако, вполне возможно, они охраняли восточный фланг империи от набегов сельджуков.

Мы еще не обладали достаточным опытом совместных сражений. Тем не менее восемьдесят рыцарей моего отряда проявили себя с лучшей стороны, разделившись на четыре группы и атаковав греков в их лагере. Численность противника превышала нашу в шесть раз. На греках были странные доспехи, которых прежде мне не доводилось видеть: плотно облегающие кольчуги с юбками, очень похожие на панцири, состоящие из мелких, связанных между собой пластинок, с железными щитками на плечах. Совсем как на древнеримских воинах.

Мессир Бонифаций предупреждал меня, что византийская тактика ведения боя склоняется более к совместным действиям, нежели к проявлению индивидуальной доблести, поэтому я ожидал встретить грозных воинов, но они не внушали страха, а скорее, наоборот, сами были чуть живы от ужаса. Они дрогнули под нашим напором и обернулись в бегство (с женской трусливостью, но достойной восхищения координацией), бросив палатки, провизию, а также много мулов и лошадей. Мы преследовали их целую милю, пока до меня не дошло, что истинная ценность нашей победы в том, что осталось в лагере, и мы вернулись за трофеями. По правде говоря, особо хвастаться было нечем, но меня и моих солдат по возвращении в Скутари встретили как настоящих героев. Если слух о наших великих подвигах достигнет узурпатора, то, возможно, он сдастся без боя. Тогда не пройдет и нескольких дней, как мы погрузимся на корабли и направимся в Египет! Завтра днем меня с моими людьми будут принимать во дворце, где состоится настоящее пиршество (из дворцовых кладовых вынесут лучшие припасы) под музыку целого оркестра. Мы надеемся, что увидим там женщин, но, подозреваю, Бонифаций изолирует их от нас. Так он поступает каждый раз, когда я прихожу во дворец.

Алексею нравилось мое исполнение музыки его народа как на фиделе, так и на арфе, поэтому я легко получил место на подиуме для музыкантов в день пиршества. В перерывах между песнями болтал с другими музыкантами, в основном с пьяным трубачом. Он понятия не имел, где держат женщин, но отпустил несколько тошнотворных замечаний, что, по его мнению, выделывает с ними обеими Бонифаций, «особенно, с темненькой, которая огонь, а не баба».

Я уже собрался ответить, хотя не успел придумать, что бы такое похлестче сказать, как до меня донесся мягкий баритон Грегора. Я повернулся. Царевич Алексей восседал в центре стола, заняв самое большое кресло, тем не менее пиром правил маркиз Бонифаций. Грегор, превосходивший тестя по мощи, но уступавший ему в элегантности, сидел по его правую руку, облаченный в праздничную рубаху, сшитую наспех личным портным маркиза специально для этого случая. На его груди красовалась верхняя половина маркизова герба (рука с кинжалом, в обрамлении оленьих рогов) и нижняя половина его собственного герба (цветок зверобоя), таким образом всем присутствующим демонстрировалось, как тесно герой дня связан со своим предводителем. Все это должно было произвести впечатление на рыцарей, а заодно и на баронов: вот видите, как бы говорил Бонифаций людям, держитесь этого парня и будете есть за моим столом. Отто, более симпатичный, чем его брат, сидел рядом с Грегором и рассеянно озирался, пытаясь понять, где содержат женщин.

Меня забавляло, насколько неловко себя чувствовал Грегор в этом окружении. На учебном поле брани, покрытый грязью и лошадиной пеной, он был в своей стихии. На военном совете, где от его прозорливости зависела судьба армии, он держался с небрежной уверенностью. Но вот его нарядили в расшитую рубаху — и он уже ведет себя как мальчик, пытающийся скрыть от матери первую эрекцию. Уверенная улыбка воина внезапно превратилась в робкую, авторитет старшего брата, дальновидного стратега, улетучился, как винные пары из сосуда, подвинутого к огню.

— Мессир, — сказал Грегор, — я и мои люди благодарим вас за честь, оказанную сегодня, но мы действительно всего лишь исполнили наш долг. И хотя нас радует и успокаивает, что мы так быстро разделались с противником, надеюсь, вы присоединитесь к моей молитве, и это станет последним кровопролитием на византийской земле.

Все дружно захмыкали, удивляясь таким речам.

— Я хочу сказать, — продолжал он, — давайте вместе надеяться, что мы способны вернуть трон его высочеству как можно быстрее и без лишней крови. Затем, умножив наши богатства, мы оставим жителей Византии в мире и процветании, а сами незамедлительно отбудем в Святую землю, где исполним нашу клятву.

Старик Дандоло, венецианский дож, зааплодировал, энергично закивав. Через секунду Алексей с Бонифацием последовали его примеру, и тогда к ним присоединился весь зал. Дандоло воспользовался моментом: вытянул руку, призывая всех к тишине, и поднялся, чтобы сказать свое слово. Согласившись с мудростью Грегора Майнцского, он подчеркнул, что если все-таки придется вступить в сражение, то можно надеяться, оно будет ограничено взятием Галатской башни, чтобы завладеть цепью, преграждающей вход в бухту. Как только флот зайдет в бухту Золотой Рог, это сразу должно остановить битву. Если узурпатор даже и выживет во время штурма башни, то наверняка капитулирует. Или, возможно, его советники, поняв, к чему идет дело, сами устранят узурпатора и слетятся к Алексею, приведя с собой отряд варягов. Так что от наших воинов требуется провести только одну битву — за Галатскую башню.

Из-за присутствия царевича Алексея дож аккуратно подбирал формулировки, но было видно, что Дандоло не слишком высокого мнения о возможностях нынешнего претендента на трон. Вот почему он так заботился, чтобы передача власти совершилась мирным путем. Удержаться на троне у Алексея не было ни малейшего шанса. Вскоре он будет низвергнут, а это означало разрыв торговых отношений. Наконец-то я понял, что из себя представляет Дандоло. На самом деле все было просто: дож существовал для Венеции, а Венеция существовала для торговли. Все его решения сводились к этому, и он будет непоколебим, не то что епископы с их духовными метаниями и правовыми кульбитами. Дожу было наплевать, жив я или нет, и от мира он ждал совсем другого, чем я. Тем не менее в данной ситуации мы с ним неожиданно стали союзниками.

Речь встретили почтительными аплодисментами (Бонифаций и Алексей не скрывали скуки), вскоре прерванными каким-то шумом за дверью. Половина воинов резво вскочили, когда в зал вошел неожиданный гость.

 

31

Вошел маленький темноволосый человек в длиннополой рубахе, в каких часто расхаживал Дандоло, с очень длинной шевелюрой и бородой. Охранник на входе обыскал его, обхлопав сверху донизу. Держа в руке свиток, он пересек зал и подошел к столу, за которым Алексей с баронами ожидали десерта. Незнакомец отвесил низкий поклон и удивил всех, заговорив на пьемонтском диалекте:

— Я Николо Ру, родился в Ломбардии, но сейчас проживаю в Константинополе.

С этими словами он протянул свиток. Из-за стола поднялся Грегор, вышел к гонцу, забрал у него послание и внимательно осмотрел печать.

— Все правильно, — подтвердил рыцарь. — Его прислал дядя нашего царевича.

Бонифаций позволил ломбардцу говорить, подав знак своему французу-толмачу, чтобы тот переводил для баронов с севера.

— Мессиры, — гладко начал Николо, продемонстрировав большое умение насыщать свою речь пояснительными замечаниями, — мой господин василевс шлет поклон вам, лучшим (за исключением коронованных особ, разумеется) среди живущих в величайших странах мира (если не считать Византии, конечно). Он удивлен вашим появлением в его империи, ибо как христианин знает, что вы (все сплошь христиане) держите путь в Святую землю, чтобы спасти город Христа и Гроб Господень. Он никак не может взять в толк, что привело вас в эти края. Если вы испытываете нужду в припасах, то он будет рад обеспечить вас всем необходимым, помочь паломникам (как помогали его предки вашим предкам). Он уверен, вы пришли сюда не для того, чтобы причинить ему вред, в противном случае (будь ваши силы даже в двадцать раз многочисленнее) вас бы ждало, естественно, полное истребление, если бы (по какой-либо непредвиденной причине) он пожелал причинить вам вред.

Николо слабо улыбнулся, поклонился и отступил на шаг, предвидя, что теперь последует долгое обсуждение, прежде чем ему будет дан ответ.

Но Бонифаций отреагировал мгновенно, без заминки.

— Любезный, с какой стати вашему господину удивляться нашему появлению в его империи, когда эта империя вовсе даже и не его? Она принадлежит его племяннику, который оказывает нам честь своим присутствием в этом зале. Если ваш господин готов отдаться на милость своего племянника, вернуть ему трон и владения, мы будем только рады похлопотать за него перед царевичем Алексеем и выпросить прощение и возможность жить в достатке до конца дней. Больше нам сказать нечего. И не смейте сюда возвращаться, разве только с известием, что ваш господин пожелал сдаться, — сказал он и небрежно махнул рукой, мол, Николо Ру должен теперь уйти.

Посланник скис и начал оглядывать хмурые лица пирующих, которым не терпелось возобновить застолье. Видимо, хотел убедиться, что в зале нет греков. Потом он рухнул перед Грегором на колени и вцепился с мольбой в его сапоги, захлебываясь от эмоций.

— Прошу вас, мессиры, — тихо забормотал посланник, словно боялся, что его могут услышать, хотя вокруг не было ни одного его земляка; при этом его ломбардский акцент заметно усилился. — Император вовсе не злой человек, но он не в себе. С тех пор как наш господин ослепил своего брата, императора Исаака, десять лет назад, он ни одной ночи не спал спокойно. Его преследуют отчаяние и чувство вины за содеянное, так что теперь он в шаге от безумия. Василевс несдержан и если разгневается, то пострадают в первую очередь латиняне, проживающие в городе. Мой народ пострадает за ваше дело прежде, чем вы успеете вынуть из ножен мечи. Молю вас, господа, как братьев-католиков, как братьев-латинян, — все это сопровождалось соответствующей жестикуляцией, — и вас, мессир маркиз, как соотечественника-ломбардца, пожалуйста, не вмешивайтесь в дела, которых не понимаете.

Бонифаций скривился с отвращением от устроенной сцены и жестом велел Грегору выдворить гонца.

— Что это за чертовщина? — рассердился он. — Неужели твой господин считает нас простаками, способными попасться на такой трюк?

— Это не трюк, мессир, уверяю вас, — продолжил ломбардец, отпуская Грегора, но не вставая с колен. — Мы станем пешками, которыми пожертвуют в игре. Как вы думаете, отчего василевс прислал на переговоры с вами выходца из Ломбардии? Он хотел убедиться, что вы поймете на родном языке, насколько важно для вас не вмешиваться в чужие дела. Я говорю как сосед, причем не его, а ваш, и тем не менее умоляю вас, мессир, садитесь на свои корабли и уплывайте.

Бонифаций просигналил Грегору, и тот мгновенно нагнулся над разнюнившимся посланником. Подняв его за шкирку, он удерживал Николо в воздухе, пока тот не сдался и не опустил ноги на пол. Тогда Грегор разжал руку, но заслонил посланника собою, чтобы тот больше не мог обращаться к маркизу.

— Теперь покиньте нас, — объявил Бонифаций. — И никто в этом зале никогда не вспомнит об этом несдержанном, неблагородном порыве.

— Я не согласен, — подал голос Дандоло, чуть ли не забавляясь. — Нельзя не воспользоваться этими сведениями. He вижу смысла беспричинно рисковать жизнями моих людей, составляющих гордость, цвет и будущее моей родины. Если узурпатор слаб и его сторонники, понимая это, приходят в отчаяние, то мы могли бы попытаться вступить с ними в переговоры.

— Они не согласятся, — с убитым видом произнес Николо. — Все слишком боятся…

— …варягов, — закончил за него Дандоло.

— Чего, мессир? — переспросил какой-то вельможа.

— Варягов, — повторил Дандоло так, словно любой мало-мальски образованный человек обязан был это знать. — То есть наемников, составляющих личную гвардию императора. Они прославились своей верностью и неподкупностью. И только благодаря им некоторые из ныне здравствующих императоров держатся на своем троне так долго. Стоит им только заподозрить, что этот парень рассказал нам то, что рассказал, они тут же его убьют как предателя. Но нам следовало хотя бы заслать разведчика. Вдруг удастся что-то выяснить, прежде чем попусту рисковать людскими жизнями.

— Слушайте, слушайте! — воодушевленно подхватил Грегор и собрался сказать что-то еще.

Бонифаций так резво вскочил со своего стула, что тот неприятно заскрипел по мраморному полу.

— Не возражай мне! — огрызнулся он на своего зятя. — С Дандоло мы еще обсудим этот вопрос, но ты не имеешь права идти против меня. Перемирие между нами очень шаткое, так что не смей позволять себе вольности. Ломбардец, ты слышал? Тебя здесь никто не задерживает.

Через минуту меня тоже отпустили, как и моих собратьев по ремеслу, когда стало ясно, что развлечение как таковое на этот день завершено.

Пришлось пойти прочь из дворца черным ходом, повесив чехлы с лютней и фиделем на одно плечо. Перед боковыми воротами раскинулся внутренний двор. Я весь пылал от волнения. На этот двор выходил балкон, и каждый раз, проходя по двору, я поднимал взгляд наверх в слабой надежде увидеть хоть одну из женщин, чего ни разу до сих пор не случалось.

На балконе стояла Лилиана. Она улыбнулась и крикнула:

— Привет, лютнист!

Можно подумать, мы были случайными знакомыми, чьи пути естественно пересеклись, стоило нам оказаться в одном из византийских дворцов. Внутри у меня все сжалось, я остановился как вкопанный, но она уже исчезла в комнате. Мне ничего не оставалось, кроме как плестись дальше к выходу, благодаря небеса уже за то, что хоть узнал, где находятся женщины. Теперь надо было разработать новый план.

У ворот со мной поздоровался проходивший мимо музыкант, и, когда я повернул голову, чтобы ответить ему, со мной случилось что-то непонятное. На мгновение потянуло жутким запашком человеческих экскрементов, и тут же в мой правый бок кто-то врезался. Какая-то женщина вцепилась мне в локоть так крепко, словно хотела оттеснить в сторону. Свободной рукой она потянулась к моему лицу и рывком повернула к себе. Сначала мы шли щека к щеке, а потом, слава богу, уста в уста.

— Наверное, ты опять не захватил веревку, — пробормотала Джамиля, не отрывая своих губ от моих. — К счастью, я все придумала так, что на этот раз она нам не понадобится. Что бы ты без меня делал?

Сердце у меня так и подпрыгнуло.

— Надеялся заняться этим при других обстоятельствах, — сказал я, отвечая на ее поцелуй, а сам поднял руку, чтобы погладить ее лицо (то есть скрыть его от чужих взглядов), пока мы торопливо продолжали двигаться к воротам. — Что это за запах? Ты что, убежала через уборную?

На ней было платье Лилианы.

— Можно сказать и так, — ответила она, обхватывая мое лицо обеими руками, словно была готова съесть меня от любви. — Подол запачкался, туфли тоже, но я их скинула. — Она помахала рукой перед моим лицом, но так, чтобы скрыть свое. — Видишь кольцо? Остальные украшения я оставила, но с ним не смогла расстаться. Теперь делай то, что я велю.

— А как же Лилиана? — спросил я, когда мы оказались в десяти шагах от выхода.

— Она в безопасности, — ответила Джамиля. — Пока еще во дворце, но в безопасности.

— Отто чуть с ума не сходит…

— Ничего, переживет. Мы с Лилианой долго это обсуждали и пришли к выводу, что так будет лучше всего. План у нас очень необычный, поэтому слушайся меня во всем.

Она щелкнула меня по носу и, улыбаясь для тех, кто мог сейчас за нами наблюдать, снова подарила мне поцелуй. Мы подошли к воротам. Краем глаза я разглядел, что зеваки, наблюдавшие за нами, улыбались: ах, любовь! Или: должно быть, он хорошо ей заплатил. В любом случае наша пара производила благоприятное впечатление.

Через минуту мы уже покинули пределы дворца и оказались в военном лагере. Под ногами скрипел песок. Ветер дул сильнее, становилось прохладнее, и сердце мое забилось спокойнее. Мы продолжали идти вперед, не разбирая дороги, как деревенская пара, которая никак не может оторваться друг от друга. Джамиля все время улыбалась. К ее улыбке я не привык, но выглядела эта женщина восхитительно.

— Ты великолепен, когда берешься кого-то спасать, — сказала она, оставляя поцелуи на моем лбу.

Мне хотелось получить еще один поцелуй, в губы, но я был в таком смятении, что забыл, как это делается.

— Совсем не чувствую себя героем, — заметил я.

— Это мы уже не раз обсуждали, — сказала Джамиля. — Что важнее — чтобы ты почувствовал себя героем или чтобы я выбралась отсюда? Когда-нибудь поймешь, что величайший героизм заключается в небольших деяниях. Если бы ты только усвоил это, то перестал бы причинять столько бед. А пока делай, что тебе говорят.

Она еще раз улыбнулась, а потом поцеловала меня в губы.

— Эй! Лютнист! — окликнул кто-то меня властным голосом.

Проклятье, вот теперь нас поймают, хотя нам давно следовало бы убраться отсюда.

Я оглянулся. В проеме ворот стоял дворецкий Дандоло и размахивал небольшим кошельком.

— Твоя плата! — прокричал он, не желая осквернять свои стопы выходом за территорию дворца. — Забери деньги сейчас, а то позже забуду.

— Ах да! — сказал я с довольным видом.

Джамиля разжала руки, отпуская меня, но, прежде чем отойти от нее, я ущипнул ее за ляжку — исключительно ради наших соглядатаев, разумеется, и добавил:

— Подожди здесь, милашка. Принесу домой хоть что-то в клюве, и ты сможешь купить себе красивое платье.

Я затрусил обратно к воротам, но, как только оказался в зоне видимости обитателей дворца, мальчишка-паж просигналил мне вернуться во двор.

— Лютнист!

Меня так и подмывало оглянуться на Джамилю, но я подавил в себе это желание и шагнул во двор. Паж указал на балкон, снова воскликнув:

— Лютнист!

Лилиана запрыгала вниз по ступеням как шаловливое дитя. Ничего не понимая, я прошел чуть дальше.

— Лютнист! — выкрикнула она. — Меня прислала за тобой моя госпожа!

Вот, значит, как: они все это заранее продумали.

— Госпоже очень понравилось, как ты исполнял на прошлой неделе «Календу мая», и она пожелала тебя наградить! Погоди немного…

И когда она спустилась почти до конца лестницы, то вдруг споткнулась и упала. К счастью, Лилиана умудрилась приземлиться на пятую точку и осталась цела, но я засомневался, все ли так и было задумано. Все остальное из того, что затеяли эти две женщины, прошло образцово, так что, наверное, это падение тоже было частью представления.

Через секунду я оказался рядом с ней, и если это была игра, то игра хорошая. Лилиана порвала подол и ободрала ногу, но взглянула на меня с улыбкой.

— Держи, — сказала она, вручая мне кошелек. — От моей госпожи. И помоги подняться неуклюжей женщине.

Я помог ей встать, потом мы вместе склонились над порванным подолом и запричитали, словно это могло спасти положение.

— Что вы там задумали? Как ты выберешься отсюда?

— Со мной здесь хорошо обращаются, так что не беспокойся, — прошептала она в ответ.

— Не могу бросить тебя здесь. Если я Джамилю приведу домой, а тебя — нет, то Отто…

— Все будет не так. Поверь мне. Просто делай, что тебе говорят. — Мы выпрямились, но продолжали сокрушаться по поводу порванной туники. Лилиана заговорила громче: — Ну вот, теперь деньги у тебя, лютнист! Принцесса — большая твоя поклонница, и когда придешь во дворец в следующий раз, то не откажи ей в просьбе, сыграй для нас.

— Почту за честь, — ответил я, затем повернулся и выбежал за ворота, по дороге кивнув дворецкому.

Вскоре хватятся Джамили, так что нам нужно было убираться отсюда как можно быстрее и дальше.

Но Джамили там, где мы расстались, не оказалось.

Я принялся озираться, но не увидел ее. Внизу лодка посланника пересекала Босфор, за моей спиной остался дворец, где каждый занимался своим делом. Вокруг меня пилигримы в лагере прибирались после обеда, тренировали лошадей, прогуливались со шлюхами. Джамили и след простыл. Я запаниковал, но быстро успокоился: обе женщины, пусть и склонные к эффектным розыгрышам, видимо, знали, что делают. Взглянул на два маленьких кошелька, что сжимал в руке. В красно-белом лежали деньги от Дандоло, фиолетовый достался мне от Лилианы.

Там оказался небольшой пергаментный свиток — несколько поспешно нацарапанных слов были смазаны оттого, что свиток свернули, не дав чернилам просохнуть. Орфография была ужасная, пришлось читать вслух, иначе я не мог разобрать, что она написала на языке, которому я ее обучил.

Прости меня. Я на лодке.

Я поднял взгляд. И увидел, как лодка посланника-ломбардца движется по Босфору к другому берегу, к лагерю узурпатора. К Пере.

 

32

Я сразу решил, что она ошиблась в третий раз, оставив меня, и это оправдывало мое намерение ее преследовать. В мои планы не входило помешать ей вернуться домой, хотелось лишь убедиться, что она добралась туда благополучно. Это очевидно. И очень благородно с моей стороны.

Я спрятал инструменты под деревом, с трудом спустился по косогору к воде и с помощью денег, полученных от Дандоло, попытался подкупить венецианца, чтобы тот переправил меня через Босфор на своем баркасе. Договориться не удалось. Тогда я предложил продать мне баркас, но у меня не хватило денег.

Я попытался броситься за ней вплавь, хотя плавать не умею; надеялся, что христианское милосердие заставит какого-нибудь венецианца выйти в море на лодке, чтобы спасти меня, а уж потом как-то сумею направить лодку на тот берег.

План провалился: христианское милосердие не было запланировано на сегодня у венецианцев. Я барахтался в воде, отчаянно пытаясь уцепиться за какую-нибудь ветку, течение несло меня за поворот, а потом ударило прямо о швартовый столб, к которому была привязана веревка, закрепленная другим концом на скале. Веревка была скользкой, но прочной. Перебирая ее руками, глотая морскую воду и часто наталкиваясь на рыбу, я сумел вернуться на каменистую землю. Долго потом сидел на берегу, тяжело переводя дух, отрыгивая воду, хлюпая носом и стараясь не жалеть самого себя.

Когда сердце несколько умерило свой бешеный стук, я попытался решить, что делать дальше. Отто и Грегор все еще пировали, но наш шатер обязательно обыщут, как только Бонифаций хватится Джамили. Возвращаться в шатер не было смысла.

Если хорошенько подумать, мне вообще не стоило никуда идти, пока я напоминал своим видом геккона-утопленника. Стояла немыслимая жара. Пришлось лечь на камни и вытянуться, сначала на спине, а потом на животе, чтобы высохнуть. Когда дал о себе знать голод, я поднялся и, прилагая немалые усилия, цепляясь за обнаженные корни и свисающие ветви, забрался по зеленому холму на самую вершину, с которой открывался вид на Босфор и город. Оттуда уже легко было добраться до окраины армейского лагеря.

Я подумал, что теперь в моем положении прятаться бесполезно, и отправился прямиком во дворец Скутари. Все равно мне было нужно знать, что там происходит. Для охранника у боковых ворот у меня был готов предлог — мол, забыл во дворце ребек. Охранников оказалось двое — один снаружи, другой внутри. Тот, что дежурил снаружи, послал за ребеком мальчишку-пажа, а мне велел подождать.

— А тебя здесь раньше не было, — сказал я охраннику, завязывая разговор.

— Весь караул поднят по тревоге. Не слышал? Узурпатор похитил принцессу!

Разумеется, не нашлось дураков, чтобы в это поверить. Я попытался изобразить ужас.

— Когда же это случилось? Я ведь только что оттуда!

— Час назад, — авторитетно заявил охранник. — Как раз когда закончился пир. Ее забрал посланник. Но мы все равно обшарили лагерь на всякий случай, если у того был помощник среди наших.

— Грегор Майнцский? — поинтересовался я, чтобы прощупать почву.

Парень покачал головой.

— Нет. Он в это время пировал с маркизом. Хотя не исключено, что тут замешан его брат.

— Разве брата за столом маркиза не было?

— Брат давно сожительствует с любовницей Бонифация, — ответил охранник, будто это что-то объясняло.

— Она и была его сожительницей с самого начала, — сказал я, лихорадочно думая, как бы проскользнуть мимо него. — Хотя все равно вот уже целый месяц у брата нет возможности переспать с ней.

Охранник высокомерно посмотрел на меня.

— Если он с ней не спит, то она не его сожительница.

— Что верно, то верно, — сдался я. — Полагаю, Бонифаций всерьез настроен отыскать принцессу?

— У него есть заботы и поважнее. — Охранник хмыкнул.

Что ж, тут он был прав.

Появился дворецкий Дандоло и сухо сообщил, что ребек вовсе не мой, поэтому мне его не отдадут. Поворчав немного для виду, я ушел, забрал припрятанные инструменты и нырнул в один из женских шатров, где провел примерно час — играл и прислушивался, о чем болтают воины.

Из пересудов удалось почерпнуть не много. Все уже знали, что узурпатор прислал своего человека, но Бонифаций дал ему отпор, проявив властность, чем заработал авторитет у рядовых воинов. Все также знали, что принцесса исчезла, но эта новость никого не волновала. Куда с большим жаром обсуждалась неминуемая атака Галатской башни.

Некоторые воины ратовали за атаку городских стен, другие, посмышленее, понимали, что со стороны Босфора это сделать будет трудновато из-за сильного течения, а потому предстояло разбить цепь, закрывающую вход в гавань. Но для этого сначала нужно было свергнуть узурпатора, который охранял эту цепь. Никто из рядовых, видимо, не понял, что узурпатор и был главной целью, ведь спор разгорелся именно из-за него, а не из-за города.

Этого различия, такого важного с моральной и правовой сторон для предводителей войска, для рядовых просто не существовало. Они лишь знали, что пришли сюда побороть злодеев, насладиться победой, а затем быстро направиться в Святую землю, где их ждали другие злодеи и триумф. Все мои ловкие попытки наставить их на путь истинный ни к чему не привели. Не хотели воины вникать в сложности. Хотели праздновать победу над злодеями.

Той ночью я почти не спал, расстроенный полной безнадежностью и уязвленный побегом Джамили. Вдруг пахнуло холодным ветром — значит, кто-то вошел в шатер.

А вот и она, Джамиля, склонилась надо мной. По ее лицу ничего нельзя было понять.

— Я вернулась, — прошептала она. — Все спят? У меня есть сведения, которые Грегор должен передать Бонифацию.

— Я не сплю, — мгновенно отозвался Грегор, подскочив как пружина.

Отто и слуги тоже проснулись, и старшего Ричарда сразу послали к часовым принести огня.

Мы сгрудились вокруг Джамили, от сонливости не осталось и следа. Молодой Ричард, самый резвый из нас, а потому острее всех чувствовавший отсутствие женского общества, нарушив все приличия, наклонился к ее груди, но, поймав строгий материнский взгляд, отодвинулся.

— Где Лилиана? — был первый вопрос Отто.

— Мы так и не смогли придумать, как нам обеим выбраться оттуда, — ответила Джамиля. — К тому же та, которой предстояло удрать, должна была говорить по-гречески.

Похоже, он ждал извинений с ее стороны за то, что она оставила Лилиану во дворце. И похоже, она готова была извиниться.

— Ты отправилась в Перу, — простонал я с укором, у меня даже горло сдавило.

— Нет. Если бы это было так, то я бы ни за что не вернулась, — сказала она, отводя взгляд. — Просто побывала в лагере императора.

— В лагере узурпатора, — непроизвольно поправил ее Отто.

— Узурпатором можно назвать почти каждого византийского императора. Император, которого он сверг, был обычным вельможей до тех пор, пока не свергли предыдущего императора, — нетерпеливо огрызнулась она. — Все разговоры о восстановлении якобы истинного престолонаследника просто смехотворны. Ладно. — Она помолчала. — Мне подвернулся шанс, и я им воспользовалась — провела вечер в его шатре, представившись служанкой, так что обращались со мной соответственно. Кое-что узнала и подумала, что вам тоже не мешало бы это знать. Поэтому и вернулась.

Грегор был поражен.

— Ты же могла… Клянусь святым Иоанном…

— Вот это да! — расхохотался Отто восхищенно.

По-моему, он чересчур развеселился.

— Император, то есть узурпатор, нездоров. — Джамиля многозначительно постучала пальцем по виску. — Будь он мелкопоместным барончиком в деревне, то из него мог бы получиться неплохой хозяин. А для императора он сделан не из того теста. Он забрал трон у Исаака. Говорят, он ослепил брата собственными руками, но как-то с трудом верится. Ваши предводители, несомненно, уже знают, что мобилизованная армия находится в ужасающем состоянии: лучники не умеют стрелять в цель, половина людей не способна поднять камень над головой, все кругом ненавидят императора, за исключением варяжской гвардии — и то только потому, что все они дорогостоящие наемники из разных стран. Флот разваливается на плаву, кораблей почти не осталось, многие из них изъедены червями.

Отто и Грегор обменялись удивленными взглядами.

— Мы почти ничего об этом не знали, — ликующе произнес Грегор. — Что еще?

— Император… — Джамиля сделала паузу. — Его гложет вина за то, что он ослепил собственного брата. Он живет в ежедневном страхе, опасаясь Божьего гнева за содеянное.

— Как раз об этом мы слышали, — сказал я.

— Но Бонифаций этому не поверил, — добавил Грегор.

— И напрасно. С другой стороны, император — само высокомерие. Послушать его — так он имеет право властвовать не только в Византии, но и во всем мире. И все же, когда он остается один в окружении ближайших советников, то начинает поскуливать от страха, точно так, как делал когда-то мой нашкодивший сын, ожидая наказания. Его советники разговаривают с ним очень деликатно, как с душевнобольным. Я много лет пользовалась доверием правителя и его семейства и знаю, каким нужно обладать характером, чтобы сохранять владения в целостности. У этого человека таких качеств нет. Если вам удастся разрушить дворец, то это потому, что он уже прогнил изнутри.

Грегор задумчиво закивал.

— Так ты думаешь, захват Галатской башни положит всему конец? Даже если императора не убьют и не возьмут в плен?

Джамиля, к огорчению присутствующих, покачала головой.

— Как раз наоборот, господин. Если захватите башню, которая считается неприступной, то сразу станете мощной силой. Но если он сбежит от этой мощной силы, значит, он еще сильнее, чем вы. Вот как работает его сознание. Если вы не возьмете его в башне и он благополучно переберется через бухту, то сочтет себя непобедимым. Алексей Третий ни за что не пойдет на переговоры или капитуляцию, и вам придется брать штурмом его дом. А такая осада может продлиться… — она пожала плечами, — неопределенное время. Думаю, вам следует захватить его в башне. Его лично. Двор и без вашей помощи вот-вот рухнет, и если вы в тот момент возьмете власть над императором, то считайте, вся империя у ваших ног.

— И ты вернулась, чтобы сообщить нам об этом? — спросил я. — Вместо того, чтобы присоединиться к своему народу?

Джамиля кивнула.

— Почему тебя волнует, что будет со всеми этими безбожными христианами? — не унимался я, рассчитывая услышать наконец, что она просто не выдержала разлуки со мной.

— Если начнется кровопролитие, то пострадают иудеи, — вместо этого сказала она. — Пера находится прямо там, где будет происходить штурм. Так что если найдется хоть один способ предотвратить кровопролитие, то это мой долг перед моим народом. — Джамиля почти с укором взглянула в лицо Отто. — И перед всеми, кто находится в этом шатре.

Отто отвел взгляд.

— Ты хочешь, чтобы я пошел к Бонифацию? — спросил Грегор. — Он поймет, что все это я узнал от тебя, сообразит, что ты вернулась в лагерь, выследит и заберет обратно в плен, чтобы продолжать свой глупый фарс. Не могла бы ты пересечь Босфор и вернуться туда, где тебе ничего не грозит?

— Не вижу, каким образом… Лодка посланника — редкая удача, которую удалось использовать, когда она подвернулась. Я здесь застряла крепко. Но если сообщенные мной сведения помогут избежать битвы на склонах Перы, то я не против побыть тут еще немного. Пусть даже Бонифаций найдет меня, он не станет обращаться со мной дурно, если по-прежнему считает меня ценным трофеем. Во всяком случае, хуже не будет. С Барциццей не сравнить.

— Неужели этот мерзавец… — начал я.

Джамиля закрыла мне рот рукой, на которой по-прежнему сверкал рубин в золоте — то самое кольцо, что было на ней во время побега.

— Он был неприятен, но не груб. Как-никак все-таки принцесса.

Я схватил ее руку и уставился на кольцо. Никаких других ценностей у нее при себе не было, когда она убегала.

— Как тебе удалось переправиться сюда через Босфор? — поинтересовался я.

Она слегка напряглась и отдернула руку.

— Я подкупила рыбака. На том берегу их полно.

— Чем ты его подкупила?

В ответ — молчание. Я охнул.

Успокаивающим голосом, полным достоинства, Джамиля заметила:

— Не волнуйся, за все годы, проведенные в Венеции, я привыкла к ужасам тесного общения с необрезанными.

На следующее утро я проснулся от неприятного шума: спорили на германском. Отто был уже полностью одет, стоял в открытом проеме и явно куда-то торопился. Грегор все еще одевался. В споре то и дело возникало имя Бонифация.

Тут мне стало ясно, в чем проблема. Яснее, чем Грегору.

Я выскочил из-под одеял и, обхватив Отто вокруг коленей, свалил его в пыль.

— Слезь с меня, бродяга! — зло прошипел он.

Народу вокруг, несмотря на утро, было много: пехотинцы и рыцари победнее направлялись после утренней мессы в палатку-трапезную. Я не хотел привлекать внимание к нашей потасовке, поэтому, вцепившись в прядь волос у него над ухом, затащил Отто в шатер.

— Мерзавец! — прошипел я. — Даже не думай.

— Чего не думать? — спросил Грегор, оставаясь сидеть на месте, пока старик Ричард шнуровал ему сапоги: наша с Отто ссора не была для него в новинку.

— Он хочет сдать Джамилю, чтобы вернуть Лилиану. — Не отпуская волос Отто, я сел ему на грудь и надавил пальцем на веко так, чтобы он встревоженно завопил. — Лежи смирно и будешь цел.

Он легко мог бы меня избить, но мы оба знали, что Грегор тут же придет мне на помощь.

— Сам мерзавец! — прорычал в ответ Отто, но сопротивляться не стал.

Я бросил взгляд через плечо на оторопевшего Грегора.

— Думаю, Бонифаций тайком предложил отпустить Лилиану в обмен на Джамилю, а тут как раз кстати вернулась Джамиля.

Отто покраснел, и это сразу убедило всех нас, что я был прав.

— Она сама говорила, ей все равно, что с ней случится, — сердито произнес он. — И это не только ради Лилианы, это ради всех, Джамиля сама сказала…

— Я не говорила, будто мне все равно, что со мной случится, — возразила Джамиля, откидывая одеяло. — К тому же Лилиана вовсе не страдает.

— Она пленница! — воскликнул Отто.

Джамиля расхохоталась.

— Она любовница маркиза. Ходит в шелках, мехах и драгоценностях. Обращается он с ней очень хорошо, и она предпочитает оставаться там. И что же, выходит, мне следует пожертвовать собой ради того, чтобы она вернулась к жизни в палатке, где пятеро мужчин будут ее лапать? Но мало того, она еще должна будет их обслуживать? Думаю, она никогда бы мне не простила.

— Я люблю ее! — Отто внезапно превратился в трагического героя.

— Тогда радуйся, что ей так повезло, — ответила Джамиля. — Даже в лучшие дни, когда она была куртизанкой при дворе, ее жизнь не была такой легкой, как сейчас.

— Она хочет быть со мной! — в отчаянии объявил Отто. — Больше, чем с кем-либо!

— То, что ты задумал, — ужасающе бесчестно, — сделал выговор брату Грегор. — Эта женщина спасла наши с тобой жизни в Задаре. Слезь с него, — сказал он мне по-дружески.

Я послушался. Отто поднялся и сердито подошел к брату, судя по виду, готовясь получить хорошую взбучку. Грегор, оставшись невозмутимым, скрестил руки на груди и по-отцовски покачал головой.

— У тебя есть выбор. Первое — ты можешь отправиться к Бонифацию и сказать ему, что у тебя есть сведения, которые помогут спланировать наш следующий шаг, но награды за них ты не требуешь. Он сразу догадается, откуда у тебя эти сведения, но ты не выдашь Джамилю.

— А что, если он пригрозит Лилиане?

— Да не станет Бонифаций этого делать! — теряя терпение, вмешался я. — Он слишком ею увлечен.

Отто метнул в мою сторону бешеный взгляд.

— А что второе? — спросил он.

— Второе — ты можешь отсидеться в углу и позволить мне поговорить с Бонифацием.

Грегор и Отто отправились к маркизу вместе, чтобы сообщить ему следующее. Якобы некий дружески настроенный местный житель подтвердил слова посланника-ломбардца, сказанные во время приступа страха. Пока братья беседовали с нашим предводителем, Бонифаций, продолжая вежливо улыбаться, послал двух солдат обыскать шатер Грегора, нет ли там беглой мнимой принцессы, но вояки застали лишь Ричардусов за игрой в шахматы, хотя им следовало чистить седла. Солдаты вернулись с пустыми руками. Имя Джамили ни разу не было упомянуто в разговоре ни одной из сторон. Бонифаций выразил надежду, которую разделял Грегор, что взятием Галатской башни все дело и ограничится, но отказался даже рассмотреть предложение Грегора похитить узурпатора в качестве возможной альтернативы.

Тем же днем ближе к вечеру на широкий луг холма Скутари выехали конные командиры, чтобы построить армию. До сих пор никаких военных действий не велось, только осада, редкие стычки и фуражирование. Передвижением огромных вооруженных масс на поле боя пока никто не занимался. На этот сбор Бонифаций пригласил и Грегора. Ни тот ни другой ни словом не обмолвились о Джамиле: то, чем они сейчас занимались, было гораздо важнее. Командование решило, что будет семь батальонов и авангард возглавит Балдуин Фландрский. Бонифаций поведет арьергард, куда войдут все ломбардцы, тосканцы и германцы.

Отто расстроился, узнав, что ему предстоит выступить в арьергарде. Чтобы взбодриться, он занялся своим новым развлечением: просвещением меня в области чудес военного искусства. Мне был преподан урок истории о составе традиционного французского батальона: каждое подразделение, возглавляемое местным бароном, состояло из различных отрядов — две дюжины рыцарей выезжали плечом к плечу, выстроившись в два или три ряда, а с флангов их прикрывали лучники. Для сравнения он рассказал о более современных достижениях: десять рыцарей и пять дюжин пехотинцев сражались вместе, а лучники шли впереди. Французы с севера лучше других проводили кавалерийские бои, поскольку по выучке превосходили прочих. Южные французы, питавшие меньше романтических привязанностей к рыцарству, были ближе к итальянцам, предпочитавшим объединять силы пехотинцев и кавалерии. Отто почувствовал себя гораздо лучше, как только я все это усвоил.

И этот день, и следующий длились очень долго, пока мы с Джамилей прятались — сидели в тишине или тихо разговаривали. Мы сидели достаточно близко, и я мог дотронуться до нее, но ни разу этого не сделал. Все еще считал себя ответственным за ее благополучие. Поэтому по-прежнему опасался (хотя ту ночь под проливным дождем мы просидели, вцепившись друг в друга), что злоупотреблю ситуацией, если теперь прикоснусь к ней или откликнусь на ее прикосновение, что она делала дважды или трижды. И каждый раз меня словно подбрасывало, я как будто растер ступни шерстью, а потом коснулся ими металла. Удар отзывался везде — в утробе, в паху, в подошвах, в черепе. Но я ни разу не позволил себе коснуться ее в ответ.

Ночью, после того как командиры сформировали батальоны, лагерь готовился к бою. Для армии пилигримов было бы нормальным отослать женщин еще накануне, но никому и в голову не пришло отдать такой приказ (возможно, это свидетельствовало о том, что предстоящее событие нельзя было отнести к разряду обычных дел). Тем не менее женщин в тот вечер почти никто не тревожил, за исключением нескольких трусоватых оруженосцев, которые опасались, что это их последняя ночь на земле. Все остальные были заняты своими душами: епископы, аббаты и священники низшего звена сновали по лагерю, выслушивая последние исповеди, отчаянно делая вид, будто Папа вовсе не запрещал предстоящую атаку, и помогая тем, кто не успел написать завещание. Как случалось каждый вечер, у разных костров по всему лагерю собрались поиграть музыканты, но песни сегодня звучали печальные, больше похожие на гимны, чем на обычные псалмы крестоносцев. (Например, сочинение Конона де Бетюна на французском: «Господь! Мы часто похвалялись своей смелостью, теперь посмотрим, кто из нас по-настоящему смел!» Или для тех, кто предпочитал провансальский, сардонический перл Пьера Бремена: «Если я когда-нибудь еще раз приду в Сирию, то пусть Господь не позволит мне вернуться домой!» Или для тех, кто предпочитал германские ритмы, что-нибудь в духе Фридриха фон Хаузена: «Моя душа желает теперь расстаться с телом, хотя они проделали долгий путь вместе». Или для тех, кто отличается полным отсутствием вкуса, еще одно исполнение «Календы мая».)

Епископы часть времени оставили специально для баронов, но поздним вечером, когда костры догорели, у шатра Грегора появился Конрад. То, что епископ снизошел до простого рыцаря, говорило о многом. Все сразу поняли, насколько важен этот рыцарь. Конрад чересчур устал, скупо раздавая отпущения грехов и кривя душой по поводу желаний его святейшества, поэтому ему было не до церемоний. Епископ потребовал, чтобы половину шатра освободили для исповеди Грегора, после чего он пойдет к себе и немного поспит. Я громко возмущался, но вместе с Отто и оруженосцами удалился в тесный угол за занавеской, где, скрючившись в три погибели, пряталась Джамиля.

В происходящей неразберихе, когда нельзя было понять, кому какие сведения можно доверять, епископ Конрад как-то незаметно оказался в опале. Никто не имел ничего серьезного против него, но, когда встал вопрос, что мы должны ограничить свое общение с Джамилей только самым тесным кругом абсолютно надежных людей, даже Грегору не пришло в голову включить туда Конрада. Поэтому сразу стало ясно, хотя ни слова при этом не было произнесено, что мы не скажем Конраду о Джамиле, находящейся тут же, в этом шатре.

Мы устроились за занавеской, чтобы послушать прелата и рыцаря, которые уселись лицом на восток рядом с походным алтарем Грегора.

— Вас прислал Бонифаций? — устало спросил Грегор. — Последняя проверка моей благонадежности?

— Нет, — ответил Конрад. — Я пришел сюда лишь с целью убедиться, что ты находишься в мире со своей душой.

— Вообще-то это не так, — признался Грегор. — А вы разве нет? И это в то время, когда мы снова собираемся напасть на наших собратьев-христиан и навязать им неугодного правителя?

— Это необходимое испытание… — начал Конрад, но Грегор его перебил.

— Да, отец мой, знаю. Это испытание должно подготовить нас к еще более тяжкому, угодному Богу, — сказал он. — Совсем как в Задаре. Но Задар не приблизил нас к Святой земле, и я далеко не уверен, что на этот раз не будет так же.

— Потому что тебе не хватает веры, как мне кажется, — сказал Конрад.

Формально это был упрек, но слова звучали заученно, так отреагировал бы любой католический священник, а Конрад, похоже, не верил самому себе.

— Не нужна мне никакая вера, я хочу быть убежден, что у нас есть хотя бы половина шанса на победу, прежде чем мы поставим на кон человеческие жизни! — возразил Грегор. — Мы не можем попытаться наголову разбить противника. Это было бы равносильно самоубийству.

— Вам нужно только взять Гал…

— Галатскую башню, знаю, — подхватил Грегор, едва сдерживая гнев. — Я тот, кто об этом все время твердит, ваше преосвященство. Я и венецианский дож Дандоло. Иногда мне кажется, Бонифаций был бы только рад позволить нам начать полную осаду города.

— Может быть, это и будет следующим испытанием, но мы станем молиться, чтобы этого не случилось…

— Ваше преосвященство, — процедил Грегор сквозь зубы, — мы не способны устроить осаду города таких размеров, даже и пытаться не стоит. Как говорил Бонифаций в Задаре, мы предпринимаем атаку против главы города, а не против самого города. Если мы пойдем на это, то нам следует действовать разумно. Нападение на неприступную крепость не относится к разумным действиям.

— Сын мой, — ответил Конрад как-то беспомощно, — если Господь велит нам рисковать, то мы так и поступим.

Вы оказали нам неоценимую помощь своим советом, наш добрый епископ!

 

33

Следующим утром, 5 июля, крестоносцев благословили в последний раз перед рассветом, во время наспех проведенной мессы, после чего они бросились по своим местам. Вооруженные рыцари садились на транспортные суда, лучники и прочая пехота грузились на галеры, тесно облепившие корабли для перевозки лошадей при переходе бурного Босфора. Галеры поднялись высоко по течению, чтобы помочь с переправой.

Меня с ними не было, я остался в шатре присматривать за Джамилей. Но могу описать ту первую короткую стычку. Как-никак я менестрель, и о том, как все произошло, мне поведали сами герои. Честно говоря, рассказывать особенно нечего.

Узурпатор увидел, что корабли загружены и подняли паруса. Его войска выстроились для принятия боя на склоне горы. К этому времени византийцы, должно быть, растерялись, потому что франки вели себя как настоящие самоубийцы. Вход в бухту Золотой Рог охраняла огромная цепь, разорвать которую до сих пор не удалось ни одному кораблю. Если бы флот попытался атаковать городские стены со стороны неукротимого Босфора, то его тут же отнесло бы на юг, в Мраморное море. Кораблям предстояла попытка стать на якорь возле берега, прямо под лагерем его императорского величества, где лучники легко начнут снимать одного франка за другим, пока те будут возиться с якорями. В общем, франки превратятся в легкую мишень. Ни одному не удастся сойти на берег живым.

Не сомневаюсь, об этом думали все, собравшиеся на холме Галатской башни, когда флот на их глазах совершил нечто непонятное: борта транспортных судов раскрылись, изрыгнув из своих утроб тысячи орущих всадников в полном вооружении прямо в воду, доходившую лошадям до ноздрей. Пока византийцы разевали рты от изумления, лучники с кораблей выпустили стрелы. Сделав по одному выстрелу, они попрыгали в воду, впереди коней, высоко держа над головой оружие, и, поднимая тучи брызг, поплыли к берегу. Стрельбу возобновили, как только достигли мели, где вода не могла замочить тетиву.

Тогда византийская армия под командованием его императорского величества, также известного под именем узурпатор Алексей III и под многими другими именами, повернула вспять и полезла на крутую гору, где, перевалив через вершину, скрылась за Галатской башней. Балдуин Фландрский со своими рыцарями первым высадился на берег и начал преследование, от него не отставали и всадники Бонифация. Самма спотыкалась под лишним весом: вода пропитала стеганую подкладку под доспехами Грегора, вальтрап и потник под седлом. Зажав под мышками десятифутовые копья, рыцари преследовали солдат, которые удирали по крутому холму мимо мрачной башни, оставляя слева на склоне иудейское поселение Пера. Преследование продолжалось по меньшей мере целую милю. Затем люди его величества промчались по деревянному мосту, который вел на северо-восточную окраину города, окруженного стеной, и предусмотрительно начали поджигать за собой мост.

Пилигримы остановились, чтобы перегруппироваться. Их лошади устали, многие животные хромали после резкого подъема в гору и ночи, проведенной в корабельных трюмах. Узурпатор к тому времени уже спрятался за городскими стенами. Пилигримам теперь до него было не добраться, поэтому они повернули к Галате, чтобы опустить цепь у входа в бухту Золотой Рог. Одно это, даже без поимки узурпатора, могло означать начало победы.

Но пока о победе говорить было рано. Цепь крепилась на берегу у стены, окружающей Перу. Узурпатора, конечно, разгромили, но гарнизон Галатской башни запер ворота на все засовы и обрушил целый дождь стрел на головы воинов и моряков, пытавшихся добраться до механизма, опускавшего цепь. Пилигримы действовали малочисленными группами: одни держали над головами щиты, укрытые мокрыми шкурами, другие возились с защитой механизма.

Галатские лучники выпустили стрелы, пропитанные греческим огнем, жутким месивом, которое взрывалось при соприкосновении с водой. Франки в ужасе заорали и разбежались. Затем они предприняли новую попытку, укрыв на этот раз свои щиты тряпками, пропитанными уксусом, но град стрел был таким яростным, что работать под ним было невозможно.

Бонифаций подал знак своим глашатаям, и те забили в барабаны, призывая воинов остановиться. Он хотел разведать район и спланировать разумную атаку: так или иначе, но взять башню было необходимо. Остаток дня отвели для отдыха. Все, за исключением разведчиков, праздновали разгром мерзкого узурпатора. Военные действия возобновятся на следующее утро. А сегодня кораблям предстояло качаться на якорях в бурном Босфоре.

К тому времени, когда Грегор вернулся в завоеванный лагерь узурпатора, там вовсю шли приготовления к пиру, а слухи о добыче были явно преувеличены. Грегор теперь понимал, что это плохой знак. Значит, скоро пехота потребует долю, а когда ничего не получит, начнется недовольство. Как только появлялись трофеи, будь то взятие Задара или какого-нибудь другого городишки, где можно было чем-то поживиться, так все добро тут же переходило венецианцам в счет уплаты долга. Пилигримы это видели. На их глазах матросы-венецианцы постепенно богатели, тогда как они, воины, трудившиеся не меньше моряков, ничего не получали. То, что не поступало венецианцам, доставалось баронам-предводителям, давшим деньги на поход. По этому поводу Отто по нескольку раз в неделю затевал бузу.

Но сегодня он пока не жаловался. Склон под Галатской башней ожил от задорного веселья воинов-триумфаторов, которые и сразиться-то по-настоящему не успели, как уже переехали в покинутые византийцами палатки. Большинство выразило желание послать через Босфор за женщинами, находившимися в полной безопасности в первоначальном лагере, но командиры не позволили, напомнив, что цель пока не достигнута.

Гарнизон башни состоял в основном из знаменитой варяжской гвардии — чужеземцев-наемников, большинство из которых пришло из еще более далеких краев, чем пилигримы, а опыта сражения у каждого было гораздо больше, чем у среднего крестоносца-пехотинца. Взятие башни оставалось ключевым моментом завоевания города, это понимали все командиры. Если кто из них и жаждал крови, то вполне насытился веселым изгнанием его величества. Теперь все просто хотели покончить с делом как можно быстрее. Поэтому на вершину горы полетели предложения огромных взяток — их выкрикивали на различных языках. Но стойкие варяги не отреагировали. До Грегора дошел слух, что большинство варягов — англичане, и он тут же послал через Босфор за мной.

— Я не англичанин. — В моих словах звучало отвращение.

Грегор объяснил, зачем меня привезли:

— Англичане были твоими соседями. Если в башне есть англичане, то, быть может, среди них найдется кто-нибудь вроде тебя?

Для Грегора подобное предположение звучало вполне разумно. Для меня — нет.

— Это все равно что сказать… — Я старался подыскать метафору, достойную моего презрения. — С тем же успехом ты мог бы сказать: вот король, а вот червяк. Они оба спят, завернувшись в шелк, так разве они не одно и то же?

— Наконец-то признаешься, что ты червяк, — усмехнулся Отто.

Грегор разочарованно махнул в сторону башни.

— Прошу тебя, попробуй. Пожалуйста.

— Предложить взятку? — спросил я, теряя терпение. — Или попросить добрых наемников не стрелять в вас, потому что вы обзавелись британским сторонником? Какой в этом смысл? Джамиля одна в шатре! Я откликнулся на твой призыв только потому, что думал, будто здесь что-то важное!

— Ты можешь подбить почти любого на все, что угодно, — сказал Грегор. — И это при том, что говоришь на чужом для себя языке. Не сомневаюсь, на своем родном языке ты способен творить чудеса.

— Катастрофы, — сказал я. — Мое призвание — катастрофы.

— Так нам только этого и надо! — воскликнул Отто.

— Если мы не сможем убедить их сдаться, то придется всех убить. Это всего лишь попытка уменьшить кровопролитие, — подначивал меня Грегор.

— Всем известна моя успешность в таком деле, — сказал я, но тем не менее подошел к основанию башни и начал драть горло.

Признаю, толку никакого от меня не было, уж очень сильно я рассердился на Грегора за то, что он оторвал меня от Джамили.

— Эй, кто-нибудь там, наверху, понимает меня? — вопил я на валлийском. — Если так… не подавайте виду! Эти безумцы хотят, чтобы вы предали приютивший вас город и впустили их в башню. Так что сидите там и помалкивайте! Отлично! Продолжайте в том же духе!

Ответа не последовало.

— Что ж, попытка не пытка, — сказал я, потирая ладони. — Чем еще могу служить?

Но Грегору с Отто предстояло идти на встречу с советниками Бонифация, чтобы выслушать план действий на следующий день. Оруженосцы должны были заняться Саммой и другими лошадьми.

Я оказался предоставлен самому себе и знал, как распорядиться свободным временем.

Отойдя от Галатской башни, я пошел вдоль стен Перы вниз по крутому склону, пока не оказался у ворот. Они, разумеется, были заперты, но изготовлены из диагонально скрещенных металлических брусков, по которым очень легко карабкаться.

Но прежде чем оседлать ворота, я понял, что попал в беду: каждый иудей в Пере прекрасно знал, что происходит за этими стенами, и все готовились к нападению, которое, как они считали, их не минует. Мужчины в длинных одеждах, встревоженно патрулировавшие поселение, увидели меня, когда я долез только до середины, и бросились ко мне со всех сторон со злобными криками. Сидя на воротах, я был легкой мишенью, если бы у кого-то оказались под рукой камни или лук со стрелами. Никаких метательных снарядов, однако, в меня не полетело, но внизу сверкнуло по меньшей мере полсотни ножей.

— Шаббат шалом! — проголосил я, не думая. Этими словами Джамиля шепотом приветствовала нас, после того как зажигала свечи в пятницу вечером. Сегодня была суббота. Быть может, Шаббат давно закончился? — Шаббат шалом! — предпринял я новую попытку.

Толпа выглядела очень странно: люди были разномастные, как пилигримы в армии, но все с длинными волосами и бородами и одеты в длинные темные одежды. У каждого на макушке — маленькая шапочка. Они смотрели на меня со злобой и страхом и выкрикивали вопросы на незнакомом мне языке.

— Джамиля? Шабах эл хаир? — в отчаянии произнес я, надеясь, что произношу приветствие. — Авафи?

Последнее означало «приятного аппетита». Я знал об этом, но специально сказал это, чтобы они поняли, по крайней мере, что у меня нет военных целей. В свое время Джамиля натаскала меня в греческом, и я усвоил достаточно, чтобы с расстановками произнести:

— Знаете Джамилю? Ребенком — здесь. Потом в Геную. Выйти замуж за доктора Франция, потом ехать в Египет.

Люди просто смотрели на меня во все глаза.

— Ал-уд, — продолжала, изображая игру на лютне. — Двое детей.

В толпе начали переглядываться. Прокатился рокот.

— Отец? — властно потребовал один из мужчин.

Я скорчил виноватую гримасу и покачал головой.

— Ты? — спросил старик.

Я растерялся.

— Франж, — виновато произнес я арабское слово, обозначающее всех людей с Запада.

Народ опять начал переглядываться. Мне надо было доказать, что я не опасен. Мужчины, стоявшие ближе к железным воротам, все время вытягивали шею, стараясь разглядеть, что там делают крестоносцы на верху склона. Я подумал минуту, закусив губу, а потом поднял палец, словно говоря: «Есть, сейчас покажу».

— Спуститься? — спросил я позволения.

Если бы я остался на воротах чуть дольше, то настоящие франжи меня бы заметили, а заодно и всю толпу. Народ, должно быть, тоже это сообразил, потому что мне неохотно подали знак спускаться.

Я перекинул ногу через украшения, которыми заканчивались ворота, и спустился вниз, а мужчины с испуганными лицами продолжали поглядывать наверх, за ворота. Когда мои ноги коснулись земли, я развернулся к толпе и увидел семь ножей перед своим носом. Я поднял руки, показывая, что не несу зла. Самый старый из них что-то проворчал, и вооруженные мужчины слегка попятились, но продолжали метать в меня злобные взгляды и ножей не спрятали.

Я опустился на колени перед старейшиной и жестом попросил его руку. После колебаний он протянул мне руку ладонью вниз. Толпа придвинулась поближе, готовая встать на его защиту в любую секунду.

Я перевернул шишковатую руку старика ладонью вверх, постучал по ней мозолистым пальцем и с хорошим (надеюсь) выговором, как это делала Джамиля, продекламировал:

— Букит майя. Я афур шараб швейя.

Люди удивились. Это была первая строчка детского стишка, в котором на иудейском варианте арабского рассказывалось о птичке, утоляющей жажду капелькой воды, или что-то в этом духе, в общем, детский лепет. Джамиля от скуки научила меня этому стишку, когда мы зимовали в Задаре.

Нужно было торопиться, поскольку в толпе росло нетерпение. Я взял мизинец старика и сказал:

— Ха'йе тух'бус («Эта маленькая девочка печет»). — Отпустив мизинец, я с серьезным видом взял четвертый палец. — Ха'йе ту'уджин («Этот месит тесто»).

Послышались осторожные смешки, которые распространились как круги по воде. Я перешел к среднему пальцу старика и помахал им; старик процитировал со мной в один голос:

— Ха'йе тут'бух («Этот варит кашу»). — Настала очередь указательного пальца: — Ха'йе тикнусс («Этот метет»). — И на большом пальце я завершил декламацию: — Ха'йе твадии рудвии ан Баба («Этот готовит обед папе»).

После этого я сделал вид, что собираюсь пробежать пальцами по его руке. Старик инстинктивно поморщился, улыбнулся и отдернул руку, словно боялся щекотки. Потом он изумленно уставился на меня.

Через секунду он повернул голову к толпе и что-то произнес. Мне удалось разобрать имя Самуила бен-Давида.

Толпа расступилась, и вперед вышел высокий, хорошо одетый мужчина чуть старше меня. Сделав несколько шагов, он остановился рядом со старейшиной, к которому обращался почтительно, называя его словом, похожим на «равван». Этот молодой человек своей серьезностью напомнил мне Джамилю, когда я впервые ее увидел. Но масти он был совершенно другой — светленький, почти как фламандец, волосы с рыжеватым оттенком, взгляд пронзительный, умный. Старик отдал молодому какие-то распоряжения, и тот повернулся ко мне.

— Я говорю по-французски, — произнес он. — Ты скажешь мне, где Джамиля. Мы знаем ее. Плохо, что собралась толпа. Кроме того, этим людям все равно нужно возвращаться к своим делам, готовиться к отражению атаки.

Вот так субботним вечером я оказался внутри иудейского дома.

Если не считать Задара, это был один из тех немногих случаев в моей жизни, когда мне удалось побывать в настоящем доме. Детство мое прошло в примитивном замке. Три года я провел в келье аскета-отшельника и в аббатстве. Бывал и в крестьянских хижинах, но все больше мимолетно. Тут впервые увидел удобное жилье простого люда, дающее ощущение настоящего дома, где жизнь течет спокойно, где хранят семейные традиции. Меня самого удивило, насколько чужеродным элементом я ощутил себя в этой опрятной комнатушке. Было непонятно, кто здесь живет и почему Самуил со старейшиной выбрали именно этот дом. Большинство мужчин разошлись, унеся с собой ножи, к моему облегчению. Остались только Самуил и старейшина.

В доме, как и во всем небольшом поселении, было тихо, но все буквально содрогалось от напряжения. Как странно, что вся община занималась своими обычными делами — люди гуляли, ели, молились, а тем временем по другую сторону стены разгоралась битва за Галатскую башню. Из глубины дома в комнату заглянула старуха. Она вошла, держа в руках разбухшую котомку: видимо, собирала вещи, намереваясь бежать, прежде чем в Перу ворвутся мародеры-крестоносцы. Вероятно, община занималась все-таки не совсем обычными делами.

Никто не развел огня, чтобы приготовить пищу, не зажег свечей, хотя на столике стоял пустой двурогий канделябр. Впрочем, достаточно было и уличного света — окна выходили на юг и глядели на летний вечер с такого крутого холма, что была видна крыша соседнего деревянного дома.

Старуха, хозяйка этого дома, чем-то напоминала Джамилю, но только в той же степени, в какой люди в толпе походят друг на друга. Как и у Джамили, у нее были темные глаза и смуглая кожа, широкие бедра и плечи, но узкая талия. Круглое лицо с резкими чертами. Как и в Джамиле, в ней чувствовалось достоинство, граничащее с высокомерием, хотя она явно была в смятении. Мой толмач, видимо, извинялся перед ней, как мне показалось вначале, за то, что мы вторглись в ее дом в субботу. Или, что более вероятно, за то, что прервали ее подготовку к побегу. Но что бы он ни говорил, от его слов она с грохотом выронила котомку и уставилась на меня в таком ужасе, что я чуть было сам не начал извиняться. Старик и хозяйка дома обменялись несколькими сухо произнесенными фразами. Наконец молодой человек повернулся ко мне.

— Откуда ты знаешь Джамилю?

— Я знаю какую-то Джамилю. Откуда мне знать, что она ваша Джамиля?

Теперь, когда мне удалось так близко подобраться к тому, чтобы вернуть ее в общину, я вдруг почувствовал, что не хочу этого. Все здесь казалось мне чужим, никак не связанным с ее жизнью.

Самуил холодно посмотрел на меня.

— Когда-то здесь жила девочка, которой сейчас около тридцати лет. Ее родители — Исаак и Руфь. Они переехали в Геную, когда Джамиля была ребенком. Во Франции она вышла замуж за врача, с которым была знакома еще в Пере. Они уехали в Египет, во дворец предводителя мусульман, и у них родилось двое детей — Вениамин и Мириам. Нам рассказывали, что пять лет назад германцы там устроили бойню, и больше мы ничего о ней не слышали.

У меня сжалось в груди. Нет, все-таки я потеряю ее, отдам этим чужакам.

— Да, она та самая женщина. На дворец напали, ее родных убили, а саму Джамилю увез в плен один венецианец.

Самуил быстро заморгал. Старуха от нетерпения дернула его за руку. Он что-то тихо произнес. Такая реакция была для меня неожиданной. Хозяйка дома чуть ли не бросилась на меня с кулаками, громко чего-то требуя.

Не зная, что сказать, я решил закончить рассказ как можно более лаконично:

— Мы отплыли из Венеции и привезли ее с собой. Сейчас она в армейском лагере.

Самуил оцепенело повторил все слово в слово, едва шевеля губами. Старики охнули, потом женщина начала всхлипывать.

— Почему ты это сделал? — сурово спросил Самуил.

— Ой, ну сам знаешь, поступил как христианин. — Самуил не воспринял иронии, и тогда я просто махнул рукой. — Не обращай внимания. Просто взял и сделал. Она выглядела такой печальной, и все, что с ней случилось, было несправедливо, вот мне и захотелось ей помочь. Пилигримы не знают, кто она такая. Не стоит это переводить, — добавил я, когда Самуил, изумленно приклеившись ко мне взглядом, начал бормотать на своем языке. — Она в шатре Грегора Майнцского, лучшего человека во всей армии.

Самуил напрягся.

— Лучшего воина, ты хочешь сказать. Лучшего убийцы. К тому же германца?

— Я не видел, как он сражается. Он просто хороший человек. Сердцем хороший.

— Несомненно, настоящий Иуда Маккавей, — с сарказмом изрек Самуил. — Второй Осия. Возрожденный Гедеон.

— Нет. Он действительно пытался отговорить военачальников от сражения. Джамиля находится под его защитой.

— Не сомневаюсь, — мрачно произнес Самуил. — Не знаю, право, как сказать…

— Клянусь тебе, он ее не коснулся. Есть ли у нее здесь родные?

Самуил нетерпеливо покачал головой.

— Ты разве не понял, почему мы привели тебя в этот дом? Эта женщина, Девора, — бабушка Джамили.

Теперь настал мой черед изумляться.

— Госпожа! — невольно произнес я и отвесил глубокий поклон старухе, которая смотрела на меня, как на сумасшедшего.

Мне вдруг стало ясно, что не такого этикета от меня ожидали. Вообще-то я повел себя по-идиотски: ведь ни разу не видел, чтобы Джамиля отвешивала кому-то поклоны. Что делать дальше — понятия не имел. Как-то не успел заранее спланировать.

— Я приведу ее сюда! Или вот что… Сейчас она находится на той стороне Босфора, в основном лагере. Есть тут какие-нибудь другие родственники? Могу отвести их к ней.

Самуил ткнул себя в грудь.

— Я знал Джамилю ребенком. Она замужем… была замужем… за моим братом. Тем самым врачом, который уехал в Александрию.

— Выходит, ты уже пострадал от пилигримов, — тихо сказал я.

— От германских пилигримов, — уточнил он ядовито.

— Значит, ты и есть ее родня. Пойдешь со мной к ней?

Я устыдился, насколько сильно возросло мое нежелание отдавать ее этим людям, которые снова сделают из нее чужого для меня человека. Чувство вины только еще больше укрепило мою решимость довести дело до конца, а еще меня чуть не стошнило от отвращения к самому себе.

— Иудей в лагере крестоносцев? Как раз в то время, когда вы готовитесь завоевать нас? Вряд ли это сражение можно назвать битвой Бегемота с Левиафаном, но удивительно, как они до сих пор не сожгли все наше поселение…

— Они не хотят завоевывать вас. Они всего лишь хотят сместить узурпатора и поставить на его место царевича Алексея.

Самуил посмотрел на меня так, словно я молол чепуху.

— Узурпатора? Ты имеешь в виду императора Алексея? Кто такой царевич Алексей? И если уж на то пошло, кто ты такой?

— Я с Грегором Майнцским. Иду туда, куда он идет. А он идет туда, куда держит путь армия. Армия явилась сюда потому, что хочет вернуть трон полноправному правителю империи (по крайней мере, так говорят) — царевичу Алексею, сыну Исаака Ангела.

Самуил в ужасе повторил мои слова старикам, и те растерянно затоптались на месте.

— Мы считаем, что никакого полноправного правителя нет. Все эти перевороты просто смехотворны, — сообщил он мне. — В стране нестабильность. Это плохо сказывается на торговле, на нас. Здесь вообще необычное место — очень много народностей собрались вместе и вместе трудятся. А проблемы создают жадные и глупые правители. Нам не нужен еще один переворот. Дела складываются не лучшим образом и без вмешательства так называемых пилигримов.

— Я не пилигрим. Видишь? Никакого креста на моей спине нет.

Самуил смерил меня долгим взглядом, а потом произнес:

— Интересный ты человек.

Старуха что-то сказала, потом подняла с пола котомку и с нарочитым вызовом принялась вынимать оттуда вещи прямо перед нами. Самуил поморщился, после чего пояснил:

— Когда вы закончите битву за Галатскую башню, мы пошлем за Джамилей в шатер Грегора Майнцского. Ее бабушка только что поклялась, что с места не сдвинется, поэтому мне тоже придется остаться здесь, с ней.

— Это безопасно? — спросил я.

— А что сегодня можно считать безопасным? — прозвучало в ответ.

— Вы будете осторожны, когда пошлете за ней гонца? — Мне не хотелось объяснять, почему так важна осторожность.

— Мы иудеи, — сказал Самуил. — Осторожность у нас в крови.

Я кивнул, поднялся и направился к двери.

— То, как ты поступил, — это мицвах! — прокричал вслед мне Самуил. — Постараюсь, чтобы они это поняли.

Не оглядываясь, я поднял руку в знак признательности, а сам ломал голову, что такое «мицвах».

В тот вечер воины армии пилигримов заснули пьяные и счастливые, что на следующий день, рано утром, они без усилий возьмут Галатскую башню и на том все сражение закончится. Французский патруль, дежуривший у бухты, удивился, насколько возросло движение на переправе. Но все лодки были не военные, с двумя или тремя работниками на борту — торговые баржи, рыбацкие суда, грузовые корабли, перевозящие хворост. Нарушать привычную жизнь города не хотелось — это могло настроить его жителей против «дела». Поэтому судам позволили беспрепятственно передвигаться. Наступила ночь, а они все еще продолжали сновать.

Вот так и оказалось, что с началом рассвета тысячи тяжеловооруженных византийских воинов, переодевшихся торговцами, рыбаками и сборщиками хвороста, проникли через ворота в Галатскую башню.

 

34

Франки, пьяные и довольные, крепко спали. Им нужно было хорошо выспаться перед завтрашним боем за башню, которая, как все они полагали, охранялась немногочисленными силами. Я сам, зная не больше их, играл им колыбельные («Ликую при виде господина на его боевом коне, одетого в броню. Он ведет своих людей на битву, и его храбрость заполняет их сердца». И прочую муру в том же духе). Весь вечер я провел как на иголках: то успокаивался, то взвивался как ужаленный, испытывая и удовлетворение, и тоску. Завтра потеряю Джамилю, отдам ее тем чужакам в Пере. Но это будет моим лучшим достижением — единственным целиком добродетельным поступком — за всю мою жизнь.

И все же я бы с радостью поменял вечность в раю за возможность не делать этого.

На рассвете оруженосцы засунули Грегора в доспехи. Армия упустила свой шанс схватить императора, но если атака на башню окажется успешной и цепь опустят, то флот войдет в бухту, в которую до сих пор не заходил ни один флот захватчиков. Этого будет достаточно, чтобы заставить город, если не его правителя, капитулировать без дальнейшего кровопролития. Я слышал, как Грегор бормотал себе под нос, что если сейчас он и прольет какую-то кровь, то с единственной целью — предотвратить дальнейшее кровопролитие. Чем решительнее они будут действовать сегодня, тем скорее свершится все остальное, что должно последовать, и, быть может, им еще удастся оказаться в Иерусалиме с наступлением осени.

Пойду ли я с ними? Я решил, что нет. Придется мне вернуться в Англию (правда, неизвестно как) и выполнить свои первоначальные клятвы. Когда англичане завоевали мое королевство, погибли тысячи людей. Я должен был отплатить за них за всех теперь, когда мое обещание насчет Джамили, считай, выполнено. А то за последнее время моя потребность покончить с жизнью почему-то иссякла. Можно было рассмотреть и другой ход событий, но англичанин должен умереть. Что еще мне оставалось делать, как только эта пустяковая битва кончится?

Канун праздника святого Пантена,

6 июля 1203 года

Здесь опишу то, что редко описывается, — подробности битвы глазами одного человека. Большинство тех, кто не сторонится боя, а лезет на рожон, не берутся за перо, чтобы описать происходящее, но я постараюсь, чтобы чернила не высохли, пока идет мой рассказ.

Бритт помогал Отто устроить Самму на склоне рядом с шатром, в котором мы провели ночь, — одном из многочисленных шатров, что бросил в спешке узурпатор. Венецианцы находились на борту галер, крепили к палубам метательные орудия, заряжали катапульты камнями. Ричардусы проверяли подпруги Саммы.

Так как это моя первая запись о вооруженном столкновении и мне хочется подчеркнуть, насколько я пилигрим во всех отношениях, привожу здесь символизм своего оружия, молитву, которую произношу про себя каждый раз, когда готовлюсь к бою: наголенники на моих ногах не дают мне сбиться с праведной дороги святой веры (поэтому меня беспокоит, что многие германцы из пехоты сражаются без ножных лат). Моя кольчуга помогает мне устоять перед искушением. Мой шлем напоминает о страхе, как бы не опозориться. Самое для меня важное, разумеется, — это мой меч, Десница Николая, напоминающий по форме крест, на котором наш Спаситель принес свою жертву. В его эфесе хранится самая большая моя драгоценность — лоскуток одежды Иоанна Крестителя. Под конец я беру в руки щит, из-за которого Отто вечно надо мной посмеивается. Он предпочитает щит более нового стиля, введенного мессиром Бонифацием: слегка удлиненный по сравнению с тем, к которому я привык еще с детства. Впрочем, вернусь к главному.

Я как раз собирался сесть на лошадь, а Отто с бриттом затеяли какую-то глупую перебранку, когда нас прервал вопль удивления. Ворота Галатской башни распахнулись, и оттуда вылетели длинноволосые люди с дикими глазами в каких-то странных доспехах в виде юбок. Они держали наготове копья, боевые топоры, мечи и луки. Это была варяжская гвардия, подкрепленная несколькими тысячами рекрутов из греческой армии. Они обрушились на нас с такой неукротимой яростью, что большинство рыцарей-пилигримов, облаченных лишь в половину доспехов, не успели сесть на лошадей. Невооруженные воины и слуги мгновенно разбежались. Мы располагались на краю лагеря, в реденьком лесочке. Я увидел, как бритт, подбежав к дереву, вскарабкался на него с быстротой перепуганной кошки.

Ворота распахнулись, и одновременно с вершины башни обрушился дождь зажженных стрел, полетевших на корабли, стоявшие у берега. Катапульта на крыше башни метала огромные булыжники. Поднять их наверх могли только человек двадцать дюжих мужчин. Ни одного корабля камни не задели, но подняли такие волны, что перевернулось несколько баркасов. Склон холма непрерывно обстреливался зажженными стрелами, а из ворот башни продолжал выливаться поток солдат.

Возле основания башни уже пал целый отряд фламандских пехотинцев. Пока Балдуин Фландрский выкрикивал приказы, пытаясь построить свой батальон, фламандские рыцари и бароны собрались вместе и, более защищенные, чем пехотинцы, пошли в атаку на прибывающих греков. Остальные воины, с трудом передвигавшиеся по неровному склону, все-таки добрались до своего оружия, и уже через несколько минут преимущество внезапности для греков закончилось.

Преимущество высоты, однако, по-прежнему для них существовало, так как большинство из нас находилось ниже их на склоне. Греки окружили Жака д'Авеня, фламандского барона, — возможно, по ошибке приняв его за великого Балдуина Фландрского, так как их вымпелы похожи, — и нанесли ему удар мечом по лицу. Его, истекающего кровью, поволокли вверх по холму, к башне. Полагаю, они намеревались сбросить его с верхней площадки, прямо к нашим ногам.

Вокруг царила такая неразбериха, что никто ему не смог помочь, пока рыцаря не дотащили почти до самых ворот. Но тут, прямо как описывается в героической балладе, один фламандец совершил подвиг, продемонстрировав невероятную преданность. Прорвавшись к своему коню, он вскочил в седло, выхватил меч и поскакал во всю прыть вверх по склону к башне, один, без прикрытия. По пути он разил каждого, кто к нему приближался, а когда добрался до греков, похитивших его хозяина, то великолепными ударами снес головы двоим, перекинул раненого барона через холку коня и помчался вместе с ним вниз по склону, где было безопасно. При этом герой не получил ни царапины.

Мы, до которых греки пока не добрались, наблюдали за происходящим от подножия холма, словно за турниром. Мы зааплодировали и встретили героя радостными криками, хлопая друг друга по ладоням, словно бились об заклад. Настроение мгновенно переменилось: через несколько секунд половина рыцарей уже сидели в седлах. Лошади под нами начали тяжелый подъем в гору, когда утреннее солнце светило в спину, и началась наша мощная контратака.

Едва мы превратились во всадников, у греческих солдат не осталось ни одного шанса. Как и вчера, они запаниковали и попытались бежать. Некоторые кинулись с холма к воде, где заканчивалась огромная цепь, переброшенная через бухту, — она была толщиной с руку кузнеца, который ее выковал. Такая цепь выдержала бы сколько угодно человек, но когда они поползли по ней, как муравьи, то превратились в легкие мишени для арбалетчиков на кораблях. Раненые с криками падали в воду и погибали. Другие побежали к баржам и лодкам, которые накануне ночью коварно перевезли их сюда, но и здесь они оказались на открытом пространстве, так что многих ждала смерть.

Несколько сотен варягов, однако, развернулись обратно к башне, намереваясь замкнуть ворота. Все это время с башни лился греческий огонь — часть его летела на стрелах, какую-то часть выдували через трубки.

Мой брат Отто первым сообразил, что ворота башни вот-вот захлопнутся, и криками привлек мое внимание. Мы пришпорили Самму и Оро, перейдя на галоп, с трудом прорвались к башне и спрыгнули с седел, прежде чем лошади остановились. Оба споткнулись от такого тяжелого приземления, но потом вновь обрели равновесие и, словно отрепетировав заранее, перешагнули порог и навалились всем весом на одну из створок ворот, пока варяги старались сомкнуть их. Пришлось принять удары мечей, топоров, кинжалов. Все они отражались от наших кольчуг, но, клянусь головой святого Иоанна, мы были бы обречены, если бы не помощь франков, тут же кинувшихся к нам на выручку.

Ворота замедлили ход на своих огромных скрипящих шарнирах, но не остановились. Мы с Отто оказались зажатыми в тисках, когда створки сблизились. Через секунду нас раздавило бы в лепешку, но другие всадники зацепили края ворот крюками и развели створки в стороны. В образовавшийся проход свободно проехали вооруженные крестоносцы и ворвались в башню. Задыхаясь от усталости, мы с Отто ринулись вместе с ними. Вокруг было столько людей, что нам с трудом удалось вынуть мечи.

Я был воспитан как воин; армейская выучка засела во мне гораздо глубже, чем религиозный пыл, а гнев, накопившийся за последние десять месяцев, искал выхода. Держа меч обеими руками, я замахнулся на какого-то варяга и почувствовал приступ удовлетворения, когда лезвие меча перерубило ему хребет у шеи. Охранник повалился на пол, где его затоптали его же товарищи, но к тому времени я успел развернуться, выставив перед собой щит, и нанести второй удар уже по другому часовому, на этот раз на уровне пояса. Лезвие меча легко скользнуло под доспехи из пластин внахлест, я сделал выпад, проткнув противнику живот, и рывком отбросил его к стене. Тело заскользило на пол, оставляя на стене кровавый след. Стрелы сыпались градом с верхних этажей и невыносимо громко стучали по моему шлему. Из-за шлема видимость была затруднена, но я повернулся и все-таки нашел Отто, когда тот сражался с охранником — нет, больше не сражался. Отто одолел его. Перерубил противнику грудь пополам. Я снова развернулся в поисках новой цели. Большинство византийцев успело скрыться на верхних этажах. Их преследовала такая густая толпа пилигримов, что места еще одному рыцарю не нашлось.

Через секунду с вершины башни истошно просигналила труба, сообщая, что греки сдались.

Вокруг башни шло шумное веселье. Я, как и все, кто вскарабкался на деревья и спрятался за хижины, вернулся на твердую землю. Остатки греческих солдат и варягов сидели под замком в подвале.

По иронии судьбы, вокруг маленькой башни разбушевался такой пожар, что к тому месту, где располагался механизм цепи, до сих пор никто не смог подступиться. Весь смысл атаки заключался в том, чтобы опустить эту чертову цепь, но даже победа не дала желаемых результатов. Поэтому венецианцы предприняли более прямой подход: сев на борт «Орла», самого большого судна с обитым железом носом, они пошли тараном на знаменитую цепь и разорвали ее.

«Орел» вошел в бухту, и половина флота последовала за ним.

За битвой у Галатской башни наблюдали сотни тысяч жителей Константинополя с другого берега бухты. Они расположились на городских стенах и на вершинах холмов за этими стенами. То, что башня пала, уже вносило тревогу. Но никто никогда за всю историю не разрывал цепи. Ни одно неприятельское судно никогда не вторгалось в бухту. Между бухтой и городом стояла защитная стена, но ее никогда не проверяли в деле, потому что никому еще ни разу не удалось подойти так близко. Толпы зрителей притихли, напуганные и обозленные на своего императора за то, что тот допустил такое. На их глазах венецианский флот медленно зашел в бухту и пришвартовался. Под дождем стрел деревянные дома на склоне занялись огнем и сгорели дотла.

Константинопольцы смотрели, как Перу, иудейское поселение, сровняли с землей.

Как только я понял, что происходит, сразу побежал к воротам Перы и попытался на них взобраться. От бушующего за стенами пламени железные створки нестерпимо раскалились. Пришлось оторвать куски от штанин и обмотать ими ладони, чтобы перелезть через ворота. Уже за стеной мною овладело отчаяние: помогать здесь было некому. Все жители, включая бабушку Джамили, раввина, парня по имени Самуил, либо спаслись бегством, либо превратились в пепел. Сквозь языки пламени и завесу удушающего дыма с хлопьями сажи я не разглядел ничего знакомого из того, что видел накануне. От жара и копоти, кружившей над руинами, где еще вчера стояло целое поселение, было невозможно дышать. Наконец я перелез через ворота обратно, едва не погибнув, борясь с дурнотой и выкрикивая проклятия.

Грегор с Отто вернулись в лагерь только к вечеру. За ними плелись оруженосцы, ведя в поводу лошадей. Воины были без сил, все в синяках, но в приподнятом настроении. Они сияли, довольные тем, как славно потрудились, пока не увидели меня, черного от сажи, в лохмотьях.

Я молча уставился на них. Не столько на их лица — благо они поснимали шлемы, — сколько на одежду. Плащи были залиты кровью и грязью, успевшей к этому времени подсохнуть, но начавшей источать нестерпимое зловоние на неярком солнце. Я постарался напомнить самому себе, что кровь и грязь — это хорошо. Значит, эта безумная кампания близка к завершению. Значит, город, должно быть, удивлен доблестью нашей армии. Значит, узурпатор почти лишился трона. Значит, мы в самом скором времени коронуем царевича Алексея и уберемся отсюда. На лице Грегора читалась радостная надежда, что все именно так и будет, что он не зря пролил эту кровь. Но сейчас мне уже было все равно, я ничему не верил.

— Что с тобой случилось? — не без сарказма поинтересовался Отто. — Ты что, бритт, прежде не видел крови?

Мой взгляд был полон ярости.

— Я видел больше крови, чем вы оба, вместе взятые. Это что, чей-то глаз? — продолжил я грубо, отковырнув от плаща Грегора что-то липкое и розовое. — Ну и как, Христос улыбается, глядя на вас? Или, быть может, чтобы стать настоящим христианином, нужно выкупаться в христианской крови?

Весь вечер до самой поздней ночи вокруг шло бурное, шумное веселье, а я забился в самый темный угол и скорбел по людям, которых видел всего один раз и то мимолетно. Помню, еще пожалел, что они вообще есть на свете — ведь мне придется отдать им Джамилю. Теперь, когда отдавать ее было некому, я был раздавлен. И тихо всхлипывал.

А воины праздновали победу в лагере узурпатора. Все шатры и палатки в этом лагере были украшены изображениями самых свирепых зверюг. По всему лагерю звучали тосты за пилигримов, проявивших особую доблесть: за фламандского рыцаря, спасшего своего предводителя; за Отто и Грегора, помешавших закрыть ворота; еще за нескольких человек, перебивших почти всю охрану внутри башни. Повсюду играла музыка, лилось вино, возвышались горы снеди. Воины совершили невозможное: они вошли в бухту Золотой Рог!

— Вот теперь можно не сомневаться, — говорил Грегор, несколько раз беря слово и произнося пьяные тосты, — что либо узурпатор капитулирует, — (или катипулирует, или качипулирует, по мере продолжения веселья), — либо горожане свергнут его и посадят на трон царевича Алексея. Наши надежды исполнятся, — заплетающимся языком продолжал Грегор, — и в оч-ч-чень скором будущем мы отправимся дальше в Святую землю. Ура!

На следующее утро, спозаранку, с того берега Босфора на галерах перевезли конюхов, поваров и женщин, вся армия вновь соединилась. Ричардусы убедили меня отмыться от грязи и сажи после пожара Перы; и теперь я поджидал на берегу Джамилю — мокрый, грустный и умирающий от страха, что ее узнают в толпе женщин.

Потом я понял, что здесь мне ее не дождаться. Взобрался обратно по невысокому крутому склону и устроился ждать за воротами разрушенной Перы. От ужасного смрада обгорелых костей было трудно дышать. По руинам бродило несколько мародеров. Я хотел было прикрикнуть на них и прогнать, но подумал — это редко со мной случается — и решил, что не стоит привлекать к себе внимание в то время, как Джамиля, вероятно, меня ищет. Огляделся в поисках иудеев, пытающихся собрать остатки своей жизни, но никого не увидел. Все то ли умерли, то ли ушли. Все. Все поселение, с грозно сверкающими ножами, глупыми детскими стишками, аккуратными домиками и пустыми канделябрами. Ничего не осталось.

Я вернулся к воротам. Не прошло и часа, как появилась Джамиля, закутанная до неузнаваемости в покрывало, несмотря на теплый, яркий день. Вид у нее был усталый, лицо казалось опухшим и бледным.

Мы не сказали друг другу ни слова и несколько минут просто стояли. Из-за стены доносились возгласы радостного воссоединения воинов с их женщинами.

Я сомкнул ладони на ее руках и понял, что снова всхлипываю.

— С моим домом это тоже произошло, — прошептал я, уткнувшись в ее волосы и сожалея, что могу предложить ей только сочувствие, слабое утешение.

— Хочу увидеть то, что осталось, — сказала Джамиля.

Я повел ее, робко обняв за плечи, по главной улице, а затем вверх по склону, к обугленным остовам домов. Иудейское поселение было плотно застроено, деревянные домишки теснились друг к другу, одно скопление отделялось от другого забором. Раньше здесь стояли сотни домов, сплошь деревянных. Они расходились лучами от того, что когда-то называлось синагогой, окруженной большим двором. Два дня назад, когда я впервые увидел эту картину и изумился, здесь было все по-другому. Местечко, в общем, небольшое, так что мародеры быстро управились, хотя несколько оруженосцев и пехотинцев все еще рылись в дымящихся руинах. У них было оружие, а у меня — нет, поэтому пришлось оставить свое возмущение при себе, боясь привлечь внимание к Джамиле.

— Здесь был забор, — бормотала она самой себе, пока мы пробирались между пепелищами; я вспомнил, что видел его накануне. — Он отделял караимов от раввинистов. У караимов были свои обычаи, и держались они особняком. Мы жили по разные стороны забора и не обращали друг на друга внимания. В детстве они вызывали мое любопытство. Теперь уже поздно, ничего не спросить. — Джамиля поморщилась, смахивая слезы, когда мы приблизились к обугленному двору сгоревшей синагоги — единственной открытой площади поселения, расположенной на ровном месте. — Помню эту площадь с детства, — сказала она. — Каждый год на праздник Табернакл здесь сооружали огромную хижину, похожую на гигантскую деревянную пещеру. В ней собирались все вместе и пировали целую неделю. В Генуе, когда наступал праздник, отец строил похожую хижину, но только для нашей семьи, а здесь собиралась вся община, все семейства. Богатые семьи кормили бедняков.

Мне казалось, что она старается не для меня. Это было воспоминание. Я еще ни разу не видел ее такой беспомощной, уязвимой.

— Ты должна кое-что знать. Два дня назад я побывал здесь и познакомился с твоей бабушкой Деворой.

Джамиля тихо охнула и инстинктивно посмотрела вверх, куда уходила тропа.

— Это там, — сказала она дрогнувшим голосом и, обогнув остатки синагоги, помчалась по узкой улочке, от которой ничего не осталось.

Она направлялась в дом, куда меня отвели накануне, только не отрывала взгляда от тропы, чтобы не видеть руин, — иначе она могла сбиться. Детские воспоминания не подвели: через минуту мы подошли к каменному фундаменту с остатками обгоревших бревен. Все остальное превратилось в пепел, втоптанный в землю мародерами. Если бы снова поднялся ветер, здесь невозможно было бы дышать еще несколько дней. Я инстинктивно и нервно начал высматривать, не торчат ли где человеческие кости, но все, что могло сгореть, сгорело дотла.

— Вот ее дом, — прошептала Джамиля, глядя на руины остекленевшим взглядом.

— Знаю, Джамиля. Я ведь был здесь. Сидел на табуретке в этой комнате и разговаривал с твоей бабушкой и еще двумя мужчинами, которые тебя помнили. Именно здесь. — Я показал с чувством вины на пепелище. — Это был дом.

Джамиля кивнула, глядя в никуда.

— Это был чудесный дом. Именно здесь я услышала тот стишок, которому научила тебя. Помню, как рассказывала его своей дочери в Египте и вспоминала эту комнату, где сама его выучила. Ты сказал бабушке, что я жива? — Она слегка улыбнулась, но голос ее дрожал. — Хорошо, что она узнала.

— Не могли же они все погибнуть, — сказал я. — Вся община. Наверное, они успели убежать. Кто-то наверняка помог твоей бабушке. Я перелез через ворота вчера, когда начался пожар, но из-за дыма не смог никого отыскать.

— Они ушли. — Она пожала плечами.

— Я отыщу их. Или хотя бы отвезу тебя обратно в Александрию, как обещал вначале. У тебя там должны были остаться родственники. Я найду для тебя дом.

Она покачала головой. Сначала мне показалось, будто Джамиля отказывается от моего предложения, но она просто вновь погрузилась в воспоминания:

— Помню, как впервые увидела тебя. Маленький чужестранец безумного вида придушил того ужасного человека и объявил, что спасет меня и доставит домой с помощью христианского войска. Я подумала, что ты не в себе! Все твои поступки не заставили меня переменить мнение о тебе, но… — Она показала рукой на обгоревший фундамент дома, глаза ее увлажнились. — Ты выполнил обещание. Пусть случайно, но все-таки, Господи, я стою здесь, ты сдержал слово. Это мицвах.

— Что это значит? Самуил тоже так говорил.

— Самуил?

— Тот человек, который знал твое семейство.

Джамиля собралась с мыслями.

— Очень старый? С густой белой шевелюрой?

Я покачал головой.

— Нет, молодой, рыжеватый. Брат твоего мужа.

Она вздохнула, и на ее губах появилась печальная улыбка.

— Ой, помню его в детстве. Он всегда был очень высокий, — сказала она, словно не о росте, а о черте характера. — Их мать была родом из Франции. Она учила меня французскому, поэтому мне так легко дался язык позже. Теряюсь, право, сколько еще здесь оставалось людей, которых я знала детьми. Мицвах — это добрый поступок, — добавила она. — Проявление добродетели.

— Это будет мицвах, даже если не удалось завершить начатое? — Я обвел рукой руины вокруг нас. — Не знаю теперь, что для тебя сделать. Даже не знаю, что для себя сделать.

Джамиля взяла мою руку в свои. Они сильно дрожали.

— Думаю, во время хаоса лучше всего не метаться. То, что сейчас творится вокруг нас, — настоящий хаос, и продлится он еще несколько дней, не меньше. Но потом все успокоится, и мы сможем снова увидеть прямую дорогу. Мы с тобой должны отсидеться, пока гремит буря, а потом в наступившей тишине решим, куда поведут нас наши дороги. Сейчас, накануне больших событий, о которых мы с тобой мало что знаем, лучше ничего не предпринимать. Давай наберемся терпения и посмотрим, что будет дальше.

Четыре дня армия оставалась в лагере перед Галатской башней, ожидая доказательств, что узурпатор готов капитулировать (или хотя бы «катипулировать»). Никаких доказательств не последовало. Грегор предлагал отрядить в город посланников или на худой конец лазутчиков, чтобы те разузнали, как обстоят дела. Ожидание сводило его с ума. Лето проходило впустую, и он не собирался еще раз зимовать не там, где надо, в качестве оккупанта. Созвали военный совет, и, не обращая на Грегора внимания, бароны (к ним неохотно присоединился мрачный Дандоло) решили пойти штурмом на Влахернский дворец, императорскую крепость на северной окраине, за городскими стенами.

 

35

Армия снялась с места и прошествовала на материк по северному берегу бухты, дойдя до моста, по которому войска узурпатора отступили от Галатской башни неделей раньше. Жарким сухим июльским полднем воины расположились возле недавно покинутого монастыря на невысоком холме, с которого можно было видеть всю бухту, а южнее — сам город. Константинополь с этой точки обзора — противоположной той, с которой мы любовались им, идя по Мраморному морю, — тоже выглядел удивительно. Окруженный гигантскими рвами и двойной каменной стеной, с десятками башен на расстоянии пятидесяти шагов друг от друга, он протянулся на многие мили от края бухты, где мы находились, на юг и запад к Мраморному морю, образуя треугольник.

Пилигримы вовсе не собирались штурмовать город. Атаке должен был подвергнуться только узурпатор, а не его народ. Император скрывался во Влахернском дворце. Влахерна располагалась в северном углу Константинополя. Воинам предстояло каким-то образом пробить брешь в стене, свергнуть узурпатора, посадить на его место царевича Алексея, а затем всем вместе погрузиться на корабли и поскорее отплыть в Святую землю, пока не наступила зима. (Теперь снова говорю «всем вместе», ибо с потерей Перы я вернулся к первоначальному плану отвезти Джамилю в Египет.)

Венецианцам предстояло начать атаку с моря возле Влахерны, тогда как войско собиралось предпринять собственный штурм оборонительных сооружений дворца. Узурпатор, как следовало из плана, должен был угодить в тиски.

Так что венецианцы остались на своих судах, готовили их к бою: пропитывали шкуры уксусом и прибивали их к корпусу корабля, чтобы защититься от огня; плели из лиан неплотные сети, затем укрывали ими мачты и нок-реи, чтобы смягчить удары выброшенных катапультами камней. Они также сколачивали переносные лестницы с крюками на конце. (Когда корабли вплотную подойдут к стене со стороны моря, то с помощью этих лестниц, зацепившихся за кладку, можно будет штурмовать башни.)

На этот раз устройство лагеря заняло больше времени, чем обычно: пришлось строить защитный палисад вокруг осадных орудий, поскольку варяжская гвардия пыталась разрушить их во время коротких и яростных вылазок, случавшихся по шесть раз на дню. То, что палисад возводили долго, чуть не доконало Грегора: он все время торопил события, чтобы мы могли вернуться на корабли и взять курс на Египет. Я тоже этого хотел. Мало того, у нас снова начали иссякать припасы, но отдаляться от лагеря в поисках провизии было небезопасно. Теперь даже самый последний пехотинец понимал необходимость одержать победу быстро: как только коронуют царевича Алексея, он сразу всех накормит. Организовали семь батальонов, и те несли неусыпную охрану укреплений и фуражиров. Но стоило какому-нибудь батальону заступить на дежурство, не проходило и часа, как он сам был вынужден отбиваться от противника. Через несколько дней такой жизни нервы у всех уже были на пределе, терпение иссякало, а в животах постоянно урчало.

Во время подготовки к решительному бою Бонифаций много времени проводил наедине с царевичем Алексеем. В лагере никто не питал теплых чувств к претенденту (так его стали здесь называть, чтобы не путать с другим Алексеем, узурпатором), да и он сам не походил на закаленного боями воина. Грегор, занимавшийся детальной разработкой боевых планов, с неприязнью наблюдал, как царевич заискивает перед Бонифацием, считая маркиза своим спасителем, ближайшим личным другом и наперсником. Алексей скорее напоминал бесполезного щенка, который благодарно пускает слюни и егозит у хозяйского колена.

Каждый день после обеда Бонифаций созывал у себя в шатре военный совет. Чтобы присутствовать на этих совещаниях, Дандоло сходил на берег. Меня нанимали как лютниста, хотя никто, даже Дандоло, не слушал ни одной ноты. Иногда я ощущал себя пешкой в тонкой, но беспощадной борьбе венецианца за лидерство, которую тот вел с Бонифацием: дож стремился подавлять всех своим авторитетом, насколько это было возможно, и демонстрировать, что все его прихоти будут в любом случае удовлетворены. Самый простой способ добиться этого — потребовать что-нибудь смехотворно изысканное, как, например, музыканта, которого никто не слушает. Каковы бы ни были его мелочные и низменные мотивы, я был рад возможности узнавать из первых уст, что происходит.

К среде, шестнадцатого, все было готово, и планы наконец огласили: три больших отряда, возглавляемые Балдуином Фландрским, предпримут первую атаку. Три отряда поменьше (включая отряд Грегора) под предводительством Бонифация останутся охранять лагерь и осадные орудия.

Узнав, что ему не быть в авангарде, Отто вновь потерял разум, словно подобный жребий выпал ему впервые.

— Вы в самом деле так рветесь в бой? — спросила его Джамиля из своего занавешенного уголка, где она тихонько оплакивала потерю Перы. — Хотите участвовать в битве, которую никак нельзя одобрить, если есть хотя бы капля морали?

Отто обратил на нее бешеный взгляд.

— Отстраняться от битвы так же аморально, как участвовать в ней, потому что наши глупые вожди дали глупые клятвы. И нечего тут понимать, какое бы положение ты ни занимал. Я не могу разрешить ситуацию в качестве пилигрима, но могу подойти к ней как воин, а раз так, то хочу сражаться. Поэтому, когда придурки вроде нашего, — он ткнул пальцем в меня, — обесславят этот день в вечности, то не будет среди нас ни хороших, ни плохих, но мы хотя бы будем уверены, что выполнили свой долг с честью, пусть даже дело было бесчестное.

Пока я обдумывал, что бы возразить, Джамиля сочувственно ему кивнула.

— Если для вас это так много значит, то, пожалуй, могу вам помочь. Для исполнения вашего желания понадобится только нож.

Уговаривать Отто не пришлось. Мы с Грегором так и обмерли от изумления, когда он и Джамиля склонились в уголке над его кинжалом и принялись о чем-то совещаться. Моя попытка подслушать оказалась безуспешной: Джамиля погрозила мне пальцем.

— Раз так, то ладно, пойду поиграю Бонифацию, — сказал я и стал облачаться в маркизову ливрею.

Меня почти сразу пропустили к нему. Я исполнил три кровожадные песни под аккомпанемент фиделя и уже из подхалимства начал наигрывать «Календу мая» ради смены ритма, когда у входа поднялся шум и вошел — кто бы вы думали? Не кто иной, как Отто. Сразу было видно, что он вошел вопреки решению дворецкого. Его впустили, потому что охранникам не оставалось другого выбора.

— Мессир! — сказал он и буквально влетел в шатер, умудряясь одновременно отвешивать поклоны. — Мессир Бонифаций! — Он бросился на колени к ногам маркиза.

Я чуть не вскрикнул от ужаса, увидев у него в руке толстый пучок черных и кудрявых волос, но все-таки кое-как заставил себя не прерывать игру.

— Мессир, — повторил Отто и посмотрел на Бонифация снизу вверх, не зная, стоит ли продолжать без разрешения. — Вы дали мне слово, что я получу Лилиану обратно, если доставлю вам Джамилю. Именно это я сейчас и делаю, мессир. — И он протянул маркизу пучок волос.

Секунду Бонифаций изумленно взирал на Отто и его подношение.

— Это не Джамиля, — изрек он.

— Это все, что от нее осталось, — продолжил воин. — Она погибла при пожаре в Пере, мессир. Я нашел ее обгоревшее тело, и ничего, кроме этого, спасти не удалось. И вот еще что.

Он повозился со своим мизинцем и сдвинул на его кончик очень тоненькое золотое колечко с красным камнем, которое было на Джамиле, когда она убежала из дворца Скутари. Бонифаций задумчиво нахмурился. Отто задрал руку повыше, склонив голову.

— Предлагаю вам эти доказательства в обмен на Лилиану.

Бонифаций подал знак Отто и, не дотрагиваясь до волос, понюхал их. На лице его отразилось удивление, после чего он кивнул — должно быть, Джамиля или Отто опалили волосы, чтобы они выглядели как надо.

Но потом Бонифаций снова покачал головой.

— Обмена не будет, — сказал он, словно Отто ему внезапно наскучил. — Мы договаривались, что одна женщина пойдет в обмен на другую. Ты предлагаешь мне не женщину. Ты предлагаешь мне доказательства ее смерти. Если хочешь, принесу тебе кое-что из вещей Лилианы. К примеру, у нее теперь много красивых щеток для волос — мои подарки. А еще у нее есть рубашка, полностью сотканная из кружев, которую она надевает исключительно для моего удовольствия. Но я не отдам ее тебе, если ты не вернешь мне принцессу.

Отто выпятил подбородок.

— Джамиля не была принцессой.

Бонифаций слегка улыбнулся.

— Ты понимаешь, о чем я говорю, мальчик мой. Приведи ее ко мне.

— Я так и сделал! — возмутился Отто, поднимая вверх толстую прядь волос. — Я отдаю вам все, что осталось от нее на этой земле, и прошу сдержать слово и отдать Лилиану.

Бонифаций слегка скривил рот и покачал головой.

— Нет, парень, — сказал он. — Она слишком лакомый кусочек, чтобы отдать ее за пучок волос какой-то мертвой бабы. — Его губы растянулись в улыбке, и он устремил мечтательный взгляд поверх головы Отто. — Как она отдается мне, когда я ложусь сверху, как хватает мой зад, чтобы крепче прижаться…

У Отто был такой вид, будто его сейчас вывернет. А я кое-как продолжал играть. Бонифаций осклабился и заерзал в кресле.

— От одной лишь мысли о ней я весь горю. Как только ты уйдешь, я сразу пойду к ней.

— Клянусь святым Иоанном, мессир, вам не стоило бы так со мной разговаривать, — сказал Отто; похоже, ему действительно было тошно. — Она моя женщина, и вы поступаете со мной несправедливо.

Бонифаций пожал плечами.

— Она сама явилась ко мне в шатер еще на Корфу, без всякого сопровождения, и она вольна уйти, когда захочет.

— Если это так, то пусть она скажет мне прямо в лицо, что не желает возвращаться, — произнес Отто, едва не взвыв.

И снова Бонифаций скривил губы.

— Она не желает с тобой разговаривать. Боится, что ты разрыдаешься, а ей станет неловко.

Отто помолчал немного, сдерживаясь. Прежде я ни разу не видел, чтобы он сдерживался. У меня даже от сердца отлегло. Скажу больше, этот парень произвел на меня впечатление.

— Что может заставить вас изменить решение, мессир? — наконец спросил он тихим и безразличным голосом.

Бонифаций улыбнулся, довольный, что Отто понял.

— Если бы ты привел ко мне Джамилю, всю целиком, то Лилиана, возможно, прониклась бы таким поступком и изменила бы мнение о тебе.

Последовала еще одна пауза, после которой Отто произнес:

— Я так и сделал. — И он снова протянул пучок волос и кольцо. — От Джамили ничего не осталось, кроме этого.

Бонифаций наклонился и забрал у Отто кольцо, потом поднес его к глазам и внимательно рассмотрел.

— Да, оно самое. Кольцо очень ценное, одно из самых дорогих украшений в казне Халкедона, откуда мы его и взяли для ее высочества. Спасибо, что вернул, а не прикарманил. Это свидетельствует, что ты честный человек, мой дружок. — Он нацепил кольцо на кончик мизинца и опустил руку. — Подарю-ка я его Лилиане, после того как сегодня натешусь ею.

— Мессир, — произнес Отто дрогнувшим голосом, — я принес вам ценные сведения. Пусть вы не пожелали сдержать слово насчет моей женщины, но, по крайней мере, покажите всем, что вы справедливый предводитель, и наградите меня за новость, которой я с вами поделился.

Бонифаций скрестил руки и задумался.

— Она действительно мертва?

— Да, мессир, — процедил сквозь зубы Отто. — Непонятно, почему вы мучаете меня. Я не в силах дать вам то, что забрал Господь. Мне пришлось отрезать распухший палец от трупа, чтобы снять с него кольцо. Тело, вернее, то, что от него осталось после пожара, к этому времени уже похоронили с остальными погибшими иудеями. — Он поднял на Бонифация глаза и осмелился злобно сверкнуть ими. — И не говорите мне, что в этих сведениях нет ничего ценного.

— Согласен, парень, сведения ценные, — кивнул Бонифаций.

— Настолько, что я получу за них Лилиану? — упорствовал Отто.

Бонифаций подмигнул ему и покачал головой.

— Нет. И ты сам это понимаешь. Но в одном ты прав: твои новости могут помочь и ты заслуживаешь награды. О чем другом попросишь меня?

Я чуть не начал аплодировать Отто, когда до меня дошло: идя сюда, он с самого начала понимал, что не видать ему Лилианы, да это и не было его целью.

— Хочу быть в авангарде, мессир, и сражаться в первых рядах завтра на рассвете.

Бонифаций подумал немного.

— Грегор одобряет?

— Брат перестал обращать на меня внимание, мессир, — ответил Отто, слегка приврав. — Он уже оставил надежду, что я когда-нибудь буду вести себя как его подчиненный.

Вот так произошло, что Отто Франкфуртский был с почестями переведен в авангардный отряд. Не случись этого, мир не претерпел бы таких изменений всего лишь за год.

 

36

Накануне вечером всех пилигримов постригли и исповедали еще раз. К тому времени, как на них надели доспехи, а на их лошадей — седла, уже началась жара, хотя солнце едва показалось над горизонтом. Все рыцари и оруженосцы, независимо от их обычного облачения, набросили на доспехи белые просторные плащи, чтобы предохранить их от перегрева. Венецианцы расставили корабли в гавани, но сухопутное войско, протянувшееся по полям от лагеря пилигримов до Влахернского дворца, должно быть, представлялось грекам более грозной силой. Поэтому узурпатор послал почти всю свою варяжскую гвардию к стенам Влахерны. Более многочисленная, но не такая опытная армия из призывников-горожан, вероятно, показалась ему способной отразить нападение с моря.

Каждый отряд пилигримов насчитывал более тысячи человек, но только несколько сотен воинов были конными, остальные лишились своих коней, плюс оруженосцы, лучники, арбалетчики и пехотинцы. Сам воздух был настолько напряжен, что мне казалось, протяну руку, ущипну его, как струну, и раздастся звук.

Балдуин Фландрский возглавлял первый вооруженный отряд под белыми флагами с зелеными крестами. За его спиной шли еще два отряда. Грегор мрачно выжидал у палисада с остатками армии, уставившись в затылок Бонифацию. Теперь, когда настал решительный момент, я знал, что рыцарь разочарован. Он не сразу смирился с необходимостью этой атаки, и теперь, когда наконец-то признал ее, его воинский долг состоял почти в полном бездействии — он сидел неподвижно на Самме и чего-то ждал. Наступление готовили долго, даже слишком долго, и когда оно началось, то сразу почувствовалось неумелое руководство.

По всему полю раздались сигналы труб и рогов. Пронзительный голос отдал приказ идти в атаку. Земля содрогнулась, когда три отряда помчались галопом к стенам дворца. Воины тащили с собой осадные лестницы, а за ними, намного отставая, другие наступавшие толкали катапульты, осадные орудия и крытые повозки.

В лагере тем временем мальчишки-конюхи, повара и простолюдинки вытягивали шеи, стараясь увидеть, что происходит. Многие из них отбежали повыше на холм, откуда была видна армия, ожидавшая у осадных орудий.

Поначалу я с презрением отнесся к самой идее наблюдать за сражением. Но когда грохот прекратился и стало ясно, что войско уже на местах и штурм вот-вот начнется, возобладало человеческое любопытство, и я придумал лучший способ стать зрителем, чем половина тех, кто остался за частоколом. По всему лагерю валялись отдельные фрагменты осадных лестниц. Если прислонить их к стене и взобраться на них как на насест, то можно было наблюдать, что происходит внизу на склоне. Не боясь рискованной высоты, я устроился между пиками, венчавшими палисад, а Джамиля, оставаясь стоять на лестнице, выглядывала из-за верхушки забора.

Мы разглядели авангардный отряд, пытавшийся приставить лестницы к стенам Влахерны. Франки лезли по тяжелым, широким приспособлениям на парапеты, а сверху на них сыпался град стрел, разя почти каждого, у кого не было защитной кольчуги, — в основном пехотинцев. Защитники дворца опрокидывали со стен огромные чаны горящей смолы. Больший урон, однако, причиняли емкости поменьше — ими легче было прицелиться. На головы воинов, пытавшихся взобраться по лестницам, летели ведра экскрементов, собранных за ночь со всего дворца, а еще гниющие помои, глиняные черепки, кипящее масло, кости и мусор. Кроме этих подношений воины «получали» стрелы, а потому почти сразу слетали с лестниц — убитые, раненые или просто потерявшие равновесие. Но число их не уменьшалось: на месте выбывших тотчас появлялись новые.

С моего насеста отлично было видно Грегора. Рыцарь не следил за атакой. Он не сводил взгляда с затылка Бонифация и только временами поглядывал на царевича Алексея, восседавшего на молодом долговязом жеребце — своей точной конной копии — справа от маркиза. Я попытался себе представить, что мог означать этот день для него. Каково это, видеть перед собой огромную толпу людей, не обязанных ему ничем ни как феодалу, ни как христианину, но готовых положить свои жизни ради него? Алексей, видимо, воспринимал происходящее как должное.

Бонифаций удовлетворенно крякнул, чем вызвал общее ликование и переключил мое внимание на долину. И действительно, впервые за все утро было чему порадоваться: два воина-франка сумели-таки взобраться на стену и теперь отражали удары варяжских топоров. Можно было предположить, что, как и в случае с Галатской башней, двоих воинов окажется достаточно, чтобы начать осаду. Наверняка авангард захватит парапеты и весь замок, узурпатор вновь скроется, и победа останется за нами.

Так думали все, кто следил за армией. Кроме Грегора. Мы с ним разделяли общую мысль: один из тех воинов — Отто.

Тем временем Отто со вторым воином ловко отражали удары топоров, хотя ни тот ни другой не привык к подобному бою. Они стояли спина к спине и двигались очень слаженно, словно обоими телами руководил один ум. Отто нанес удар нападавшему воину, ранил его в бок, достаточно сильно, и тот упал со стены. В ту же секунду второму воину-франку повезло меньше: на него с трех сторон напали три варяга. Сначала на каменный парапет, забрызганный кровью, упала голова, затем одна рука, затем вторая, затем все остальное. Отто отскочил от трупа, на секунду отвлекся, а потому не заметил, как тяжелое топорище опустилось на его затылок.

— Он не убит! — вырвалось у меня, хотя, наверное, это была ложь.

Я помогал ему утром одеваться к бою. На нем был железный шлем с толстой подкладкой, так что оставался шанс, что он потерял сознание от удара, а не убит. Пока не убит.

Когда он рухнул, противник не кинулся терзать его на куски. Два варяга подхватили его за обмякшие руки и приподняли, а третий забрал себе меч, упавший на камни. Один из тех, кто поддерживал Отто за руки, перекинул его на спину товарищу, и под дружное улюлюканье, крики и свист они потащили свою ношу в дальний конец широкой оборонительной стены, а потом вниз по ступеням, в дворцовые лабиринты.

— Его забрали в плен, — объявил я, чуть успокоившись.

Будь он мертв, враги не стали бы оказывать ему такую честь, уносить с поля боя, если только они не хотели устроить позже публичное надругательство над трупом в качестве устрашения. Я поскорее отбросил эту мысль.

— Пилигримы одержат победу, — сказала Джамиля, заставляя свой голос звучать уверенно, — и освободят его.

— Вот как? — спросил я. — И когда же начнется эта победа?

Отто был выведен из игры, а его отряд разбит. Никому другому взобраться на стену не удалось, и, похоже, варяги не допустили бы новых гостей. Казалось, противник обладает нескончаемым запасом лучников и стрел, а пилигримам-лучникам почти не удавалось кого-то сразить. У греков были также огромные арбалеты и мелкие катапульты, метавшие огненные стрелы и другие воспламеняющие снаряды в осадные машины и повозки, половина из которых тут же сгорела.

Мы с Джамилей оставались на месте, пока солнце не вошло в зенит. Пилигримы стали похожи на муравьев, пытающихся вскарабкаться по скользкой, опаленной солнцем скале. Раскаленный воздух начал переливаться, как радуга, — прежде я такого не видел. Жара все возрастала, а скорость передвижения и ловкость людей заметно уменьшались. С десяток франков все-таки оказались на стене, но все без исключения были перебиты. Балдуин в конце концов отвел отряд, и тогда в бой вступили два других, но шансов у них не было.

Чтобы как-то отвлечься самому и отвлечь Джамилю, я пытался подмечать какие-то мелочи.

— Обрати внимание, епископы ковыряют в носу чаще, чем простые священники, — сказал я, указывая на арьергард в сотне ярдов от нас. — Интересно, что бы это значило?

— Когда знаменосец Балдуина нервничает, то вращает штандарт по окружности, — без всякого энтузиазма подхватила игру Джамиля.

— Ну, это неинтересно, — высокомерно фыркнул я и указал на седьмой отряд, к которому был причислен Грегор; он сидел на лошади и наблюдал. — Ты сюда посмотри — пехотинцы потолще поправляют себе мошонку чаще, чем худые.

— А бедняки молятся вслух чаще, чем хорошо одетые, — сказала Джамиля. — У иудеев было бы все наоборот.

Канун праздника святого Арнульфа из Меца,

17 июля 1203 года

Я долго не вел записей. Нелегко мыслить как воин и в то же время как писарь.

Вряд ли найдется для воина более трудная задача, чем оставаться по приказу в стороне от битвы и просто наблюдать. Мне очень хотелось принять участие в сражении, пусть даже я не мог вскарабкаться на стену. Был бы рад довольствоваться даже малостью — например, охраной деревянных щитов, из-за которых лучники стреляли по врагу. С радостью делал бы это. Но нет, просто сидел и ждал.

Шум атаки был нестерпимо громкий, хотя я находился за частоколом. Мы, воины, чувствовали его всем телом, даже костями. Чуть с ума не сошел от желания пришпорить Самму и броситься в гущу битвы. Однако с приближением полудня какофония стала стихать, а вместе с ней утих и воинский пыл. То ли мы свыклись с жарким сражением, то ли начали глохнуть от него.

Но тут донесся шум со стороны бухты.

В нашу сторону плыли венецианские транспортные суда, люди на их борту ликовали — буквально плясали от восторга. Они подвели корабли как можно ближе к лагерю и спрыгнули на мягкую землю, не переставая радоваться. Им явно сопутствовал больший успех, чем сухопутному войску. Одно из судов было приспособлено для перевозки лошадей. Моряки бросились к нему, чтобы сбить липкий комок смолы, которым был запечатан откидывающийся борт. Створка рас крылась, образовав сходню на берег. В первую секунду ничего не происходило. А потом, к моему изумлению, из корабельного чрева выбежало несколько десятков красивых коней и мулов — без седел, в полной византийской упряжи, с обрывками уздечек. Они помчались на берег по сходне, подгоняемые моряками, которые направили животных к частоколу, откуда уже успели повыскакивать оруженосцы и конюхи, чтобы принять пополнение.

Бонифаций послал гонца на переговоры с венецианцами, и тот вскоре вернулся, принеся удивительную новость: над самой высокой башней в верхней части гавани, недоступной нашему взору, развевается флаг дожа — крылатый лев святого Марка. Досточтимый дож ринулся в гущу битвы и, несмотря на возраст и слепоту, сам водрузил там флаг. Такая доблесть предводителя не могла не подстегнуть его преданных людей: венецианцы успели занять более двух десятков башен, а ведь день еще не перевалил за половину!

Гонец продолжал свой рассказ: оказалось, что неумелых горожан, пытавшихся защитить башни, постепенно заменили варягами-наемниками, гораздо более подготовленными и опасными, чем армия рекрутов. В конце концов венецианцы ощутили последствия эффективной контратаки.

— Но дож придумал, как с этим справиться, — в заключение сказал гонец и указал на юго-восток. — Ветер ему благоприятствует.

Со стороны бухты поднимались разорванные клубы дыма. Мы не могли определить, насколько велик был пожар, но дым сам по себе оказался таким густым, что не позволил грекам продолжать атаку. За несколько минут облако дыма не только вытянулось к небу, но и растянулось вширь. При виде этого венецианцы, таскавшие трофеи, вновь возликовали. Ветер дул с моря, и венецианцы, находясь за дымовой завесой, не страдали от нее и могли идти вслед за пожаром, который оттеснял армию защитников обратно в город. Дож Дандоло с самого начала не желал вести военные действия, но, не сумев их избежать, оказался самым отважным стратегом и воином дня.

Я догадался, что произойдет дальше: узурпатор, отчаянно стараясь дать отпор венецианцам и не сумев сделать этого лобовой атакой, вероятнее всего, отзовет варяжскую гвардию обратно во дворец, быть может, даже вышлет на нас отряд кавалерии. И тогда венецианцы как наши союзники должны будут прервать свое победоносное шествие и прийти нам на выручку. Но у нас оставалось еще четыре свежих отряда, не занятых в бою, а я по опыту знал, что грекам не устоять против нас в открытом сражении. В нашем распоряжении также находился отличный отряд генуэзцев-арбалетчиков, которые считались лучшими стрелками во всем христианском мире. Их тоже пока не привлекали к сражению. Мне даже стало любопытно, так ли они рвутся в бой, как я.

Ликование венецианцев подняло боевой дух в лагере, но, когда те вернулись в бухту, атмосфера вновь накалилась. Было что-то удручающее в целом городке из шатров и палаток, рассчитанном на десять тысяч человек, когда он почти опустел.

Мы с Джамилей так и не отошли от стены палисада, все торчали наверху и уныло смотрели на Влахерну. Над бухтой клубился дым. Прямо перед нами варяжская гвардия не только удвоила свою численность на стенах дворца, но начала делать короткие смертоносные вылазки, а франки тем временем не успевали даже приблизиться к открытым воротам. Да, пилигримы в этот день явно уступали противнику. А это означало, помимо всех прочих несчастий, что Отто не будет освобожден из плена.

— Я, конечно, не рыцарь, — неожиданно вырвалось у меня.

— Это что, начало шутки? — спросила Джамиля.

Наверное, вид у меня был пристыженный и виноватый.

— Я не рыцарь, а грубый варвар и потому собираюсь попросить о том, о чем ни один рыцарь никогда не попросил бы ни одну женщину. Нет у меня никакого оправдания. — Я обвел взглядом панораму в последний раз, а потом посмотрел на Джамилю. — Стыдно просить тебя об этом…

— Ну конечно я пойду с тобой. По-гречески ты говоришь ужасно, тем более что я взяла с тебя обещание не предпринимать никаких шагов, не посоветовавшись со мной, — теряя терпение, сухо произнесла Джамиля. — Придется тебя переодеть, чтобы ты не привлекал внимания. На франка ты не похож, тем более на местного.

Меня поразило ее спокойствие.

— Так ты согласна? Ты ведь ничем не обязана Отто.

— Отто сделал меня в глазах Бонифация мертвой. Благодаря ему я больше не беженка. Делаю это не просто ради Отто, а ради тебя, и Грегора, и даже Лилианы. Ради всей компании.

Продолжение записи

от 17 июля 1203 года

Сидя на Самме под палящим летним солнцем, уперев конец копья в правое стремя, я мрачно взирал, как продолжают громить моих собратьев по оружию. Отряды арьергарда по очереди разминали своих коней, делая широкий круг, но с каждой секундой становилось все очевиднее, что мчаться вскачь не придется, разве что отступать в лагерь. Авангард сражался отчаянно, но никуда не продвигался. Я подумал о брате, раненном, скованном цепями, быть может, даже мертвом, в застенках Влахерны, и содрогнулся, чувствуя бессилие.

Пришпорив Самму, я проехал несколько шагов, пока не поравнялся с Бонифацием.

— Мессир, — тихо сказал я, — это был мой брат…

— Все эти люди наши братья, — спокойно заявил Бонифаций, даже не посмотрев в мою сторону. — Возвращайся на свое место и жди.

Нам самим не верилось, что мы так легко прошли за ворота. На расстоянии выстрела из лука в сторону бухты, где бушевал огонь, ворота были заложены кирпичом. В другой стороне, в трехстах шагах в глубь материка, тоже были ворота, но мы не смогли бы к ним подобраться из-за сражения. Так что пришлось карабкаться по скользким камням северо-западной оконечности бухты к воротам, служившим для Влахерны и выходом к воде.

Джамиле удалось убедить охранника, что мы, местные жительницы, родом из Генуи, оказались в ловушке за городскими стенами, возвращаясь домой, после того как навестили брата, монастырского аптекаря, хорошо разбиравшегося в целебных травах. «Мы» — это она и ее немощная старуха мать, согбенная пополам от возраста, в невообразимых бесформенных тряпках, укутанная шарфом, который любящая дочь украла у франков, чтобы старуха спрятала свое уродство, вызванное тяжелым недугом. Джамиля выпалила названия полдюжины местных трав, которыми снабдил ее мнимый родственник, и даже продемонстрировала образчики нескольких из них, собранных по дороге. Ее мать вроде бы лопотала на каких-то языках, в общем, молола всякую чушь на якобы родном языке. Дочь терпеливо поглаживала заскорузлые волосатые ручищи матери и просила успокоиться, приговаривая, что теперь они в безопасности и подлые франки больше не попытаются посягнуть на ее добродетель.

Мы представляли собой двух безоружных напуганных женщин, и охранник почти не обратил на нас внимания, настолько был занят ожиданием новостей о пожаре, битве, сражении в бухте. Он пропустил нас. Не на территорию дворца, а через ров с застоялой водой и ворота, ведущие на широкую улицу между дворцом и резиденциями приезжих аристократов.

— Непонятно, как это у нас получилось, — чуть слышно произнесла Джамиля дрожащим голосом, как только мы остались одни на улице.

— Но ведь получилось, — пропищал я фальцетом, прихрамывая рядом с ней.

На следующей улице бушевал пожар, он засасывал все вокруг себя; дул жаркий резкий ветер, и смрад стоял ужасающий. Роскошные сады гибли в огне, пристройки для слуг ярко полыхали, но ветер, к счастью, дул не в нашу сторону.

Солнце вошло в зенит, мы продвигались по улице, отбрасывая короткие тени. Когда-то здесь ходили толпы, но теперь стояла непривычная тишина. Мы прошли несколько десятков шагов, а потом улица резко пошла в гору, все выше и выше, и тогда справа мы увидели то, что, наверное, служило входом во Влахернский дворец. Здесь тоже было непривычно безлюдно.

— Ну, что теперь будем делать? — спросила Джамиля, внимательно осматривая закрытые двери и закрытые ставнями окна домов вокруг нас.

Было как-то зловеще тихо, если не считать завывания ветра и низкого гула невидимой отсюда преисподней. Городские стены приглушали шум битв: на море — за нашими спинами, и на земле — впереди нас.

— Ты обещал поделиться со мной планом, как только мы окажемся внутри.

— Внутри дворца, — уточнил я.

— Может быть, тогда нам не выпадет шанса. Почему бы тебе не рассказать все сейчас, чтобы можно было внести изменения?

— Потому, что, пока мы не проникли внутрь, у меня нет плана, — признался я.

Джамиля так и подскочила.

— Ты с ума сошел? — возмутилась она.

Я решил, что вопрос не требует ответа, так как она успела познакомиться с моими методами.

— Зачем было говорить, будто знаешь, что нам делать?

— Знаю: мы спасаем Отто.

— Как? Ты утверждал, что знаешь, как это сделать!

Я пожал плечами.

— Для начала найдем тюрьму, потом как-нибудь вытащим его оттуда. Подробнее рассказать не могу, пока мы здесь. Я ведь предупреждал, дело небезопасное. Ты сама настояла на том, чтобы пойти со мной.

— Ты меня попросил, — отрезала Джамиля. Страх сделал ее раздражительной. — Я сказала, что пойду, раз у тебя есть план.

— У меня будет план, обещаю. — Мне очень хотелось, чтобы она успокоилась. — Не бойся, нам с тобой ничего не грозит. — Помолчав, я добавил, чтобы внести ясность, правда несколько опрометчиво: — Как не грозит двум лазутчикам, проникшим во вражескую тюрьму.

— Вот именно, — буркнула Джамиля. — Заранее никаких планов. Я думала, ты хоть чему-то научился.

Она поправила корзинку на локте, скрестила руки и с вызовом посмотрела на меня.

— Ладно, — устало сказал я, махнув рукой. — Предлагай.

— С какой стати?

— Ни с какой. Как только проберемся внутрь, я сразу все придумаю.

— Ты сумасшедший, — сурово заявила она и задумалась. — Ладно, как насчет такого варианта: мы из Перы, пришли с петицией к императору, чтобы он выделил деньги на восстановление…

— Мне кажется, сейчас у императора более насущные проблемы.

— Тогда… мы из дворцовой молочной, пришли отчитаться, сколько телят отлучено от маток.

Я снова покорно махнул рукой.

— Можешь и так сказать, если хочешь. В конце концов, из нас двоих ты говоришь по-гречески.

— А что, хорошая идея? — не отставала Джамиля, расстроенная тем, что я отнесся к предложению равнодушно. Было непривычно видеть ее павшей духом. — Сработает?

— Конечно сработает, — сказал я, пожав плечами, чтобы успокоить ее, но получилось как-то снисходительно. — Давай убедимся.

И мы под руку пошли вперед.

 

37

Продолжение записи

от 17 июля 1203 года

Я тупо смотрел на стены Влахерны, ненавидя самого себя за то, что не мог помочь ни брату, ни, самое главное, армии. Напряжение и скука тяжелым камнем легли на душу. Полагаю, бритт с иудейкой вернулись в шатер, терзаясь еще большим бессилием, чем я. Не знаю, дошла ли весть о пленении Отто до Лилианы. Из тех орудий, что мы приготовили к бою, семьдесят были выведены из строя или сожжены.

Самма перебирала ногами, отгоняя мух, и тоже терзалась скукой и недовольством. Я послал молодого Ричарда к стенам дворца найти Оро, кобылу Отто, и привести в лагерь. Молюсь, чтобы у меня не было причин передать ее другому всаднику.

Джамиля отдала мне корзинку с травами и приблизилась к охраннику у боковых ворот дворца. Парень, одетый в форму варягов, был очень молод. Вероятно, он служил оруженосцем, а тут ему вручили топор и приказали охранять ворота. Все опытные воины теперь сражались на стенах или боролись с огнем и венецианцами, идущими вслед за пожаром. Мне было странно, что после атаки врага никто из горожан не прибежал к дворцу суверена в поисках защиты — там, откуда я родом, суверен с его хорошо защищенным замком только для того и нужен.

Джамиля отказалась от затеи с молочным скотом и за три минуты предложила три новые идеи, одинаково провальные. Я с равнодушным видом одобрил каждую. Мне доставляло особое удовольствие сознавать, что, как бы ни была она остра, выискивая недостатки в моих планах, собственные идеи ей не очень удавались. Сейчас Джамиля по собственному решению превратилась в недавно нанятую горничную при имперской спальне. Ее якобы послали в генуэзскую общину за знахаркой (генуэзцы всегда ненавидели венецианцев, собаки такие!). Знахарка принесла лечебные травы, которые могли вернуть его императорскому величеству ясность ума и отвагу, после чего он сумеет решить, как лучше отразить нападение проклятых дьяволов. Нам только и нужно, что пройти в помещение для слуг, а там знахарка приготовит отвары. (Идеи Джамили становились все запутаннее, возможно, чтобы компенсировать глупость.)

Парень засомневался и захотел вызвать с башни кого-нибудь из предводителей. Тут знахарка (чье лицо было закрыто, чтобы не смущать Святой Дух, который лечил через нее) разразилась гневной бранью.

— Она говорит, — перевела Джамиля, — что, пока ты сомневаешься, с лечением можно опоздать. Разве ты не чувствуешь дым? Разве не слышишь шум боя на стенах? Нельзя терять время, нужно действовать быстро. Не пустишь нас прямо сейчас — навредишь своему императору, которому поклялся служить. Ты что, разве не знаешь, где идет сражение? Даже его императорское величество забывает о церемониях во время битвы!

Когда привратник повел нас прямо на территорию дворца, она пробормотала:

— Это тоже не должно было сработать.

Я подал ей сигнал, что не следует суетиться, хотя особой возможности для этого у нас и не было. С трудом верилось, что перед нами вышагивал обычный привратник, ибо туника на нем, хоть и очень короткая, была подогнана по фигуре и сидела отлично, а кроме того, была расшита золотой нитью.

Фактически через несколько минут стало ясно, что план не сработал, — нас вели вовсе не в помещение для слуг. Возможно, произошло недоразумение, но лично я сомневался в этом. Мы оказались в галерее сплошь из мрамора, выходящей во двор с фруктовыми деревьями. Привратник передал нас с рук на руки слуге рангом повыше — длинноволосому, бородатому мужчине в красном плаще поверх синей туники. Тот посмотрел на нас с подозрением, задал Джамиле несколько вопросов, а потом отослал привратника в другом направлении.

— Мы попались, — сказала Джамиля, вцепившись в мою руку с такой силой, что у меня заболели пальцы.

— Если сломаешь мне руку, это делу не поможет, — прошептал я в ответ, и она отпустила меня. — Спасибо. Так что происходит?

— Сейчас увидишь, — ответила она тоже шепотом.

— Не очень хорошее объяснение.

— Пока ничего не могу тебе сказать. Сама не знаю, что будет.

Старик провел нас через арку в другой двор, где росли только пряности. Огород располагался на склоне, и мы с трудом поднимались по нему, временами скользя по грязи, образовавшейся после недавнего полива. Мы вошли в пустую комнату, сложенную из кирпича, со множеством окон. Прошли ее насквозь, потом миновали множество залов, комнат, коридоров и дворов. Уже нельзя было точно сказать, находимся ли мы на дворцовой территории или давно пересекли границу самой Византии. Все строения были кирпичные, с большим количеством окон, хорошо освещенные. Повсюду сновал народ. Придворные были встревожены, а потому не обращали на нас внимания — дворец хоть и не был взят, но находился в осаде.

Люди здесь буквально завораживали своим видом. Все казались мне на одно лицо, но раньше я представлял их совершенно иначе. На первый взгляд, они были такой же масти, как и Джамиля. Но многие женщины красили волосы, придавая им более яркие, рыжие оттенки. Они ходили с непокрытыми головами и весьма странными прическами, на которых отлично сидели бы короны. Все были одеты в длинные платья — фиолетовые, красные, синие, темно-зеленые — со сложным геометрическим рисунком, отпечатанным или вплетенным в ткань, с расшитыми жемчугом рукавами.

Мужчины выглядели еще более экзотично. Начать с того, что все носили длинные волосы и бороды, если не считать тех, кто не имел вообще никакой растительности на лице. Показывая на последних, Джамиля прошептала: «Евнухи». Некоторые ходили в темных шляпах с высокой тульей, другие — в белых тюрбанах. Люди постарше носили длинные подпоясанные одеяния вроде тех, в которые рядились Дандоло и царевич Алексей, но мои одногодки и чуть моложе ходили в коротких туниках, едва прикрывавших ягодицы. Эта одежда была так плотно пригнана, что казалось, будто юноши буквально вросли в нее. На ногах они носили облегающие штаны, расцвеченные затейливым геометрическим узором. Этот народ, видимо, обожал себя украшать.

Неожиданно мы оказались в маленькой комнате с высокими окнами, где царила обманчивая тишина, а почти все пространство занимали свитки, пергаменты и гора перьев, ждущих, когда их заточат. За этой горой восседал скорбного вида мужчина преклонных лет. Одет он был во все красное. Греки обменялись какими-то фразами, Джамиля робко пыталась спорить с обоими, а потом этот тип в красном стал нашим новым сопровождающим, чем он был, видимо, не очень доволен. Он повел нас вверх по отполированным деревянным ступеням, начинавшимся за его спиной. (Когда я говорю «деревянным», то имею в виду четыре различных вида древесины, уложенных в сложный узор.) Мы прошли по еще одному лабиринту комнат и коридоров, и только тогда я осознал, что мы действительно попались.

В одной из верхних комнат величественного кирпичного здания нас с нашим сопровождающим перехватил какой-то воин, весь словно сплетенный из сушеного тростника (кроме головы, ибо он был лыс). Из соседней комнаты доносились возбужденные голоса: оставаясь в рамках вежливости, люди громогласно в чем-то друг друга обвиняли.

Сухопарый лысый человек с расшитым жемчугом воротником и поинтересовался тонким голоском, кто мы такие и что здесь делаем. Джамиля отвечала нетвердо, так что сразу было ясно, что она лжет, хотя я не понимал ни слова. С каждой секундой она говорила все более виновато, а гнев человека все возрастал. Мне показалось, что теперь она поступает гораздо хуже, чем лжет: говорит правду или почти правду.

— Что происходит? — процедил я сквозь зубы фальцетом.

Сухопарый нетерпеливо хмыкнул и сорвал с моей головы покрывало: всем стало очевидно, что я не женщина. Если Джамиле и удалось их хоть в чем-то убедить (судя по всему, она не очень в этом преуспела), то теперь все увидели, что мы обманщики.

— Привет, — сказал я по-гречески и заморгал от града обрушившихся на меня слов. — Хотелось бы превратить это в диалог, Джамиля, но мне нужна твоя помощь.

Она прикусила губу, судорожно вздохнула, а потом сказала:

— Он считает, что мы воры, и собирается отрубить нам руки, если мы не придумаем хорошего объяснения, зачем сюда пришли. — После этого она поспешила добавить почти виновато: — Да, если это поможет, в соседней комнате идет спор насчет императора. Люди, что там собрались, его ненавидят и хотят от него избавиться, но варяжская гвардия…

— Они хотят от него избавиться? — переспросил я огорошенно. — Тогда в чем проблема? Все хотят одного — свергнуть узурпатора!

— Варяжская гвардия, — прошептала она в ответ. — Варяги неподкупны, они опаснее любого грека, император всегда ими окружен.

Прежде чем она смогла продолжить, «тростниковый человек» вновь начал нас допрашивать на греческом. Джамиля собралась было отвечать, но я перебил ее, воодушевленный неожиданно подвернувшимся шансом. Если уж мы завязли по уши, то нужно хотя бы использовать то, что есть.

— Скажи ему следующее: мы явились сюда затем, чтобы избавить их от императора.

Джамиля разок моргнула. Замерла. Потом снова моргнула, надула губы.

— Что? — сказала она, придя от моих слов в бешенство.

— Скажи ему, что мы хотим избавить их от императора. Кое-кто из придворных нанял нас в качестве убийц. Конечно, теперь он не признается, поскольку нас разоблачили, но именно затем мы сюда и пришли. Будем рады продолжить и выполнить свою задачу, если это всех устроит.

— Нет, — сказала Джамиля таким решительным тоном, какого я до сих пор не слышал ни у одной из женщин.

— Хорошо, тогда не надо говорить про убийц. Мы здесь для того, чтобы… уговорить его отречься. Убедить. Что тогда станет делать варяжская гвардия, если он отречется от престола?

Джамиля заморгала.

— Не знаю. Полагаю, присягнут тому, кого коронуют взамен.

— А кто заменит теперешнего императора, если он отречется от престола? Кто это решает?

— Понятия не имею, — сказала она.

— Давай выясним. — Я подмигнул Джамиле.

— Мои предки будут преследовать тебя вечность, после того как нас здесь убьют, — предостерегла меня она и заговорила по-гречески с «тростниковым человеком».

Поразительно, как быстро все начинает вертеться, когда кто-то поверит, что ты в его команде. Не прошло и нескольких минут, как мы предстали перед компанией знати, разодетой так, как я в жизни не видел. Все они были в ярких одеждах из синих, красных и даже пурпурных тканей с расшитыми золотом подолами, воротниками и рукавами. Туники у них были подвязаны длинными, элегантными кушаками. Не хочу обижать прекрасный пол, но все эти мужчины вели себя, как бабы, оказавшиеся в трудной ситуации. Те немногочисленные женщины, что находились тут же (в красивых платьях, расшитых жемчугом), держались гораздо спокойнее мужчин. Стены комнаты были отделаны мраморными панелями, по верху которых шла мозаика, изображавшая обнаженных нимф, затеявших веселье в языческом храме. Потолок был сплошь золотой. Золотым был и стол.

Мне пришлось объяснить, что нас наняли через посредника, имя нанимателя нам неизвестно, но предположительно это один из присутствующих. Я фокусник и ловчила, мне поручено обманным путем заставить императора поверить, что он должен отречься от престола.

— Ты, конечно, лжешь, — сказал самый важный в этой клике заговорщиков. Ну, если не самый важный, то, по крайней мере, самый богатый: его одежда была так густо расшита жемчугом и красивыми камушками, что было удивительно, почему он не падает лицом вниз.

— Возможно, и так, но тем не менее я способен выполнить эту задачу. Разве он не суеверен? Разве он не параноик? Об этом все знают.

Придворные начали переглядываться. Расшитый каменьями человек сурово спросил:

— Кто вы такие, кто на самом деле вас прислал и что вы действительно собирались совершить?

— И как вы сумеете вместо этого совершить то, о чем говорите? — спросил другой.

Я счел это многообещающим признаком: значит, хотя бы один из них принял к сведению мое предложение.

— Никто меня не присылал, господа, — заверил я их, понимая, что они все равно мне не поверят. — У вас в тюрьме сидит один мой друг, мне хотелось бы его вызволить.

— И каким образом ты задумал это сделать? — вступил в разговор «тростниковый человек».

— Самым простым. Думал, что меня схватят на входе и приведут на совет. Там и предложу свои услуги, которые, конечно же, будут приняты. Потом избавлюсь от императора, и в виде награды вы освободите моего друга. — Я улыбнулся присутствующим. — Пока все сработало.

К этой минуте Джамиля едва шевелила языком от страха; полагаю, она ожидала, что кто-нибудь из них в любую секунду снесет нам головы. Не давая им возможности вставить слово, я добавил:

— Позвольте, господа, выступить с предложением. Допустите меня до императора. И если с первой же попытки не сумею его убедить в своих способностях чародея, сварите меня заживо в кипящем масле и натешьтесь всласть моей красивой помощницей. — (Подозреваю, моя красивая помощница перевела здесь не совсем точно). — Скажите, что вы хотите от него, и я добьюсь, чтобы он это сделал, или можете убить нас обоих.

Тут я сам не выдержал своей наглости, и голос мой дрогнул.

За столом начался жаркий спор. В конце концов нам сообщили, что какая-то другая группировка придворных (их тут было много) пытается убедить императора выехать из дворца и встретиться с варварами-франками лицом к лицу в битве, но «наша» группировка была против такой идеи, и небезосновательно. Как только византийская армия одержит победу (в чем никто здесь не сомневался), его величество получит право и дальше властвовать на престоле, то есть заниматься тем делом, для которого он абсолютно непригоден, что доказывают последние восемь лет. «Наша» группировка желала довести кризис до пика и воспользоваться этой ситуацией, чтобы заменить его другим человеком — тем самым вельможей (надо же, какое совпадение!), чья туника была сплошь усыпана каменьями.

Так как в будущем нам грозило отрубание рук, я заставил Джамилю пообещать им, что сумею отговорить императора от участия в битве. Сделал это с радостью, поскольку этой битвы желал не больше, чем они. Если бы я мог помешать Грегору превратиться в фарш, то был бы только рад. Довольно и того, что Отто угодил в плен. Ох уж эти мне германцы с их романтической воинской доблестью!

«Тростниковый человек» повел нас в имперскую спальню. К этому времени я решил, что он, должно быть, служит здесь дворецким. Спальня потрясла меня своим видом. Она не уступала убранством и размерами ни одному залу из тех, что мы успели увидеть. Много окон, много золотой отделки, много мрамора, мозаичный пол и романтические сцены с романтическими крестьянами под потолком. Остов кровати, как мне показалось, был сделан целиком из зеленоватой бирюзы. Нам велели немного подождать.

— У тебя есть хоть какой-то план? — поинтересовалась Джамиля, разглядывая свои руки, словно ждала, что лишится их в любую секунду. — Позволь напомнить тебе одно: за что бы ты ни брался — это всегда провал.

— Неправда! Я вывез тебя из Венеции, спас египтян из Задара и…

— Но то, что происходит сейчас, гораздо более опрометчивая, ребяческая, опасная, глупая авантюра…

Из-за двери донесся невнятный рокот, который почти сразу перерос в громкие крики. Один голос звучал громче всех, в нем слышалось отчаяние и злоба.

— Это он, — прошептала Джамиля.

Когда голос приблизился, задохнувшийся трубач поспешно продудел и дверь распахнулась. В свои личные апартаменты вошел император Алексей III — узурпатор.

 

38

За императором тянулась вереница встревоженных придворных, среди которых были «тростниковый человек» и тот, что ходил в расшитой каменьями тунике. На императоре же была одежда, превосходившая своей роскошью одеяния всей «нашей» группировки: длинное пурпурное платье украшало в пять раз больше камней, и в десять раз шире было золотое шитье. А на голове он носил нечто более громоздкое, чем любая корона из мною виденных. Это сооружение напоминало скорее золотую шапку, сплошь утыканную жемчугами и рубинами. Да, если такая тяжесть давит на мозги, то у любого испортится настроение.

Узурпатор носил то же имя, что и его юный племянник, претендент, и внешне они были похожи. Точнее, этот Алексей также не производил впечатления своей красотой или внушительностью. Он напоминал человека, который почему-то считает, что все с ним должны нянчиться. Уже немолодой, круглолицый, непримечательной внешности. Как и царевич, он был высок и худощав, с темными седеющими волосами. Я забыл упомянуть семейную черту — выдающуюся челюсть.

Он с важным видом обошел комнату, что-то зло бормоча себе под нос. Дверь захлопнулась, отрезав тех, кто шел вслед за императором, и они принялись колотить кулаками в створки. Его величество провопил одну-единственную фразу, выставив вперед кулак, и все шумы за дверью моментально стихли. Джамиля, побледнев, прошептала:

— Он сказал, что убьет любого, кто еще раз стукнет в дверь.

Пометавшись по комнате, император немного успокоился, присел на край огромной, укутанной шелками бирюзовой кровати и взглянул на своих помощников, словно перед ним выстроились двигающиеся статуи. Никто, кроме него, не сел.

— В сторону! — рассеянно бросил он одному человеку, который случайно оказался между кроватью и нами.

Придворный поспешил убраться, а узурпатор оглядел Джамилю с ног до головы и не узнал в ней ту, что провела в его шатре полдня, хотя мы с ней оба подумали об этом, как только он начал ее рассматривать. Потом он обратил свой взор на меня.

— Мне сказали, что ты здесь. Объяснись. Я не звал никого из твоей братии. Кто ты?

Джамиля нервно перевела, и я сразу ответил:

— Блаженный. Из Генуи, разумеется.

Я величаво махнул Джамиле, чтобы она перевела, а как только она произнесла слово «Генуя», отвесил витиеватый поклон и бухнулся на колени у ног императора.

Император что-то злобно прошипел.

— Никто не сидит в присутствии императора, даже на коленях, — предостерегла меня Джамиля. — Думаю, именно в этом твой промах. Продолжай говорить, быстро.

Я начал расхаживать по спальне, дерзко улыбаясь всякому, чей взгляд мне удавалось перехватить, а сам старался что-то придумать.

— Я провидец. Меня называют Блаженным из Генуи, и моих услуг добиваются по всему миру. — По моему знаку Джамиля перевела. — Даже Папа… Нет, прости, лучше скажи — архиепископ Корфу, церковь и корона едины, повсюду. Так вот, ко мне идут за помощью в трудную минуту, чтобы услышать Слово Божье. И я говорю с ними от Его имени.

Все это было переведено, правда с заминками: Джамиля, вероятно, пыталась сделать мое заявление чуть более правдоподобным. Недоверчивый монарх пренебрежительно отозвался о моем появлении.

— Это в подражание Христу на сороковой день искушения. Император спросит, почему обо мне никто не слышал. Так вот, это потому, что я своего рода секретное оружие и никто не хочет признаваться, что оно у него есть. — Я продолжал величаво расхаживать взад-вперед по мраморному полу, пытаясь скрыть страх.

— Нас ждет смерть, ты это понимаешь? — спросила Джамиля. — У тебя есть единственный шанс убедить его, что ты чародей, а ты все портишь.

Я щелкнул пальцами, испытывая искреннюю благодарность за напоминание.

— Да, конечно! Скажи ему, что мне известно имя и место рождение рыцаря, которого они сегодня взяли в плен, — Отто Франкфуртский, из Германской империи…

Произнося имя, я посмотрел прямо на его величество, после чего отвернулся и продолжил расхаживать.

Но имя произвело эффект. Его величество только что присутствовал на параде, во время которого перед ним провели единственного военнопленного. Император расспросил его и кое-что о нем узнал. Теперь же его величество немного поворчал и приказал мне через Джамилю продолжать.

— Он из благородного франкфуртского семейства. Второй сын у своего отца и первенец у матери, а благодаря сложной родословной наследник обширных имений, которые достанутся ему от брата матери. Этот человек пока не посвящен в рыцарское звание, но скоро станет рыцарем, а еще он очень хорошо обращается с лошадьми. Он был зачислен в седьмой отряд под предводительством Бонифация Монферрата, который приходится его брату Грегору тестем, но его перевели в авангард к графу Балдуину. Он держит при себе шлюху по имени Лилиана, у которой на левом плече симпатичная маленькая родинка. Он позволяет другим мужчинам пользоваться ею, но есть одна позиция, которую она приберегает только для него. Я готов продемонстрировать ее, если его величество будет настолько любезно, что согнется и облокотится о кровать.

Все было переведено (за исключением, наверное, последней фразы). Император был потрясен. Я бросил взгляд на «тростникового» дворецкого и рискнул ему подмигнуть.

— Скажи ему, — велел я Джамиле, преувеличенно жестикулируя, — Господь даровал мне эти знания для того, чтобы император меня выслушал и поверил каждому моему слову. — Все это было переведено, и я получил позволение продолжать. — Скажи ему, Господь очень разгневан на него за то, что он ослепил своего брата Исаака, и он еще поплатится за это, если не последует моему совету.

— Нет, это становится чересчур опасным, — тихо возразила Джамиля, но, когда я бросил на нее по-актерски многозначительный взгляд и нетерпеливо махнул рукой, она передала все слово в слово.

Император побледнел, и все в комнате притихли. Я задел печально известную слабую струну.

— Ты хочешь сказать, что можешь спасти меня от проклятия, которое я сам навлек на свою голову? — сурово спросил император.

— Да, — прозвучал мой ответ. — Но ты должен выслушать меня очень внимательно.

В дверь снова застучали, на этот раз с безумной настойчивостью. Голоса умоляли его величество сесть на коня и повести войска против вторгающейся армии, отбросить венецианцев, прежде чем те успеют воспользоваться своим преимуществом благодаря пожару. «Тростниковый человек» и «любитель драгоценностей» скорчили гримасы. Джамиля, хоть ничего и не понимала в боевой стратегии, сумела разобраться, в чем основной предмет спора, и быстро перевела мне, пока его императорское величество орал на своих придворных за дверью, чтобы те заткнулись и оставили его в покое, поскольку сейчас у него более насущные проблемы: он решает вопрос о бессмертии своей души.

Потом он подал мне знак продолжать, причем быстро. Я понятия не имел, о чем говорить. До отплытия из Венеции все мои необдуманные поступки обычно были связаны с увеселениями. Преуспеть в мошенничестве не удалось.

— Господин, — произнес я, стараясь говорить уверенно, — ты благословлен великой мудростью, ибо Господь велел мне посоветовать тебе поступить так, как ты планировал: вывести из северных ворот как можно больше людей. Это отвлечет венецианцев от бухты, они захотят оказать помощь своим друзьям-франкам. Более того, такой шаг позволит сражаться за городскими стенами, так что жители не пострадают.

— Кое-кто из моих людей говорил то же самое, — нетерпеливо возразил император. — Я им не доверяю. Некоторые помогали мне свергнуть Исаака, значит, они способны на предательство. Именно эти люди посоветовали мне перевести варягов на защиту дворцовых стен сегодня утром, вместо того чтобы оставить их в бухте. И посмотри, к какому бедствию это привело: венецианцы заняли бухту. Так что я не стану следовать этому совету только потому, что он исходит от них.

Он буквально выплюнул последнее слово, глядя на дверь, с другой стороны которой по-прежнему, как безумцы, вопили сомнительные советчики.

— Но я даю тебе такой же совет от самого Бога, — резонно аргументировал я. — Однако Господь велел мне прибавить одну немаловажную подробность: ты не должен нападать на франков, потому что угроза исходит от твоих собственных людей.

Сделав широкий жест, я велел Джамиле перевести. Глаза императора округлились, а сам он побледнел. Человек в усыпанной каменьями тунике (который уже планировал стать следующим императором) тоже встревожился.

— Что? — взревел император.

Я продолжил:

— Один из тех, кто сейчас стоит за дверью, на самом деле сговорился с армией франков. — («Любитель драгоценностей» слегка успокоился, видя, что я собираюсь погубить не его самого, а одного из его соперников.) — Господь пока не сообщил мне, кто именно этот человек, но вот доказательство. — С каждой минутой я убеждался, что его величество все больше заглатывает наживку, и моя походка становилась все нахальнее, а жесты все драматичнее и резче. — Штурм возглавляет фламандский граф по имени Балдуин.

Я сделал несколько шагов, остановился, повернулся и жестом подозвал всех к окну.

— А вот и самое главное. Понаблюдайте за ним… нет, не за ним, за его знаменосцем.

Эти мои слова прозвучали как злое заклинание. Мои старания были потеряны в спокойном и монотонном переводе Джамили, а жаль. Я сжал руку в кулак, будто держал в нем древко, а потом очень медленно описал воображаемым древком небольшую окружность.

— Когда окажешься на поле брани лицом к лицу с врагом, не своди глаз с этого человека. Как только он начнет вращать своим флагом вот так… — я начертил в воздухе широкий круг, — это сигнал предателю возле тебя напасть на своего императора и отобрать у него при всем честном народе корону.

Я сделал паузу, давая возможность Джамиле перевести.

Император уставился на меня в крайнем изумлении.

— Скажи мне, какое все это имеет отношение к Исааку, — взмолился он, позабыв о своем величии.

Исаак. Черт бы его побрал! Исаак был просто хитростью, с помощью которой я должен был привлечь внимание его величества.

— Господь позволил прийти на твой двор этому несчастью, чтобы оно послужило тебе наказанием за сотворенное зло по отношению к брату, — пояснил я. — Но Господь в своем безграничном милосердии готов проверить твое послушание, и если ты окажешься послушным, то он тебя спасет.

Последовал перевод.

— Если увидишь этот знак флагом, то, значит, ты не должен идти в атаку, а вместо этого должен быстро вернуться во дворец, и тогда, убедившись, что я говорю с тобой от имени Бога, ты должен поступить так, как я скажу. — Это дало бы мне несколько часов. — Господь пока не просит тебя доверять мне полностью. Сначала тебе будет предоставлено доказательство. На поле битвы. Ступай же, император! — в заключение произнес я, жестом указывая на дверь, откуда вновь раздался стук. — Мы с моей помощницей будем здесь, когда ты вернешься. Мы существуем только для того, чтобы служить тебе.

Я почувствовал, что Джамиля подавила стон, прежде чем перевела последние слова.

Узурпатор Алексей встревоженно смерил меня взглядом в последний раз, а затем подал знак многочисленным воинам, усеявшим комнату, как шахматные фигуры. Они тут же направились к двери, покорно возглашая весть о предстоящей битве. Пока они шелестели мимо нас расшитыми шелками, его величество подозвал одного воина и прорычал ему какой-то приказ, ткнув в мою сторону пальцем. Кровь отхлынула от щек Джамили.

— Что? — спросил я, когда воин не спеша направился к нам с мерзкой улыбкой на лице.

— Он сказал, что этот Блаженный из Генуи — колдун, — прошептала Джамиля. — Он сказал… Он сказал, выслушайте все, что он может сообщить, а потом повесьте его.

 

39

Продолжение записи

от 17 июля 1203 года

День тянулся бесконечно долго, и казалось, ему не будет конца. Оруженосцы и кашевары, принесли еду ожидавшим воинам, а три авангардных отряда отступили назад для перегруппировки. Мне порядком надоело бездействовать под командованием мессира Бонифация — авангардные отряды, бились насмерть с самого утра, а четыре других отряда ничего не делали. Примерно в это время я послал молодого Ричарда в шатер проверить, как там бритт с иудейкой, но он сообщил, что они пропали. Я решил, что они в конце концов сбежали, мне было горько, но я их понимал. Меня, как и тысячи моих собратьев по оружию, одолевали скука и волнение, когда по полю битвы разнесся рев и началось шествие, которого никто из нас не забудет до конца жизни.

За узкой речушкой, протекавшей прямо под стеной, раскрылись ворота, и оттуда хлынул поток императорских войск. В авангарде выехал сам император. Из-за реки мы не могли атаковать противника сразу у ворот. К тому же солнце светило грекам в спину, тогда как нашим воинам, стоило им развернуться лицом к врагу, оно слепило глаза. Нам ничего не оставалось, как занять боевую позицию и смотреть на прибывающие византийские войска. А они все шли и шли из ворот. С каждой секундой их становилось больше. Вот еще одно войско появилось. Потом еще одно. И еще.

Можно подумать, Царьград был заселен только одними воинами, которые теперь следовали за своим императором из ворот. Армия противника вскоре стала превышать войско пилигримов, авангард и арьергард, вместе взятые, в два раза, — потом в три раза, в четыре, в пять… шесть… семь… Солнце теперь светило нам в глаза под малым углом, а греческие воины все выезжали и выбегали из ворот. Даже когда поток наконец иссяк, превратившись в ручеек, и ворота прикрыл один оборонительный отряд, мы не знали, сколько еще десятков тысяч воинов осталось в городе, чтобы прийти на помощь императору, на чьей стороне были все преимущества — и солнце, и расположение поля, и численность.

Вскоре после начала этого чудовищного шествия мессир Бонифаций побледнел и подал знак всем отрядам присоединиться к авангарду длинной узкой полосой, так что мы удлинили линию фронта насколько возможно. А численность греков тем временем продолжала расти. Тогда мессир Бонифаций прошептал что-то маршалу, мессиру Жоффруа, тот кивнул и, пришпорив коня, направил его назад, к палисаду. Когда византийское войско целиком расположилось на равнине, из-за стен палисада раздался невообразимый шум.

Я оглянулся, ничего не понимая, и увидел мужскую прислугу лагеря: мальчишек-конюхов, водовозов, грумов, кашеваров и писарей — все они экипировались в некое нелепое подобие доспехов. С котелками на головах вместо шлемов, обернутые одеялами и пледами, они вооружились кухонными ножами, длинными заостренными палками и булыжниками, являя собой жалкое зрелище кучки напуганных людей, способных, однако, внушить страх.

Бонифаций нервно хмыкнул, одобрив пополнение (это была его идея), и жестом велел им присоединиться к войску с дальнего края. Новобранцы послушались, но не могу сказать, что они двигались, как воины. Тысяча мальчишек и стариков, а еще с десяток женщин, вышли на фланги неким формированием, даже отдаленно не напоминавшим отряд. Вся история христианских армий не знала такого необычного войска. К сожалению, своим появлением они не устранили разницу в численности. Клянусь святым Иоанном, греков было гораздо больше, чем нас, десять или двенадцать к одному, по самым скромным подсчетам.

Византийцы медленно двинулись к реке. По приказу Балдуина его авангардный отряд слегка переместился вперед, чтобы встретить противника. Сначала шли лучники, затем пехотинцы и потерявшие лошадей рыцари, а замыкала шествие кавалерия. Воины Балдуина были порядком обессилены, но поражали своей величественностью — не то что бесконечные ряды греков. К сожалению, величественность мало чего стоила перед бесчисленным византийским войском, занявшим всю равнину. И неважно, что воины из греков — никудышные. Их было так много по сравнению с нами, что никто не сомневался в исходе битвы. Нас от греков отделяла река. Любой стороне пришлось бы переходить ее вброд, чтобы добраться до противника, но у войск узурпатора было преимущество: они пересекали бы ее с более высокой точки, спускаясь в низину. Мы выжидали, объятые ужасом. Понимали, что сейчас будем раздавлены, и гадали, когда же император даст сигнал к атаке. Я потихоньку водил Самму по кругу, чтобы она не застоялась. Противник подавлял нас своей численностью. Я не боялся умереть, но молил Всевышнего о прощении за то, что погибну не за правое дело, не выполнив своих клятв. Мне предстояло умереть от рук христиан, на которых напала моя армия, хотя мы должны были совершать христианское паломничество.

Стрелы были вынуты из колчанов, шпоры были готовы вонзиться в бока лошадей, руки сжимали топоры, мечи и ножи. Меня раздражал знаменосец Балдуина, который нервно дергал древком флага, так что оно без конца описывало в воздухе спираль. Это было настолько очевидно, что поначалу подумалось, не подает ли он какой-то сигнал, но ничего не происходило.

Две армии долго стояли друг против друга, все ждали, что император начнет атаку. Десять тысяч пилигримов беззвучно молились, понимая, что сейчас будут уничтожены.

Ничего не произошло.

Знаменосец Балдуина продолжал дергать древком. Я чуть было не сорвался и не прикрикнул на него, настолько были напряжены мои нервы.

Император резко развернул коня и поскакал обратно за городские ворота. Его армия после минутного замешательства медленно последовала за ним.

Пилигримы, оторопев от удивления, остались целыми и невредимыми на гигантской равнине перед городом.

 

40

Разумеется, меня не повесили как колдуна.

Его величество оставил нас под присмотром какого-то придворного, который, в свою очередь, поручил нас заботам — и слава богу — «тростникового» дворецкого. Тот привел нас в приемную на допрос к человеку, увешанному каменьями, которого звали Феодор Ласкарис. Он все время отвлекался на то, что происходило внизу, на равнине. В конце концов нас отвели в другую часть замка, в самое верхнее помещение с окнами, выходящими на поле брани. Это был высокий зал с потолком, как мне показалось, сделанным из чистого золота. Стены украшала мозаика, изображающая беззаботных охотников и детей, играющих в прятки, а также Диониса, забавляющегося с девой, — в общем, обычные сюжеты. В зале, из которого открывался лучший вид на равнину, собралось много разодетой знати — мужчин и женщин всех возрастов. Они встревоженно перешептывались и по очереди глазели в окна. Их наряды, пусть не такие роскошные, как у его величества, все же заставили меня изумиться: даже у пажей на рукавах было золотое шитье. Там мы провели по меньшей мере час, наблюдая и пытаясь подслушивать разговоры различных маленьких компаний, а тем временем императорская армия выстраивалась за городскими стенами.

Некоторые компании меня просто забавляли. Одна стайка женщин, увешанных бирюзой и лазуритом, обсуждала, кто станет следующим императором, если узурпатор падет в битве. Целый час, наверное, эти достойные придворные дамы рассматривали государственный вопрос в совершенно непредсказуемой перспективе: кто из высшей знати проявлял больший вкус (то есть мудрость) при выборе драгоценных камней? Джамиле удалось перевести все это без улыбки, но я разглядел ироничный блеск в ее глазах. Те, кто ценил топаз выше перидота, проявляли, безусловно, мудрость. Любой деятель, украшающий себя лазуритом, медовым цирконом, оливином, изумрудом, аметистом или бирюзой (особенно зеленого оттенка), несомненно, достоин доверия. Любитель рубинов тоже внушал доверие. Но были и такие, кто предпочитал немодный опал или, что еще хуже, александрит. Таких мужчин даже нельзя подпускать к византийскому трону. Тот, кто украшал свою одежду гранатом, годился разве что для секретарской работы, хотя пурпурный альмандин не был бы неуместен на одежде советника. Разногласия вызвал твердый бледный бриллиант — относительный новичок среди местных драгоценных камней. Большинство женщин не находили ничего привлекательного в почти или совершенно бесцветном камне. Они сочли его кратковременной причудой, которая долго не продержится. Одно возражавшее лицо было в споре расцарапано.

— Меня очень огорчает, что ты не похожа на этих достойных дам, — прошептал я Джамиле.

Когда его императорское величество внезапно и необъяснимо развернулся на поле битвы и поскакал к воротам в состоянии паники, зал огласился криками. Джамиля вцепилась мне в руку, чтобы удержаться и тоже не закричать от удивления. Даже я сам был поражен тем, что мой план сработал. Тут же все мужчины и кое-кто из женщин начали спешно образовывать новые группки, обсуждая вполголоса, что делать дальше. Многие сразу покинули помещение, но споры среди них не утихали.

Из тех, кто остался, наверняка кое-кто знал французский и, несомненно, итальянский, поэтому нам с Джамилей приходилось соблюдать большую осторожность, переговариваясь. Однако мы сумели установить, что я считаю Джамилю наблюдательной (именно она обратила внимание на то, как вертит древком знаменосец), находчивой и храброй, а Джамиля находит меня дьявольски смышленым, но все же полным идиотом, потому что я по-прежнему не знал, как нам выбраться из этой передряги.

— И мы до сих пор не знаем, где Отто, — напомнила она мне едва слышно, пока мы смотрели на равнину, где византийские воины смущенно трусили обратно за ворота.

— Прости, отвлекся, — ответил я, торжествующе показывая на франков, получивших неожиданную передышку.

Сгущалась тьма, воины успели разжечь победные костры, выпить вина, перемигнуться с женщинами. Праздника не устраивали, ибо запасы истощились и никто не знал, что будет завтра. Позже Грегор рассказал мне, что все в лагере радовались, но не отошли от потрясения и усталости после целого дня напряженного ожидания. Быть может, узурпатор отвел войска лишь для того, чтобы собрать еще более многочисленные силы? За городскими стенами проживало никак не меньше полумиллиона человек. Если вооружить даже четверть населения, то новое войско вдвое превысит численность того, с которым сегодня столкнулись пилигримы. Той ночью никто в лагере не сомкнул глаз.

Мне бы хотелось приписать себе в заслугу отречение узурпатора от трона, но, разумеется, тут действовали более мощные силы. Глубокой ночью по совету Блаженного из Генуи и десятка людей, которых он знал много лет, но все равно не доверял им, его императорское величество Алексей III забрал из своей сокровищницы столько денег, сколько мог увезти, и спешно покинул город с любимой дочерью и несколькими особо доверенными министрами, боязливо оглядываясь через плечо. Он бросил остальное свое семейство, включая печально известную жену-прелюбодейку Евфросинию и их общую дочь Евдокию, уже начавшую проявлять такую же прыть, как ее мамаша. Я заверил его величество, что он всего лишь удалится на какое-то время и будет править оттуда, пока здесь все не успокоится и крестоносцы не уберутся в Иерусалим, куда они направлялись с самого начала и куда стремятся попасть как можно скорее. За это мое последнее предсказание император отменил приказ о повешении, что было очень великодушно с его стороны.

Сказать, что император пустился в бега, оставив незавершенные дела, — значит ничего не сказать. Мало того что никто не знал, какое будущее ожидает город и трон, оставалось решить, что теперь делать с нелепым генуэзским предсказателем и его толмачкой. Все, конечно, понимали, что я самозванец, но многие были мне благодарны и считали, что мои услуги могут еще пригодиться до окончания неразберихи.

А в городе царила полная неразбериха. И вовсе не потому, что император убежал, увидев войско претендента, — такое случалось нередко. Скажу больше, для таких случаев у них даже был заведен протокол: если император пускался в бега, то на трон поднимался претендент с молчаливого согласия города и придворной знати. Но сейчас был другой случай, мы это поняли, когда нас переводили из зала в зал, не давая прислушаться, что за разговоры там ведутся, не предлагая ни еды, ни питья и даже возможности присесть. Никто не желал передавать власть марионетке франков. Императрица Евфросиния заявила, что император хоть и в бегах, но все еще у власти, и назначила его временным преемником собственного зятя — нашего друга, щеголя Ласкариса. Это возмутило большинство придворных во всех тех залах, по которым нас таскали, но причины их возмущения Джамиля не очень поняла. Ласкариса неожиданно заточили в темницу, хотя было непонятно, кто это сделал и за что.

— Как же можно так руководить империей? — сказал я.

Последовали предложения и контрпредложения, и наконец было со скрипом достигнуто согласие, но каким образом — мы так и не поняли: унять ненавистных латинян и при этом им не сдаться, а восстановить на троне прямую линию царевича Алексея. Однако речь не шла о самом царевиче Алексее. Вместо него предлагалось вновь короновать его отца — слепого Исаака, сидящего теперь в глубокой темнице Влахерны.

Тут на сцене опять появился наш «тростниковый человек». Оказалось, никакой он не дворецкий, а евнух по имени Константин Филоксенит — сочетание звуков, которое мне так понравилось, что я даже придумал к ним мелодию. Он, как мы узнали, отвечал за императорскую сокровищницу. Кроме того, хотя вернее будет сказать, благодаря тому, он пользовался уникальной властью единственного человека, который мог в отсутствие императора отдавать приказы варяжской гвардии. Если бы он заявил гвардейцам, что должен стать следующим императором, то они поверили бы ему, а имея за спиной такую силу, он наверняка сел бы на трон. Но — прошу простить за слог — кишка у него была тонка для таких амбиций. Поэтому ему поручили убедить варягов вернуться к своей первой присяге бывшему императору Исааку, хотя, по византийскому обычаю, слепота делала человека непригодным для трона.

— Почему-то слепота не очень мешает венецианскому дожу, — заметили, когда Джамиля все мне разъяснила. — Возможно, императору Исааку она тоже сослужит хорошую службу.

Нас перевели в другую приемную, кто-то догадался дать нам орехов и фруктов. Руководил нами новый соглядатай, но его внимание, как и у его предшественников, было рассеянно: он ждал, когда из подвалов огромного дворца извлекут его императорское величество Исаака Ангела. Его восхождение на трон будет отмечено празднеством, словно именно этого человека желали видеть императором с самого начала, а то, что последние восемь лет он был лишен своего звания, — простая ошибка.

Но тут появился откуда-то еще один воин из дворцовой охраны, что-то прошептал нашему соглядатаю и ушел. Тогда последний повернулся к нам и что-то прорычал Джамиле. Она помрачнела, но в то же время испытала какое-то удовлетворение, что предчувствия ее не обманули.

— Ну а теперь мы под арестом, — сообщила она мне, словно ждала этого с самого начала (что, разумеется, так и было). — Не знаю, кто нас арестовал, но мы будем сидеть, пока они определят, на чьей мы стороне и не числится ли за нами предательства. Теперь из этой переделки нам живыми не выбраться.

— Нет! Судя по тому, как в этом дворце все делается, нам будет безопаснее в тюремной камере, чем где-либо еще. — Это была моя неловкая попытка успокоить Джамилю.

Наш охранник все пытался выведать у меня свое будущее, пока мы спускались в темницу, поскольку решил, что я на самом деле предсказатель. Он также объяснил, что за последний месяц было совершено множество арестов из-за того, что безумец-узурпатор подозревал всех и каждого в сговоре с франками, а потому в камерах, где сидят политические, среди которых и нам определено место, тесновато.

Не такой ожидал я увидеть тюрьму в самом роскошном дворце христианского мира. Стены здесь были сложены из простого кирпича, никакого мрамора, никаких золотых и серебряных узоров, инкрустаций и драгоценных камней, как в помещениях наверху. Здесь не было ни пышных пурпурных драпировок, ни гобеленов, ни мозаик с веселыми нимфами, ни музыки. Зато были лампы и кровати, и настоящие одеяла, и даже валики под голову. Я еще раз повторил про себя, что здесь, вероятно, нам будет безопаснее, чем снаружи.

Потом нас толкнули за какую-то дверь и оставили. Было слышно, как за спиной щелкнул замок.

Мы оглядели камеру: две кровати, на каждой из которых лежал человек. Одного из них мы знали.

— Надо же, где увиделись, — сказал я, обращаясь к Отто.

Даже если бы сам Иисус вошел сейчас в эту дверь, держа в руке ключи от Царствия Небесного, Отто, наверное, удивился бы меньше. Он рывком сел на кровати, потом застонал и повалился обратно, обхватив голову руками и забормотав на германском. Доспехи у него отняли, и он лежал в простой серой тунике.

Его сокамерник был одет по той же моде, что и остальные мужчины дворца, только попроще. Я заметил даже пару жемчужин, неизвестно как уцелевших на его одежде. Это был широкогрудый здоровяк, чуть старше меня, с кустистыми бровями и густой темно-рыжей шевелюрой. Борода у него тоже была густая, но усов он не носил. Лицо выдавало в нем острый ум. Когда мы вошли, он о чем-то разглагольствовал на французском.

— Неужели это действительно вы? — спросил Отто, зажмурившись от боли.

— Нет, мы обрывки твоей воспаленной фантазии, — ответил я.

— Как вы сюда попали?

— Нам наскучила битва, и мы захотели прогуляться, а оказавшись поблизости, решили зайти поздороваться.

— Вы здесь, чтобы освободить меня? Что произошло?

Грек принялся размахивать руками, словно мы находились в миле от него.

— Бонжур? — громким язвительным шепотом произнес он, давая нам понять, как невоспитанно мы поступаем, не представившись.

Его поведение отличалось большей эксцентричностью и гораздо большим сочувствием, чем у других обитателей Влахерны. Джамиля виновато улыбнулась и заговорила с ним. Они обменялись несколькими словами на греческом.

— Этого господина тоже зовут Алексей, — сообщила она.

— А мне он сказал, что его зовут Бровастый, — возразил Отто.

— Мурзуфл, — поправил его Бровастый, с разоружающей смесью самоуничижения и величественности указал на растительность над глазами, подергал бровями и рассмеялся — громко и дружелюбно.

Джамиля улыбнулась.

— «Мурзуфл» означает «сросшиеся брови». Его посадили при Алексее Третьем, узурпаторе.

— Теперь уже бывшем узурпаторе, — разъяснил я нашему Отто на итальянском.

Германец обрадовался, потом облегченно вздохнул. Мурзуфлу захотелось знать, в чем дело, поэтому Джамиля быстро просветила его на греческом, а я то же самое рассказал Отто.

Новость о бегстве узурпатора сначала понравилась Мурзуфлу, а потом, видимо, вызвала тошноту.

— Выходит, венецианцы снова снюхались с германцами?

— В этот раз не то что в прошлый, когда приходили пилигримы, среди них очень мало германцев, — успокаивая его, ответила Джамиля.

Она перешла на греческий и пустилась в долгую беседу. Время от времени, видя недоумение на моем лице, она переводила кое-что, чтобы я понимал, о чем речь. История Византии оказалась чрезвычайно запутанной, но мне удалось ухватить, что примерно десять лет назад сюда явились завоеватели под предводительством германца Фридриха Барбароссы (услышав это имя, Отто возрадовался почти как птенец при виде матери). Веком ранее, когда состоялся самый первый «поход пилигримов», греки сочли латинян просто сумасшедшими. В 1146 году состоялось новое нашествие, причем двумя волнами (германской и французской), и завоеватели вели себя тогда настолько чудовищно, что греки называли их зверьми. Но третий раз, сравнительно недавний, был хуже всех: Барбаросса приблизился к городу, словно собирался его завоевать, а император Исаак узнал об этом плане от посланников Барбароссы, которых взял в заложники («Это была моя идея, — похвастался Бровастый, — но Исаак так в этом и не признался!»). Греки оттеснили армию Барбароссы через Босфор в Турцию, где Барбаросса благоразумно утонул и потому перестал представлять значительную угрозу.

— Но византийцы и германцы тоже часто были союзниками, — напомнила Мурзуфлу Джамиля ради Отто. — А теперь ваша принцесса замужем за германским королем.

— О да, знаю, — весело подхватил Бровастый. — Никогда не стоит терять надежду! Чтобы почтить проявление германо-византийской дружбы, мы обменялись рукопожатием с моим германским братом, здесь присутствующим, и поклялись в вечной дружбе. Да, Отто? — И он, сияя, протянул Отто обе руки.

Отто, несмотря на боль, слабо улыбнулся. Джамиля подошла к его кровати и начала осторожно ощупывать его голову и шею, проверяя, все ли цело.

— После того как меня провели перед узурпатором, я оказался здесь, — рассказал Отто, — а Бровастый как раз поглощал свой обед, который разделил со мной. Ой, здесь больно, — пожаловался он, когда Джамиля дотронулась до его виска. — А сейчас принесли ужин только для него, и Бровастый опять поделился со мной. И водой тоже. Он даже предложил мне попользоваться его шлюхой, когда она приходила с очередным визитом! — Отто печально застонал. — Но боль была такая, что я не мог шевельнуться. Ко мне прислали старого лекаря, иудея, который дал мне какое-то питье, и стало гораздо лучше. Я тогда вспомнил о тебе, Джамиля. Лилиана знает, что я жив? Она хотя бы знает, что меня взяли в плен?

От радости видеть нас Отто болтал всякую чушь, но потом успокоился и примолк.

— С ним все в порядке, хотя еще какое-то время боль будет давать о себе знать, — сказала мне Джамиля, окончив осмотр. — Ходить он и сейчас сможет, но бегать — вряд ли, обязательно упадет.

— Куда пойдем? — оживился Отто.

— Мы предполагаем, что в скором времени тебя отпустят, — ответил я. — Хотя точно не знаем.

— Вам следует попытаться освободить и Бровастого, — настойчиво попросил Отто. — Он служил при дворе Исаака, а если точнее — последние пять лет они провели вместе. Помните дворец на том берегу Босфора, где мы разместились, когда только прибыли сюда? Так вот, именно там держали Исаака со всем его семейством и слугами до побега царевича Алексея. После этого всех их перевели сюда, чтобы легче было присматривать.

Дабы привлечь внимание Джамили, Мурзуфл потянулся с кровати и игриво подергал ее шаль. На секунду я всполошился, особенно когда увидел, что Джамиля ему улыбнулась, словно очарованная таким флиртом. Он завел очередную длинную речугу. Я хоть и слабо понимал по-гречески, но все же уловил, что он перечислял — сам тому не веря — все обещания царевича Алексея, которые тот дал, выпрашивая помощь у пилигримов. Какой бы вопрос он ни задавал, Джамиля каждый раз отвечала утвердительно.

Бровастый рассмеялся иронично и устало.

— Маленький царевич Алексей! — вздохнул он и перешел на французский. — Да, этот парнишка всегда был дурачком. Всей Византии не по силам выполнить его обещания. Вы потрудились, чтобы посадить его на трон, но никогда не получите за это награды. Ни одной монеты.

Казалось, это его очень забавляет; я бы тоже позабавился, окажись на его месте.

— Ты сам не знаешь, что говоришь, — небрежно бросил Отто. — Ты хороший парень, но с головой у тебя не все в порядке.

— Отличная речь для человека благородного происхождения, который, по его собственному признанию, едва умеет читать и писать! — рассмеялся Мурзуфл.

— Обычное дело, — сказал Отто, а нам с Джамилей потихоньку разъяснил: — Он немножко не в себе. Утверждает, будто эта его шлюха — дочь узурпатора.

— И вовсе она не моя шлюха! — возразил Мурзуфл с улыбкой. — Это она мне платит. — Продолжая улыбаться, он показал на свои брови. — Как вы думаете, почему они такие густые? Я столько времени провожу, уткнувшись лицом в бедра ее высочества, что вместо усов выросли брови! — А потом обратился к Джамиле с фамильярной и плотоядной ухмылочкой: — Надеюсь, прелестная дама извинит мою грубость? Я обожаю маленькую Евдокию, но ее отец… — Он поморщился. — Каким жалким правителем он оказался! Исаак был олухом, но, по крайней мере, он смотрелся на поле боя. Его брат Алексей, по-вашему — узурпатор, всего лишь пустышка в оболочке! Им управляли все кому не лень: жена, шурин, шлюха шурина. Михаил Стрифонис — тот самый шурин — стал во главе императорского флота, и ему понадобилась небольшая сумма. Так что он сделал? Распродал корабли, а деньги прикарманил! И сделано это было в прошлом году, когда до него наверняка дошли слухи, что ваш флот готовится на нас напасть! — Он невесело рассмеялся. — Я люблю Византию всей душой, но иногда мне кажется, что Византия больше не любит саму себя, раз терпит таких идиотов среди правителей.

За долгие часы, проведенные в застенках, мы с Мурзуфлом подружились. Оба любили отпускать непочтительные шутки и говорить все, что думаем. Он был умен и остроумен. Меня тронуло, как глубоко он любил свой город и его народ — настоящий народ: купцов и ремесленников, пекарей, плотников и мясников. У него был неистощимый запас историй про этих людей. Прежде чем угодить за решетку по приказанию бывшего узурпатора, он жил как аристократ, но тем не менее ежедневно общался с простыми горожанами. Мурзуфл был единственным вельможей из тех, с кем мне довелось говорить, который понимал, что высокое положение влечет за собой и обязанность заботиться о тех, кто не наделен властью. По сравнению с легкомысленными придурками, с которыми нам пришлось общаться наверху, он был как глоток свежего воздуха. Я ему тоже понравился. Слушая рассказ о том, как мы с Джамилей пробрались во дворец, он аж крякал от удовольствия, а когда Джамиля описала ему свое освобождение от Барциццы — зааплодировал.

— Ты отличный парень! — громогласно объявил Мурзуфл. — И смелый, хотя, конечно, ничего из себя не представляешь. Хорошо бы тебе остаться в Станполи и отрастить себе такие же густые брови, если дама простит подобную грубость, — снова повторил он с такой разоружающей улыбкой, что даже аббатиса простила бы его грубость.

Прежде чем о нас вспомнили, у Византии появился новый император — не узурпатор и не претендент.

 

41

Пилигримы потерпели поражение от той самой системы, которую, по их заявлениям, пытались поддержать. Предрассветным темным утром слепого Исаака и его молодую красавицу жену Маргариту посадили на трон в полном императорском облачении, включая мою любимую деталь туалета — пурпурные туфли. Весь дворец, не спавший всю ночь, готовился присягнуть на верность Исааку, хотя всего за несколько часов до этого придворные вели горячие переговоры от имени человека, лишившего Исаака зрения и трона.

— Они, видимо, привыкли к незаконному захвату власти, — заметил я, когда до нашей камеры дошло известие о восстановлении Исаака на троне.

Мурзуфл с горечью пояснил, что так уж повелось в Станполи (так ласково называли Константинополь местные жители). Победили одного человека, а не народ. Город может подвергнуться атаке и даже разрушению, но никогда не будет завоеван. Из-за его величины и населенности не было разумных причин брать его штурмом. Другое дело — стать его новым императором. Такие вопросы решались путем дворцовых интриг или на поле битвы, за городскими стенами. («И неизменно в этом были замешаны безумцы, — заметил он. — Ну разве разумный человек захочет стать здешним василевсом? Если можно пользоваться всеми благами хорошей жизни без всякого бремени ответственности, то зачем надевать корону? Без такого украшения на голове легче пить, и есть, и танцевать, и ласкать женскую грудь».)

Сами горожане, от последних нищих до богатейших аристократов, соблюдали привычный уклад жизни, разве что вносили несколько искусных изменений в угоду тому, кто теперь находился у власти. Народ, видя, что их повелитель лишился трона, просто принимал следующего — возможно, неохотно, но при этом ни разу не поднял восстания, чтобы предотвратить дворцовый переворот. Единственным исключением была судьба легендарного Андроника Комнина, который взошел на трон и пал под шумное народное одобрение. Но в целом люди были слишком заняты собственными делами. Так уж повелось в Станполи. Такова была привилегия могущественного и богатого народа.

— Мы считаемся самой большой силой в христианском мире в течение нескольких столетий, несмотря на частые смены власти, значит, ясно, что мы ведем себя правильно, — весело заключил Мурзуфл с легкой насмешкой, но вполне искренне.

Я покачал головой.

— Это настолько чуждо моей собственной жизни, что мне на ум даже не приходит ни одна острота.

— Все в порядке, — снисходительно сказал он. — Все равно я остроумнее тебя. Ты будешь хитрым, а я остроумным, и мы еще зададим жару! О, какие брови мы себе отрастим! Если вы простите мою грубость, прелестная дама…

Ночью до царевича Алексея дошло известие, что его отец, Исаак, восстановлен на троне. Если подробнее, то известие дошло в виде двух людей. Одним из них был византийский гонец, который нес лампу и хорошо знал местность. Вторым был Отто Франкфуртский, освобожденный вновь коронованным Исааком, чтобы доказать армии пилигримов, что он протягивает им руку дружбы. Конфликт между константинопольским троном и крестоносцами был исчерпан. Меч теперь заменит оливковая ветвь.

— Но остается одна маленькая загвоздка, — заметили. — Исаак не заключал сделки с пилигримами. Ее заключил Алексей. И ему нужно сесть на трон, чтобы исполнить свою часть договора. Но трон достался Исааку, причем по праву, так что нет никаких веских причин заменять его Алексеем.

— Исаак слеп, — напомнила мне Джамиля, — и если уж на то пошло, слабоумен.

— Что ж, они могли бы стать соправителями, — игриво предложил я. — В этом не больше логики, чем в том, что мы до сих пор видели.

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но в этих краях так принято, если правитель стареет или слабеет, — сказала Джамиля. — Судя по твоим поступкам, им следовало бы привлечь тебя к царствованию.

Утро перерастало в полдень, когда нас наконец выставили из дворца, потому что никто не знал, что с нами делать. Разумеется, никто на самом деле не поверил, будто я обладаю сверхъестественной силой, кроме императора Исаака, который, услышав мою историю, захотел встретиться со мной. Он был очарован моими мистическими способностями и пригласил меня вернуться в любое время и предсказать ему будущее, пообещав щедрую награду.

В качестве последнего слова мудрости я посоветовал ему освободить его верного друга Алексея Дуку по прозвищу Мурзуфл и восстановить при дворе. Это все равно наверняка бы произошло, но Исаак проникся ко мне особой симпатией за внимание к судьбе заключенного.

А потом наконец мы оказались на свободе.

Нас выпустили без церемоний через парадные ворота. На тот случай если кто-то за нами наблюдал, мы двинулись на юг вдоль прибрежной стены, словно направлялись к Латинскому кварталу, и уже через сотню шагов вышли к обугленным остаткам этой части города.

Район был большой, а разрушения в нем носили катастрофический характер: многие акры земли на трех самых больших холмах плюс еще часть территории на плоской равнине, уходящей в глубь материка. Плотность населения была невысока, так как жили здесь в основном аристократы в своих дворцах, зато было чему гореть. Если в пожаре гибнут живые люди, то долго еще стоит особый отвратительный смрад, заставляющий тело реагировать мгновенно: хочется вывернуться наизнанку, зарыдать и тут же унести ноги. Так и было со мной в Пере. Здесь же — ничего подобного. Пахло в основном дымом от сгоревшего дерева, к которому изредка примешивался острый запах каких-то красок или сплавов. Здесь когда-то жили состоятельные люди со слугами и многочисленными домочадцами, и все они теперь оказались бездомными. Сотни погорельцев, измазанных сажей, рылись в дымящихся руинах, рыдали или яростно кричали, спорили друг с другом, проклиная франков и узурпатора. У них не было причин связывать Джамилю с армией пилигримов, но я со своими коротко стриженными волосами и бородой никак не тянул на грека. И мы были чужаки. Здешние жители хорошо знали друг друга, так что наша пара сразу бросалась в глаза. Мы смущенно остановились. Обе ладошки Джамили оказались в моей руке.

Ну вот и настал момент.

— Иди без меня, — сказал я. — Глупо тащить тебя обратно в лагерь. Ты могла бы затеряться в городе и выбрать себе любую судьбу, какую захочешь.

— У тебя чуткое ухо, через пару месяцев ты бы тоже заговорил по-гречески, — сказала она и отняла руку, покраснев, но не глядя мне в глаза.

У меня даже закружилась голова, когда я представил, как мы будем растить с ней милых греческих ребятишек в нашем тихом, уютном греческом домике. Мурзуфл стал бы их крестным, научил бы неприличным шуткам. Я бы освоил местный музыкальный стиль и играл бы при дворе. Мы были бы счастливы, занимались бы только своими делами и не лезли в чужие…

Нет.

— Куда бы дальше ни двинулась армия, таких людей будет больше.

Я показал на скорбящих и погорельцев.

— И ты думаешь, что способен остановить зло, оставшись с пилигримами? — Джамиля по-прежнему не смотрела на меня. — Вместо того, чтобы пойти со мной?

— Я не способен это остановить. Возможно, Грегору удастся, но только с моей помощью. — «Поэтому давай вместе вернемся в лагерь», — хотелось мне сказать, но, разумеется, я не предложил ей подобной глупости. — Этот город мне чужой, но когда-то он был тебе домом, — настаивал я из чувства долга.

— Только не этот город. — Она слабо махнула в сторону бухты. — Пера. Я почти не знала города, редко здесь бывала. Моим домом была Пера и ее люди, но и того и другого больше нет. Теперь у меня нет другого дома, кроме шатра Грегора, и нет родных, кроме вашей компании. Даже если Бонифаций обнаружит, что я жива, то, думаю, он в конце концов откажется от своего идиотского маскарада, раз получил теперь желаемое. Он не станет больше заниматься мною.

Мне так сильно хотелось того же самого, что способность здраво рассуждать куда-то исчезла. Ну конечно, это плохая идея, и я попытался вспомнить почему.

— И ты, и Грегор рискуете, если станет известно, что он приютил иудейку, — сказал я, снова повинуясь чувству долга.

— Если Грегор захочет, чтобы я ушла, придется так и сделать, — ответила она. — Но сначала нам нужно спросить его. — Она робко взяла меня за руку. — Идем же, Галахад.

— Что, обязательно быть Галахадом? — возмутился я. — Галахад никогда не веселился.

Джамиля улыбнулась. Руки у нее были теплые. Они сжали мои пальцы. Мы оба слегка поежились, а потом поспешили обратно на север, к воротам возле Влахерны, через которые вошли вчера. Выйти из них оказалось проще простого. Отсюда до лагеря пилигримов было рукой подать, предстояло лишь подняться по небольшому склону в сторону монастыря.

Лагерь гудел, охваченный безумной деятельностью; мы даже не сразу отыскали шатер Грегора. К нашему удивлению, он был почти пуст: вещи сложены, походный алтарь убран в особый сундук. Я испытал потрясение, узнав от единственной живой души, старика Ричарда, что мое надуманное решение императорской дилеммы на самом деле осуществилось: Алексея собираются короновать и сделать соправителем отца. Более того, Алексей в сопровождении почетного караула французских воинов уже перебрался во дворец, чтобы воссоединиться с отцом и мачехой. Исаак поклялся исполнить все немыслимые условия договора, заключенного его сыном с крестоносцами, того самого договора, который осмеял Бровастый, сидя в тюремной камере. Помимо выплаты двухсот тысяч марок серебром и других обязательств император собирался выделить десять тысяч воинов в помощь кампании и отрядить пятьсот рыцарей на бессрочную охрану Иерусалима. Пилигримы были в экстазе.

— Хозяин готов отплыть в Иерусалим, как только нам заплатят, — радостно продолжил Ричард. — Он вызвался прислать нас на помощь слугам Бонифация, которые сейчас складывают шатры, туда я и направлюсь сию минуту. А мессир Отто хочет воспользоваться минутой славы и обратиться к Бонифацию с просьбой об освобождении Лилианы. Потом будем праздновать весь день и ночь. Мы это заслужили!

И он ушел, насвистывая.

Мы с Джамилей остались вдвоем в шатре. Многозначительно улыбнувшись, она вынула из сундука одеяло и швырнула в дальний угол. Занавески там были подняты. Продолжая улыбаться и не сводя с меня глаз, она потянула за веревку и опустила занавес с одной стороны, потом неспешно прошла в другой угол и там проделала то же самое, так что шатер теперь оказался разделенным надвое; в задней половине, более уединенной и темной, на земле лежало расстеленное одеяло. Джамиля скользнула туда.

Я глянул в отгороженный занавеской угол, куда проникал свет из прорехи в потолке, и почувствовал, как сердце забилось прямо в горле, за адамовым яблоком. Джамиля лежала на одеяле.

— Присоединяйся, — сказала она.

Я шагнул туда, опустился на колени и положил ладонь ей на голову, словно родитель, благословляющий дочь. При этом все время смотрел на прореху в шатре. Потом только понял, что боюсь оторвать от нее взгляд, боюсь посмотреть Джамиле в глаза. Поэтому продолжал пялиться на потолок. Снаружи царила суета, но, несмотря на нее, в шатре стояла звонкая тишина.

— Ну вот и пришла та минута, — произнесла Джамиля. — Наконец-то. Ты сам это знаешь.

Она смотрела на меня, а я все еще смотрел на потолок, чувствуя ее взгляд.

— Какая минута?

— Та самая, когда ты должен заключить меня в объятия и насладиться мною.

— А-а, — только и выдавил я.

— Мы оба заслужили это, оба хотим этого, и наконец у нас появилась возможность.

Я зажмурился, набрал в грудь воздуха, потом все-таки опустил голову, открыл глаза и признался:

— Я боюсь.

— Почему?

— Здесь что-то замкнуло, — сказал я, показывая на грудь. — Ты хочешь это отомкнуть, а мне надо, чтобы все осталось как прежде.

— Почему?

Я покачал головой, отводя взгляд в сторону.

Она внимательно на меня смотрела.

— Знаешь, я очень любила своего мужа, но все же…

— Все не так просто. У меня на руках кровь.

— Ты только что предотвратил битву, которая могла бы унести десять тысяч жизней, — возразила она.

— А в результате величайшая империя христианского мира отдала свой суверенитет французским завоевателям. — В моих словах звучало отвращение. — То же самое случилось и в родном королевстве. Я не заслуживаю прощения, Джамиля. Что бы я ни делал, стараясь исправить положение, только усугубляю свои прошлые грехи. Так что все мои теперешние поступки не имеют значения.

Вместо того чтобы успокоить меня или изречь, как всегда, что-то умное, она просто пожала плечами и спросила:

— Если они не имеют значения, тогда зачем останавливать себя?

Я засуетился. Взглянул на нее. Потом в сторону. И снова на нее. И снова в сторону. И залился румянцем.

— Ты разрумянился, — тихо произнесла она без всяких эмоций, просто констатируя факт. — Значит ли это, что тебе хочется?

— Все не так просто. Это не то что покувыркаться с Лилианой. Для меня это означает что-то огромное, но сам не знаю точно, что именно.

— Тогда есть только один способ выяснить — попробовать.

— Одну минутку, — взмолился я, подняв руку.

Джамиля снова пожала плечами, устраиваясь поудобнее.

— Можешь не торопиться. Буду здесь во всем своем великолепии, с тем, что полагается и о чем ты уже мечтал, — руками, ногами, грудью…

— Одну минутку, — повторил я сердито. — Длинную минутку. В тишине. А потом насладимся.

Джамиля просияла.

— Хорошо!

Наступила тишина. Я постарался разобраться в своей душе.

— Ты ведешь себя ужасно неестественно, — не удержалась от выговора Джамиля, заставив меня буквально подпрыгнуть.

— Помолчи, — строго приказал я. — Теперь мне придется начинать минутку с самого начала. Так мы пробудем здесь до вечера.

Джамиля рассмеялась — как редко мне доводилось слышать ее смех!

— Да, это запомнится гораздо лучше, чем любая серенада или драгоценный подарок! — с одобрением объявила она.

Видеть радость на ее лице, которое становилось от этого таким прекрасным, тоже удавалось нечасто. Я даже позабыл о несмываемом пятне на своей душе и был готов к действиям. Склонился над ней, пока она продолжала смеяться, и прижался губами к ее губам. Смех у нее был такой заразительный, что я тоже невольно хмыкнул. Потом мы уже не смогли целоваться как следует из-за того, что нас разобрало веселье, поэтому терлись носами о щеки, шеи и уши друг друга, от чего нам было щекотно и мы еще больше смеялись. По-моему, я так не хохотал с самого детства. Я перекатился на нее и почувствовал, как она дрожит подо мной. Когда я потянулся к ее длинному подолу, она с готовностью начала помогать мне. Край юбки почти достиг нужной высоты, но тут я снова с нее скатился.

— Нет, — сказал я.

Джамиля перестала смеяться. Я лежал, уткнувшись лицом ей в шею, потом отпрянул немного, чтобы посмотреть на нее.

— Хочу сделать все, как полагается. Позволь мне полностью раздеть тебя, а не просто задрать юбку, словно какой-то шлюхе. Хочу касаться тебя везде.

В тусклом свете ее лицо потеплело от удовольствия.

— А что, если нас застукают?

— Кто нас застукает в этот прекрасный вечер, когда все кругом празднуют? — усмехнулся я.

— Мессир! — раздался вдруг голос из-за полога шатра.

Джамиля чуть не подавилась смехом, а я вскочил, тихо выругавшись.

— Отлично выбрали момент, — прошептала она.

Я узнал голос: это был германский воин, дежуривший в нашей части лагеря. Пока я неохотно приводил себя в порядок, стараясь остудить пыл, она прошептала:

— Так мне раздеться, пока тебя не будет?

— Нет, — торопливо прошептал я в ответ, пытаясь стереть образ, нарисованный воображением. — Узнаю, в чем там дело, а потом вернусь и сам тебя раздену.

— И тогда ты насладишься мной, — твердо заявила она, словно все еще сомневаясь, что сумела меня убедить.

— Естественно. — Я чмокнул ее в лоб и вышел из шатра, объявив: — Грегор в карауле, а я его слуга.

— К нему человек, — коротко пояснил воин. — Ни с кем не желает говорить о своем деле, кроме него.

— Тогда пусть войдет.

Стоило мне отойти от Джамили, как я сам испугался той радости, что был так близок к ней. Я даже не расстроился из-за этой короткой паузы. Если, конечно, она будет короткой.

Воин отошел в сторону, и к шатру приблизилась знакомая фигура. Строгий длиннобородый человек, примерно мой ровесник.

— Я пришел за Джамилей, — сказал Самуил.

В первую минуту у меня пропала способность думать, не то что говорить.

— Да, — наконец произнес я. — Конечно.

 

42

Праздник святого Арнульфа из Меца,

18 июля 1203 года

Мы с братом Отто вернулись в шатер в прекрасном расположении духа после того, как отпраздновали нашу славную и бескровную победу, и нашли его (шатер) в диком беспорядке: все сундуки открыты, а их содержимое разбросано в ярости по полу. Лютня и фидель бритта разбиты. Сам бритт был не в лучшем состоянии. Он сообщил нам, пребывая в сильном волнении, что Джамилю забрали пережившие пожар в Пере иудеи и он сам привел их к ней. Бритт говорил так, словно способствовал похищению, а не воссоединению родственников.

Я приказал ему снова сложить все как было и лично присматривал за ним, пока он этим занимался. Только тогда я позволил ему вновь начать дерзить; по правде говоря, прежнее нахальство вернулось к нему в полном объеме. Он больше переживает свою потерю, чем Отто из-за Лилианы.

Вечером императорская пара, отец и сын, Исаак и Алексей Ангелы, почтительно обратились к армии с просьбой отойти обратно на другой берег бухты, в тень Галатской башни. Армия, располагающаяся рядом с дворцовыми стенами, создает впечатление принудительной оккупации, а их величествам нужно было убедить своих граждан, что дело обстоит абсолютно не так. Как однажды выразился Дандоло Венецианский, мы их сторонники, а не завоеватели.

Наши предводители, радуясь победе, сразу согласились, тем более что просьба подкреплялась повозками, груженными снедью и бочками с вином, чтобы облегчить нам переезд.

Как бы ни радовали меня припасы, я ропщу от известия, что армия снимается с места только для того, чтобы обосноваться на другом. По сути, мы ведь должны были немедленно погрузиться на корабли и отплыть в Святую землю; поэтому я и приказал основательно упаковать все вещи. Отто, как закаленный ветеран, что рвется в следующий бой, упросил меня пожаловаться мессиру Бонифацию. Но найти мессира сейчас невозможно, так как эту ночь он проведет во Влахерне, празднуя и совещаясь с Алексеем и Исааком. Поговорю с ним завтра.

Праздник святого Арсения,

19 июля 1203 года

Мессир Бонифаций вернулся в полуразобранный лагерь на рассвете и тут же начал проводить военное совещание на платформе, оставшейся от его шатра, который в это время переправляли через бухту в Галату. Я приблизился к платформе, когда совет подходил к концу. В нем принимали участие мессир маркиз, бароны и графы, епископы и один грек, очень высокий и худой, без бороды. Кожа на лице у него была гладкая, как у женщины, а голос тонкий. Предводители войска ликовали, обнимали друг друга, прославляли имена императора Исаака и его сына Алексея, которому в самом скором времени тоже предстояло короноваться императором. Греческий евнух — предполагаю, именно им он и был — выглядел мрачно и под каким-то предлогом поспешил вернуться во Влахерну в окружении грозной охраны, достойной самого императора. (Это были представители варяжской гвардии. Рискую показаться тщеславным, однако до Константинополя я почти не встречал воинов, которые считались бы мне ровней по силе, будь то наемники или рыцари. Но любой варяг, которого я здесь видел, вероятно, мог бы свалить меня одним ударом.)

При моем приближении бароны, графы и епископы начали расходиться, но его преосвященство епископ Конрад, завидев меня, подошел и тепло поприветствовал.

— Грегор, сын мой, — сказал он радостно, — Господь награждает нас за наше вмешательство! Алексей и его отец уже выплатили первую половину обещанного!

Он указал туда, где за платформой Бонифация выстроился ряд повозок, груженных обитыми железом сундуками. Один из этих сундуков, которые охранялись вооруженными воинами, был открыт на всеобщее обозрение. И действительно, это было какое-то чудо: полный сундук серебра, холодно блестевшего на утреннем солнце. От удивления у меня пропал дар речи. За всю жизнь мне не довелось видеть столько денег. Его преосвященство выразил восторг, но, видя мое настроение, поспешил уйти.

Наконец я дошел до низкого помоста, на котором восседал мой многоуважаемый тесть, и, хотя он прекрасно видел меня, слуга все равно с помпой доложил о моем приходе. Мессир Бонифаций заулыбался и вышел из-за походного стола, чтобы обнять меня. Он излучал радостное волнение, которое мешало ему усидеть на месте.

— Сын мой, — воскликнул он, — ты уже слышал счастливую новость? — Он указал на повозки. — Сто тысяч марок серебром!

Мне не хотелось показывать, насколько сразила меня эта цифра, но все-таки я не удержался от колкости:

— Он должен нам в два раза больше, мессир.

— Вторая половина поступит совсем скоро, — заверил мессир Бонифаций.

— Почему он не платит все сразу? — поинтересовался я.

— Чтобы собрать для нас эту сумму, им пришлось почти опустошить сокровищницу, — ответил мессир Бонифаций. — Нет у них таких денег, какие мы просим. Сначала им придется получить столько серебра.

— Могу спросить, каким образом они планируют его получить?

— Налоги, полагаю. А что?

— Сто тысяч марок серебром? С налогов? Да во всем французском королевстве не найдется столько денег! Такие поборы уничтожат город!

Мессир Бонифаций сразу помрачнел. Он опустился на стул и резким жестом велел мне сесть на табурет, что стоял рядом.

— В договоре не говорится, что они выплатят нам деньги, происхождение которых должно быть нами одобрено. Там говорится только, что они должны нам заплатить, — Он снова улыбнулся. — Это отличная новость, прежде всего потому, что как только мы отдадим нашу долю Дандоло, то наконец рассчитаемся с долгами проклятым венецианцам.

— Выходит, все это достанется одним венецианцам? — Я указал на сундуки, но не глядел на них, чтобы не подать виду, насколько поражен таким богатством.

— Они получат большую часть. Но… когда поступит вторая половина — а это произойдет совсем скоро, — мы разделим ее поровну! Грегор, все идет хорошо. Давай не будем портить праздник, вернувшись к прежним мелким раздорам. Так зачем ты искал встречи со мной? — Мессиру Бонифацию, видимо, очень хотелось изменить мое настроение к лучшему, поэтому он отпустил не совсем красивую шутку: — Не желаешь ли предложить ставку повыше, чем твой брат, чтобы вернуть Лилиану? Только не говори ему, но мне кажется, что она к тебе неравнодушна. Я знаю, он теперь у нее не в фаворе, но моя доброта не позволяет откровенно ему об этом сказать.

— Хотелось бы знать, когда мы отправимся в Иерусалим, — сказал я.

Мессир Бонифаций по-отечески похлопал меня по руке, посмеиваясь.

— Мой благочестивый пилигрим, — сказал он, — для начала давай воспользуемся моментом, чтобы восстановить силы и насладиться удачей.

— Это не удача, — сказал я, — это средство добраться до Иерусалима.

И я не чувствую себя виноватым за эти слова, ибо так оно и есть.

— Мы снимемся с места, как только нам полностью заплатят, — сказал мессир Бонифаций.

— И когда же это произойдет?

— Сразу после коронации Алексея.

— А когда это произойдет?

— Первого августа, — изрек мессир Бонифаций так, словно победил в споре. — Через две недели. Вот тогда он заплатит нам остаток долга, как уверяет меня Константин Филоксенит. А потом мы отправимся прямиком в Святую землю, — Он откинулся на спинку стула, сложил руки на коленях и заулыбался, как любящий отец. — А потом Грегор Майнцский прославится как величайший пилигрим в истории христианства, после чего он вернется со мной на родину и останется при моем дворе столько, сколько захочет. И несмотря на то что он женат на моей дочери, он даже может получить обратно любимую всеми шлюху. — Маркиз слегка посерьезнел. — Кстати, если уж речь зашла о подобных женщинах, мне было жаль узнать о смерти твоей Джамили.

— Сколько времени, по-вашему, понадобится Алексею, чтобы расплатиться с нами?

Мессир Бонифаций вздохнул.

— Грегор, приказываю тебе перестать волноваться по этому поводу. Я доверяю людям, которых мы только что возвели на трон, иначе не стал бы им помогать!

— Мы не возводили на трон Исаака…

— Мы устранили его брата, узурпатора, и легко могли бы устранить его самого, если бы я счел это необходимым, — возразил мессир Бонифаций. — Но я этого не сделал. Мы имеем дело с достойными людьми.

— Рад это слышать, мессир. В таком случае, полагаю, вскоре мы продолжим наше паломничество.

— Если ты так озабочен тем, чтобы продолжить паломничество, Грегор, — сказал мессир Бонифаций, — воспользуйся возможностью и, пока мы здесь, посети местные святые места. Айя-София, храм Святой мудрости, величайший в своем роде.

— Величайший не означает святой.

— На окраине города, — сказал мессир Бонифаций, — вдали от всего, находится самая необычная святыня мира: голова Иоанна Крестителя. Пойди поклонись ей.

Я невольно бросил взгляд на городские стены. У нас с Иоанном Крестителем один день рождения, а кроме того, в моем родовом гербе есть его цветок. В рукояти меча я храню небольшую реликвию — лоскуток его одежды. У меня с ним тесная духовная связь. Мой тесть хорошо это знает.

— И в самом деле, — продолжал мессир, очень стараясь перевести разговор на другую тему. — Даю тебе приказ: пока твои оруженосцы переносят шатер, дай себе день отдыха и посети город. Местным реликвиям, святыням и церквям нет числа, и все они ждут, чтобы принять тебя как пилигрима. Константинополь, Царьград, Новый Рим ждет твоего поклонения.

 

43

Мне совершенно не хотелось поклоняться Царьграду, но Грегор отказался оставить меня одного в мрачном настроении. Он очень серьезно относился к своей роли пилигрима и оставил в лагере не только оружие с доспехами, но и обычное платье. Надел длинную белую рубаху, подпоясался, обулся в сандалии, взял с собой кошелек и деревянный посох (который я все эти месяцы считал не по размеру длинным шестом для установки палатки). По сравнению с ним я выглядел настоящим франтом, хотя по-прежнему ходил в ободранных после пожара в Пере штанах.

В город мы вошли пешком, через Влахернский дворец. Грегор до сих пор не видел устройства этого огромного сооружения и пришел в ужас от моего безразличия, пока нас вели по некоторым из тех дворов, где я побывал с Джамилей всего два дня назад. Чтобы как-то оправдаться, пришлось поведать ему, чего именно нам удалось здесь с ней добиться. Он был ошеломлен и в течение нескольких недель, пока сам не убедился в моих способностях, мне не верил.

Пройдя Влахерну, мы вошли в северную оконечность города. Приблизившись к дымящемуся кварталу, недавно сожженному венецианцами, мы оказались у первой святыни. Это была маленькая круглая церквушка под куполом, напоминавшая те, что я видел в Венеции. Когда-то ее окружали сады, а теперь — лишь коптящие обугленные пеньки. Сама церковь из камня и кирпича, с черепичной крышей не пострадала, если не считать сажи на стенах.

Здесь собралась целая стайка предприимчивых молодых греков, в достаточной степени владеющих французским или итальянским, чтобы предлагать себя странствующим пилигримам в качестве проводников. Определить по виду их положение в обществе было невозможно, но они принадлежали к любителям очень коротких туник и сверхярких облегающих штанов. За меньшие деньги, что я получил бы, играя весь вечер у Дандоло, один из этих парней брался показать нам самые важные христианские достопримечательности. Многие рыцари поступили подобно нам: пришли осмотреть город, пока слуги перемещали их шатры через бухту. Греки быстро смекнули, что к чему, поэтому в проводниках не было недостатка. Все они улыбались и настойчиво предлагали свои услуги.

Грегор подозвал менее напористого юношу, державшегося поодаль. Это был совсем еще мальчик, невысокий, головастый, с твердым коротким подбородком, от природы строгим лицом и пронзительным взглядом черных глаз. Он отрастил длинную шевелюру, но над бородой ему еще предстояло поработать. Туника на нем была короткая, но не настолько, как у его сверстников, а облегающие штаны украшены гораздо скромнее. Он назвался Ионнисом.

— Сколько ты с нас возьмешь, Ионнис? — неловко спросил Грегор (рыцари обычно не пятнают себя земными проблемами вроде денежных).

— Денег не надо, мессир, — серьезно ответил парень. — Я покажу вам достойное зрелище бесплатно.

Грегор обернулся на других проводников: те, кто заполучил возможных клиентов, нещадно торговались с ними или уже уводили в город.

— Так ты не берешь платы? Почему? Другие ведь просят денег.

— Я покажу вам, какой у нас красивый город. Поймите меня, — ответил Ионнис без тени улыбки, и было трудно понять, то ли это приказ, то ли просьба, то ли вопрос. — У нас красивый город, и вы должны сохранить его красивым. Понимаете?

— Да, — в один голос ответили все.

Мы вошли в церковь, и нашему взору сразу открылось все ее внутреннее убранство, ибо планировка была простая, открытая. Первое, что мы увидели, — фреску с православными святыми, глядящими на нас. Они мне показались гораздо дружелюбнее их католических двойников. Ионнис три раза поклонился святым, потом дотронулся до земли и перекрестился. Затем он приблизился к изображению женщины, коснулся его и поцеловал. А потом начал разговаривать с ней — не молиться, а просто разговаривать. Мы с Грегором переглянулись. Чтобы не ляпнуть какое-нибудь неуместное замечание, о котором потом пожалею, я постарался отвлечься и принялся оглядываться.

Как и во Влахернском дворце, убранство в основном состояло из мозаики — крошечных кусочков стекла на затвердевшем золотом фоне. Небольшие окна были подняты под самый потолок, но проникавший через них свет отражался от золотых изразцов и окрашивал все в теплые тона. Никогда прежде я не видел, чтобы Иисуса Христа изображали таким человечным, нежным и любящим. Даже мое своенравное сердце немного успокоилось. В каждой церкви, где мне удалось побывать, взгляд первым делом устремлялся к алтарному распятию, настолько мрачному образу, что легко было понять, почему католики одержимы идеей боли и смерти. Здесь, наоборот, алтарь состоял из простого креста, над которым поместили изображение Марии с ребенком на руках. Православный Иисус во всем своем великолепии улыбался (да, улыбался!), глядя на нас сверху вниз из-под свода купола. Лицо его выражало покой, а рука была поднята в приветствии. Католического Иисуса всегда чересчур занимали собственные несчастья, на другое его не оставалось, разве что, быть может, он мог показать, как надо страдать. Страдания даются нам легко, они — просто ответ на то, что с нами происходит. Мы с Грегором, каждый по-своему, в этом деле здорово преуспели. И я никогда не понимал, почему кого-то следует за это обожествлять.

Но этот Иисус, под самым куполом церкви, произвел на меня впечатление. Он распространял терпение и сострадание (и чуть ли не хорошее настроение) на всех, кто смотрел на него снизу, ни одной мысли о себе, хотя (если он действительно был Богом) он точно знал, что его ждет впереди, через несколько стихов. Это нелегко, зато есть к чему стремиться.

Я бы и сам к этому стремился, если бы не был так занят страданием.

Наш проводник пошептался со священником, чье черное одеяние было украшено золотыми косами и большим белым воротником, усеянным черными крестами. Мало того, он носил длинные волосы и длиннющую бороду. Благочестивый старец несколько раз встревоженно глянул в нашу сторону, но после пожертвования, сделанного из кошелька Грегора, нам позволили увидеть святыни, среди которых был лоскуток, якобы оторванный от одежды Девы Марии. Разумеется, мы не могли к нему притронуться. Он хранился в небольшой золотой шкатулке, которая, в свою очередь, был помещена в большой серебряный ларец с золотыми завитушками в виде сложного узора лилий. Зрелище было завораживающее, но его очарование ни в коей мере не зависело от крошечного льняного лоскутка, лежащего внутри. Я был поражен сосредоточенным восхищением Грегора. Ионнис выглядел не менее восхищенным — думаю, он захотел привести сюда пилигримов отчасти для того, чтобы самому взглянуть на реликвию.

Когда они закончили благоговеть, мы снова вышли на улицу. Стоило покинуть прохладную золотистую церковь, как на мою душу вновь свалился тяжелый камень, не менее ощутимый, чем отвратительная июльская жара.

— Не могли бы мы посмотреть голову Иоанна Крестителя? — поинтересовался Грегор.

Ионнис слегка поморщился.

— Путь неблизкий, за городскими лесопосадками.

— Не длиннее того, что мы уже прошли, — сказал Грегор.

Ионнис мысленно что-то подсчитал.

— Отправимся туда в конце дня, если хотите, но сначала обойдем ближайшие церкви, ну и, конечно, посетим собор Святой Софии.

— Мне ровным счетом наплевать, куда идти, — произнес я с чрезмерной любезностью, хотя Грегор меня об этом не просил.

Ионнис как-то странно посмотрел на меня. Пришлось пояснить:

— Я здесь только по принуждению.

— Мне непонятно слово «принуждение», — неуверенно произнес Ионнис.

Грегор со своей обычной снисходительностью все понимающего старшего брата разъяснил:

— Это значит, что он грустит и хочет грустить дальше, но я этого не хочу, ибо это плохо сказывается на его душе, к тому же он становится плохой компанией.

Ионнис чуть было не улыбнулся, но мне показалось, что он просто хотел быть вежливым.

Наш юный проводник провел нас по пустому пепелищу, далее — по узкой улочке, пролегавшей параллельно бухте, в сотне фатомов от нее. По обе стороны от нас возвышались крутые холмы с дымящимися руинами. Наконец мы выбрались из пострадавшего при пожаре района. Далее городская застройка уплотнилась: дома стали меньше и располагались ближе друг к другу, вытесняя зелень. Почти все постройки были из дерева, и многие из них, даже самые скромные, имели по нескольку этажей. Константинополь — хорошо построенный город, но уж очень воспламеняемый: даже удивительно, что пожар не причинил большего ущерба.

Мы держали курс на юг, в городские кущи, в нестерпимую жару. На улицах попадалось гораздо больше мужчин, чем женщин, как и в Венеции, но женщины здесь иногда ходили с непокрытыми головами и даже плечами. Они нас сторонились, зато мужчины махали руками, широко улыбались и пытались произнести на ломаном французском слова приветствия. В их поведении чувствовалось какое-то раболепие. Грегор принимал подобное радушие за чистую монету и, видимо, испытывал удовольствие от их внимания, а меня чуть не выворачивало.

Улицы становились все уже и многолюднее, постройки — все массивнее, теперь они были из камня. Ионнис буквально был напичкан разными сведениями, которые не уставая выплескивал на нас во время пути. Грегор его поощрял, а мне хотелось, чтобы он заткнулся, так как его болтовня мешала мне дуться. Юноша отчаянно пытался нам внушить, что люди хоть и улыбаются, но на самом деле относятся к пилигримам с Запада очень настороженно. Я уловил лишь несколько его самых пылких тирад (вообще-то слово «пылкий» не совсем подходит для Ионниса — юноши серьезного, но непреклонно мрачного). Когда пилигримы пришли в сорок шестом году, то вели себя отвратительно, на что сетовал еще Бровастый в тюремной камере. За три поколения, сменившиеся с тех пор, рассказы об их варварстве обросли чудовищными подробностями, как обычно и случается. Сам Ионнис понимал, что многое в этих рассказах преувеличено (он с гордостью поведал, что воспитывался у одного мудреца, научившего его думать самому и подвергать сомнению слова других). Но он лично был свидетелем того, как пострадал город от Барбароссы. Узурпатор, опасаясь, как бы германские орды не напали вновь, выплачивал им ежегодную дань (восемь тонн золота), лишь бы не допустить этого. Налог лег тяжким бременем на жителей империи, Ионнис сам видел, как обирались гробницы покойных императоров, чтобы заплатить дань.

— И теперь ты опасаешься, что из-за нас будет еще хуже, раз Алексей пообещал нам заплатить, — мягко произнес Грегор.

Юноша кивнул. Грегор опустил ладонь на его плечо, не замедляя шага.

— Знаешь, паренек, не в моей власти что-либо изменить, но даю тебе слово чести, что попытаюсь предотвратить подобную каверзу.

Когда мы оказались примерно в полумиле от сгоревшей части города, но еще не дошли целую милю или даже больше до конца полуострова, городская суета исчезла, и мы вышли в открытую долину с садами и пастбищами, посреди которой увидели нечто совершенно поразительное: огромный каменный мост, перекинутый через долину с одного холма на другой. Он стоял на длинной веренице арок, построенных поверх других таких же арок. В самом центре, в ложбине между холмами, этот мост поднимался на высоту в пятнадцать человеческих ростов, а в длину протянулся больше чем на тысячу шагов. Возможно, его построили для повозок, пересекавших долину, чтобы им не пришлось спускаться с грузом с одного холма и подниматься на второй. Но такое решение казалось непрактичным. Лично я спокойно переношу высоту, чего нельзя сказать о большинстве других людей, не говоря уже об ослах, лошадях или буйволах. Тем более что мост не имел ограждения. Грегор тоже это заметил и высказался вслух. Наш проводник оставил его слова без внимания.

— Так что же все-таки это такое? — упорствовал я.

Ионнис взглянул и произнес какое-то непонятное мне слово. Попробовал дать пояснение, но безрезультатно. В конце концов он сказал:

— Водяной мост. Понятно?

— Акведук, — сказал Грегор. — Я так и думал, но прежде никогда не видел таких больших.

В моем малонаселенном крае, где всегда идет дождь, я никогда не сталкивался ни с чем подобным. Сооружение показалось мне настолько необычным, что я даже перестал дерзить.

Когда Грегор объяснил, что такое акведук и для чего предназначен, он показался мне еще более удивительным, а тут Ионнис, видя наш интерес, добавил отдельные подробности, так что акведук для меня приобрел почти мифические пропорции.

Это сооружение являлось частью водного пути, созданного почти тысячу лет назад. Растянувшись на сотню миль, акведук направлял воду северного озера на юг через реки, каналы, тоннели и внешние сооружения, подобные тому, которое мы сейчас лицезрели. Благодаря постепенно снижавшемуся уровню вода подавалась в город, затем после акведука попадала в тоннель, прорытый в дальнем холме, и, наконец, в несколько водохранилищ. Если бы городу угрожали извне, он никогда не испытывал бы недостатка в воде.

Нашего проводника, видимо, позабавило, что акведук произвел на меня такое впечатление. Как-никак, он простоял здесь целую вечность и не имел никакого отношения к славе Господней. А мы ведь пилигримы. Нам ни до чего нет дела, кроме славы Господней. Разве не так? Что ж, он покажет нам, в чем проявилась слава Всевышнего, чтобы мы поняли, как важно сохранить город в целости. «Поймите меня», — молил юноша. И мы его поняли. Если мне раньше и хотелось поддеть Грегора за его излишнюю набожность, то теперь это желание прошло. Наш юный проводник верил, что именно такая набожность и поможет его родине уцелеть. И я не собирался пробуждать в нем тревогу, я подыграл им обоим.

В тот день мы обошли много церквей и монастырей, сделав перерыв только раз, чтобы отведать пищу, к которой почти не притронулись — такая она была острая. Повсюду на нашем пути попадались знакомые лица других пилигримов, которые, подобно нам, осматривали город, изнывая от жары. Их, как и Грегора, приводило в восторг и удивляло радушие горожан. Выходит, армия на самом деле выступала на стороне города! Мы, оказывается, спасители Константинополя! Мы выполнили свой христианский долг!

Ни в одной из прохладных церквей нас не заставляли пялиться на распятие, но мы осмотрели множество святынь в ковчегах (иногда искусно сделанных, иногда вычурных), чудесных золотых мозаик и целую вереницу Иисусов, мирно благословляющих нас из-под куполов. Каждый раз при виде его фигуры я невольно восхищался ею и думал, что мне следовало бы принять философию доброты и любви перед лицом страдания и боли… Потом мы выходили из церкви на удушающую жару, и, не видя перед собой образа, воплощающего доброжелательность, я снова возвращался к сварливому страданию — так было гораздо проще.

В нескольких церквях нам заявили, что у них нет никаких реликвий, или, быть может, просто не хотели их показывать, даже после пожертвования Грегора. Дело менялось, когда он вытаскивал восковую печать Бонифация, объясняя, что приходится предводителю войска зятем. Вот тогда ему отказа не было — неизменно открывался доступ ко всем святыням. Ионнис до той поры и не подозревал, с кем имеет дело. Он был просто огорошен, когда Грегор в первый раз воспользовался своим высоким званием. После этого юноша приставал ко всем прохожим, лопоча что-то на греческом. Он получал мрачное удовольствие, что избран Богом или судьбой для сегодняшнего испытания.

Более того, чтобы расширить свою возможность похвастаться, Ионнис решил избрать живописный путь к собору Святой Софии, сделав крюк к бухте. Мы оказались поблизости от венецианских кварталов; нужно было только миновать холм у бухты, чтобы попасть чуть ли не в саму Венецию. Дома были в основном деревянные, но по архитектуре — венецианские. У воды было прохладно, дул легкий ветерок, что совсем не похоже на Венецию. Тем не менее и звуки, и запахи, и венецианский диалект, и лица, даже обрывки разговоров — все было мне знакомо. Венецианские вкусы, особенно в одежде, очень похожи на византийские. Только здесь явственно ощущалось влияние Запада. Мы вышли на шумную площадь, совсем как Риальто, уставленную прилавками и торговыми палатками. До нас тут в этот день побывал дож. Я слышал, как люди возбужденно судачили о нем: Дандоло уважали даже бывшие соотечественники из Венеции. Некоторых волновало, что теперь латинянам могут повысить налоги, чтобы выплатить остальной долг гостям (то есть армии). Но во всех прочих отношениях люди вели себя спокойно и не теряли надежды. Молодые незамужние женщины собирались небольшими группками на площади и с хихиканьем предвкушали вечерние визиты венецианских моряков. Я презирал их стремление завязать интрижку и самодовольно заявил сам себе, что счастья им все равно не видать.

Грегор опустил тяжелую ладонь на мое плечо и развернул меня к маленькой лавке, где продавались свежие сыры — каждый из нас особенно похвалялся тем, как делают сыр у него на родине, и сокрушался из-за его отсутствия во время путешествия.

— Вот то место, которому я готов покровительствовать! — весело воскликнул Грегор. — Идем!

— В генуэзском квартале продается лучший сыр, — предложил Ионнис. Казалось, он хотел, чтобы мы обошли все латинское поселение и дали ему возможность похвастаться. — А еще вы можете купить египетский лен. В это время года он очень дешев. Вдоль пристани на рынках и в больших магазинах торгуют купцы из России, Ломбардии, Испании, Ханаана…

— Туда мы тоже сходим, — умиротворенно объявил Грегор и направился в лавку.

Я хмуро потащился за ним. Ионнис плелся сзади, продолжая перечислять страны, представленные вдоль пристани, и стоически хвастаясь, что ежедневный доход города равен двадцати тысячам золотых монет.

— Отличная новость. Выходит, вы сможете расплатиться с нами через пять дней, — сказал рыцарь, не вслушиваясь (кстати, обменный курс он тоже переврал).

Грегор купил очень маленький кусочек сыра (раздав почти все свои деньги в церквях, где мы побывали) и послал Ионниса в соседнюю пекарню за свежим хлебом.

Мы вышли из лавки на широкую и шумную улицу. Я поднял взгляд и увидел настолько знакомое лицо, что сразу даже не понял, насколько странно встретить его здесь. В нескольких шагах от нас стояла Джамиля с еще одной иудейкой; у обеих висели на локтях корзинки. Она ушла только вчера, а мне казалось, будто мы не виделись несколько недель.

— Что ты здесь делаешь? — визгливо поинтересовался я.

Грегор, внезапно засмущавшись, кивнул Джамиле, потом нервно улыбнулся и второй женщине. Джамиля поспешила представить подругу как Руфь. Женщина кивнула, но сразу отвернулась. Джамиля на меня не смотрела.

— Руфь не говорит по-французски, — пояснила Джамиля Грегору в качестве извинения.

— К тому же мы сожгли ее дом, — добавил я. — А в остальном она считает нас отличными парнями. — Я снова повернулся к Джамиле и осторожно поинтересовался: — Как твоя бабушка?

Джамиля покачала головой, потупилась.

Я почувствовал внутри свинцовый холод и неловко протянул руку, желая ее утешить. Она вновь покачала головой, на этот раз резко, и оттолкнула мою руку.

— Джамиля… — прошептал я.

— Ничего, — быстро произнесла она, не дав мне договорить.

Она никак не желала на меня смотреть. Вторая женщина, интуитивно уловив суть разговора, обхватила руку Джамили обеими руками, словно защищая. Джамиля не стала сопротивляться, что показалось мне ужасно несправедливым, так как с этой женщиной она была знакома меньше суток.

— Где ты живешь? — мягко спросил Грегор.

Она показала на маленький домик, откуда мы только что вышли.

— Мы знакомы с этой семьей, и они позволили нам ночевать у них в лавке. На несколько дней мы пристроены.

— Да там вам двоим не хватит места даже встать, не то что лечь! — возмутился я, успев сообразить, что если ее бабушка погибла, то других родственников у нее в Пере не осталось и поэтому ей следует вернуться к нам, то есть ко мне.

Джамиля продолжала нервно поглядывать на Грегора, а меня совершенно игнорировала, хотя я разглядывал ее в упор.

— Не знаю, как долго мы сможем там оставаться, но в нескольких улицах отсюда, возле мечети, живет одна мусульманская семья. Я была знакома с их племянником в Александрии. Так что, может быть, они смогут нас приютить ненадолго. Община планирует восстановить Перу, как только… как только вы отбудете в Египет.

— Если вас всего двое, поживите у нас в палатке, — предложил я, чувствуя косой взгляд Грегора — эдакую германскую версию благословляющего взгляда Христа.

— Спасибо, но нет, — ответила Джамиля, по-прежнему не глядя на меня. Я легко мог бы поднять руку и погладить ее по лицу, но постарался переключить внимание на то, что она сейчас говорит. — К тому же нас не двое. В лавке ночует восемь человек.

— Это даже хуже, чем теснота на кораблях, — сказал Грегор. — Неужели нет другого выхода? Какой-нибудь иудейский женский монастырь… В вашей компании одни женщины?

— Нет, — ответил мужской голос с акцентом откуда-то сверху. — В основном мужчины, потому из того адского пламени, что вы устроили, спаслось мало женщин.

Мы все посмотрели на говорящего: за спиной Джамили стоял Самуил, брат ее погибшего мужа. Он стоял так тихо и неподвижно, что слился с уличной толпой, от которой отличался лишь светлым цветом кожи и необычной шапочкой. Джамиля познакомила Самуила и Грегора, все так же не обращая на меня внимания. Пусть они с Самуилом дружили в детстве, но ведь воссоединились только вчера — когда же успели установить отношения строгого отца и послушной дочери? Глядя на них, я невольно проникся к Грегору любовью за то, что он придерживается роли большого брата.

После знакомства наступила неловкая пауза.

— Когда вы собираетесь покинуть нас, чтобы покарать неверных? — наконец спросила Джамиля, сухо пошутив.

— Как только нам заплатят, — ответил Грегор, невольно ежась под сверлящим взглядом Самуила.

— Значит, никогда, — изрек Самуил.

— Вы не думаете, что они постараются поскорее с нами расплатиться, чтобы избавиться от нас? — спросил Грегор, сделав неудачную попытку пошутить.

Юмор ему не давался и в лучшие времена, а уж тем более теперь.

— Хотелось бы, чтобы они поступили именно так, — сказал Самуил. — Но у них много и других неотложных дел. Придется перестраивать бухту, ликвидировать ущерб от пожара, устроенного венецианцами…

— И позаботиться о раненых воинах, — продолжила Джамиля.

— И восстановить Перу, — сказал Самуил.

— И отремонтировать Галатскую башню, — добавила Джамиля.

— И поддерживать государственную службу огромного правительства в самой гуще волнений и перемен, — сказал Самуил.

— И разумеется, нужно устроить пир по случаю коронации, — завершила перечисление дел Джамиля.

Они говорили с одинаковым акцентом и так слаженно, будто отрепетировали. В процессе перечисления длинного списка бедствий голос Самуила в конце концов зазвучал иронически. Я еще подумал, что он перенял иронию у Джамили.

Наступила еще одна неловкая пауза.

— Вы, наверное, осматривали город? — спросила Джамиля. — Что успели увидеть?

— Акведук и кучу церквей, — мрачно изрек я. — А вы?

— Вам нужен проводник, который рассказал бы о самом важном, — быстро и нервно заговорила Джамиля, лишь бы опять не возникла неловкая пауза. — Если бы я знала больше, то сама бы вас повела. Быть может, Самуил кое-что знает? — и она обернулась к нему.

Самуил, вновь став серьезным, ответил:

— Я не очень хорошо знаком с городом. Иудеев выселили за городские стены в Перу много лет назад. Там мы и жили, пока ваша атака не сожгла все дотла, уничтожив половину из нас.

Снова повисла пауза.

Ее нарушил Ионнис, вернувшийся с хлебом.

— Теперь мы отправимся в великий собор Святой Софии, храм Божественной мудрости, где и завершим паломничество, — объявил он.

— Да, пилигримы, завершите начатое, — мрачно изрек Самуил, после чего по-хозяйски подхватил под локоть Джамилю, второй рукой — ее подругу и намеренно увел их от нас.

 

44

В тот день мы не пошли в собор Святой Софии и, конечно, не стали тащиться в неведомую даль, чтобы взглянуть на голову Иоанна Крестителя. Отчасти в том была моя вина. Расставшись с Джамилей, я расхандрился, как прыщавый мальчишка, и Грегор, не утративший сияния после знакомства с таким количеством святых, не захотел, чтобы его впечатление от величайшей в мире церкви или самой важной реликвии было испорчено моим плохим настроением. К тому же стояла удушающая жара, и мы, много часов протопавшие под солнцем, были совершенно разморены. Поэтому мы попрощались с Ионнисом, нашим неулыбчивым проводником. Попытались расплатиться с ним, но получили отпор. Однако убедили его, что мы все поняли: его родной город поистине центр святости на земле. Потом мы направились в лагерь, воспользовавшись переправой через знаменитую бухту Золотой Рог.

За время нашего отсутствия лагерь переместили обратно на холм, украшенный Галатской башней. Приближаясь к скалистому берегу, мы заметили пришвартованный по эту сторону бухты золоченый императорский корабль: Алексей явился в лагерь с визитом к Бонифацию. Накануне маркиз провел весь вечер и ночь во Влахерне. После того как царевич впервые присоединился к армии еще на Корфу, менее двух месяцев назад, он не мог обойтись без Бонифация и нескольких часов.

— Интересно, а умеет Алексей дышать без помощи Бонифация? — прошептал я. — Что этот сопляк станет делать, когда пилигримы отбудут в Египет?

— Это не наше дело! — отрезал Грегор.

Мы отыскали шатер. Отто занимался выездкой лошадей вместе с Ричардусами. Грегор от усталости не мог к ним присоединиться, ему просто захотелось тишины, чтобы поразмышлять о тех святынях, что он сегодня лицезрел. По какой-то причине он не желал заниматься этим в присутствии ворчуна. Поэтому последовал приказ:

— Пойди сыграй для Бонифация.

— Мои инструменты потеряны, — сказал я, сворачиваясь калачиком, как для зимней спячки.

— Ты хочешь сказать, что сломал их. Уверен, у маркиза найдется свободная гитара, виола или что-нибудь еще.

Я пожал плечами, хотя, лежа калачиком, это было сделать нелегко.

— Мне до ослиной задницы, чем там занят Бонифаций со своим сопляком. Наплевать, что будет с армией. Отныне сам занимайся добычей сведений. Бонифаций не представляет для меня никакого интереса.

— Просто я подумал, что тебе небезразлично благополучие Лилианы, только и всего, — сказал Грегор, подчеркивая каждое слово, а потом вытащил из сундука мою ливрею менестреля и швырнул мне.

Вот такими он действовал методами, чтобы выгнать меня из шатра. Пришлось перестать притворяться, что не слышу его, и, проклиная все на свете, подняться с пола.

Время для поиска Лилианы было выбрано неприятное, тем более что мои усилия все равно ни к чему не привели. Но у Бонифация действительно нашлись инструменты — и гитара, и виола, и лютня. А когда у тебя отвратительное настроение, то лучше все-таки исполнять музыку, чем прикидываться впавшим в спячку грызуном (хотя и не намного лучше).

Внутри шатра было прохладно, потому что несколько слуг Алексея размахивали огромными веерами, сплетенными из древесной коры. Веера были настолько громоздкие, что на каждый требовалось по два человека — взрослый мужчина держал на весу опахало, а мальчишка поворачивал его. Самим же опахалыцикам приходилось стоять снаружи шатра на солнцепеке, чтобы веера не занимали слишком много места внутри. В самый разгар полуденной жары один из них грохнулся в обморок, по поводу чего Алексей все никак не мог успокоиться. Вообще этот царек вечно был всем недоволен, хотя вот уже пять раз подряд обыграл в кости Клаудио, охранника Бонифация, и пребывал сейчас в относительно неплохом настроении. К тому времени, как я появился, Клаудио успел лишиться всех своих денег, перешедших в карманы будущего императора, который тем не менее не позволил ему закончить игру. Затем Клаудио проиграл Алексею и свой нож, и пояс, и драгоценную булавку.

Его высочество привез из дворца бочонок вина, которым теперь и угощались лизоблюды Бонифация. Алексей восседал в кресле Бонифация, похожем на трон, а маркиз сидел рядом, на табуретке. Остальные стояли или, если были уже чересчур пьяны, сидели на раскинутых циновках.

Я пришел как раз вовремя — мой предшественник собирался сделать перерыв. Поэтому меня сразу провели в шатер и отдали его лютню.

— Лютнист! — воскликнул Алексей. — Сыграй мою любимую мелодию!

— «Календу мая»? — уточнил я, стараясь не показывать, что ужаснулся.

— Нет. — Он рассмеялся.

— Тогда песню «Почему мой муж меня бьет»?

Еще одно любимое произведение царевича.

— Нет, — сказал он. — Пьяную песню.

Но это уточнение мне не помогло.

— «Кармина Бурана»? — попытался я с надеждой.

— Нет. Ту, где я пою с тобой.

— Ах да, ваше высочество, — сказал я, подавив желание показать ему язык.

Начал играть, а потом запел первый куплет, который был также вторым, третьим и, так уж совпало, пятьдесят седьмым очень сложного священного гимна: «Налейте доброго вина, вылейте прокисшее, а затем спойте со мной, эта песня требует выпивки!»

«Эта песня требует выпивки!» — фальшиво вторил мне Алексей, ибо припев был очень сложный. Он осушил свой кубок, и все тут же покорно последовали его примеру.

— Еще один куплет! — снисходительно решил претендент, протягивая чашу, чтобы ее опять наполнили.

У входа возникло какое-то движение.

— А-а, Грегор! — облегченно вздохнул Бонифаций и поднялся, радуясь возможности прервать представление. — Спасибо, что откликнулся так быстро! Прошу прощения, ваше высочество. Как прошел осмотр святынь? — Передав свою чашу пажу, он шагнул ко входу в шатер и обнял рыцаря, который, как видно, явился сюда не по собственной воле.

Скорее всего, Бонифаций просто хотел убедиться, что Грегор, впитав святость Нового Рима, теперь будет более покладистым.

— Прошу, присоединяйся к нам. Мы имеем честь развлекать его высочество, — закончил мессир.

Грегор позволил Бонифацию подвести себя к царевичу, отвесил ему поклон и произнес все, что полагалось в таких случаях, сказав в заключение:

— Бог, несомненно, благосклонно отнесся к нашим деяниям, так что мы можем теперь спокойно передать империю вам в руки. У вас прекрасный город, и, если бы не наше стремление незамедлительно отплыть в Святую землю, чтобы исполнить свой долг, мы бы с огромным удовольствием задержались здесь еще на несколько недель.

Пьяный царевич рассеянно кивнул Грегору и, не ответив ни слова, вновь вернулся к игре в кости.

— Прежде чем мы закончим партию, я выиграю у тебя меч, — сообщил он Клаудио, приосаниваясь.

— Прошу вас, ваше высочество, мне нельзя лишаться меча, без него я ничего не стою, — запинаясь, произнес Клаудио.

— Не говори так, — упрекнул его Алексей. — Посмотри на меня — еще год назад я был беженцем, без кола и двора, а теперь я византийский император! — Он снисходительно захихикал. — Так что не впадай в уныние от одной мысли лишиться какого-то там меча.

— Грегор! — быстро произнес Бонифаций. — Расскажи нам о своих впечатлениях о Константинополе. Ты видел голову Иоанна Крестителя?

— Так далеко я не дошел, мессир, — сожалея, ответил Грегор. — Мой слуга был настолько поражен всем увиденным, что с ним случился припадок. Пришлось тащить его в лагерь. Но я снова пойду в город.

— Помню я эту голову, видел в детстве! — фыркнул Алексей. — Раз в год, в конце августа, нам приходилось тащиться на другой конец города в богом забытый угол. Да и вообще, это не целая голова, а лишь макушка. Однако если пойдете, то будете проходить мимо старого дворца. — Он швырнул кости неверной рукой, как это делают пьяные. — Не забудьте передать от меня привет бедной старой Евфросинии!

— Кто такая Евфросиния? — покорно поинтересовался Грегор.

— Жена моего дяди. И еще несколько дней назад византийская императрица, — самодовольно ответил Алексей. — Дядька пустился в бега, позабыв взять с собой жену, поэтому, когда отец вновь взошел на трон, она попыталась спрятаться. Но отец выяснил, где она скрывается, и сказал, что пошлет к ней гвардейцев, чтобы забрать у нее все деньги и заплатить вам наш долг.

— А денег-то у нее хватит? — прямолинейно спросил Грегор и добавил тихо, обращаясь к Бонифацию: — Это был бы самый удобный и справедливый способ расплатиться с долгами.

Алексей расхохотался.

— При ее образе жизни? Вряд ли у нее хоть что-то осталось! Но есть и другие, кто помогал свергнуть отца с трона, поэтому если они хотят сохранить на плечах свои головы, то пусть сделают солидное подношение. — Он облизнул губы. — Евфросиния неуемна в своих плотских желаниях. Она была моей первой женщиной — соблазнила меня сразу после того, как нас с отцом заточили в тюрьму.

Мне даже сейчас трудно было представить, чтобы этот молокосос прелюбодействовал, не говоря уже о прошлом, когда ему было лет двенадцать. Однако сам Алексей, как видно, с большим удовольствием предавался этим воспоминаниям.

— Эта женщина заваливала на кровать любого, кто ей попадался, — почтительно сообщил он. — Она делала честь своему полу. — Он высоко поднял кубок. — Тост за Евфросинию! За то, чтобы наполнить ее саму и опустошить ее сундуки! — Остальные, независимо от того, слушали они или нет, дружным хором выразили согласие и опустошили кубки, которые слуга Алексея тут же снова начал наполнять из большого глиняного сосуда. Юноша вновь переключил свое внимание на Клаудио. — Тебя слишком легко обыграть. Ступай. — Он перевел затуманенный взор на Грегора. — Зато Грегора Майнцского, насколько я слышал, не так легко сломить. Поэтому сыграю-ка я с ним. Грегор, ты что предпочитаешь?

— Я не играю в азартные игры, господин, — ответил Грегор с поклоном, а Клаудио тем временем поспешно ретировался от игрального стола.

— Тогда ладно. Начну первым. Ставлю на число «пять», — объявил Алексей и величественно указал на кости. — И хочу поднять ставку. В честь Евфросинии проигравший отдает победителю свою женщину. У тебя есть женщина?

Грегор вопросительно взглянул на Бонифация.

— Львица, — секунду подумав, произнес Бонифаций, словно отвечая Алексею.

Царевич оживился.

— Лилиана? Та самая, которая размыкает только губы, но не ноги?

Я чуть не подавился смехом. Алексей воспринял это как подхалимство и снисходительно одарил меня пьяной ухмылкой.

— Она не моя женщина, — спокойно сказал Грегор. — Она принадлежит моему брату Отто. — И затем подчеркнуто обратился к маркизу: — Я прав, мессир?

— Абсолютно, — буркнул Бонифаций, осушил свой бокал и подал знак слуге, чтобы тот налил ему еще вина. Все это маркиз проделал, не глядя на Грегора. — Она вольна вернуться в твою тесную душную палатку в любое время. Не могу представить, почему она этого не сделала до сих пор. Наверное, ей не хочется возвращать меха.

— Женщины только и думают о собственных интересах, мессиры, — посетовал я, настраивая нижнюю струну.

— Но это будет в интересах Лилианы, если она достанется мне, — заканючил Алексей, взглянув на меня так, словно один из нас был идиотом. — Конечно, Фацио для нее хорош, зато со мной она будет любовницей императора! Чего большего может желать женщина?

— Очевидно, того, что есть у маркиза, но не у вас, господин, — сказал я, сопроводив свои слова характерным жестом, и загоготал, как невоспитанный болван.

Мне давно уже стало ясно, что в присутствии Бонифация эта королевская персона позволит все, что угодно. При других обстоятельствах подобное замечание заслужило бы порки, но сейчас я отделался всего лишь выговором.

— Какой ты грубяин! — с отвращением произнес Алексей. — Фацио, мне этот тип перестал нравиться. Пусть он и играет, но не позволяй ему высказываться вслух в моем присутствии.

 

45

Две недели, что оставались до коронации Алексея, прошли у меня почти как в тумане, если не считать минут музицирования. Те три года, когда я одержимо планировал убийство, так и оставшееся неосуществленным, и то было легче, потому что у меня тогда, по крайней мере, была какая-то цель. Теперь же не было ни одной причины просыпаться по утрам. Грегор не нуждался в моих услугах. Он хоть и презирал Алексея, но пребывал в относительно хорошем расположении духа, веря, что армия действительно двинется на Иерусалим после первого августа. Отто временами принимался громко вопить по поводу зловредности Бонифация и непостоянства женщин, но тем не менее тоже был настроен оптимистично. Они оба были воины, причем воины-победители, войско которых до сих пор несло минимальный урон, купаясь в максимальной славе. А воинам только этого и надо.

Я был просто неспособен разделить их радость, что убедило меня, какая это будет катастрофа — отправиться с ними в Святую землю, даже если бы у меня нашлась причина. От Бонифация удалось немного отдохнуть. Личность Алексея была настолько мне противна, что соблазн раздобыть сведения или немного денег бледнел по сравнению с удовольствием находиться подальше от этой пары. К тому же я не верил, что Лилиане там по-настоящему плохо, иначе она давно дала бы мне знать. Но нет, она намеренно избегала меня на территории Бонифация. Поэтому я предпочитал лежать, свернувшись калачиком, в шатре и кукситься из-за потери Джамили.

Никакого интереса к коронации я не испытывал, особенно если на трон сажали юнца, абсолютно не подходящего для этого дела. Однако Грегор полагал, что излечить мою душу может посещение собора Святой Софии, и настаивал, чтобы я отправился туда с ним и Отто в свите епископа Конрада, куда войдут с десяток германских рыцарей, их оруженосцы и слуги. (Со стороны знаменитых братьев-германцев это был сознательный выбор — примкнуть на время коронации не к своему воинскому начальнику, а к духовному лидеру. Таким образом они напомнили бы тем, кто их увидит, что им все еще предстоит осуществить их истинную цель.) Я не стал особенно брыкаться, так как мне пришло в голову, что там можно встретить Бровастого, того типа, с которым Отто сидел в одной камере. Мы с ним на пару стали бы отпускать едкие шутки по поводу церемонии. Неплохое развлечение. Он стал бы уверять меня, что Джамиля только и мечтает, чтобы я забрался к ней под юбку, и тогда мне удастся почувствовать, что не зря тоскую.

Еще по пути в собор Святой Софии на коронацию стало ясно, что благоприятный ветер переменился. Толпа проводников у бухты значительно поредела по сравнению с тем, что здесь творилось две недели назад, и отношение к клиентам теперь тоже было другое. Парни просто предлагали свои услуги, они больше никого не приветствовали с радушием. Конрад поручил Грегору нанять одного. Грегор все никак не мог выбрать между своим сверстником, парнем одного с ним сложения, и почтенным старцем монашеского вида, когда мы оба услышали невдалеке знакомый голос, произносивший: «Понимаете меня?» — и разом обернулись.

— Ионнис! — обрадовался Грегор.

Сурового вида юноша, который показывал нам город, был занят серьезным разговором с одним из наших пилигримов, французским слугой, но он сразу закончил беседу, довольно грубо (и все так же сурово) махнув рукой, и затрусил к Грегору, словно был его личным многострадальным вассалом.

— Да, — сказал он, склоняя голову, без тени улыбки.

— Проводишь нас? — спросил Грегор, а потом прокричал епископу, отставшему на несколько шагов: — Ваше преосвященство, это тот самый человек, о котором я вам рассказывал! Нам повезло. Ионнис, это его преосвященство епископ Конрад Хальберштадтский. Если доведешь нашу компанию до собора Святой Софии, то сможешь остаться и посмотреть коронацию с самого лучшего места.

Ионнис разочарованно взглянул на Грегора.

— На коронацию я не останусь, но могу проводить вас к собору. Это будет стоить две монеты. Если у вас нет местных денег, то сойдет и один французский денье.

Грегор заморгал.

— Ты… Я думал… в прошлый раз ты ведь не взял денег?

— За то, чтобы показать святыни благочестивым пилигримам, я денег не беру, — сказал Ионнис. — Сейчас не тот случай. Понимаете меня?

— Да, — ответил я одновременно с Грегором; хотя тот сказал «нет» и сразу нахмурился — значит, он все прекрасно понял.

— Никто из вас не может считаться настоящим пилигримом, — мягко добавил Ионнис, и печаль состарила его раза в три.

Упрек рассердил Конрада; епископ подошел к нам и начал свою тираду:

— Молодой человек…

Юноша спокойно его перебил:

— Я видел много плохого. Вы говорите, паломники, но никакое это не паломничество. Это что-то другое. А теперь вы вознаграждаете предводителя, который все это устроил. Поймите меня.

— Понимаю, — сказал я, — и теперь ни за что туда не пойду. — Я махнул в сторону Латинского квартала, где нашла приют Джамиля. — Увидимся позже, в лагере, хочу…

— Нет! — Ионнис погрозил мне пальцем. — Одному небезопасно. Только не франку.

— Почему? — удивился Конрад. — Мы везде желанные гости!

Юноша посмотрел на него печальным усталым взглядом.

— Господин, — сказал он, — позвольте мне кое-что вам показать. Идемте.

Он повел нас на юг по той улице, на которой мы стояли; мы прошли шагов сто. Все, кто попадался нам на пути, смотрели на нас как-то странно или делали вид, что нас не видят, хотя еще две недели назад все было по-другому. Наконец мы достигли рыночной площади возле оградительной стены вдоль бухты. Здесь пахло рыбой. Была пятница, но все торговцы рыбой разбрелись кто куда, так как большой отряд потных длинноволосых греческих воинов, с виду недовольных тем, что им поручили это дело, разрушал собственное оборонительное сооружение. Трехсотфутовый кусок стены, простоявшей много веков и все еще крепкой, теперь разбирался камень за камнем. Работа была изнуряющая, особенно в августовский зной. Греками командовало несколько французских воинов, все с пилигримскими крестами на спине. Для работы были сооружены высокие леса, у подножия которых собралась небольшая толпа жителей города, человек двести. Все они возмущенно наблюдали, как разрушают стену, но не осмеливались заговорить с вооруженными франками.

— Они разбирают стену по просьбе вашего маркиза Бонифация, — сказал Ионнис. — Чтобы мы стали более уязвимы. Теперь мы будем зависеть от вас, если возникнет вопрос нашей безопасности. И людям это не нравится. Поэтому вы тоже не нравитесь. Вот почему вам нельзя в одиночку бродить по городу, особенно в день коронации. Понимаете меня?

Грегор покачал головой.

— Мы ведь здесь были всего две недели назад и повсюду встречали радушие. Ты сам это видел!

— Мы всегда радушно приветствуем победителей, — устало произнес молодой Ионнис, как будто лично сам вытерпел несколько столетий такого поведения. — Так у нас принято. Поймите меня, нам все равно, кто виноват, лишь бы нас оставили в покое. Чтобы разочаровать весь город, причем так быстро, нужно снести что-то вроде этой стены, или разграбить церковь, или относиться ко всем с огромным высокомерием. Я говорю без злобы. Хочу только пояснить, почему для него небезопасно одному ходить по городу. Понимаете меня? Ему нельзя этого делать.

Конрад пришел в ужас.

— Юноша, о каком разграблении церкви ты говоришь?

Словно в ответ на его вопрос, раздались громкие протесты.

Мы повернулись в ту сторону и увидели вооруженных охранников, возглавлявших процессию. За охраной шли двое, неся серебряный ларец с золотым геометрическим узором в виде лилии. У Грегора вырвался сдавленный крик, а я невольно сжал кулаки: мы оба узнали ларец. В нем хранилась реликвия — лоскут одежды Девы Марии из той первой церкви, которую мы посетили две недели назад. Сейчас святыню несли в сторону Большого дворца, к югу от собора Святой Софии. Второй отряд охранников пиками отгонял разъяренных купцов, ремесленников и священников, которые пытались вцепиться в реликварий.

Кто-то из протестующих швырнул в гвардейцев камень, один воин из арьергарда вышел из цепи, чтобы схватить обидчика и столкнуть на обочину. Толпа с криками отпрянула, но ненадолго. Через минуту она новой волной нахлынула на гвардейцев, и завязалась драка. Двое варягов с драгоценным ларцом отделились от процессии и помчались по улице, унося сокровище.

Мы тупо стояли и смотрели на происходящее, словно перед нами разыгрывалось представление. Ионнис повел нас на площадь, где разбирали стену.

— Расступись! — строго покрикивал он. — Дорогу! Расступись!

— Этот ларец из церкви, где мы тебя встретили! — сказал Грегор.

— Он будет переплавлен на монеты, чтобы расплатиться с вами, — сказал Ионнис. — Подобное происходит теперь каждый день.

— Что? — ужаснулся Конрад.

— Я неверно выразился, — продолжал юноша. — Обычно на переплавку идут украшения алтаря. Но то, что происходит сейчас, гораздо хуже, поскольку в этом ларце хранится святая реликвия. Так что, возможно, его не переплавят. Тем не менее он станет товаром. В общем, дела — хуже некуда. Понимаете меня?

Конрад с мольбой взглянул на Грегора.

— Кто-то должен предостеречь Бонифация…

— Бонифаций приказал мне не думать о подобных вещах, — перебил его рыцарь, не дав договорить.

У Конрада был такой вид, словно он получил удар в живот.

— Обязательно поговорю с маркизом насчет этого! — объявил епископ.

— А толку-то, — пробормотал я и тут же получил от Грегора тумак.

Обойдя драку стороной, мы приблизились к высокой стене, защищавшей заднюю часть собора Святой Софии, храма Божественной мудрости, как представил своей свите это сооружение Ионнис, повинуясь чувству долга.

Стена позади храма всего лишь отмечала границу огромной дворцовой резиденции. На этой территории разместились министерства и чиновничьи учреждения, необходимые для управления такой империей, как Византия, и таким городом, как Константинополь. Здесь также располагались городские дома для министров и чиновников, предпочитавших жить в пригороде. Все это было очень непохоже на то, что мы на Западе привыкли считать средствами управления. И мой король, и король Грегора большую часть времени проводили в дороге, объезжая дальние границы своих владений. В Византии дальние границы сами приближались к правителю. На другом конце этой территории, на расстоянии примерно полумили, раскинулся старый дворец Вуколеон, глядящий сверху вниз на Мраморное море. Когда-то он служил домашним очагом немощной Римской империи, а теперь там поселился немощный император Исаак.

Здесь же, однако, имелись и другие объекты, вызывавшие интерес и восторг народных масс, допущенных (при строгих условиях) пройти через ворота. В частности, там был Ипподром — огромный стадион, но с таким узким овалом, что невольно возникала мысль о хотя бы одном (в месяц) разбившемся насмерть при повороте погонщике колесниц. Соответственно этот аттракцион пользовался у горожан огромнейшей популярностью.

Еще большее изумление, чем размер стадиона, вызывали высокие бронзовые статуи, расставленные плотным кольцом по верху конструкции. Там были лошади, олени, быки, драконы, фавны и сатиры, кентавры, полубоги и демоны — все настолько правдоподобно исполненные, что даже с этого расстояния казалось, что они вот-вот пошевелятся.

— Кое-кто из них настоящий! — как последний болван, упорствовал Отто.

— Нет-нет, — запротестовал Ионнис, — они невсамделишные. Металл. — Он постучал по шлему Отто, подергал его кольчугу. — Бронза. Понимаете меня? В первый раз все принимают их за живых.

— Кто этот мастер, которого Господь благословил таким умением создать точные копии своих творений? — тихо поинтересовался Конрад с таким искренним благоговением, которого я прежде у него не замечал.

Ионнис пожал плечами. Хотя ему льстила наша реакция, он знал о статуях ровно столько, сколько об акведуке, который мы видели две недели назад.

— Никто не знает. Эти статуи здесь много веков. — Он указал на ворота Ипподрома, с которых, как казалось, сейчас спрыгнут четыре огромных жеребца, тянущих за собой колесницу. — Видите их? Упряжь сгнивает, и мы надеваем новую, та тоже приходит в негодность, мы опять ее меняем, и так до бесконечности. — Он пожал плечами. — В Станполи так принято: тот, кто управляет горожанами, не вечен, он придет в негодность, но уклад жизни должен остаться неизменным. В любом случае упряжь — всего лишь снаряжение. Она не делает их теми, кто они есть, не придает им ни силы, ни красоты и даже не управляет ими. Поймите меня.

Я и Грегор переглянулись. Мы его поняли. Этот маленький проводник был не так прост, как казалось на первый взгляд.

Ионнис, совершенно не торопясь на коронацию, позволил нам поглазеть на четырех коней Ипподрома, а также на их мифических и звероподобных собратьев. Затем он с мрачным видом попросил нас взглянуть налево, где оказался вход в собор Святой Софии — храм Божественной мудрости, куда нам предстояло явиться на коронацию Алексея-сопляка.

Издалека то, что мы увидели, вовсе не напоминало здание. Скорее, небольшой городок, раскинувшийся на холме, хотя никакого холма видно не было — просто ряд зданий с крепкими стенами по чьей-то прихоти был построен поверх таких же зданий. Сооружение казалось изящным — округлые мягкие линии, теплые тона, тогда как от большинства крепостей, сравнимых по размеру с этим зданием, веяло холодом и мраком. Но, путешествуя по Италии и Франции, мне доводилось видеть церкви позанимательнее. Эта же была просто большая.

Непонятно почему, но внутри она оказалась гораздо больше, чем снаружи.

Сначала шел вестибюль, даривший чудесную прохладу после пекла за порогом. Размерами он не уступал вестибюлю ни одной из церквей, в которых мне довелось побывать, а украшен был гораздо роскошнее: со сложной инкрустацией красного порфира и зеленого змеевика. Здесь так много было резьбы, мозаики и эмали, что я чуть шею себе не свернул, стараясь разглядеть все.

А ведь это был всего лишь вестибюль. Затем, пройдя мимо Императорских дверей в тридцать футов высоты (предназначенных исключительно для сопливых мальчишек и их папочек), мы прошли через двери поменьше, пятнадцатифутовые, и угодили прямо в центр. Так как мы находились в свите епископа, дежурившие глашатаи возвестили о нашем появлении короткими фанфарами, и толпы греческих горожан (все сплошь в жемчугах) посторонились, освобождая нам место. Настроение Ионниса слегка улучшилось: он не собирался оставаться на церемонии, но ему понравилось, как его соотечественники расступаются, чтобы дать дорогу процессии, которую он возглавляет.

В центральном нефе уже собралось несколько тысяч человек, а поток желающих присутствовать на церемонии все не иссякал. Церкви здесь были устроены не так, как у меня на родине: мало того что отсутствовали скамьи, все было открыто, а по верху проходили галереи. На них тоже собралась толпа, в основном мужчин, хорошо одетых, подобно знати во дворце Влахерны. Вероятно, это и была та же самая знать. Эхо наших коротких фанфар полетело вверх, гул голосов на секунду стих, и тысячи голов повернулись разом в приглушенном свете, чтобы посмотреть, кто пришел, а убедившись, что мы птицы невысокого полета, люди снова начали судачить.

Вспомнив о чудесной статуе благословляющего Христа под куполами осмотренных нами церквей, мы с Грегором одновременно подняли взгляды наверх. Меня охватила паника, и я попытался удрать на ослабевших ногах, ибо огромная вселенная — благословляющий Христос и все прочее — обрушивалась прямо на нас. Но Грегор вцепился в мой воротник и удержал на месте.

— Она падает! — Мой голос потонул в шуме толпы. — Крыша падает!

Я поднял руки вверх и затряс ими в истерике, указывая на огромный каменный купол, нависший над залом, еще большим, чем сам купол, где не было ни колонн, ни других подпорок, чтобы поддержать его вес, — то, что выглядело снаружи как город, оказалось одним сплошным невероятно широким пространством.

— Гляди! Гляди! Крышу ничто не держит! — кричал я, отчаянно стараясь вырваться из цепкой хватки Грегора.

Ионнис, по-прежнему оставаясь серьезным, посмеялся надо мной.

— Иллюзия, — самодовольно изрек он. — Это великое строение в честь Господа. Оно простояло почти семь сотен лет. Господь не позволит, чтобы оно рухнуло на нас именно сегодня.

Я, по-прежнему чувствуя руку Грегора на шее, попытался кивнуть, хотя меня мутило. Но потом вдруг моя голова по собственной воле качнулась к одному плечу, потом ко второму, и в результате получилось «нет». Я еще раз взглянул на купол и сразу съежился, охваченный новой волной паники. Мне казалось, что я тону.

— Не желаю здесь больше оставаться.

Ионнис понимающе поджал губы.

— Я тоже. — Он взглянул на епископа. — Досточтимый господин, я вас привел. Теперь отведу маленького человека к переправе, чтобы он вернулся в лагерь.

— Не хочешь остаться на коронацию? — разочарованно спросил меня Грегор. — После всего, что мы сделали… — он понизил голос, — всего, что ты сделал, чтобы добиться этого?

Я покачал головой, пристыженный, но порабощенный страхом, что крыша вот-вот на нас рухнет, — по-моему, так оно и было бы, если только взглянуть наверх повнимательнее.

Нас отпустили; я бегом помчался к толпе хорошо одетых ремесленников, с надеждой собравшихся у двери. Ионнис ухватил меня за руку, чтобы не потерять в толпе.

Поразительно, как долго мы не могли выйти из-под парящей крыши, но в конце концов, вернее, наконец-то оказались снаружи, в саду, все еще проталкиваясь через встречный поток людей, но уже не в такой тесноте. Ионнис отпустил меня. Я прерывисто вздохнул и оглянулся на опасное здание. Отсюда оно казалось огромным, но вполне безобидным, почти дружелюбным, и явно не собиралось никуда падать. Я смутился, но, по правде говоря, был рад, что сбежал с коронации.

— Люди приходят в храм и чувствуют величие Бога, — произнес Ионнис, жестом указывая на церковь.

Было непонятно, это упрек или продолжение экскурсии.

— Выходит, Господь — ужас? — изумленно спросил я, а потом, придя в себя, добавил: — Можешь не отвечать.

Ионнис пожал плечами и оглядел темнеющее небо, словно раздумывая, куда теперь податься.

— Так что, идем к переправе?

— А разве есть выбор? По-моему, мне не позволили болтаться одному по городу.

Он снова пожал плечами.

— Да, одному нельзя. Но со мной — можно, если хочешь что-то посмотреть. Ты и твой друг — вы мне нравитесь, хотя ты ворчун. Не плохой человек, а просто ворчун. Как там это слово — «принуждение»? Так ты принужденный. По крайней мере, удрученный. Понимаешь меня?

— Мое удручение связано с женщиной. Понимаешь меня?

— А мое — с городом, — сказал юноша.

— Ты победил, — сказал я с сарказмом, но вполне искренне. При этом был сам себе был противен. — У тебя более серьезное несчастье, чем у меня.

Его встревожил мой сарказм (он, как и Грегор, по своей природе не воспринимал иронию).

— Это большой город, здесь много людей, много святынь. За всю историю нас так часто атакуют, что мы даже не считаем, но до сих пор ни одна армия не побывала здесь, как сейчас. Мы думали, все, что может случиться, уже случалось в прошлом, и поэтому, когда оно случается вновь, мы знаем, как действовать, — смотрим, как проблема разрешалась тогда, и делаем то же самое теперь. Все срабатывает, и мы идем дальше. Понимаешь меня? Мы помним прошлое, учимся у него, используем его. Но это… — Он безнадежно махнул рукой на восток, где на другом берегу бухты разбила лагерь армия. — У этого нет прошлого. Поэтому никто не знает, что делать.

Его лицо светилось в сумерках тревогой. А глаза (они были даже темнее, чем у Джамили) как-то пугающе поблескивали. Он молил меня решить проблему или хотя бы успокоить его. Мне хотелось чем-то обнадежить его, но любые мои слова стали бы ложью.

— Жаль, не могу тебе помочь, — сказал я.

Ионнис с минуту сверлил меня пристальным взглядом, затем кивнул и покорно пожал плечами.

Потом его взгляд скользнул мимо меня, и лицо озарилось удивлением. Он вскинул руки и принялся махать ими, как безумный, тому, кто приближался к нам за моей спиной. А потом пришла моя очередь удивляться, ибо Ионнис, наш неулыбчивый маленький грек, расплылся в улыбке.

Я обернулся. Сквозь толпу к нам поспешно пробирался хорошо одетый, хорошо причесанный сокамерник Отто из Влахерны, Бровастый, а за ним едва поспевали двое слуг. Я подумал, что он бежит ко мне, но нет, ему нужен был Ионнис: эти двое с криками бросились друг к дружке, крепко обнялись и чуть ли не заплясали по кругу, хлопая друг друга по спине, а потом расцеловались. Похоже, я присутствовал при воссоединении семьи.

Возможно, так и было. Я достаточно владел греческим, чтобы уловить какую-то родственную связь между ними, хотя Мурзуфл был гораздо старше и явно имел более высокий ранг. Обращаясь к нему, Ионнис произносил слово, означавшее «дядя», а потом добавлял еще другие, не известные мне слова. Как только они прекратили радостно скакать и Мурзуфл перестал теребить щеки Ионниса, словно паклю, юноша вспомнил про меня и поспешил представить.

Мурзуфл вновь оживился и кинулся обниматься, но уже без того истерического восторга, который вызвал у него молодой Ионнис.

— Блаженный из Генуи! — проголосил он, облапив меня, как медведь.

От него пахло экзотическими пряностями — особенно от великолепной и на этот раз тщательно завитой рыжей бороды. Теперешнее его платье мало отличалось от тюремной тоги — разве что выглядело поновее и сидело получше. Зато форсу в нем было хоть отбавляй.

— Мой избавитель!

Он повернулся к Ионнису и быстро что-то пояснил ему на греческом. Лицо юноши выразило благоговение, он упал на колени и поцеловал край моей туники.

— Не надо! — всполошился я. — Прошу! Бровастый, откуда ты знаешь этого парня? С чего это он целует мою тунику?

— Он жил в моем доме еще мальчишкой, — ответил Мурзуфл и подал знак Ионнису, как охотничьему псу, чтобы тот меня отпустил. Юноша, вновь обретя молчаливую серьезность, поднялся с земли, но его взгляд был по-прежнему прикован ко мне. — Я рассказал ему, как ты позаботился о том, чтобы меня отпустили. Он сын моего старинного друга, остался сиротой, вот и воспитывался в моем доме таким же негодником, как я, пока меня не бросили в тюрьму восемь лет назад. После этого мы узнавали друг о друге только благодаря письмам и слухам до этой самой минуты! Он вылитый отец, иначе я бы его ни за что не узнал! Теперь он самостоятельный, хороший мальчик, студент, да? — Он ласково стукнул Ионниса по затылку; юноша робко улыбнулся. — И практикуется в языках с настоящими чужестранцами! — Он похлопал Ионниса по руке. — Идешь на коронацию?

Ионнис помрачнел и, покачав головой, ответил что-то по-гречески.

— Э, э, э, — замахал рукой Мурзуфл. — Говори так, чтобы наш друг понимал.

— Я не хожу на коронации, которых не одобряю, — произнес Ионнис по-французски.

— А я тебе скажу, — заговорил Мурзуфл тоже по-французски, — лучше эта коронация, чем никакой. Именно благодаря этой коронации я, твой благодетель, выпущен из тюрьмы. И узурпатор исчез. Он не годился для Станполи.

— Новый узурпатор будет лучше? — спросил Ионнис.

— Скоро узнаем, — ответил Мурзуфл.

Мне показалось, что они немного рисуются, так дерзко разговаривая перед одним из представителей (каким я им, наверное, казался) захватнической армии.

— Он сын Исаака, а Исаак, в свою очередь, был слабым правителем, но хорошим воином и желал всем добра, так что не все так плохо. Чем больше мы знаем, тем лучше. Поэтому ты сейчас пойдешь со мной в храм, встанешь вместе с остальными придворными и узнаешь все, что сможешь, наблюдая за нашим царевичем. Тогда у тебя появится собственное мнение, потому что ты сам что-то увидел и понял, а не слушал других. Да? Не верь никому, даже если услышишь что-то от меня самого. Ты должен всегда решать сам. Да? Только так можно быть хоть в чем-то уверенным в этом мире. Да? И чему только тебя учат в твоем университете? — Он расхохотался и по-дружески стукнул Ионниса в бок. — А теперь идем. Блаженный, пойдешь с нами? А после отпразднуем!

Я покачал головой.

— Идите без меня. Желаю хорошо провести время.

— Постараемся.

— Тебе небезопасно одному быть в городе, — предостерег меня Ионнис.

— Еще чего! Он ведь проныра, — радостно объявил Мурзуфл. — Ну ладно, теперь мне пора заняться глупым мальчишкой. Не тобой, Ионнис, а царевичем. Другого у нас нет, поэтому остается надеяться, что этот не так уж плох. — Он усмехнулся и хлопнул меня по плечу. — Рад был повидаться, Блаженный! А где твоя женщина?

Я поморщился.

— Она не моя женщина.

— Да? — поразился он. — Что же с ней случилось? Она ведь так хотела, чтобы ты залез к ней под юбку, сразу было видно — уж я-то в этом хорошо разбираюсь. Ты ее оскорбил? Ты такой, можешь.

Я покачал головой и кисло улыбнулся.

— Длинная история, расскажу как-нибудь в другой раз. Рад был повидаться, Бровастый.

Мурзуфл внезапно переключил все внимание на мою особу.

— Мы должны вернуть ее тебе, — решил он, пронзая меня взглядом. — Прежде чем армия покинет нас — а это будет скоро, слава богу, не обижайся, — мы с тобой обязательно должны найти друг друга и выпить как следует, и я научу тебя, как заманить любую женщину в мире к себе в постель.

Я грустно, но вежливо улыбнулся, и он понял, что я ему не верю.

— Нет, серьезно! — распетушился Мурзуфл. — Не сейчас, так как нам нужно идти на коронацию, но завтра или послезавтра я тебя разыщу, и мы поговорим об этом… и о других делах, — добавил он, посерьезнев. — А до тех пор, Блаженный… — Он многозначительно погрозил мне пальцем. — Не куксись из-за какой-то женщины, тем более той, которая, как я уверен, хочет заполучить тебя. Ты вернешь ее довольно скоро. Она умная и знает, что вы с ней пара.

Ионнис хоть и волновался о моей судьбе, но все же я один возвращался к переправе, или в Венецианский квартал, куда на самом деле и хотел попасть, надеясь случайно натолкнуться на Джамилю. Ничего такая случайная встреча нам не дала бы, но одержимость не очень считается с реальностью. Однако по дороге назад я безнадежно заблудился. Толпы на улицах помешали мне сориентироваться, и я понятия не имел, куда шел, зато совершил довольно продолжительную экскурсию по беднейшим районам, где иностранец чувствует себя чужаком, а не гостем, осматривающим достопримечательности. Наконец стало ясно, где нахожусь, когда случайно вышел в долину с акведуком. После этого, значительно отклонившись на север, я добрел до гавани, нанял перевозчика и вернулся в лагерь, решив больше не рисковать в бесплодной попытке отыскать единственную женщину среди сотен тысяч.

Праздник святого Стефана,

2 августа 1203 года

В первое же утро правления его величества Алексея IV я отправился к мессиру Бонифацию узнать, когда мы погрузимся на корабли.

— Император пока не предоставил нам вторую часть того, что должен, Грегор, — сказал мессир Бонифаций.

— Быть может, он расплатится сегодня? Вы говорили, он отдаст деньги сразу после коронации. Сегодня второй день после коронации, мессир. Когда он передаст деньги?

— Не знаю, Грегор.

— Вы, как видно, не торопитесь двинуться дальше, мессир.

— Сегодня император приедет сюда на встречу со мной, и я подниму этот вопрос, — ответил мессир Бонифаций.

— Вы слышали, что Исаак отобрал реликвию у церкви возле Влахерны — лоскут от одеяния Святой Девы? Начались беспорядки. Если мы и впредь будем провоцировать мятежи, то обстановка в городе останется неспокойной, — продолжал настаивать я.

— Конрад упоминал о происшествии. Что ж, мы с его величеством обсудим и это.

— Я могу поприсутствовать?

Мессир Бонифаций:

— Боюсь, твоя германская прямота, достойная восхищения, будет воспринята не очень благосклонно византийским сувереном.

— Ладно, ладно, — сердито сказал я, когда Грегор пересказал свой разговор с маркизом.

Пришлось отказаться от намерения свернуться калачиком на полу и помечтать о Джамиле, по крайней мере, на время, пока буду играть в шатре у Бонифация.

В тот день — как и на следующий, а затем каждый день в течение недели — Алексей переправлялся через бухту на королевском парусном судне и проводил полдня в шатре у Бонифация, где, могу вам с уверенностью заявить, Его Недавно Коронованное Императорское Сопливое Величество (в пурпурных туфлях и пурпурных одеяниях) почти все время играл в азартные игры, напивался и неуклюже флиртовал со всеми женщинами подряд, включая Лилиану (которая, разодетая в роскошные наряды и с застывшей улыбкой на лице, избегала на меня смотреть и вышла из шатра в тот единственный раз, когда мне удалось ей подмигнуть). Каждый вечер мы по нескольку раз исполняли любимую песню его величества. Он был в восторге оттого, что я знал и византийские, и восточные мелодии. Его вкусы также странным образом тяготели ко всему германскому, но я и тут не подвел, включив в свой репертуар ритмичные аллегорические песенки про соколов, липовые деревья, шипы, язычников и прочее.

Маркиз сам никогда не напивался и, видимо, с каждым разом все больше приходил в ужас от поведения Алексея, но все же продолжал разыгрывать этакого благодушного папашу. В первый же день, как он и обещал Грегору, маркиз действительно завел разговор об оставшихся деньгах. Но, видя, как расстроился его величество, услышав о деньгах, он ни разу больше об этом не заговаривал — такая странная слабость как-то не вязалась с Бонифацием. Получалось, что его почему-то устраивает состояние неопределенности. Ради Грегора мне захотелось узнать почему.

Я сомневался, что Лилиана оставалась у маркиза только по собственной воле, но не верилось, что она чувствует себя несчастной здесь, где ее так баловали. К этому времени меня привыкли видеть среди лизоблюдов, наводнявших шатер маркиза, поэтому я мог свободно передвигаться по его личной территории. Как-то вечером, через несколько дней после коронации, я сослался на то, что мне необходимо облегчиться, а сам пошел на женские голоса и в конце концов оказался возле открытой кухни, где столкнулся лицом к лицу с Лилианой.

Она появилась из самой темной палатки, заменившей буфетную, с новым кувшином вина для пьяниц из компании Алексея. Наряд на ней был роскошный, но очень откровенный, напоминавший арабский стиль, — ярко-синий, усыпанный жемчугом, без рукавов. Вместо юбки — три больших овальных куска ткани, едва закрывавших колени и грозивших открыть все до пояса при порыве ветра.

— Какая прелестная туника, — спокойно произнес я вместо приветствия. — А денег на полный наряд у Фацио не хватило?

Лилиана охнула и резко остановилась.

— Неужели жемчужины — от его величества? Продукт одной устрицы в обмен на услуги другой?

Сознавая, что мы не одни, она взяла себя в руки и ответила в полный голос:

— Чего ты хочешь, маленький лютнист? Скопил гроши, чтобы купить час моего времени?

Она улыбнулась своими восхитительно полными губами, но как-то неестественно, чуть ли не подобострастно.

— Какова теперь твоя цена, госпожа? — поинтересовался я и, слегка понизив голос, добавил: — Знаю одного парня, готового отдать свою печень, лишь бы…

Улыбка на ее лице чуть дрогнула.

— Пусть побережет ее для кого-нибудь помоложе.

Я приблизился на шаг и рискнул прошептать:

— Хочешь, вызволю тебя отсюда?

— Это была бы пустая трата времени, — прошептала она в ответ, нервно озираясь. — Маркиз тогда просто забрал бы меня вновь.

— Ты что, не можешь сделать так, чтобы он потерял к тебе интерес? Почувствовал бы к тебе отвращение?

Она бросила на меня какой-то странный взгляд, с большой долей сарказма, но вслух ничего не сказала — значит, сочла мое предложение смехотворным.

— Тогда что мне сказать Отто? Нам нет от него покоя.

Лилиана изменилась в лице. На секунду она стала той, прежней, а потом усилием воли снова нацепила на себя маску непроницаемости и ответила:

— Скажи ему, чтобы нашел себе другую женщину. Все равно с самого начала было ясно, что нам быть вместе недолго. Вскоре я стану слишком старой, чтобы привлечь его внимание. Все происходит быстрее, чем казалось, только и всего. Те усилия, что он потратит, дабы вернуть себе свою шлюху, не стоят того короткого времени, что нам осталось провести вместе. Бонифаций на двадцать лет старше меня, поэтому с ним у меня совершенно другой счет.

— Позволь уточнить. Ты любишь Отто, а он любит тебя, но ты останешься с Бонифацием по довольно глупой причине. Я что-нибудь пропустил?

Она смотрела на меня несколько секунд, а потом на ее лице появилась та прежняя улыбка — полусочувственная-полувеселая.

— Ты видишь собственную историю, когда на меня смотришь. Если я вернусь к Отто, то, по-твоему, это означает, что Джамиля должна вернуться к тебе.

Я заморгал и взволнованно прошептал:

— Что ты знаешь о Джамиле? Бонифацию сказали, что она погибла при пожаре в Пере.

Лилиана ужаснулась, но, увидев, что я качаю головой, успокоилась, лишь нервно вздохнула.

— Он ничего не рассказывал… Впрочем, он мало о чем мне рассказывает. — Она помолчала. — Что же касается твоего вопроса, то я сразу поняла по твоему лицу, что она ушла от тебя.

— Теперь представь то же самое выражение на лице Отто.

— Ты знаешь множество шлюх, неужели не можешь найти для него кого-нибудь более подходящего возраста? — спросила она, теряя терпение. — Кого-нибудь, чье присутствие у него в палатке не вызовет гнева у его предводителя.

Она прошла мимо меня и была такова. С того раза, стоило мне появиться в шатре у Бонифация, она под каким-нибудь предлогом уходила.

Всю неделю Бонифаций не приглашал Грегора к себе и не принимал его, когда тот просил аудиенции каждое утро громким голосом. Тогда Грегор прибегнул к старому приему — попытался возглавить военные учения, считая это эффективным способом распространения своего мнения (или, как в прошлом, якобы своего мнения). Но и здесь его ждала неудача: люди, с которыми он обычно проводил учения, совсем недавно прошли проверку в бою и теперь, получив наконец-то достаточно провизии, считали себя в отпуске. Большинство из них даже не подумали покидать палатки в августовскую жару. Не сумев настроить соратников по оружию против бездействия, Грегор не оставлял попыток добиться встречи с Бонифацием, но все время получал отказ.

На четвертый день, в очередной раз не получив аудиенции, Грегор остался стоять на виду у Бонифация (так как полог шатра всегда был открыт, чтобы впустить ветерок) и потребовал встречи с маркизом так громко, что Отто, как он потом говорил, услышал его на другой стороне холма, где тренировал лошадей. Трубный глас Грегора прервал мое тысячное исполнение «Календы мая», за что я был ему благодарен. Бонифаций отреагировал тем, что сразу опустил полог шатра, чтобы не видеть Грегора. Через несколько минут, когда Алексей отбыл во Влахерну, Бонифаций поехал с ним.

Праздник святого Сикста,

6 августа 1203 года

Недавно я упомянул на этих страницах о своих попытках вернуть паломничество в намеченное русло. Чтобы меня не обвинили в замалчивании подробностей, приведу здесь один пример подобных попыток. Пишу эти слова с радостным ожиданием определенной победы, празднование которой мы предвосхитили сегодня вечером, позволив себе излишества в напитках, что случается редко (напитки раздобыл Отто). Возможно, поэтому мое перо сейчас не такое твердое.

Узнав о неожиданном отъезде мессира маркиза во дворец Влахерны, я в сильном раздражении вернулся к себе в шатер и начал громко выражать недовольство брату такими словами:

— Клянусь головой святого Иоанна, я должен с кем-то поговорить! С мессиром Балдуином, его преосвященством Конрадом, с кем угодно! Пусть даже, с мессиром Дандоло из Венеции! Если так будет продолжаться и дальше, то зиму мы проведем в палатках, бездельничая, пока Алексей играет в кости, а его папаша вывозит из церквей священные реликвии! Через каких-то два месяца наш договор с венецианцами потеряет силу, а мы даже не достигли Святой земли!

Брат меня успокоил, и тогда я послал Ричардусов ко всем трем людям, упомянутым выше, — мессиру графу Балдуину, его преосвященству епископу Конраду и мессиру дожу Дандоло. И час назад, к моему изумлению, получил ответ от всех трех, что завтра в такое-то время у меня состоится аудиенция с каждым. Высокочтимый граф Балдуин пригласил меня посетить его личную резиденцию ранним утром, сразу после мессы.

После этого мы с Отто начали праздновать, вкусив немало вина. Наверняка все эти люди, зная меня, догадываются, о чем пойдет речь, поэтому их готовность встретиться со мной свидетельствует о том, что они намерены надавить на мессира Бонифация, на что я не имею права. Подстегнув наше воображение хмельным, мы с Отто продумали каждое слово, которое я произнесу завтра. Бритт, настроенный сегодня чрезвычайно язвительно, подсмеивается над нами, но, думаю, его сарказм в основном вызван чувством вины, что он сам перестал чего-то добиваться, в сочетании с ревностью — ведь он понимает, что завтра я достигну многого.

 

46

Утром Грегор ушел из шатра, чтобы поразмышлять немного наедине перед встречей с Балдуином Фландрским. Я с неохотой потащился к Бонифацию, чтобы предложить свои услуги на день, в основном от нечего делать, к тому же теперь я лишился собственных инструментов (самолично уничтожив их), поэтому, если мне хотелось помузицировать, приходилось идти на поклон к тем, у кого эти инструменты были.

Но Бонифация в шатре не оказалось. Его слуга повел меня по холму к Балдуину Фландрскому — именно туда, куда Грегору вскоре предстояло явиться для частной беседы. Там я узнал, что состоится совет с императором Алексеем (можно подумать, будто этот совет сам себя созвал!). Дандоло, ненавидевший всякие собрания с Алексеем, выразил пожелание, чтобы я потихоньку наигрывал в уголке — так, по крайней мере, он мог хоть как-то отвлечься. Мне это польстило.

В шатре собрались епископы, Алексей, Дандоло, Бонифаций и около пятидесяти баронов, включая Балдуина, — все они кого-то ждали. Только я начал играть, как ввели Грегора, одетого для пущей выразительности в наряд пилигрима — длинную рубаху и сандалии.

Грегор опешил при виде такой толпы: пребывая в уверенности, что направляется на личную беседу с Балдуином о скорейшем отправлении в Святую землю, он и оделся соответствующим образом, но здесь, перед лицом всей этой знати, его наряд внезапно превратился в шутовской. Особенно смехотворно он смотрелся в обществе Алексея, который оделся роскошнее обычного и был в новой паре пурпурных туфель. Мальчишка постоянно поправлял корону, но не потому, что нервничал, а из желания привлечь к ней внимание всех присутствующих.

Видимо, кроме Грегора, никого больше не ждали, ибо стоило ему появиться, как Балдуин кивнул и призвал собравшихся к порядку. Грегор стоял как громом пораженный.

— У меня есть предложение, — объявил его величество, начиная совет.

— Насчет выплаты нам долга? — поинтересовался Дандоло.

— Да, — высокомерно ответил Алексей так, словно вернул оскорбление дожу. — Более того, я готов заплатить вам гораздо больше первоначально обещанной суммы.

— Каким образом? Святынями? — выкрикнул я из своего угла, делая вид, что глупо пошутил.

Алексей бросил на меня злобный взгляд.

— Заткнись! — сказал он. — У тебя нет права говорить в моем присутствии. Фацио, если он еще раз подаст голос, вели его выпороть.

Бароны начали переглядываться: одни — с подозрением, другие — с надеждой.

— Вероятно, вам следует прояснить, каким образом вы намерены заплатить уже существующий долг, прежде чем усугублять его, — резонно заметил Балдуин. — До нас дошли слухи, что ваша сокровищница пуста.

— Мы только что выплатили вам огромную сумму, — сказал Алексей. — Естественно, сейчас мы ограничены в средствах. Но наши с вами цели не противоречат друг другу, поэтому вот мое предложение: мы заплатим венецианцам еще за один год службы под вашим началом при условии, что вы останетесь с нами здесь, в Византии, всю осень и зиму, вплоть до марта.

— Решительно нет! — одновременно раздалось несколько голосов; остальные выразились менее внятно, но с тем же гневом.

Грегор ничего не сказал, а только сердито сверкал глазами на Бонифация, который усердно делал вид, что не замечает взглядов родственника. Так вот какое яйцо так терпеливо высиживал маркиз. Этот человек абсолютно не торопился достигнуть конца путешествия. Как и в Задаре, он, должно быть, захотел, чтобы Грегор присутствовал на совещании, из желания обуздать его раньше других вожаков. Я подозревал, что на этот раз ему придется гораздо труднее.

Алексей поднял руку в нетерпеливом жесте — более величественного поступка я у него не замечал.

— Не перебивайте! — велел он баронам. — Выслушайте сначала предложение, прежде чем отказаться от него! Вы отправитесь с нами в глубь материка, во Фракию, чтобы окончательно лишить узурпатора остатков власти, а также завоевать провинции, оставшиеся равнодушными к нашей коронации. Но самое главное — собрать дань с тех дальних районов в качестве доказательства, что они принимают нас как императора. Выручка позволит не только оплатить все, что мы вам должны, но и покрыть расходы на пребывание венецианцев у вас на службе еще на год. Кое-кто из вас останется здесь, будет наблюдать за восстановлением города и получать выплаты от моего отца Исаака по непогашенному долгу, по мере того как он будет собирать налоги с горожан.

— Каким образом он будет это делать, ваше величество? Грабить церкви? — сурово поинтересовался епископ Конрад.

Алексей кинул взгляд в ту сторону, откуда раздался голос, но даже не удосужился уточнить, кто это сказал.

— Я не понимаю, какое отношение имеют к вам наши способы добывания средств, ведь мы пока не католики. Как только мы обратим в иную веру патриарха, вот тогда и шумите от его имени. А до тех пор христиане этого города для вас все равно что еретики, ваша забота об их святынях кажется неуместной. Если бы речь шла о синагоге или мечети, вы бы тоже протестовали?

— Реликвии всегда священны, независимо от того, в чьих руках они находятся, ваше величество, — возразил Конрад.

— Священны… и ценны, — парировал Алексей.

— Они бесценны, — поправил императора Конрад, — как и реликварии, в которых они находятся. Церковь не потерпит…

— Церкви не придется больше ничего терпеть, — не дал ему договорить Алексей. — Мы владеем целой империей, так что не испытываем недостатка в податях. Нет необходимости и дальше обирать церкви. К марту мы заплатим все, что вам должны. И потом у вас будет время отправиться в Святую землю и продолжить свою миссию с набитыми добром сундуками и лишними помощниками. А вот теперь попробуйте сказать, что вас это не устраивает.

— Нас это совершенно не устраивает, — прогудел с германским акцентом баритон из середины толпы. — Мы не желаем проводить здесь лишних семь дней, не говоря уже о семи месяцах. Мы желаем отправиться в Святую землю немедленно.

— Грегор! — резко осадил его Бонифаций, когда под пологом шатра прозвучало единодушное одобрение.

Тут мне стало интересно, в какую еще неприятность собирается вляпаться Грегор. Мне было все равно, как поступит армия, но из всех мнений я предпочитал выслушать мнение Грегора, поэтому решил не вмешиваться. Пусть лучше он взорвется, чем будет гнить под давлением Бонифация.

— Ваше величество, мы пришли сюда с верой, что избавляем страну от тирана своим героическим поступком, но теперь мы знаем, что нам здесь не рады, — продолжил Грегор. — Провести всю зиму в палатках в качестве нежеланных гостей Византии — перспектива, не имеющая ничего общего с нашей истинной миссией и клятвами.

— Грегор, — снова произнес Бонифаций и поднялся, — у нас нет выбора.

Он собирался начать монолог, оправдывающий присутствие зятя на этом высоком собрании, но Грегор не дал ему возможности.

— Ваша светлость! — проорал Грегор, и все, даже те, кто минуту назад соглашался с ним, поспешили отойти в сторону. — Опять мы в той же ситуации! В третий раз подряд! Вы говорили эти слова перед тем, как мы свернули в Задар, потом еще раз, когда мы отправились в Византию, а теперь вы вновь их повторяете, говоря, что нам придется околачиваться здесь целых семь месяцев! Почему у нас никогда нет выбора? Неужели Господь испытывает нас исключительно одним образом, требуя, чтобы мы совершали такие постыдные деяния? Почему бы вместо этого не подумать, что Господь так выражает свое недовольство нами. Тем более что сам Папа испытывает то же самое недовольство. — Он оглядел присутствующих диким взглядом. — Хоть кто-нибудь из вас понимает, что Папа запретил нападать на Византию?

Он поверил мне! Наконец-то он поверил мне!

— В третий раз, — с каменным выражением подтвердил Бонифаций. — Да, Грегор, в третий раз у нас нет выбора. Скажи, как нам перевезти войско в Иерусалим до конца следующего месяца, когда истекает договоренность с венецианцами? Скажи, как мне возглавлять такую кампанию?

Он не приказывал своему подчиненному, а уговаривал его, как обычно, а Грегор, как обычно, перебил его, начав всерьез отвечать.

— Легко. Просто отправляйтесь в Святую землю. Возьмите курс на Египет, как и планировалось. Господь будет на нашей стороне, и мы получим там столько добра, что сможем рассчитаться к тому времени с венецианцами за всю их продолжительную службу.

— Выходит, венецианцам следует взять наши слова на веру? — язвительно уточнил Бонифаций.

— Это паломничество, мессир! — возмутился Грегор. — Все здесь берется на веру! В этом и заключается смысл паломничества! Как бы там ни было, — быстро добавил он, — вы ведь уже взяли на веру, что император Алексей заплатит все долги! Если выбирать между Богом и Алексеем, то я не вижу причин, почему Алексей заслуживает большего доверия.

Мне понравилось последнее заявление; Алексею — нет.

— Как ты смеешь! — возопил он.

— Юный Грегор только что назвал самую вескую причину, по которой мы должны остаться, — изрек Дандоло. — Алексей не внушает доверия ни нам, ни своим подданным.

— Откажитесь от последнего заявления! — огрызнулся Алексей.

— И не подумаю, — твердо заявил дож. — Стоит нам покинуть эти земли, и вы будете свержены с трона до того, как наши парусники выйдут из бухты…

— Это неправда! — взревел Алексей.

— Это не наша забота, — поправил его Грегор.

— Нет, наша! — возразил Дандоло. — Потому что если это случится, то одному Богу известно, что произойдет с венецианцами и другими латинянами, живущими здесь. Одному Богу известно, что произойдет с торговыми связями, которые я с таким трудом налаживал последние десятилетия, и со всеми уступками, которых добился для Венеции благодаря этой победе. Мы взяли на себя обязательство поменять правление, и теперь наш долг упрочить это новое правление, иначе мы сами пострадаем, как и те, за кого мы отвечаем.

— Мы никогда не брали на себя таких огромных обязательств! — сердито воскликнул Грегор. — Мы говорили, что посадим его на трон, мессир, но мы не обещали бесконечно опекать его. Подобные обязательства выходят далеко за рамки нашего договора.

— Юноша, — с нехарактерным для него терпением сказал дож, — если мы не сделаем этого, мы сами себя погубим. Примерно тридцать лет назад греки изгнали отсюда жителей-венецианцев. За один день — двенадцатого марта тысяча сто семьдесят первого года от Рождества Христова — всех венецианцев на территории Византийской империи арестовали, а их имущество отобрали. Некоторых так и не выпустили на свободу. Спустя десятилетие византийцы взялись и за других чужеземцев. Когда жизнь становится невыносимой, населению легче обвинять во всех своих бедах чужеземцев, чем собственных правителей, да и правителям легче винить чужеземцев. Я отвечаю за благополучие венецианцев, живущих в этом городе, и не могу уехать до тех пор, пока не станет ясно, что им ничто не угрожает. Лучший признак стабильности, по-моему, когда облеченная властью особа в состоянии выполнить свои обещания, не вызвав при этом недовольства своего народа.

Он повернул слепое лицо в сторону стула, на котором восседал Алексей.

— Это накладывает обязательства и на вас, царственное дитя, — строго произнес он. — Нам еще предстоит убедиться, из какого вы сделаны теста. Ведите людей во Фракию, если способны, а если нет — то не забывайте, что мы ждем здесь, под стенами вашего города, и более чем готовы подобрать осколки вашей империи и склеить их вместо вас. Вы успели сами убедиться в наших возможностях.

В завершение речи он почти по-отечески обратился к Грегору:

— Придется остаться здесь на зиму. Мы должны обеспечить его величество воинами для упрочения его положения. Местными силами этого не добиться, а варяжской гвардии хватит только для охраны города, а не всей огромной империи.

— Согласен, — изрек Бонифаций, и по мрачным лицам других предводителей было ясно, что дальнейшие возражения не принимаются, тем более от Грегора, у которого, по-моему, чуть ли не пар из ноздрей шел.

Праздник святого Лаврентия,

10 августа 1203 года

Через час после позорного совета у императора Алексея я оказался в шатре тестя, все еще не в силах поверить, что он готов учинить такой произвол.

— Неужели вы оставите меня здесь? — не своим голосом произнес я; рядом стоял Отто, пораженный не меньше меня.

— А ты и вправду думаешь, что я могу позволить тебе приблизиться к Алексею ближе чем на десять лье? Он сейчас думает, что я подвергаю тебя наказанию кнутом за неподчинение. Хотел даже лично поприсутствовать. Еле-еле его отговорил, так что скажи мне спасибо, — ответил он.

Я заскрежетал зубами и очень сердито сказал:

— Разве я не доказал, что делаю все, что от меня требуется? Я один из лучших воинов в армии, мессир, а вам как раз такие и нужны для выполнения предстоящей задачи. Вы поступаете так, чтобы оскорбить меня, но пострадаете сами в первую очередь.

— Это не оскорбление, это стратегия, — более мягким тоном заговорил мессир Бонифаций — видимо, ему действительно хотелось примириться со мной. — Из всех моих рыцарей ты больше всех на виду. Я не потащу тебя за собой, зная, насколько отвратительна тебе подобная миссия. Ведь я ничего не выиграю, если твои собратья по оружию почувствуют твой настрой А если его уловит и Алексей, то я даже пострадаю. Вместо этого ты выполнишь для меня то, что только ты, знаменитый Грегор Майнцский и мой зять, способен выполнить: будешь поддерживать в городе мир и поря док во время нашего отсутствия. Это поможет мне и должно понравиться тебе. Я не часто удосуживаюсь угождать своим воинам, Грегор, особенно тем, кого мне удалось спасти от вполне заслуженной порки, поэтому предлагаю тебе сменить тон и вести себя более разумно.

Я сделал глубокий вдох и попытался успокоиться. Ничего не получилось.

А мессир Бонифаций продолжал:

— Вполне понятно, что напряжение между городскими жителями и армией растет. Наши женщины опасаются ходить в город, и даже воины теперь раздумывают, прежде чем туда идти. Как утверждал мессир Дандоло, мы не можем покинуть страну, пока договор не будет выполнен, пока не будет создана атмосфера стабильности и мира. Я бы предпочел, чтобы ты сделал все, что необходимо или возможно для установления хороших отношений между горожанами и вой нами, которые останутся здесь.

— Самое лучшее — уговорить Исаака вернуть реликвию Святой Девы, — сказал я.

— В таком случае действуй, — ответил Бонифаций.

Я удивился и даже спросил, не шутит ли он. Мессир ответил, что говорил вполне серьезно, и добавил:

— Ступай к Исааку — у тебя ведь сохранилась моя печать — и передай ему мое пожелание: вернуть реликвию церкви.

— А если он не сделает этого? — спросил я, ибо мне показалось, что император не станет слушать простого посланника вроде меня.

— Тогда позор падет на него, а не на нас. Обратись со своей просьбой публично, сделай так, чтобы греки узнали, о чем ты просишь императора. — И добавил с улыбкой: — Как-никак ты мой сын и представляешь меня в мое отсутствие, а заодно и всю армию. Никто лучше тебя с этой задачей не справится.

— Есть еще мессир Дандоло, — тут же подсказал я.

— Дандоло представляет венецианцев, а не армию. Он, как и остальные венецианцы, до сих пор отлучен от церкви из-за событий в Задаре. Он вообще предпочел бы не иметь дела с нашей армией, если бы мог. Да и вряд ли он сделает хотя бы шаг со своей галеры. Он не станет выступать от моего имени.

— Есть еще Балдуин Фландрский, — сказал я, не желая представляться императору, если есть другие, рангом повыше. — Он граф, ваш непосредственный заместитель и представит армию гораздо лучше меня.

— Балдуин Фландрский — превосходный человек, — согласился мессир Бонифаций. — Однако греки относятся к нему с подозрением, после того как он возглавил штурм Влахерны. В тот день ты ничего не предпринимал на поле боя, поэтому о тебе знают благодаря другим подвигам — очень христианским, очень миролюбивым для греческих ушей.

Я был огорошен подобным заявлением и спросил, что он имеет в виду.

Он ответил:

— Помнишь свою смехотворную попытку спасти задарцев, которую ты предпринял с Симоном де Монфором? Грекам по вкусу подобное. Во время стычки с венецианцами в Задаре ты был первым, кто сложил оружие и объявил о мире. Им это тоже понравилось. А готовность расколоть армию на Корфу, лишь бы избежать похода сюда, забыл?

— Откуда грекам все это стало известно, мессир? — поразился я.

Бонифаций пожал плечами.

— Земля слухами полнится. — (Позже бритт уверял меня, что Бонифаций сам наполнил ее этими слухами.) — Важно то, сынок, что ты уже сейчас стал их народным героем, пусть и не совсем обычным. Ты останешься здесь и поможешь горожанам полюбить нас. Пусть эта любовь перейдет и на Алексея, которого они связывают с нами. Наступит весна, и мы сможем спокойно отправиться в Святую землю. А что касается тебя, Отто, — сказал он без малейшей паузы, просто переведя взгляд на брата, — то ты отправишься со мной, что принесет двойную пользу. Ты не прославился как миротворец, поэтому, если останешься здесь с Грегором, толку от этого не будет. С другой стороны, ты отличный воин, и сейчас о тебе идет громкая слава как о герое, выжившем в плену. Всегда полезно держать в авангарде знаменитых рыцарей, поскольку слухи об их подвигах иногда настолько преувеличены, что вселяют ужас в сердца врагов.

Здесь я должен заметить, что мой брат еще не был посвящен в рыцари, но вовсе не из-за недостатка доблести или добродетели. То, как он себя сейчас повел, вызвало у меня гордость, и не без основания.

— Я не рыцарь, мессир, — сказал Отто.

— Мне так и говорили, — ответил Бонифаций. — Но тебе давно пора им стать.

— Я поклялся святому Георгу, что не стану рыцарем, пока мы не окажемся в стенах самого Иерусалима как победители, — сказал Отто.

— Если ты будешь произведен в рыцари сейчас, чем очень поможешь нашей армии, то получишь большую долю трофеев, — сказал мессир Бонифаций. — Сейчас ты получаешь долю оруженосца, которая, как мы оба знаем, гораздо меньше того, что ты заслуживаешь.

Я хорошо знаю собственного брата. Было бы неверно утверждать, что предложение не показалось ему заманчивым. Тем не менее он сказал:

— Глубоко польщен, мессир, но не могу нарушить клятву. Я человек слова. Поэтому благодарю вас, любезный господин, но должен отклонить это предложение.

Мессир Бонифаций, похоже, остался недоволен.

— До сих пор мне ни разу в жизни не приходилось убеждать кого-то принять рыцарство, — произнес он слегка раздраженно.

На что Отто ответил:

— Ни раньше, ни теперь, мессир, ибо вам все равно не убедить меня.

— Если станешь рыцарем, то получишь обратно Лилиану, — пообещал мессир Бонифаций.

Тут я снова должен признать, что, зная Отто, как знаю его я, было бы ложью притворяться, будто новое предложение также не явилось для него большим искушением.

Но он ответил, причем очень вежливо:

— Это похоже на взятку, мессир. Даже если бы я готов был принять рыцарство, то именно сейчас я бы от него отказался, так как подобное предложение оскорбляет и ее, и меня. Я отправлюсь с вами, если прикажете, но только в качестве оруженосца.

Мессир Бонифаций удивленно заморгал. Я тоже. Как и бритт, когда я рассказал ему всю историю час спустя. Мы оба гордились Отто, и оба сказали ему об этом. Уверен, что и Лилиана, узнай она о том, как он себя вел, зарделась бы от гордости.

Через несколько дней, в середине августа, Алексей уехал с Бонифацием в сопровождении кавалерии и пехоты. Отто Франкфуртский, восходящая звезда на воинском небосклоне, имел честь присоединиться к охране Бонифация. Без него в нашем шатре, да и в целом отсеке лагеря, превратившегося теперь в долгосрочную резиденцию на холме Галатской башни, сразу стало как-то тише, спокойнее и скучнее.

Я искал Лилиану и узнал, что она сопровождает Бонифация. Для путешествия ей выделили личный паланкин под покрывалом, набитый шелками, мехами и драгоценностями. Отто будет точно знать, где она находится, но не сумеет даже приблизиться к ней. Я понимал, каково ему, ведь я сам ежедневно подолгу смотрел на временное пристанище Джамили на другом берегу бухты.

Грегор, исполнительный германец, с покорной решимостью подстроился под новую роль, желая превзойти самого себя. Он незамедлительно отправился к императору Исааку с просьбой вернуть реликвию, лоскут одеяния Святой Девы, в церковь, откуда она была взята. Исаак, ко всеобщему изумлению, согласился выполнить просьбу, и уже на следующий день над городом зазвучали греческие песни, восхвалявшие праведника Грегора Майнцского. Вдохновленный успехом, Грегор тогда обратился к графу Балдуину с прошением устроить в лагере пир и пригласить на него влиятельных людей византийского общества. Я посчитал такую просьбу очаровательно наивной, тем более что она ни к чему не привела. Как сказал Балдуин, у армии нет денег для лишних припасов, не то что для пира, — по этой причине мы здесь и застряли. И если Грегор хочет завоевать расположение жителей города, то ему придется найти другой способ.

К сожалению, Грегор нашел его. Или, вернее, способ нашел Грегора, а заодно и меня.

 

47

Стояла засуха, но знающие люди предупреждали, что зимы здесь сырые. Поэтому все бароны, оставшиеся в лагере, а также рыцари, которые могли себе это позволить, строили простые конструкции из свежесрубленного леса, оптимистично названные хижинами, чтобы использовать их вместо палаток и шатров. К строительству привлекли абсолютно всех обитателей лагеря — даже меня (Грегор заставил). Пришлось вспомнить, чему когда-то учил меня Вульфстан: как вязать веревки и использовать блоки, как балансировать на шатких помостах, держа в руке тяжелый инструмент. Я сам удивился, что от меня была какая-то польза, когда мы возводили нашу крышу и крыши нескольких наших соседей, но радости это мне никакой не принесло. Сейчас, оглядываясь на тот период, я сожалею, что Грегор не вышвырнул меня под зад коленкой. Не знаю, как он терпел мое общество.

Через несколько дней после того, как основная часть армии покинула лагерь вместе с Бонифацием и Алексеем, мы проснулись от истошных воплей и запаха дыма. Кричали женщины и дети, причем на итальянском диалекте. Старик Ричард к тому времени уже оделся и ушел на разведку. Вернулся он с неприятным известием: накануне вечером в городе поднялся антилатинский бунт, несколько сотен бывших генуэзцев увидели свои дома, объятые дымом, и бросились вместе с семьями сюда, в лагерь крестоносцев, опасаясь за свою безопасность.

Пожар был в два раза меньше того, что уничтожил иудейское поселение в Пере, и в десять раз меньше того, что поглотил дома знати возле Влахерны. Но его последствия оказались во много раз серьезнее предыдущих.

А все потому, что на следующую ночь, 19 августа, какие-то бездомные беженцы напились и в компании с несколькими неизвестными пилигримами (франки обвиняли венецианцев, а венецианцы валили все на франков) отправились на веслах обратно на ту сторону. Ослепленные жаждой мести, они подожгли единственную в Константинополе мечеть, ничем не защищенную, пристроившуюся на узком выступе суши между городской стеной и бухтой неподалеку от венецианского квартала. Наконец-то они наказали неверных!

Этот мелкий акт вандализма привел к неслыханным разрушениям.

Огонь перекинулся через стену, окружавшую мечеть, и поглотил все маленькие домишки, насытившись которыми приобрел большие амбиции. К восходу солнца уже тысяча домов превратилась в пепел, а огонь все разгорался. На рассвете, стоя возле нашей хижины, мы с Грегором наблюдали, как огромные грозные облака серого и черного дыма перемещаются с устрашающей скоростью к центру Константинополя. Латинские торговцы со всеми своими родственниками высыпали из ворот, выходящих к бухте, и принялись размахивать руками как сумасшедшие, стараясь привлечь наше внимание на другом берегу Золотого Рога.

— Джамиля где-то там, в огне. Надо вывести ее оттуда.

С этими словами я начал расталкивать локтями толпу зевак, направляясь к подножию холма.

Грегор успел схватить меня за руку и удержать. Он указал туда, где венецианцы уже отвязывали баркасы от галер.

— Пусть они похлопочут. Моряки знают, что делать. А у нас и так хватит забот, когда начнут прибывать погорельцы.

На другом берегу тем временем кое-кто из пострадавших воровал или отбирал силой лодки и плоты и начинал грести к нам. Через час в бухте толпились уже тысячи венецианцев, пизанцев, генуэзцев, все они размахивали руками, пытались докричаться до другого берега, толкались, чтобы подобраться ближе к пристани.

Мы слышали, как скрипели и рушились здания, как что-то взрывалось. Мы даже различали извилистые траектории движения — это целые команды из тысяч горожан носились как безумные с ведрами и бурдюками воды. Ничто не могло усмирить огонь. Оранжевые языки пламени взметались выше городских стен, прокладывая себе дорогу через центр полуострова к Мраморному морю и оставляя за собой полосу разрушения, которая пролегла через нижнюю часть города, где сгорела половина Латинского квартала и, вероятно, половина греческих домов из квартала бедняков. Огонь уничтожил самую густонаселенную часть города и двинулся на юг, где он будет бушевать, пока не закончится городская черта: мрачное зрелище, но глаз не оторвать. Огонь распространился бы и на восток, если бы не каменные здания, повернувшие его вспять, — Ипподром, Большой дворец Вуколеон, где затаился слепой, слабоумный император Исаак, а также собор Святой Софии.

Целых три дня бушевал огонь, а люди потоком шли в лагерь. Тысячи и тысячи беженцев, все латиняне по рождению, но большинство из них полностью переняло греческий образ жизни. Их распределяли по палаткам, выдавали им зимние одеяла, чтобы они сооружали из них укрытия. Некоторые жались по краям воинского лагеря или усаживались кучками возле руин сгоревшего иудейского поселения, хотя почти никто не решался из суеверия пройти за кованые ворота на территорию язычников.

Раненых было мало, зато голодных было много, и все без исключения были злы и напуганы. Не все из них лишились крова — огонь пощадил половину Латинского квартала. Но они знали, что их ждет преследование за ущерб, нанесенный городу их собратьями-латинянами. Стараясь найти защиту у пилигримов, они вели себя тихо и послушно. Через день уже были вырыты дополнительные уборные и сформированы отряды фуражиров, которым предстояло обеспечить всех едой. Тех, кто захватил с собой деньги или ценные вещи, посылали за продуктами в ближайшие деревни, а также к императору Исааку, который сразу удвоил армейский рацион, чтобы свести до минимума грабежи.

Мы с Грегором помогали устраивать всех этих перепуганных людей. Тут уж Грегор попал в свою стихию, раз представилась возможность позаботиться о слабых и беззащитных, — несколько дней подряд он излучал золотое сияние, превратившись в доброго самаритянина. А я временами отдыхал от этой роли и бродил среди толп чужаков в безумной надежде найти одно знакомое лицо.

На следующий день после пожара я таскал воду для новых беженцев, а потом решил сделать перерыв. Пальцы совершенно онемели, пришлось обмотать их тряпками, чтобы защитить от мозолей. На обоих предплечьях у меня уже проступали мускулы. Присев перед хижиной, я пытался обучить молодого Ричарда жонглировать деревянными чурками. Вдруг лицо парня исказилось от удивления, я обернулся, чтобы проследить за его взглядом, и выронил чурки.

За Джамилей вытянулась целая цепочка: Самуил и с десяток других людей; там были и дети, и старик. Моим первым побуждением было обнять ее, но пришлось сдержаться.

— Джамиля… — как последний тупица произнес я.

Из-под покрывала на ее голове выбились пряди волос, лицо было выпачкано сажей. Уставившись на нее, я велел Ричарду привести Грегора. Она же старалась не смотреть на меня.

— Вы примете нас? — спросил Самуил, выходя вперед. Он тоже был весь перемазан сажей. — Раз мы стали дважды беженцами по вашей вине?

 

48

Через несколько минут примчался запыхавшийся Грегор. Он был рад видеть Джамилю, но на ее свиту, особенно на Самуила, смотрел с подозрением. Наконец он нахмурил лоб, как старший брат (хотя Самуил был на десять лет его старше), и изрек свое решение:

— Я не могу обещать вам безопасность, если станет известно, что вы иудеи, но если вы согласитесь выдать себя за христиан, то милости прошу. Однако в таком случае вам придется участвовать во всех мессах и отказаться от собственных религиозных ритуалов.

Самуил хоть и был недоволен подобным условием, но принял его. Сотни других иудеев, затесавшихся среди беженцев, поступали точно так же. Мы вновь разбили шатер Грегора на небольшом участке между нашей хижиной и соседней, которую занимал германский рыцарь. Иудеи набились в шатер и принялись расстилать циновки, захваченные по настоянию Джамили.

Я был на седьмом небе от счастья, но она не сказала мне ни слова, даже глаз ни разу не подняла ни на меня, ни на Грегора. В шатре яблоку негде было упасть, поэтому мы с Грегором и молодым Ричардом топтались на пороге, наблюдая, как устраиваются погорельцы. Джамиля сухо кашлянула, слегка поморщилась и облизнула губы. Не успел Самуил открыть рот, чтобы попросить воды, как я уже мчался с пустым ведром, отчаянно стараясь быть полезным. Когда я вернулся, радостно играя роль Водолея, Джамили в шатре не оказалось. Самуил кратко сообщил мне, что они с Грегором разговаривают наедине в хижине.

Я вышел из душного шатра на почти такой же душный воздух и замер у дверей хижины.

— …сама не своя, — говорил Грегор, и в его голосе слышалось смущение.

— Наоборот, я теперь стала сама собой, — услышал я ответ Джамили, последовавший незамедлительно. — Не смею утверждать, что вы узнали бы меня в ситуации, когда я могла быть сама собой.

— А я бы не стал утверждать, что теперешняя ситуация является для тебя обычной.

Наступила пауза, словно Джамилю поразил его ответ.

— Какой же я вам кажусь? — наконец поинтересовалась она.

— Подавленной. Когда мы увидели тебя в компании некоторых личностей…

— Самуила, — уточнила она. — В его компании вы меня видите всего второй раз.

— Ладно, хорошо, Самуила. Хотя, наверное, я ошибаюсь. Теперь ты, несомненно, среди тех, кто может считаться твоей ровней по интеллекту, тогда как никто из нас не наделен такой ученостью…

— Самуил не привык пускаться в рассуждения с женщинами, — сказала она; мне через дверь показалось, будто в ее голосе прозвучала горечь. — Я получала большее удовольствие от споров с епископом Конрадом на борту «Венеры». Но потеря невелика. Христиане поворачиваются лицом на восток, чтобы помолиться, но Святая земля теперь больше к югу, так что если хотите перенести алтарь…

— Благодарю, но не меняй темы разговора. Мне пришла в голову мысль, что ты попала в теперешнюю твою ситуацию из-за случайности…

— Вряд ли это можно назвать случайностью. Я бы назвала это армией франков, — сказала она. — Сначала вы свернули с намеченного пути к этому городу, потом сожгли Перу, после чего вызвали у жителей гнев. Вы отвечаете за теперешнюю ситуацию, господин.

Последовала очередная пауза, словно на этот раз он был поражен.

— Чем я могу помочь?

— Вы и так многое делаете, позволяя нам остаться здесь. Мы вам благодарны.

— Я имею в виду тебя, Джамиля, — пояснил он. — Чем могу помочь тебе, чтобы ты больше не была такой… подавленной?

И опять пауза.

— Ничем, — сказала она, потом шагнула к двери и распахнула ее так резко, что стукнула меня по носу. — Прекрати топтаться там и входи.

Я смущенно вошел, держа перед собой ведро и потирая свободной рукой нос.

— Вечно он обо мне заботится, — тепло сказала Джамиля, внезапно став прежней. Она забрала у меня ведро и жадно сделала несколько глотков. — Спасибо. — Опустила ведро. — Тебя нужно подстричь, иначе скоро ты станешь похож на грека. Кроме того, мне нужно кое-что передать тебе от Бровастого. В общем-то за этим мы сюда и пришли.

— От кого? — спросил Грегор.

А я запоздало произнес:

— Что?

Джамиля сделала еще один глоток, потом поставила ведро на пол.

— С Отто в камере Влахерны сидел один тип по прозвищу Мурзуфл, — пояснила она Грегору. — Его отпустили по нашему настоянию, когда узурпатор сбежал, а теперь он занимает какой-то мелкий пост при императорском дворе. Должность незавидная, но все-таки лучше, чем тюрьма. Он разослал гонцов на наши поиски после утра коронации, и они отыскали меня в тот день, когда начался пожар. Мурзуфл поручил мне передать кое-что на словах Блаженному из Генуи. Вот почему мы здесь. Можно было бы остановиться у знакомых греков в городе, но Самуил согласился, что мне следует передать тебе его слова, а бегство от пожара послужило хорошим поводом для переправы на этот берег.

— О чем это ты толкуешь? — спросил я, все еще теребя нос, чтобы удостовериться, не сломан ли он.

— Не сломан, — сказала Джамиля. — Даже кровь не идет. — Она бросила взгляд на дверь (я тут же прикрыл плотнее створку), подозвала нас с Грегором подойти поближе и зашептала: — У Исаака закончились запасы золота и серебра. Он забрал деньги почти у всей знати и успел разграбить множество церквей, лишив их алтарных украшений. Ясно, что деньги у вельмож еще остались, но они хорошо их прячут. Мурзуфл опасается, что император Исаак начнет отбирать реликварии со святынями. Бровастый нуждается в твоей помощи, чтобы предотвратить это для всеобщего блага.

— Он уже начал отбирать святыни, — сказал Грегор. — Из-за этого поднялся бунт. По моей просьбе Исаак вернул то, что взял. Впредь он будет осторожен.

— Мурзуфл боится, что это всего лишь вопрос времени, а потом все повторится.

Я поморщился.

— Ну да, шкатулки действительно из золота и серебра и усыпаны красивыми камнями, но вряд ли они стоят…

— Их значение гораздо важнее для города, чем стоимость всего золота и камней, вместе взятых, — нетерпеливо перебила Джамиля. — Станпол и без своих реликвий будет как… — Она пожала плечами, не в силах придумать хорошее сравнение. — Это будет совершенно другой город.

Грегор мрачно кивнул и скрестил руки на груди.

— Реликвии важны и для пилигримов. Когда мы осматривали город в июле, я испытал глубочайшее благоговение только оттого, что вижу их. Они обладают безгранично большей ценностью, чем та, которая определяется материальными мерками. Но дай только волю воинам, и они возьмут свою долю материальных ценностей.

— Но чего же Мурзуфл хочет от меня? — спросил я.

— Это он объяснит при личной встрече, — ответила Джамиля. — Бровастый просит нас с тобой встретиться с ним через неделю у монастыря Иоанна Златоуста, что на западе города, у Золотых ворот. В день, когда обезглавили Иоанна Крестителя, там пройдет месса, на которой будет присутствовать император Исаак.

— Выходит, ты целую неделю будешь жить рядом с нами в шатре? — Для меня это было гораздо важнее реликвий или воссоединения с Мурзуфлом. — Все это время?

Джамиля одарила меня таким взглядом, что я сразу почувствовал себя семилетним мальчиком.

— Конечно, помогу, — поспешил я исправиться.

— Иоанн Креститель — мой семейный святой, — сказал Грегор, и его слова показались мне подозрительно неуместными, но тут он продолжил: — Поэтому я тоже пойду.

 

49

Утром мы отправились к западной границе города. Мурзуфл прислал нам Ионниса в качестве проводника. Джамиля отправилась с нами, что меня очень радовало, а Самуил остался в лагере, что радовало меня еще больше. Самуил лечил людей, как когда-то его брат. Всю прошлую неделю они с Джамилей выхаживали раненых беженцев, пострадавших либо от самого пожара, либо при попытке спастись. И я помогал, чем мог, но толк от меня был небольшой по сравнению с тем, что делали они. Впрочем, дети явно предпочитали меня Самуилу, и мне казалось, что это говорит в мою пользу.

Впервые в жизни я оказался на такой огромной территории, обнесенной стеной: хоть целый час скачи верхом — конца не видно. Даже сейчас, спустя два месяца после того, как меня впервые поразили размеры города, я не переставал удивляться его просторам.

Почти весь наш путь пролегал через пожарища. Воздух был насыщен запахом гари. Без малого четверть городских земель была опалена этим пожаром и тем, что случился возле дворца Влахерны, когда там шла битва. Огонь унес почти половину домов. Семьи разгребли пепел и расстелили на месте бывших домов циновки, на которых и спали. Случись подобное в какой-нибудь деревне, зрелище было бы скорбное. Но когда улица за улицей, в любом направлении, вверх и вниз одного холма, потом другого, потом третьего… это ужасало, а Ионнис только усугублял этот ужас, указывая на обгорелые фундаменты некогда красивых, но теперь исчезнувших строений. Мы испытали огромное облегчение, когда наконец вышли из зоны пожарищ в лесистую западную часть города, где раскинулись сады, огороды, фермы и редкие домишки.

Так, шествуя по тихой зеленой дороге, мы наконец пришли к обнесенному стеной монастырю, вокруг которого расположилась цветущая деревня. Многие из тех, что суетились на маленькой центральной площади, обмениваясь вполголоса слухами, были, скорее всего, беженцами из пострадавшего от пожара города. Ионнис подвел нас на монастырском дворе к улыбающемуся Мурзуфлу, после чего скрылся в церкви, где пристроился к простолюдинам, толпившимся у выхода.

Я никогда не интересовался церковными обрядами, да и особого впечатления они на меня не производили, поэтому простите, что не описываю в подробностях траурно-торжественную службу в день обезглавливания святого Иоанна Крестителя. Я почему-то представлял, что его величество воспроизведет ритуал отсечения головы, и с нетерпением ждал начала, но, когда все оказалось совсем не так, почувствовал себя обманутым. Состоялась торжественная святая месса, во время которой все действия производились за большой золоченой ширмой. Ширма была украшена сценами из жизни Христа, изображениями его красивой матери, а также Иоанна Крестителя с ангельскими крыльями. Затем к императору Исааку поднесли святую реликвию, чтобы он ее пощупал — видеть-то он ее не мог, так как был слеп. После этого вся паства выстроилась в длинную очередь, чтобы осмотреть реликвию поближе. Но среди нас был энергичный Мурзуфл, который по праву мелкой сошки в императорской свите покомандовал, и нам тут же выделили местечко в начале очереди. Не прошло и нескольких минут, как мы оказались так близко от святыни, что могли бы ее потрогать.

Своими размерами она превосходила многие другие: не осколок, а целиком макушка черепа. Хранилась она в роскошном реликварии, повторявшем ее форму. Глянув на него, я поразился тонкой работе, несмотря на обычную византийскую вычурность, — золото с вкрапленными в него большими каплями драгоценных камней. Один особенно большой красный камень был помещен в центр в окружении жемчуга и бирюзы, под ним располагались розовый рубин и изумруд. Но самое интересное — золотой фон: там был текст на греческом, начинавшийся у самой макушки. Я не мог остаться равнодушным и поднял глаза на Грегора, собираясь признать, что теперь понимаю притягательную силу святыни. Но слова застыли у меня на языке, когда я взглянул ему в лицо.

Грегор верил, что это был настоящий череп настоящего Иоанна Крестителя. Лично я был готов поверить, что существует такая возможность, но особого благоговения не испытывал. Зато во взгляде Грегора я прочел изумление, хотя лицо сохраняло строгое выражение, чересчур строгое даже для него. Он пребывал в состоянии восторга. Мир вокруг него мог разрушиться, а ему было бы все равно, ведь он лицезрел перед собой это. Я никогда не испытывал подобного чувства, но, увидев его на лице человека, которого хорошо знал и уважал, я уже не сомневался в искренности и глубине того, что он сейчас переживал. Когда мы отошли от святыни, Грегор излучал покой и умиротворенность. Лично я такое испытывал только сразу после близости с обожаемой женщиной. Я даже позавидовал Грегору. Отклонение от первоначального курса паломников, изощренное вероломство Бонифация, трагедия пожара — сейчас его ничто не волновало. Он продолжал излучать умиротворенность до конца мессы. А я ему завидовал, хотя сам не понимал почему.

Патриарх в последний раз благословил паству, церемония завершилась, и нас вынесло из церкви с толпой. На переднем дворе монастыря, у дверей церкви, замешкались несколько особо набожных прихожан. Среди них был один тщедушный бритт, один бровастый рыжий со своим неулыбчивым помощником, один пилигрим-германец исполинского роста и укутанная покрывалом иудейка, изображавшая христианскую вдову.

Когда Ионнис объяснил, что могучий светловолосый незнакомец пришел сюда с нами, Мурзуфл подозрительно взглянул на Грегора и спросил по-гречески, кто он такой.

— Это брат Отто Франкфуртского, — ответил я по-французски.

— Еще один германец? Что он здесь делает?

— Я друг, — сказал Грегор.

— Чей? — поинтересовался Мурзуфл.

— Города, — последовал ответ.

Мурзуфл с минуту пристально рассматривал его, потом в конце концов кивнул, словно примиряясь сам с собой.

— И как тебя зовут?

— Грегор Майнцский.

Глаза Мурзуфла округлились: он слышал это имя, как почти все жители города к этому времени. Но эффект оно произвело на Мурзуфла самый неожиданный.

— А! Так ты тот самый проклятый зятек маркиза!

Он плюнул под ноги Грегору.

Грегор напрягся, но он был слишком дисциплинированным воином, чтобы отреагировать с гневом. Ионнис быстро заговорил по-гречески. Я узнал отдельные слова: «не согласен с… хочет уладить… святыня Девы Марии».

— Тогда другое дело! В таком случае ты с нами, — объявил Мурзуфл, мгновенно перестроившись. — Прости за плевок. Но я виню Бонифация во всей этой дурости.

— Какой дурости? — спросил Грегор, невольно выпустив иголки.

— Императоры — слабые и глупые люди, они почти никогда не совершают того, что им приписывают, за них творят подлости их манипуляторы, а мы все знаем, что Бонифаций манипулирует Алексеем, — пояснил Мурзуфл и тут же, без всякой паузы, расплылся в улыбке. — Как поживает мой друг Отто? Он вернул себе свою женщину?

Бровастый глянул на Джамилю, потом на меня и многозначительно подмигнул: «Свою, как я вижу, ты вернул!»

— Зачем ты нас позвал? — строго спросил Грегор.

— Как раз тебя я не звал, — игриво и фамильярно ответил Мурзуфл, словно разговаривал со старым приятелем. По сравнению с Грегором он стоял на гораздо более низкой ступени, но раз уж это был его город, то пресмыкаться он не собирался. — Но все равно я приму тебя в команду, как говорил. У моего императора Исаака плохие советчики. Сейчас он занят тем, что разоряет церкви, стараясь выплатить армии то, что пообещал глупый Алексей.

Грегор покачал головой.

— Это раньше он их разорял. Теперь — нет, — сказал он и, все еще не успокоившись после плевка, подчеркнул: — Благодаря моему вмешательству.

— Вот как? — не без сарказма произнес Мурзуфл. — Тогда позволь мне сообщить тебе прямо противоположное. Когда Исаак покинет церковь, то унесет с собой тот самый реликварий, которым мы только что восхищались.

Грегор нахмурил лоб.

— Что?

— Ну да. — Мурзуфл пожал плечами. — Сам слышал, как он отдавал приказ своим людям, прежде чем мы вышли из дворца. Вообще-то я слышал об этом решении еще много дней назад, потому и разослал людей отыскать нашего маленького бродяжку, чтобы он помешал злодеянию.

— Но… — возразил Грегор, — я обратился к нему с просьбой вернуть другую реликвию, покров Святой Девы, и он выполнил ее без промедления.

Мурзуфл снова дернул плечами.

— А потом он передумал. Если его не остановить, ни в одном из святых храмов города не останется ничего ценного. Он уже отобрал украшения, а теперь намеревается отобрать и реликвии. Поэтому я хочу ему помешать.

— Как? — спросил Грегор.

Мурзуфл опять пожал плечами — я даже начал думать, что это греческий способ самовыражения (по крайней мере, мурзуфлский).

— Мы не можем отговорить его от разграбления церквей, не можем пригрозить ему, поэтому ясно, что остается одно — спрятать все ценности, чтобы он не смог их найти и скрыться с ними.

Мы с Грегором обменялись удивленными взглядами, поскольку никак не ожидали услышать такого смехотворного предложения. Джамиля молча подняла брови.

Первым заговорил Грегор.

— Мне поручено предотвращать любую деятельность, которая могла бы разжечь новые конфликты между греками и латинянами, — сказал он. — Я не потерплю разграбления святых мест, но если Исаак не может нам заплатить…

— Нет, может, — сказал Мурзуфл. — Он может раздобыть деньги другим способом.

— Каким? — поинтересовался я. — Взимая с горожан непомерные налоги?

— На это уйдет слишком много времени, — снисходительно бросил Мурзуфл. — Нет, для начала он ограбит знать. Один тщательный обыск у какого-нибудь вельможи даст ему столько же, сколько он получит за месяц налогов со всех купцов.

— А разве тебя это не коснется? — спросил я. — Разве тебя не станут обыскивать?

Мурзуфл состроил гримасу и, конечно, пожал плечами.

— Я пережил несколько лет тюремного заключения, так что и обыск переживу, пусть даже мои сундуки совсем опустеют. Это все же будет менее печально, чем опустошение моего города. Мои личные потери — не такая великая трагедия, как утрата городом его духовного богатства. Я люблю Станполи всей душой, — сказал он, стукнув себя кулаком в широкую грудь. — Все его жители очень любят свой город. Спроси любого, что он предпочтет — потерять собственный глаз или реликвии Станполи, и (хотя половина горожан вообще не ходят в церкви) он тут же вырвет свой глаз и предложит его тебе. Это величайший город в мире, и мы должны сохранить его таким. Исаак относится к святыням только как к товару, а я вижу в них прошлое и будущее Византии.

Грегор, все еще пребывая под влиянием увиденной святыни, черепа своего любимого почившего смертного, был тронут такими речами. Он глубокомысленно нахмурился. Видимо, всерьез обдумывал предложение Мурзуфла.

— Значит, ты говоришь, все городские реликварии будут спрятаны до тех пор, пока император не расплатится с долгом, после чего их вернут церквям? — Мурзуфл кивнул. — А где они будут спрятаны? — продолжал Грегор. — И каким образом?

Не успел Мурзуфл ответить, как из церкви раздался вой, и оттуда выбежал разъяренный старик, одетый просто, но достойно. Он почти бежал, подняв руки перед собой, словно собирался задушить невидимого врага. Я даже не сразу понял, что он преследует того, кто покинул церковь раньше его, не привлекая нашего внимания: одного императорского варяга, который нес красную котомку. Гвардеец был на голову выше своего дряхлого преследователя и просто делал вид, что того не существует. Не останавливаясь, не оглядываясь по сторонам, варяг вынес свою небольшую ношу из ворот двора, где к нему присоединились четверо товарищей, окруживших его со всех сторон для защиты. Потом все скрылись из виду. Старик продолжал свою гневную речь по-гречески, с очень четким, несмотря на гнев, выговором, так что даже я понял каждое пятое слово, большинство из которых оказались ругательными.

Джамиля, Ионнис и Мурзуфл, понимавшие все слова, обменялись мрачными взглядами. Как только варяги ушли, старик унялся и, повернувшись, побрел обратно во двор, что-то бормоча себе под нос. Тут он увидел Грегора.

Грегор хоть и явился в церковь без кольчуги и меча, но был светловолос и коротко стрижен, к тому же на спине у него был вышит крест — явно представитель захватнической армии. Ярость и ненависть исказили благородное лицо старика, и он возобновил свою пантомиму по удушению призрака, быстро подойдя к нам, а потом начал осыпать Грегора такими греческими ругательствами, что даже Мурзуфл покраснел. Грегор просто стоял и удивленно смотрел на старика, пока не вмешался Мурзуфл. Наш бровастый друг переключил внимание старика на себя и, спокойно взяв его за руку, увел в церковь, сочувственно что-то говоря.

— Что, скажите на милость, все это значит? — вопрошал Грегор.

— Гвардеец унес голову Иоанна Крестителя, — прошептала Джамиля. — По приказу императора Исаака. Старик сердит на Исаака, но гораздо больше он сердит на армию, требования которой и подтолкнули Исаака к такому святотатству.

На Грегора было жалко смотреть.

— Армия восстановила помазанника Божьего, императора, — возразил он, как велел ему долг. — Это заслуживает награды.

— Восстановление на троне Исаака гораздо важнее для самого Исаака, чем для старика, — вмешался Ионнис. — Святыня его волнует больше, чем император. Понимаете меня? Он пережил по меньшей мере семь императоров, а видит их раз в год, когда они приходят сюда поклониться святыне. Зато сама святыня, ее близость, оказывает на него благотворное влияние каждый день.

Мурзуфл, успокоив старика, вернулся к нам и ничего не сказал.

— Что теперь будет с реликвией? — спросил Грегор.

Мурзуфл горестно пожал плечами.

— Вероятно, она отправится с твоим проклятым Бонифацием в Ломбардию, так что сможешь поклоняться ей при его дворе. — Он бросил на Грегора пронзительный взгляд. — Разве тебя это не примиряет с кражей? Тебе от нее прямая польза. — Он постучал тыльной стороной ладони по груди Грегора, где на рубахе красовалось изображение зверобоя. — Ты, видать, испытываешь особые чувства именно к этому святому.

— Так и есть, но никакая кража никогда не принесет мне пользы, — сказал Грегор. — Наоборот, сделаю все, что смогу, лишь бы вернуть святыню на место. В прошлый раз мне это удалось, надеюсь, удастся и сейчас. И я помогу тебе защитить остальные святыни. Но где ты собираешься их прятать? И каким образом?

Мурзуфл с важным видом указал на меня.

— Именно поэтому я и послал за Блаженным. Самому мне не придумать, как это сделать. Знаю только, что это должно быть сделано. Я дам людей и немного денег, если понадобится, но этот сумасшедший чужестранец, — тут он ухмыльнулся, глядя на меня, — умен и везуч. Вот он-то и придумает план.

Я открыл было рот, чтобы высказаться, но Грегор жестом велел мне подождать.

— Если мы это совершим, то заслуга должна быть приписана и армии тоже, — сказал он Мурзуфлу. — Когда святыни будут возвращены на место, ты должен объявить всем благодарным горожанам, что этот план был совместно задуман и осуществлен греками и латинянами — не какими-то латинянами вообще, а именно теми, кто пришел вместе с армией пилигримов, не желающей никакого зла городу.

— Не имею к армии пилигримов никакого отношения, — возразил я, но под строгим взглядом Грегора сдался. — Ну ладно. — Мой взгляд устремился на Джамилю. — А что в таком случае получат иудеи?

— Это мы уже обсудили, — ответил Мурзуфл.

— Иудеи получат защиту, — сказала Джамиля. — Сокровища синагоги спрячут вместе с реликвиями, подальше от цепких рук Исаака, до тех пор пока император полностью не рассчитается с пилигримами, найдя другие средства. Иудеев грабят всегда первыми. Самуил поговорил с общиной и одобрил мое участие в осуществлении плана, каким бы он ни был.

— Ну вот, остается всего лишь один вопрос, — произнес Мурзуфл, с надеждой глядя на меня. — Что нам предпринять?

— Ну, это просто, — сказал я. — У кого-нибудь есть лодка?

На подготовку величайшего праведного ограбления во всей истории христианства ушло больше месяца. Случись мне дожить до ста лет и если мои подвиги будут увековечены в песнях, знайте, что я ничем в своей жизни так не горжусь, как присвоением тех святынь в обход Исаака.

Несмотря на то, что все обернулось скверно.

 

50

Мы интенсивно переписывались на греческом, используя латинский алфавит, или на французском, прибегая к греческим буквам. Мы с Джамилей зачастили на тот берег бухты и встречались в городе то с Мурзуфлом, то с Ионнисом — на границе сгоревшего района, или за собором Святой Софии, или у входа на Ипподром. Целых две недели я изучал обстановку, а затем почти три недели готовил остальных, занятых в операции. Весь этот месяц император Исаак продолжал возмущать набожных горожан, отбирая у церквей золотое и серебряное убранство. Принять Грегора он отказывался и не откликался на его просьбу вернуть церкви голову Иоанна Крестителя, из-за которой в городе начались беспорядки: в происшедшем в основном обвиняли жителей-латинян. Несколько человек даже погибли. Исаак так и не вернул реликвию, но хотя бы на какое-то время перестал отбирать у церквей другие святыни. Чем больше латинян бежало в ужасе из города, тем шире разрастался лагерь пилигримов, а ведь Исаак был обязан всех кормить. Теперь он боялся, что в городе начнут притеснять всех переселенцев подряд.

Грегор за время подготовки ежедневно обходил святые места как пилигрим и подружился со всеми священниками и послушниками, хоть они и говорили на разных языках. За ним закрепилась слава человека, вернувшего церкви ее реликвию — покров Святой Девы. К тому же восковая печать Бонифация придавала ему дополнительный вес. Неудивительно, что при его набожности, которая угадывалась в нем в первую же минуту, он сумел узнать все обо всех самых ценных и любимых святынях во всех главных церквях и пообещать на языке жестов каждому священнику и монаху, что ни за что не позволит императору Исааку изъять эти сокровища. Половина священников Константинополя уже через час знакомства готова была его усыновить. От него вновь исходило прежнее золотое сияние — пусть это паломничество оказалось не тем, что он намеревался совершить, зато он все равно пекся о почитании Христа.

На третий день своих хождений он случайно оказался в одном из монастырей, расположенных на вершине холма, как раз в тот момент, когда туда явился варяг-гвардеец, чтобы забрать край одежды святого Андрея. Варяг убрался ни с чем.

Тем же вечером Грегор, к своему неудовольствию, узнал, что в действительности этим варягом был один из слуг Мурзуфла, переодетый в украденную форму, — моя идея. Зато монастырь, который он защитил, разнес повсюду ему хвалу, на что я и надеялся. Теперь его слава шествовала впереди него, в чем он убедился, посетив другие церкви. Я был так рад, что захотел после этого каждый день посылать одного варяга, чтобы Грегору было кого прогонять, но Джамиля посоветовала вести себя осторожнее, поэтому мы разыграли подобное посягательство на реликвию еще только разок.

Однако и этого хватило, чтобы он снискал себе необходимую репутацию. За десять дней до начала нашей операции он сменил тактику и начал обходить уже знакомые ему церкви по второму кругу, на этот раз в компании Мурзуфла и Ионниса (который, как мне казалось, знал всех священников во всех церквях), и те делились нашими тайными намерениями с церковниками, успевшими подружиться с Грегором. Мурзуфл сомневался, что эта часть плана нам удастся. Он был уверен, что православные служители церкви ни за что не доверятся католику, но неподдельная набожность Грегора в сочетании с искренним патриотизмом Мурзуфла оказались действенным средством.

Мы с Джамилей каждый день проводили вместе по нескольку часов, даже во время иудейских праздников (Самуил испытывал терпение Грегора, пытаясь тайком молиться Яхве в его шатре). Занимались практической стороной плана: измеряли расстояния, подсчитывали предполагаемые взятки, собирали припасы (ламповое масло, веревки, свечи), прикидывали необходимое количество людей и объем ноши, которую нам придется спрятать, решали, во что завернуть ценности, старались предусмотреть все мелочи.

Неудивительно, что Джамиля была более практичной и предусматривала то, что мне никогда бы не пришло в голову: запасалась дополнительными средствами, учитывала не только погоду (что я как выходец из Британии делаю инстинктивно), но и все прочие условия, как, например, состояние улиц или что следует делать, если мы неожиданно столкнемся с какой-нибудь процессией, ночным патрулем и так далее…

За всем этим планированием и подготовкой у нас совершенно не оставалось времени для себя. Но это почти не имело значения. Она была для меня как лучик солнечного света. Я бессовестно флиртовал с ней, иногда даже в присутствии Самуила, который считал меня вульгарным, невоспитанным типом. А я блистал остроумием, болтал на трех языках одновременно, по вечерам играл на лютне (поднакопил немножко денег от дожа и купил инструмент в городе) и строил ей глазки на виду у всех ее собратьев, стоя у полога шатра. А когда мы ходили в город, я при всех целовал ей руку. Какое это было наслаждение — ежедневно общаться с обожаемой женщиной!

Молодой Ричард, у которого на щеках начала пробиваться щетина, решил (в отсутствие Лилианы), что Джамиля — самая чувственная особа во всей Византии, и начал ухлестывать за ней самым возмутительным образом, что позволило мне стать ее галантным защитником. (Самуил тоже вступался за нее, но ни разу не проявил даже намека на галантность.) Каждое утро я просыпался на полу хижины, умирая от желания близости с ней, но, как только вставал и, разогнав кровь по жилам, включался в работу, уже одно ее присутствие рядом заставляло меня парить от радости. Я просто поглупел от тихого счастья (чересчур поглупел), и она тоже.

Наконец настала ночь решительных действий. Это был уже ранний октябрь — прошел ровно год с тех пор, как мы покинули Венецию. Нам предстояло провести двенадцать часов в темноте под безлунным небом.

На словах мой план был очень прост, гораздо сложнее его было выполнить: мы собирались воспользоваться городской водяной системой, чтобы умыкнуть реликвии подальше от беды.

Священники из тех церквей, что обошли Грегор с Мурзуфлом, принесли самые дорогие святыни в самых дорогих реликвариях в ничем не примечательный сад возле Ипподрома. Старейшины иудейской общины принесли сокровища синагоги — всевозможные громоздкие серебряные изделия, напоминавшие воронки или остроконечные шляпы. Место свидания было под одним приметным деревом. К нему и доставили реликвии со всего города. После чего их отвезли (частично сами священники, те, что боялись выпускать их из рук, частично люди Мурзуфла под руководством Ионниса) на небольшое расстояние, к скрытому входу в одно из водохранилищ.

До сих пор я не видел водохранилищ, но с помощью Ионниса и Джамили узнал достаточно, чтобы воплотить свой план в действие. Знал, что под этой частью города расположен ряд огромных каменных резервуаров, искусственных подземных прудов, соединенных тоннелями. Знал, что самые глубокие из них наполняются акведуком. Но самое важное, знал, что акведук, в свою очередь, подпитывается извне каналами, прорытыми вне городской черты. Был там один канал, уводивший в сторону от основного пути к другому водохранилищу, расположенному недалеко от дворца. Влахерна же была в нескольких милях на северо-запад отсюда, в той стороне, куда мы ехали, поэтому мы договорились с людьми Мурзуфла, что они примут реликвии из северных церквей прямо там, на месте, а затем присоединятся к нам во дворце.

Я не любитель воды, но за исполнением плана проследил лично, от начала до конца. К полуночи все тюки, ящики и корзины, которые мы ожидали, были доставлены. Грегор и Мурзуфл много кланялись, салютовали, клялись и подписывались под расписками с обещанием вернуть в целости и сохранности ноготь большого пальца святой Агнесы, бороду святого Варфоломея и тестикулу святого Георга. Присутствия Джамили больше не требовалось, но Грегору удалось уговорить Самуила позволить ей поехать с нами. Рыцарь знал, как мне хотелось, чтобы она была рядом, и радовался перемене моего настроения в последние несколько недель.

Когда все тюки были собраны и снесены вниз, в водохранилище, я крепко взял Джамилю за руку, и мы начали вместе спускаться по сырым ступеням, ведущим в самое большое водохранилище. Грегор и Мурзуфл должны были передвигаться наверху порознь. Грегору предстояло пройти маршрутом акведука в сопровождении людей Мурзуфла, а сам Бровастый тем временем помчался во Влахерну, чтобы посмотреть, как там дела. А встретиться мы должны были возле Влахерны, в доме Мурзуфла.

Пока мы с Джамилей спускались, все вокруг нас постепенно менялось. Легкий бриз с моря сменился застоялым влажным воздухом. Звуки приобрели другой оттенок. Вместо холодных и острых огоньков звезд над головой нас манили янтарные россыпи внизу.

Я знал, что в хранилище воды примерно на восемь футов. Это высота просторной комнаты. Поэтому ожидал увидеть огромную камеру, почти заполненную, где едва хватает места под потолком для баркасов (которые мы увели из греческого флота, брошенного гнить в верхней бухте, — это была идея Мурзуфла). Мне казалось, гребцам придется согнуться в три погибели, чтобы не ободрать темечко о потолок.

Когда мы спустились вниз, то, что я увидел, явилось для меня полной неожиданностью. Это была искусственная каменная пещера невероятных размеров, заполненная рядами колонн через одинаковые промежутки примерно в восемь шагов. И несмотря на восемь футов воды, колонны поднимались над ее поверхностью на высоту в три человеческих роста, прежде чем достичь потолка, который мы разглядели только с помощью фонарей. Он весь состоял из грациозных сводчатых арок, какие можно увидеть в больших богатых церквях Франции. То, что считалось верхом архитектурного изыска на Западе, здесь было всего лишь крышей над ямой с водой, обреченной на вечную темноту и не достойной ничьего взгляда.

Естественно, тьма здесь стояла кромешная, но фонари на четырех небольших баркасах позволили нам увидеть целый лес каменных колонн. Нам не удалось ничего разглядеть на глубине, но Джамиля помнила по рассказам из детства, что вода здесь кишела слепой пресноводной рыбой. Все здесь было сплошь камень и вода — куда там Венеции! Все здесь было и мягче, и тверже, чем в обычной жизни, а приглушенные звуки обрастали эхом. Посреди суеты и волнения наступила минута необъяснимого и полного покоя.

— Колонны украдены из языческих храмов Анатолии и Греции, — прошептала мне Джамиля. — Ребенком я слышала историю, будто под какими-то двумя колоннами покоятся две головы Медузы, обреченные не видеть света целую вечность. Они здесь находятся почти тысячу лет. Вода здесь будет всегда, поэтому никак не узнать, правда ли это.

— По крайней мере, хоть выспятся, — прошептал я в ответ.

Мы сели в последний баркас, где нам едва хватило места среди всех баулов с реликвиями. Я развернул план водохранилищ и тоннелей, на составление которого мы с Джамилей потратили целый месяц.

— Надеюсь, мы не допустили ошибки, — прошептал я, — иначе окажемся в Болгарии.

Я поцеловал ее в губы и прижал к себе, на мгновение почувствовав себя королем, собирающимся объехать свои владения с королевой и всеми богатствами.

Люди Мурзуфла провезли нас между двух колонн, и наше путешествие началось.

Спустя много часов, проведенных в сырости почти до рассвета, тоже сырого, когда нас везли, тащили, а иногда и вели по щиколотку в воде через водохранилища, тоннели, акведук, другие тоннели и дворцовое водохранилище, мы присоединились к Мурзуфлу и Ионнису, как раз когда в фонарях догорало масло. Я заранее предвкушал, как полюбуюсь видом города с высоты акведука, но небо наверху и земля внизу были одинаково темны. Мы с Джамилей, хоть и наслаждались близостью друг друга, промокли насквозь и дрожали от холода. Мурзуфл незамедлительно пригласил нас присоединиться к нему и Грегору за столом. Дом, отведенный ему сразу после восстановления при дворе, стоял возле Влахерны, на краю той огромной части города, что выгорела во время атаки венецианцев.

А людям Мурзуфла, которым пришлось грести весь путь против течения, до отдыха было еще далеко. Наполнив фонари маслом, они наспех перекусили и исчезли в темноте. Им предстояло до рассвета вывезти реликвии за пределы Влахерны по каналу, прорытому сквозь холмы. Там, на деревенских просторах, они могли отдохнуть, прежде чем продолжить на следующий день путешествие на север, в леса, откуда проистекала вода. Дальний родственник Мурзуфла, проживавший в тех местах, согласился принять наш груз, даже не спрашивая, что там такое. Создалось впечатление, что он привык к нелегальным сделкам. По моему плану, мы с Мурзуфлом должны были выехать на рассвете из города через северные ворота и перехватить лодочников, после чего охранять реликвии весь путь, пока у нас на глазах не состоится передача благополучно доставленного груза родственнику Мурзуфла.

Бровастый поджидал нас с сухими накидками наготове. Одну он отдал мне, а вторую осторожно набросил на дрожащие плечи Джамили и, закутывая ее поплотнее, украдкой чмокнул в лоб. По-прежнему дрожа от холода и сырости, мы последовали за ним по широкой улице и, пройдя несколько сот шагов, остановились перед невероятно простым каменным домом: плоский фасад без украшений, такой же невыразительный, как обычная крепость. Фасад венчали два небольших куполообразных окошка довольно мрачного вида. В целом он производил гнетущее впечатление — казалось, внутри там будет еще тягостнее, чем в тюрьме, в которой Мурзуфл провел так много лет. Хозяин с улыбкой провел нас через большие деревянные двери, заранее открытые для гостей. Схватив у входа факел, он последовал за нами.

Но факел оказался ненужным, а мои опасения — напрасными. Здесь повсюду горел свет в ожидании возвращения хозяина. Это был дворец в миниатюре, почти такой же роскошный, как у Барциццы в Венеции, и он целиком принадлежал Мурзуфлу. Мы ступили в широкий просторный вестибюль, который вел в небольшой атриум. Весь дом был построен из светлого камня и украшен почти с церковной пышностью. Я даже обрадовался, что неяркий свет факелов не позволяет разглядеть все детали, наверняка такие же кричащие, как и сам хозяин дома.

Посредине атриума был устроен небольшой пруд под открытым небом. Осень выдалась сухая, поэтому пруд успел обмельчать. Направо шли двери в несколько небольших помещений, но сейчас они не были освещены. Налево после анфилады комнат с огромными двустворчатыми дверьми, открытыми настежь, начиналась крытая галерея, а за ней — сад с подстриженными деревьями. Он тоже был освещен — наверное, для того, чтобы похвастаться перед нами; отсюда казалось, что он простирается вдоль всего дома. Я даже расслышал, как оттуда доносится журчание фонтана.

Прямо напротив нас, по другую сторону пруда, открывалась дверь в ярко освещенную комнату.

— Входите, — сказал Мурзуфл.

Казалось, он не замечает, что мы с Джамилей потеряли дар речи при виде такой неожиданной роскоши: все стены были украшены картинами и мозаикой, и многие из них изображали пышных обнаженных красоток. Мурзуфл весело повел нас вокруг пруда в освещенную комнату на той стороне. Это было сердце его нового дома: большое помещение с мозаичными стенами, массивной резной мебелью и неким подобием огромного дивана у дальней стены. Видимо, эта комната служила ему и кабинетом, и спальней. В одном из углов я увидел целое собрание икон; Мурзуфл сразу направился туда и поцеловал один образ.

Но самым примечательным в этой комнате был все-таки Грегор. Он выхаживал у левой стены с большими открытыми окнами, глядящими на галерею. Когда мы появились, он чуть не подпрыгнул от волнения.

— Ну что? — воскликнул рыцарь, подбегая к нам с распростертыми руками, словно собирался отогнать разъяренного быка.

— Все прошло гладко, — ответил я и даже зевнул, чтобы продемонстрировать ему свое полное равнодушие к тому, что мы только что совершили.

Мурзуфл, однако, слегка поморщился.

— Была одна проблемка, но я все уладил, — сказал он поспешно, заметив тревогу на наших лицах.

Мурзуфл жестом пригласил нас присесть на подушки вокруг низкого столика в центре комнаты. Мы не шелохнулись. Он повторил приглашение.

— Нет оснований для паники. Прошу вас, будьте как дома.

Бровастый подождал, пока мы все трое расположимся вокруг стола, затем позвал слугу, чтобы тот разлил вино по глазированным керамическим чашам. Наконец, убедившись, что мы успокоились, он продолжил:

— Как вы знаете, по плану нам предстояло отправить святыни в лес. Сегодня мне донесли, что есть основания сомневаться в моем доверенном лице, хотя он и родственник. Поэтому я хочу вообще не отсылать реликвии из города. Собираюсь спрятать их без всяких хитростей — я велел своим людям оставить их во Влахернском водохранилище.

— Что? — огорчился Грегор.

Мурзуфл улыбнулся нам, как юное дарование, продемонстрировавшее свои таланты любящим родственникам.

— Лодки останутся в дворцовом водохранилище вместе с реликвиями. Хитро придумано? Никто туда никогда не спускается, разве только по делу, которого у них не будет, начнем с того. Я выставлю часового. Таким образом, мы сможем незамедлительно вернуть реликвии на место, как только будет выплачен долг. Думаю, этот план даже лучше, чем тот, первый.

— Мне не нравится, что святыни до сих пор в городе, — сказал Грегор.

— Если сможешь придумать, куда их надежно спрятать, то дай мне знать, — сказал Мурзуфл, характерно пожав плечами. — А так я смогу регулярно вам сообщать, что с ними все в порядке. — Он весело улыбнулся всем нам, а так как сидел рядом с Грегором, то хлопнул рыцаря по коленке. — Друг мой, мы ведь с тобой теперь настоящие союзники!

Грегор нахмурился.

— Одну реликвию до сих пор не удалось присоединить к остальным, — мрачно изрек он.

Мурзуфл закивал.

— Голову Иоанна Крестителя, как вы называете Предтечу. Я тоже об этом все время думал.

— Ты пользуешься доверием Исаака, — многозначительно произнес Грегор.

Мурзуфл опять дернул плечом.

— Я никто при дворе, хотя, конечно, он мне вполне доверяет. Но если бы я украл ее сейчас, он бы начал поиски… а потом принялся бы разыскивать и остальные святыни.

— Выходит, самой ценной реликвией следует пожертвовать ради остальных?

Мурзуфл положил руку ему на плечо.

— Успокойся, друг мой, конечно нет. Я разыщу голову и присмотрю за ней. По крайней мере, позабочусь, чтобы с ней ничего не случилось. Во всяком случае, приму все меры, чтобы она не досталась твоему проклятому Бонифацию, императорскому кукловоду.

 

51

Когда мы, все трое, вернулись в лагерь, перемазанные, как чурки, и обессиленные, время шло к полудню.

— Что ж, — устало сказала Джамиля, когда мы в нерешительности замерли между хижиной и шатром.

Тут до меня дошло, что потерян единственный предлог проводить почти целый день рядом с ней. Я запаниковал, и в эту секунду, как нарочно, из шатра вышел Самуил.

Джамиля при виде Самуила мгновенно стала молчаливой, глаза потупила, как делала всегда в его присутствии. Сразу было видно, что он тоже не спал всю ночь. Самуил хмуро кивнул нам.

— Теперь, когда Джамиля вам больше не нужна, мы вернемся в Перу, — объявил он. — Я встречался вчера вечером со старейшинами. Дело решенное.

— От Перы остались одни угольки, — сказал Грегор.

— Начинаем сегодня же. Запасемся лесом, пока он все еще стоит, а то начнется восстановление сгоревшей части города, и тогда нам строить будет не из чего. — Он неловко начал переминаться с ноги на ногу, видно, не привык одалживаться, особенно у тех, кто принудил его к этому. — Но мы не знаем, как нам быть с женщинами. Куда им деться, пока мы запасаем древесину?

Я чуть не рухнул на колени, вознося благодарственную молитву.

— Пожалуйста, пусть остаются здесь, в шатре, — предложил Грегор. — Пусть только продолжат маскарад — говорят исключительно по-гречески или по-французски, ежедневно посещают мессу и не устраивают никаких религиозных ритуалов.

— Мы согласны, — сказал Самуил. — И спасибо вам. — Последнее он умудрился сказать, не выразив ни толики благодарности.

Я едва сдержался, чтобы не запеть. Уголки рта Джамили чуть приподнялись.

Так прошел еще один месяц, пока Бонифаций с Алексеем гонялись за узурпатором по всей Фракии.

Джамиля с остальными женщинами сидела в шатре, а я находил любые предлоги, чтобы проводить там дневные часы. Совершенствовался в языках и выучился играть на лютне, почти точно копируя манеру Джамили. Даже написал для нее песню:

Женщины в шатре попадали от смеха, когда я впервые ее исполнил, а потом ущипнули меня за щеку и выразили сожаление, что я не обрезан. Одна из них даже предложила мне какой-то брис, отчего Джамиля закрыла лицо руками и так сильно хохотала, что я подумал, как бы она себе не навредила. Чем бы ни была эта штуковина, они мне ее так и не дали. После первого же дождя я заделал для них дырку в шатре, а на деньги, заработанные у Дандоло и во время ночных пиршеств у костров, купил для них дополнительные одеяла, чтобы они не страдали, когда начнутся ночные холода. Стыдно было признаваться в радости, когда вокруг творилось столько безрадостного, но чувства не поддаются разуму. Я был счастлив находиться в обществе Джамили и помогать всем, чем мог, и ей, и остальным. Для меня это был хороший месяц. Думаю, и для Грегора тоже.

Праздник святого Каллиста,

14 октября 1203 года

После перерыва я разворачиваю этот свиток, чтобы описать бездеятельный период, в котором мы находимся.

Каждый день стараюсь выполнять предписания мессира Бонифация: использую любую возможность, чтобы установить добросердечные отношения между горожанами и пилигримами, оставшимися в лагере, но не часто удается сделать это официально. Император Исаак отказывает в моих просьбах об аудиенции, а кроме того, нарушает обязательства по выплате оставшегося долга, несмотря на печально известный факт — несколько аристократических семей подверглись ограблению. Среди них был и Дука, то есть Мурзуфл. Но Бровастый все равно пребывает в приподнятом расположении духа.

Мурзуфл часто приглашает нас с бриттом и Джамилей к себе в гости, и мы принимаем эти приглашения. Он подает лучшее вино из всех, которые я когда-либо пил, и веселит нас шутками и песнями, частенько грубоватыми, заражая своим жизнелюбием. Он подарил бритту великолепный новый фидель: кедровый верх, платановый низ, украшенный гриф, а к нему набор смычков для различного музицирования. Замечательно то, что в такое неспокойное, напряженное время нашелся полный света и радости дом, распахнувший для нас двери.

Однако важнее личного удовольствия то, что эти вечера способствуют распространению добра гораздо успешнее моих официальных потуг. Мурзуфл, хоть и мелкий чиновник при дворе, знает, как мне кажется, всех и каждого в более широких слоях городского общества. Приходя к нему в дом, мы оказываемся за одним столом то с епископом православной церкви, то с пожилым евнухом высокого ранга, то с известным музыкантом, то с иудеем-лекарем, пользующим императора, то с зажиточным генуэзским купцом или всеми уважаемым резчиком по дереву. Эти люди искренне делятся с нами своими заботами, рассказывают без утайки о своей жизни (Джамиля переводит). Удивительно, как мы все похожи, несмотря на разные религиозные обычаи, языки и привычки.

Отвлекусь на личное: последнее время меня сильно заботят роды моей жены и то, что мы так далеки друг от друга. Сейчас она, должно быть, уже разрешилась от бремени, а я даже не знаю, успешно ли. И вот встречаю в доме Мурзуфла людей, которые откровенны со мной в своих рассказах о том, как сами переживали подобную ситуацию: одни уверяли, что мне следует радоваться, что не вижу ее с раздутым пузом, другие говорили, что самые прочные браки связывает дружба, а не страсть, поэтому наш брак идеален. Слышал я и другое мнение: мол, даже лучше, что сейчас мы не вместе, — не придется чересчур страдать, если вдруг она умерла при родах. Некоторые утверждали, что, какой бы далекой она сейчас ни казалась, когда я к ней вернусь и увижу нашу плоть и кровь в ребенке, она станет для меня так же дорога, как дорог Христос ангелам. Подобные замечания приводили к разговорам, которые я обычно веду со своими родными или самыми близкими друзьями.

Эти люди говорят не меньше женщин, и все же в их рассуждениях нет ничего женского; напротив, их следует похвалить за ум и прозорливость. Мурзуфл и бритт тратят больше, чем подобает, времени на то, что громят словесно тех, кто захватывает чужие земли, и, словно давние единомышленники, разносят в пух и прах все армии завоевателей. Делают они это только для того, чтобы поддеть меня и посмеяться над моей неловкостью, но все же не теряют душевной доброты.

Все это мелочи по сравнению с другими разговорами, касающимися бедствий горожан из-за вторжения армии. Эти люди обвиняют маркиза Бонифация и подозревают, какие истинные мотивы им двигали, когда он сажал на трон марионетку. С особым удовольствием Мурзуфл испытывает мою преданность маркизу, обзывая его скверными (но меткими) прозвищами и улыбаясь при этом мне, словно заговорщик. Эти люди также говорят, что лично я вызываю у них восхищение, но моя армия представляется им безликой, безымянной массой, враждебной силой. Если мы хотим, чтобы город нас полюбил, мы все должны быть добрее. Не знаю, как донести их просьбу до всех. Чувствуя неспособность выполнить подобную задачу в одиночку, я взял за правило приводить на эти встречи — с разрешения Мурзуфла — своих соратников-пилигримов. Надеюсь способствовать установлению дружеских отношений между городом и армией. Епископ Конрад отправился вместе с Бонифацием во Фракию, но к нам присоединяются другие священники, хотя это иногда приводит к сложностям. Например, заспорили два священника о теологии, и греческий процитировал высказывание последнего патриарха (у них это вроде нашего Папы), который заявил, что предпочел бы правление мусульман правлению католиков, ибо мусульмане не станут принуждать его сменить веру, а католики наверняка заставят следовать римским обрядам. Я все еще пребываю в потрясении от различий в церковных доктринах. Греки, например, редко причащаются, ибо относятся к этому таинству с чрезвычайным почтением и готовятся к нему по нескольку недель. Эти люди говорят о смерти, как о подземном царстве Аида, куда умершие души отвозит Харон — вообще языческая фигура! И церковь их не поправляет, ибо саму церковь, кажется, не волнуют вопросы загробной жизни. Священники утверждают, что нам не дано знать, в каком состоянии пребывает душа между смертью и Судным днем, а потому земная церковь там не правит. Джамиля и бритт с восторгом приветствуют подобные рассуждения, и мне они кажутся не бессмысленными. Однако я не понимаю, как можно исповедовать религию, которая точно не знает, что произойдет с тобой после смерти и чем священник может тебе помочь в смертный час.

Напишу об одном радостном событии: на прошлой неделе дом Мурзуфла посетил личный помощник Балдуина Фландрского. После пира он рассказал своему хозяину много хорошего о национальном греческом характере и пропел дифирамбы нашему хозяину, Мурзуфлу, и его подруге. Все это маленькие победы, но, возможно, они приведут к большой.

Еще об одной победе, вовсе не маленькой, но пока не завершенной: Мурзуфл ежедневно пытается выяснить, где император Исаак держит голову Иоанна Крестителя. Если бы только мы отыскали эту реликвию и я или мессир Балдуин вернули ее в монастырь, по праву владеющий ею, то армию приветствовали бы как защитницу городских святынь. Возможно, Мурзуфла ждет успех, а пока я радуюсь его обществу, ибо он единственный из всех, кого я знаю, обладает таким же шумным и энергичным характером, как мой брат, которого мне очень не хватает, пока он сражается во Фракии.

Мы с Грегором и Джамилей хорошо проводили время в эти недели, но жили, словно изолированные от всего. Отношения между армией и греками портились с каждым днем. К примеру: часть защитной стены, смотрящей на бухту, была снесена по приказу маркиза в день коронации, а сейчас ее восстанавливали горожане-добровольцы, причем император Исаак даже не пытался остановить их. Грегор пробовал поговорить с добровольцами, но его усилия ни к чему не привели. Он даже обратился за помощью к Мурзуфлу, но тот не знал, кто стоит за всем этим, и не смог выяснить. Грек чрезвычайно нервничал по любому поводу, способному привлечь к нему людское внимание.

— У меня лучше получается, когда я действую в тишине, подальше от всеобщего внимания, — сказал он, подмигнув мне. — Ты ведь понимаешь, о чем я, бритт? Мы с тобой, как родственные души. Лишь бы было побольше свободы и поменьше глупых условностей!

К концу месяца, теперь уже глубокой осенью, с холмов вернулись иудеи и привезли древесину, чтобы отстроить Перу. Значит, у Джамили вскоре появится дом, и она больше не будет спать там, где я мог найти ее ранним утром и самым поздним вечером. Я радовался за нее и одновременно грустил, а потому в качестве самонаказания за подобный эгоизм предложил иудеям свою помощь в строительстве, если только Самуил доверит мне молоток.

Но пилигримам, а также беженцам, пострадавшим при пожаре, понравилась идея задарма разжиться лесоматериалом, и они силой отбили его у заготовителей. Грегор вместе с несколькими рыцарями попытался помешать этому, тоже применив силу, и тогда завязались стычки между разными группировками воинов.

Вот когда Грегор проявил себя как искусный политик, придумав такое, что никогда бы не пришло в голову ни Отто, ни Джамиле, ни мне. Он предложил устроить судебный поединок, довольно сложный способ установления справедливости, при котором победитель боя объявляется правомочным владельцем спорной собственности. Заготовленный лес стал призом для того, кто выиграет в ряде состязаний, или в поединке, или в кулачном бою. Команда Грегора вернула все выигранное Пере (откуда, что неудивительно, бревна снова часто увозили проигравшие команды).

Священников, державшихся в стороне, беспокоила эта двойная ересь: во-первых, пилигримы устроили небольшой турнир (а турниры им были запрещены), во-вторых, все это было затеяно для того, чтобы защитить собственность иудеев, Но потом и священники убедились в разумности предпринятых мер: воины таким образом поддерживали боевую форму и в то же время выплескивали лишнюю агрессивность. Я предложил, чтобы команда, противостоящая Грегору, пожертвовала свой «выигрыш» на строительство зимних хижин для священников, и тогда у тех пропали последние сомнения по этому поводу. Все это сделало из иудеев своего рода местных знаменитостей, так как именно из-за них (хотя они сами того не желали) был устроен настоящий рыцарский турнир, совсем как в былые времена. Пере это не особенно помогло, зато уберегло ее жителей от дальнейших бед и, по крайней мере, помогло заполнить время до возвращения основной части армии.

А потом основная часть армии все-таки вернулась. На несколько месяцев раньше, чем мы ее ждали.

 

52

Никакой официальной причины названо не было, но глашатаи распустили слух, что император Алексей решил вернуться домой раньше намеченного срока, когда до него дошли известия, что отношения между пилигримами и греками день ото дня все хуже. И это несмотря на усилия Грегора примирить обе стороны.

Глашатаи объявили, что возвращение неизбежно. Грегор собирался на границу лагеря, чтобы приветствовать триумфальное возвращение тестя. Все назначенные поединки были отменены. Иудеи, включая Джамилю, ретировались в пока что не отстроенную Перу и замкнули за собой ворота. Беженцы, пострадавшие при пожаре, бросились наводить в лагере порядок, чтобы продемонстрировать вернувшимся воинам, что они не зря так долго пользуются предоставленным кровом.

День или два мы все пребывали в состоянии тревожного ожидания. Ни я, ни Грегор не хотели видеть Бонифация, но по Отто мы искренне соскучились. Мне также было любопытно, как пережила этот поход Лилиана. Получив возможность общаться (в определенных пределах) с желанной женщиной, я проникся к Отто сочувствием.

А потом к нашей хижине пришел глашатай и сообщил Грегору о том, что армия уже на подходе (в несколько расстроенном боевом порядке, но все-таки не толпой). Грегор надел свой лучший официальный наряд и уселся на самый высокий сундук, пока оба Ричардуса шнуровали ему сапоги. Я ради практики стал наигрывать «Календу мая», безвкусную песню, о которой даже ни разу не вспомнил на протяжении трех благословенных месяцев.

Раздался стук в дверь. Я отложил лютню и пошел открывать, ожидая увидеть гонцов от Бонифация, пришедших за Грегором.

За дверью оказалась Джамиля. Вид у нее был серьезный. Не то чтобы мрачный, а скорее безрадостно покорный.

— Что на этот раз понадобилось Самуилу? — поинтересовался я вместо приветствия.

Она покачала головой.

— Ты унижаешь себя, опускаясь до такого примитивного цинизма, — сказала она. — Прийти сюда была моя идея.

— И что это за идея? — поинтересовался из хижины Грегор.

Он для пробы согнул и разогнул колени, проверяя крепость шнуровки, удовлетворенно кивнул и взмахом руки отправил Ричардусов по своим делам. Они снова уселись за шахматы.

Джамиля протянула руку, и я взял ее, делая вид, что помогаю ей переступить порог. Мы никогда не упускали возможности коснуться друг друга, хотя нам ни разу не выпал шанс проделать это наедине с тех пор, как она воссоединилась со своим племенем.

— Пока Бонифаций отсутствовал, я пользовалась чересчур большой свободой, — сказала она.

— Не слишком большой, — пробормотал я.

Джамиля пропустила мое замечание мимо ушей. Я понял намек и оставил всю надежду на игривую болтовню до конца ее визита.

— Уверена, что за последние несколько месяцев в лагере меня многие узнали в лицо, — сказала она Грегору. — До Бонифация или уже дошел слух, что я не погибла при пожаре в Пере, или дойдет в самое ближайшее время. Я не хочу возобновлять с ним бессмысленную игру в прятки теперь, когда он вернулся. Лучше мы с Самуилом отправимся к нему в качестве представителей иудейской общины и попросим о защите Перы, а за это я предложу свои услуги проводника, когда армия двинется на Египет.

Видя, что мы оба готовы возразить, она подняла руку, предупреждая наши протесты, но обратилась только к Грегору:

— Господин, вы поступили очень благородно, пытаясь сохранить наш строительный лес, но для воинов это превратилось в игру. Мы даже не осмеливаемся начать строительство, а то вдруг через несколько дней этот лес опять перейдет к команде противника. Вы умерили разграбление с помощью турниров, но вам не удалось его остановить. Это может сделать Бонифаций — все-таки он обладает большей властью, чем вы.

— Но если ты… — начал я возражать.

— Если я отправлюсь к нему на виду у всех как представитель иудейской общины, он не сможет и дальше утверждать, что я сарацинская принцесса. И не сможет также заявить, что Грегор прячет меня тайком от всех. Вся моя прежняя ценность в качестве разменной пешки исчезнет, но я тут же вновь стану ценной персоной, когда предложу свои услуги проводника. Если я так поступлю, то Пера обретет защиту.

Мы с Грегором в один голос начали возражать, тогда она слегка развернулась ко мне и, перекрывая наши голоса, договорила:

— И я останусь с тобой и отправлюсь в Святую землю.

Тут я проглотил все свои возражения, Грегор что-то озабоченно промычал, потом пожал плечами.

— Я не вправе диктовать тебе, как действовать, — наконец изрек он. — Но мне кажется, дело гораздо рискованнее, чем ты думаешь. Для нас обоих, Джамиля. — Он поднялся, потянулся за поясом с мечом и начал его застегивать. — Сейчас подъедет свита Бонифация, поэтому я отправляюсь на границу лагеря, чтобы приветствовать их. Полагаю, ты не просишь меня о чем-либо ему сообщать.

Она покачала головой.

— Я сама это сделаю. Я хотела вам первым рассказать, чтобы вы потом не удивлялись. Мы обратимся к Бонифацию сегодня вечером на пиру по случаю его возвращения.

Направившись к двери, Грегор сказал:

— Будем надеяться, что это не единственная хорошая новость. Если захочет Господь, вечером мы также услышим, что долг выплачен и нас здесь больше ничего не держит. Ну, я пошел.

Видя, что Ричардусы не собираются сопровождать его, я свистнул им и спросил:

— Разве вы не хотите пойти со своим хозяином и увидеть возвращение войска?

Они переглянулись, безразлично пожали плечами и покачали головами.

Грегор внимательно оглядел всех присутствующих.

— Эй! — сухо сказал он, скрывая улыбку, что давалось ему с трудом (уж очень это было для него непривычно). — Ричардусы, идемте со мной, проявите уважение к нашим командирам.

Оба слуги подскочили, и внук, проигрывавший партию, сделал вид, что случайно толкнул шахматную доску, фигуры переместились со своих клеточек, и таким образом партия была закончена.

— Прости, — сказал он с притворным раскаянием и подал деду накидку.

Потом, набрасывая на себя плащ, он на секунду замер, оглядел хижину, совсем как Грегор, и, задрав голову, многозначительно протянул:

— А-а-а! — Он буквально давился от смеха. — Наконец-то он с ней переспит. Когда моя очередь, Джамиля?

Мое смущение уступило место возмущению.

— Она тебе не какая-нибудь шлюха!

— А жаль, — сказал Ричард, бросая на нее жадный взгляд.

К сожалению, он вступил в пору полного созревания примерно в то же самое время, когда Лилиана попала к Бонифацию, и теперь ужасно нас раздражал.

Джамиля просто улыбнулась.

— Я гожусь тебе в матери, — сказала она ему.

— Ты сама рассказывала нам об Эдипе, — парировал он.

— Ричард! — резко окликнул парня Грегор, тот сразу состроил постную мину, спрятался за спину деда, и все трое наконец убрались из хижины, хлопнув дверью.

Наступила тишина. Мы с Джамилей остались одни, нас разделяли всего несколько дюймов. Она подняла руку и небрежно сбросила с головы ленту, которая упала на пол. Я схватил ее за другую руку.

— Я пришла не за этим, — тихо сказала она, не глядя на меня.

— Знаю.

— Я пришла только затем, чтобы сказать Грегору…

— Ты пришла сказать Грегору, что остаешься с этим племенем, а не с тем. И вот теперь мы вдвоем. Спустя каких-то сто шестнадцать дней.

— Сто семнадцать, — поправила меня Джамиля.

Она шагнула ко мне, словно собираясь начать танец, небрежно, как будто это было для нас привычным делом. Просунув свободную руку между моим локтем и боком, она провела кончиками пальцев вдоль моего позвоночника. Я отпустил ее вторую руку, мы крепко обнялись, и она зарылась лицом в мое плечо. Не отрываясь щекой от меня, она подняла лицо ко мне, и я поцеловал ее в губы.

— На этот раз нам никто не помешает по меньшей мере несколько часов, — прошептал я.

— Не искушай судьбу подобными словами, — предостерегла она, улыбаясь.

Я подвел ее к походной кровати Грегора, нашей единственной попытке придать суровой хижине жилой вид. Теперь среди нас не было женщин, а с ними почти совсем исчез уют. Но Ричардусы повесили в этом углу занавески, чтобы хозяину было теплее спать, а сами вместе со мной устраивались на ночь на циновках в центре комнаты. Я опустил занавески, затемнив кровать и создав ощущение изолированности от всего мира, а потом мягко толкнул Джамилю на наше ложе и опустился перед ней на четвереньки, словно заботливая медведица перед раненым детенышем. Джамиля протянула ко мне руки и обняла за шею.

Я повалился на нее и целую минуту целовал ее лицо, чувствуя, как ее руки ласкают мое тело, пытаясь добраться до пояса под туникой.

— Нет, сначала я тебя раздену, — прошептал я. — Именно на этом месте нас прервали прошедшим летом, помнишь?

— Ты не очень-то торопишься, — сказала она.

— Стараюсь быть вежливым, — ответил я, притворяясь оскорбленным. — Тут нужно соблюдать определенный этикет.

— Да, сначала ты расшнуруешь мою тунику, затем стянешь…

— Нет! — Я сел на колени, посадил ее и потянулся к ее спине. — Никогда бы не позволил себе такой грубости, как просто расшнуровать твою тунику, — сказал я, начиная расшнуровывать тунику. — Сначала я должен написать в твою честь восемьдесят семь любовных стихотворений, и в каждом из них будет воспеваться пшеница, растущая в полях, восходящее солнце, твоя красота, что ценнее золота, и моя собственная доблесть, порожденная плотским желанием, хотя оно тебя не запятнает, в том я клянусь. Затем положу эти стихи на музыку «Календы мая» и стану шепотом распевать их рядом с твоим окном под покровом ночи. А потом, если они тебе понравятся, ты должна бросить мне из окна свой рукав.

— Рукав? А почему он не на мне? Или какой-нибудь другой поклонник успел освободить меня от одежды, пока ты был занят серенадами?

— Вот именно, — сказал я, продолжая расшнуровывать тунику. — Это был молодой Ричард.

— И мне понравилось?

— Но мои любовные песни тебе понравились больше.

Она состроила гримасу.

— Так и знала, что ты это скажешь.

— После того как ты подаришь мне свой рукав, я приму участие в турнире, а рукав будет привязан на конце моего копья.

— Нет! В самом деле? — Она зашлась смехом. — Галантная поэзия мучительно жестока. Просто из любопытства, — продолжила она, когда я закончил возиться со шнуровкой, — если бы ты должен был просто снять с меня одежду, чтобы овладеть мною, что бы ты сделал, после того как расшнуровал мне тунику?

Одна только фраза «снять с меня одежду, чтобы овладеть мною» настолько меня возбудила, что я мгновенно потерял всякую ловкость и не смог ее дальше раздеть, будто весь мой ум сосредоточился в одной-единственной части моего тела — и это были не пальцы.

— Мм. Это зависит от твоего желания, насколько быстро я должен увидеть тебя обнаженной.

Она рывком притянула к себе мою голову.

— Я хотела этого еще в прошлом году, — прошептала она и поцеловала меня. — И до сих пор хочу. Немедленно.

Я чуть не потерял сознание от восторга.

— Если шнуровка достаточно ослаблена… — начал я нервно, а сам провел рукой по ее спине, проверяя, насколько свободней теперь стала туника, после чего заставил Джамилю привстать. — Тогда, думаю, нужно поднять особу и посмотреть, получится ли снять с нее платье прямо через голову — ага, получилось!

Я снял с нее тунику и отшвырнул через голову, стоя на коленях на кровати. Джамиля осталась в одной длинной сорочке, и я с жадностью смотрел на нее, улыбаясь.

— Но разумеется, я бы никогда не подверг тебя такой грубости, как просто взять и сорвать с тебя тунику. Сделаем все как положено, утонченным образом. Сначала выиграю турнир, — сказал я, разглядывая, что можно, под тонкой льняной сорочкой.

Мне показалось, что груди у нее чуть больше, а талия чуть тоньше, чем они выглядели, когда она была полностью одета. Это нисколько не повлияло на мое желание, просто я умирал от любопытства самолично разглядеть все подробности. Как странно, что я так много о ней знал, хотя видел всего лишь полоску ее живота.

— После этого ты должна каким-то образом дать мне знать, что мы можем встретиться наедине и обменяться невинным поцелуем.

— А как я дам тебе знать? — спросила она, опустилась рядом со мной на кровать и, приподняв подол сорочки, начала отвязывать чулки. — Прислать тебе чулок?

Когда она сняла обувь, я и не заметил, а теперь она стянула короткие, до колен, чулки и предложила мне их вместе с подвязками.

Я принял дар дрожащими руками, но тут же отшвырнул в сторону, бросив на нее неодобрительный взгляд.

— Для первого раза сгодится, если нет ничего другого, но на будущее, умоляю, выбери более изысканный знак. Такой грубый предмет, как нижнее белье, говорит о недостатке утонченности. Мы же воспитанные люди, в конце концов; мы же вовсе не планировали… О боже мой, о господи…

Речь моя оборвалась, ибо она, завладев моими руками, направила их под сорочку и прижала мои ладони к мягкой ложбинке в том месте, где ноги соединялись с туловищем.

— Я не могу дольше рассуждать о предмете, в голове туман, — пожаловался я.

— Слава богу, — прошептала она и придвинулась ближе.

От ее теплого тела исходил особый аромат. Я рывком снял с нее сорочку свободной рукой, и тогда она предстала передо мной совершенно обнаженная, и моя рука оказалась совсем близко от того места, куда я стремился всем своим существом.

Ее кожа была темнее, чем у тех женщин, что я видел обнаженными, но даже при этом тусклом свете она не утратила своего блеска.

— Идеальным мое тело не назовешь, — сказала она.

— Это твое тело, оно обнажено, и оно рядом с моим, — ответил я. — Это не просто идеально, это чудесно.

— От обнаженности больше толку, если обнаженных двое, — сказала она и потянулась к моему поясу.

Я перехватил ее руку, прежде чем она дотронулась до него, и поцеловал каждый пальчик по очереди.

— Я сам все сделаю, а ты лучше ляг и постарайся смириться со своей судьбой.

— Есть ли опасность, что в моей судьбе примет участие твое тело? — спросила она с игривостью, окрашенной нетерпением. — Или ты намерен одними разговорами довести меня до наивысшей точки наслаждения?

Я развязал пояс и посмотрел на нее с удивлением.

— Неужели ты пребываешь в заблуждении, что тебе это понравится? Прости, но у нас, христиан, все по-другому.

Она приподнялась на одном локте, призывно и дерзко выставив полную грудь.

— Если ты немедленно не разденешься, то я завернусь в одеяло и пойду предлагать себя молодому Ричарду, — сказала она.

Ее нахально выставленная грудь словно умоляла о ласке, поэтому вместо ответа я припал губами к соску и провел по нему языком. Она упала обратно на кровать.

— Ну вот и начало, — произнесла она странным голосом, лежа на спине и слегка выгнувшись подо мною.

— Эй! — раздался знакомый голос. — А где все?

Я зарылся лицом в ее грудь, чтобы заглушить горестный крик, и почувствовал, как она вздрогнула, подавляя смех, а потом подняла голову и чмокнула меня в висок.

— Однажды, когда-нибудь, — прошептала она мне на ухо, — я заставлю тебя раздеться.

— Грегор, где ты, храбрый рыцарь? — пропел веселый голос на мелодию германской застольной. — Где сумасшедший бритт? Верные слуги, молодой или старый? А, вот и один хотя бы! Большой брат!

А потом послышался смех Отто, прерываемый голосом Грегора, полузадушенным, но счастливым.

К этому времени я успел напялить на Джамилю сорочку; она ее одернула, набросила тунику, и я умудрился кое-как ее зашнуровать.

— Бритт здесь! — с сожалением выкрикнул я, как только Джамиля кивнула мне в темноте, и отдернул занавеску.

 

53

В дверях, освещенные заходящим солнцем, толпились Грегор и Ричардусы с Отто и Лилианой.

Даже в полутемной комнате было видно, что Лилиана расцвела, как роза, и пышет здоровьем. Выглядела она гораздо энергичнее и веселее, чем когда я приветствовал ее на территории Бонифация в наряде наложницы. Грегор встретил их перед хижиной и теперь заканчивал с ними обниматься.

— Лилиана! Ты просто красавица! — воскликнул я.

— Это в тебе говорит похоть, — сказала она с улыбкой, указывая сначала на женскую ленту, валявшуюся посреди комнаты, а потом на мою тунику, оттопыренную спереди. — И кому ты обязан… Джамиля!

Она пришла в восторг, поняв, с кем я был за занавеской и кто теперь смущенно собирал свои чулки. Через секунду женщины уже обнимались, целовались и хихикали. Ричардусы ухмылялись так, будто застукали меня за совершением инцеста.

Джамиля отступила на шаг и оглядела Лилиану с ног до головы округлившимися глазами.

— Лилиана… — начала она, но подруга зашикала на нее.

— Погоди, — сказала она, как заговорщик. — Сначала мы сообщим важную и запоздалую новость хозяину дома.

— Я бы не стал называть это домом, — весело проворчал Отто, снимая с плеча кожаную сумку. — Хотя все лучше, чем шатер. Неплохо было бы вернуться в Германию, где знают, как обеспечить земные блага! Брат, — продолжал он, обращаясь к Грегору, — вели мальчишке зажечь лампу и позволь показать тебе важное письмо из дома.

Пока Ричард возился с лампой, мы с его дедом выдвинули на середину комнаты сундук. Ричард поставил лампу на сундук, и все сгрудились вокруг него: мы с Джамилей рядышком, Грегор в одиночестве, Лилиана и Отто, практически прилипшие друг к другу. Отто обхватил ее обеими руками, и они двигались как одно тело, она даже рукой не могла пошевельнуть, и ему приходилось убирать ей волосы с лица, словно они ему мешали глядеть, а не ей.

Оба — в особенности он — выглядели такими влюбленными, что мое недавнее поведение с Джамилей казалось вполне пристойным.

— Нам многое нужно рассказать, — произнесла Лилиана.

— Начинайте немедленно, — приказал Грегор.

Влюбленные глядели друг на друга тем самым говорящим взглядом, который у других вызывает раздражение, и вели разговор одними глазами, гордясь тем, что слова им не нужны. Отто потянулся за кисетом, висевшим на поясе, но Лилиане до него добраться было легче, поэтому именно она его отвязала. Из кисета она вынула кожаный мешочек поменьше, который и передала Отто. На наших глазах Отто развязал тесемки, вынул из мешочка небольшой листок пергамента, сложенный вчетверо, и отдал Грегору. На сгибе пергамент был запечатан воском, а еще воском была смазана целиком одна сторона, чтобы остался след от печати: пятилепестковый цветок зверобоя.

— Когда наш король Филипп послал гонца из Германии за новостями, тот заработал дополнительную плату за доставку этого частного послания помимо главного.

— Это моя печать, — зачем-то сказал Грегор.

Отто жестом показал, чтобы брат открыл письмо. Грегор сломал печать кончиком кинжала, развернул пергамент, потом еще раз, и листок лег тюльпанным бутоном на его большую ладонь. Пергамент был старый, тонкий и мягкий. А в самой его серединке пристроилась прядка бесцветного пуха, перехваченная голубой ниткой. Грегор уставился на нее во все глаза.

— Сказать, что это такое? — нетерпеливо спросил Отто.

— Я и сам вижу. Это пух, — удивленно ответил Грегор, продолжая не отрываясь смотреть в сердцевину листка.

— Это волосы, — поправила его Лилиана. — Детские волосы.

— Это волосы твоего сына, Грегор, — улыбнулся Отто. — Ты сделал из меня дядю.

Грегор резко вдохнул и чуть не выронил пергамент. Лилиана спасла листок из огромной лапищи, мы с Джамилей начали его поздравлять на наших родных языках, учиняя небольшую какофонию, а Грегор, поднявшись, отвернулся от нас, переполненный чувствами. Отто вскочил, огрел его по спине, бросился обнимать.

— Открой мой ранец, бритт! — выкрикнул он, указывая на кожаный мешок возле двери. — Вынь оттуда бурдюк. Я привез из Фракии лучшее вино. Специально приберег для такого случая. Так давайте же все выпьем прямо сейчас.

Он хлопнул в ладоши и завел очень бойкую германскую песенку.

Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы решил, что он притворно веселится из вежливости или в насмешку. Но Отто никогда не тратил времени на вежливость и был слишком безыскусным, чтобы изображать интерес просто так, ради развлечения. Он действительно искренне радовался за удачу другого человека. Как трогательно было видеть его бескорыстие.

— Десять пальчиков на ручках и десять на ножках? — спросила Джамиля, когда бурдюк пошел по кругу.

К этому времени Отто завершил куплет с глупыми прыжками и кручением бедрами, а Грегор успел взять себя в руки, чтобы присоединиться к нам. В уголках его глаз застыли слезы.

Я сделал глоток вина. Оно было весьма неплохое, но у Мурзуфла мы пили и получше.

— Такой маленький человечек, а уже с волосенками? Верный признак мужского здоровья, — одобрительно провозгласил я.

— Это волосы на голове, а не на щеках, — сказала Джамиля. — А как чувствует себя его мать?

— По словам курьера, со здоровьем у нее все в порядке, но она просила передать на словах, что если Грегор захочет еще одного ребенка, то ему придется обзавестись бастардом.

— Выпьем за Маргариту, — с теплотой объявил Грегор.

Мы выпили за здоровье Маргариты, затем за здоровье Грегора, затем за здоровье младенца, которого назвали в честь обоих дедов: Герхард Бонифаций. Мы даже выпили за здоровье одного из них.

— Мазел тов, господин, — сказала Джамиля, а затем перевела твердый взгляд на вернувшихся из похода. — Но это не все. У вас есть и другие новости.

— Только не для Грегора, — весело ответил Отто и хлопнул брата по плечу. — Остальное он воспримет всего лишь как шум.

— Нет-нет, — возразил его брат, — я уже пришел в себя. Как-никак не я ведь его рожал. Расскажите нам свою историю. — Он показал на Лилиану: — Вам явно есть что рассказать, судя по результату.

Влюбленные опять поворковали с минуту, ведя бессловесный любовный разговор, который так досаждает окружающим.

— Так вот, — наконец самодовольно произнес Отто, — если говорить без церемоний, то я обставил маркиза, и дама досталась мне.

— Чушь собачья! — рассмеялась Лилиана. (Она единственная женщина из всех, кого я знаю, которая может позволить себе грубость и при этом не теряет женственности.) — Давай лучше я объясню.

— Начни с самого начала, еще до того, как мы вступили во Фракию, — сказал Отто, словно речь пойдет о старой и любимой семейной легенде, которую оба знали наизусть.

Лилиана покорно пожала плечами.

— Бонифаций хотел оставить меня при себе, как вы знаете, а я не видела причин возражать.

— Мы оскорблены и разочарованы, — сказал я.

— Отчего? Джамиля ушла, а вместе с ней, как я предполагала, должен был уйти и ты. А еще я предполагала, что Отто найдет себе другую женщину, потому что он не может без них обходиться.

— Но ты скучала по мне, — подсказал Отто, чтобы она не забыла.

— Конечно скучала, — сказала Лилиана, словно это было настолько очевидно, что даже не стоило упоминания. Она похлопала его по руке. — Я скучала по всем, но особенно по тебе. — Вновь переключившись на нас, она продолжила: — Я действительно думала, что он должен найти себе другую женщину, вы сами это знаете. Наше несуразное племя распадалось, как я считала. Если бы я попыталась вернуться к вам, то Фацио просто нашел бы предлог явиться сюда и снова забрал бы меня к себе, либо ради того, чтобы я шпионила, либо ради удовольствия. Оставшись с ним, я причиняла меньше вреда всем вам.

— Ты и в самом деле звала маркиза Монферрата «Фацио»? Прямо в лицо? — Я фыркнул.

— А ему нравилось. Я делала то, что ему нравилось. И получала за это награду. Наше соглашение и дальше бы действовало, если бы не… — Тут она рассмеялась своим чудесным смехом, вызывавшим у любого мужчины в пределах слышимости желание поднять ей юбку, пусть даже он совсем недавно пялился на голый живот Джамили.

Отто приосанился, обхватив Лилиану обеими руками.

— Она скучала по мне. Ей так сильно меня не хватало, что она шептала мое имя на ухо Бонифацию, когда он взгромождался на нее. Такое случалось дважды!

Грегор уперся лбом в ладонь и несдержанно расхохотался.

— Блестяще! — объявил я и от смеха повалился на Джамилю.

— И это произошло еще до отъезда во Фракию! — добавил Отто. — Бонифация это так напугало, что он не хотел брать меня с собой, но я был ему нужен, особенно после того, как Грегор стал для Алексея ненавистной фигурой. Грегор, помнишь, когда он предложил вернуть мне Лилиану, если я просто соглашусь стать рыцарем? Накануне вечером она назвала его моим именем — так вот, в действительности он пытался избавиться от нее, не теряя авторитета. — Отто очень развеселился. — А потом, как только мы вышли в поход… — Глаза его блеснули, и он понизил голос, якобы ради приличия. — У него перестало получаться.

— Ой, прекрати, какой ты ребенок! — рассмеялась Лилиана, делая вид, что готова съездить ему локтем в нос. — Однажды ночью, всего лишь однажды…

— Однажды ночью у него ничего не получилось! — торжествующе договорил Отто, улыбаясь нам из-под ее локтя.

— Когда тебе будет пятьдесят и ты будешь отвечать за благополучие целой военной кампании, какой-нибудь ретивый маленький паршивец в расцвете юности тоже над тобой посмеется, — сделала ему выговор Лилиана. — Но это правда, к тому времени я уже его не вдохновляла. Поэтому скажем из вежливости только то, что у нас с маркизом появились кое-какие разногласия. Но он по-прежнему меня ревновал, считая, что позже мы сможем начать все сначала. Поэтому часть похода я провела в уединении — так надолго меня мужчины не оставляли в покое с тех пор, как у меня появился бюст! Но однажды Отто вычислил, в каком меня держат шатре, прокрался в него тайком ночью, и у нас произошло воссоединение…

— Целых шесть воссоединений, — победоносно уточнил Отто. — И это только в первую ночь.

— Все случилось, должно быть, в последнюю неделю августа, — сказала Джамиля, оглядывая Лилиану с ног до головы.

Лилиана раскраснелась, а Отто сказал:

— Ну да, так и было! А ты как догадалась?

— Полнолуние, — ответила Джамиля. — Именно в полнолуние увеличивается плодовитость.

— Что? — Даже не знаю, кто это вскричал — то ли я, то ли Грегор.

Отто, сияя, посмотрел на брата.

— Ты не единственный, кому уготовано отцовство, — объявил он. — Я тоже сделаю из тебя дядю.

Я, открыв рот, уставился на Лилиану. Грегор тоже.

— Ты носишь ребенка? — прошептал кто-то из нас двоих, но именно я додумался спросить: — И нас это радует?

— Бонифация — не очень, — весело ответила Лилиана. — Особенно потому, что ребенок явно не от него. Но он ничего не мог поделать, не потеряв при этом своего достоинства, поэтому просто взял и вышвырнул меня из своего шатра.

— И это еще не все, — сказал Отто, неожиданно став серьезным. — Он предложил оставить ее у себя, даже отослать ее в свой дворец в Пьемонте, если она избавится от плода или позволит ему заявить, что это его ребенок.

— Идиотское предложение, но мужскую гордость не понять, — сказала Лилиана.

— И Лилиана сказала «нет», — завершил рассказ Отто.

— Не совсем так, — вмешалась она. — Лилиана чуть не сказала «да», потому что сама не знала, как быть, — все-таки возраст, тридцать лет, ну как тут довериться желторотому Отто Франкфуртскому? На что он сгодится?

— А желторотый Отто Франфуртский, — продолжил Отто, — отправился к епископу Хальберштадтскому, который, разумеется, был с нами во Фракии, и составил договор, пообещав Лилиане и младенцу дом в своих владениях в Германии. А Лилиана, в свою очередь, дала клятву оставить прежние привычки и никого больше не знать, кроме Иисуса и отца своего ребенка.

— А потом Отто упал на колени перед Лилианой и сказал, что будет о ней хорошо заботиться, и ему все равно, пусть далее это чужой ребенок, главное, что это ее ребенок, и он будет любить его, как собственного, — сказала Лилиана, искренне тронутая. — Все это он проделал не на публике, но в присутствии Бонифация.

— И следующие несколько недель Бонифаций на мне отыгрывался, но я отличный воин, и он очень во мне нуждался, — удовлетворенно сказал Отто. — И вот теперь мы вместе.

Наступила многозначительная пауза.

Ее прервал глашатай, пришедший за Грегором, как тот и ожидал: Бонифаций, не заезжая в лагерь, поехал прямо во Влахернский дворец вместе с Алексеем и теперь хотел, чтобы Грегор присоединился там к нему в качестве личного охранника на время пира по случаю возвращения.

Неудивительно, что Отто на пир не пригласили. Для него это оказалось даже к лучшему: Бонифаций не смог обвинить его в том, что случилось дальше.

 

54

Мурзуфл, выполнявший обязанности младшего придворного, отвечал за организацию развлечений на праздновании по случаю возвращения домой, поэтому пригласил меня играть на лютне. Я отправился во дворец вместе с Грегором.

Ни один из нас не торопился вновь увидеть Бонифация или Алексея, но я хотя бы надеялся часть вечера провести в обществе Мурзуфла. (Мы с ним одинаково оценивали общую ситуацию, к тому же он блестяще передразнивал его сопливое величество. С Бонифацием Мурзуфл пока не встречался, но я был уверен, что он и маркиза сумеет отлично спародировать, если заранее возненавидел этого типа.) Поэтому после того, как Джамиля вернулась в Перу, а Отто с Лилианой перенесли свои пожитки в хижину, я поспешно облачился в свою лучшую красно-белую тунику, недавно сшитую для меня Джамилей, с отделкой явно в греческом стиле, хотя покрой был удобный, французский. Мне хотелось заскочить по дороге на переправу в дом Самуила и показаться ей в обновке (и вновь ее увидеть, и посмотреть на ее колени, и вспомнить, каково это — прижимать к ним ладонь). Но Грегор отказался сделать крюк.

Мы переплыли на противоположный берег, глядя, как в темноте нервно загораются огоньки костров: пятьдесят тысяч маленьких ярких точек. До пожара это были столбики дыма из пятидесяти тысяч труб на крышах.

Печать Бонифация позволила нам пройти во дворец, и мы оказались в огромном зале с золотым потолком и мозаичными нимфами на стенах. Грегора узнали еще у дверей и сразу провели к охранникам Бонифация; меня сопроводили в ложу музыкантов. Мурзуфл был назначен на этот вечер помощником домоправителя, ему предстояло следить за определенным участком зала. Увидев меня, он подмигнул и улыбнулся. Я в ответ кивнул.

Он снова подмигнул и указал в пол. «Сейчас, — сказал он мне одними губами. — Сегодня вечером».

Я ошеломленно повторил этот жест и переспросил одними глазами: «Сегодня вечером?» — имея в виду: «Мы что, раскроем план сегодня вечером?»

Мурзуфл улыбнулся, закивал, а потом игриво послал мне воздушный поцелуй и переключился на подбежавшего к нему слугу. У меня участился пульс. Мурзуфл благодаря своей роли при дворе имел кое-какие связи с казначеями. Должно быть, он успел разузнать, что Алексей привез домой достаточно награбленного или трофеев, чтобы расплатиться с армией. Это означало, что теперь можно с полной безопасностью достать реликвии из тайника. И вот теперь он начнет действовать в первый же благоприятный момент, как и обещал несколько недель назад. Грегор будет в восторге. Да, нам определенно будет что отпраздновать, но только попозже. С приятными предчувствиями я начал настраивать дворцовую лютню, наблюдая за тем, что творится в зале.

Маркиз Бонифаций, как всегда, выглядел лощеным красавцем. Он с видимым радушием заключил Грегора в объятия, словно три месяца назад они расстались лучшими друзьями и словно брат Грегора не наставил Бонифацию рога. Лица у обоих просветлели, и я догадался, что они обсуждают рождение маленького Герхарда Бонифация. Затем маркиз вновь занялся коронованными особами, возле чьих тронов он стоял. Грегор вместе с еще одним охранником занял пост за их спинами.

За время, проведенное в седле, император Алексей слегка обветрился, но не приобрел имперского величия. Его отец Исаак, которого даже здесь окружали астрологи, выглядел чуть ли не мрачным от встречи с сыном — несомненно, оттого, что теперь ему придется потесниться на троне.

Последние несколько месяцев сказались на Исааке не лучшим образом. Он выглядел старше своих лет, еще когда вышел из тюрьмы. Теперь же превратился в совершеннейшую развалину. Особенно это бросалось в глаза, когда он находился рядом со своей прелестной молодой супругой Маргаритой, с которой Бонифаций был исключительно галантен. Настолько галантен, что я пошарил в уме, пытаясь вспомнить, женат ли в настоящее время маркиз (Исаак, похоже, протянет не долго). Все четверо выслушивали приветствия придворных и армейских вожаков. Бонифаций время от времени сыпал комплименты в адрес Маргариты, восхищаясь ее прической и остроумием (она пока не проронила ни слова), и при этом склонялся к ней настолько близко, насколько позволяли приличия. Она вежливо улыбалась, а сама цеплялась за мужнину руку так крепко, что у нее побелели костяшки пальцев. Ох уж эти мне дворцовые интриги! Как я по ним не соскучился!

Неподалеку от этой компании держались двое мужчин, вероятно более могущественные, чем те четверо, вместе взятые: дож Энрико Дандоло и Константин Филоксенит, высокий и тощий, как тростинка, евнух, отвечавший за сокровищницу и, что самое страшное, в действительности управлявший варягами-гвардейцами. В отсутствие армии Дандоло регулярно навещал Филоксенита, проверяя, хорошо ли евнух охраняет некий тайник с серебром, который лучше было бы перевезти на другой берег, в лагерь пилигримов. Эти двое хоть и представляли противоборствующие стороны, но по характеру были очень похожи, а потому сразу нашли общий язык. Им было легче общаться друг с другом, чем с остальными придворными.

Перед двумя тронами появился Мурзуфл, его густая рыжая грива была аккуратно завязана сзади в пучок. Он отвесил низкий поклон и удостоился едва заметных кивков от всех четверых по очереди. В этом не было ничего удивительного: при дворе он занимал самый низкий пост. Бровастый пробормотал что-то в пустое пространство между Алексеем и Бонифацием, потупив взгляд. Я никогда прежде не видел, чтобы он вел себя так сдержанно.

Затем Мурзуфл поднял глаза и подмигнул Грегору. Тот напрягся в ожидании.

— К кому ты обращаешься? — спросил его Бонифаций.

— К вам обоим, господа, — ответил Мурзуфл. — Не могли бы вы любезно уделить мне минутку сегодня вечером? — Он не привык пресмыкаться, и я сразу понял, как тяжело ему это дается.

Бонифаций и Алексей переглянулись.

— Кто этот человек? — презрительно спросил Бонифаций.

Наступила пауза, пока Мурзуфл приходил в себя от такого обращения.

— Я сидел в тюрьме с императором Исааком, господин, — сказал он. — И меня освободили вместе с его величеством. Уверяю вас, его величество Алексей захочет выслушать мою новость.

— Можешь подойти после ужина, — решил Бонифаций и оглянулся на Грегора. — Позволишь этому человеку подойти к нам.

Грегор кивнул.

Обед, казалось, будет длиться бесконечно. Справа от Бонифация сидел мужчина лет пятидесяти, которого я прежде никогда не видел. Один из музыкантов, скрипач из лагеря пилигримов, прошептал мне, благоговея, что это не кто иной, как великий Рамбальд де Ваккера, старинный друг маркиза Бонифация, проделавший по суше весь путь от Пьемонта и присоединившийся к армии во Фракии. Скрипач сообщил мне, вытаращив глаза, что Рамбальд — самый популярный, самый талантливый трубадур из всех, когда-либо живших на свете.

— А чем он прославился? — поинтересовался я.

— Как, ты не знаешь? Да ведь это он написал «Календу мая»! — с почтением к мастеру-стихотворцу пояснил музыкант.

Я решил держаться от знаменитости подальше.

Грегор во время пира стоял за спиной маркиза и не притрагивался к еде, хотя время от времени ему подносили рог слабого вина. Роскошь, с которой были одеты гости, ошеломляла, ведь всех этих придворных лишили значительной части их богатств, когда Исаак лихорадочно пытался раздобыть денег. Но они держались раболепно вежливо с обоими императорскими величествами, и с ее величеством, и даже с Бонифацием. Их улыбки могли бы заморозить пламя, но это все-таки были улыбки.

Во время трапезы Мурзуфлу удалось подойти поближе к ложе музыкантов, и тогда я объявил скрипачу, что хочу пропустить одну мелодию. Я унес с собой лютню и, приблизившись к Мурзуфлу, протянул ему.

— Одна из планок разболталась и вызывает дребезжание, — громко произнес я. — Можно мне ее выбить?

— Ни в коем случае, — строго ответил Мурзуфл. — Нельзя портить императорское имущество. Дай мне взглянуть на нее при другом освещении, и уверен, что найдется другое решение.

Мы вместе вышли из шумного, переполненного гостями зала и принялись рассматривать лютню под самой яркой настенной лампой в холле. Я слегка ткнул его локтем.

— Все хорошо?

— Еще как! Ты даже не можешь себе представить, — прошептал он с улыбкой. — Хотя терпеть не могу напыщенные дворцовые сборища. Лучше провернуть это дельце в интимной обстановке за ужином в моем маленьком зале.

— Грегор захочет узнать судьбу головы Иоанна Крестителя…

Мурзуфл подмигнул.

— Сейчас она покоится вместе с остальными святынями в подземном хранилище Влахерны. — Он улыбнулся. — Если Грегор захочет оставить ее у себя, то он заслужил это сто раз.

Я удивился.

— Ничего подобного! Он захочет вернуть ее туда, где она была раньше.

Мурзуфл пожал плечами.

— Отлично, так и будет. Лишь бы она не досталась придурку Бонифацию. — Посерьезнев, он добавил: — Ты понимаешь, что, когда я начну объяснять его величеству и Бонифацию, что все святыни вывезены в надежное место, это известие может так их встревожить, что они прикажут посадить меня в тюрьму.

— Конечно. Но Грегор не станет уводить тебя из зала, пока ты не выскажешься до конца.

Мурзуфл улыбнулся и прищелкнул языком.

— Да, мой друг. До самого конца. Это будет представление, которого ты никогда не забудешь.

Он перевел взгляд на стол с высокими гостями и удивленно заморгал.

— Это не твоя ли женщина? — спросил он, толкнув меня локтем.

Я обернулся. Перед возвышением, на котором Алексей и Бонифаций, сидя за столом, поглощали утку под шафрановым соусом, стояли рука об руку Джамиля и Самуил. Бонифаций выронил нож и уставился на Джамилю. Выходит, он действительно поверил в ее смерть. Вид у него был не расстроенный, а совершенно ошеломленный, даже более ошеломленный, чем У епископа Конрада, который все это время думал, что Джамиля из Александрии была принцессой неверных. Она скромно оделась в цвета своего племени — белый и синий, а Самуил поверх одежды накинул молитвенную шаль и был, как всегда, в шапочке на макушке. Они хотели убедить всех присутствующих, что она иудейка, а не египетская принцесса.

Позабыв обо всем, я попытался всучить Мурзуфлу лютню, чтобы кинуться к ним, но он крепко вцепился в мое плечо и не пустил.

— Пусть сделают то, зачем пришли, — сказал он. — Я знаю этого иудея. Это лекарь, который пользовал заключенных во Влахерне. Он умный и порядочный человек, пусть даже чувства юмора у него не наберется и с горошину. Твоя женщина в надежных руках. Доверься ему.

Но Мурзуфл не знал историю, которая связывала Джамилю и Бонифация, а потому все, что произошло затем, показалось ему вполне обыденным, зато у меня чуть сердце не выскочило. Самуил назвал свою спутницу представительницей местной иудейской общины, хорошо знающей язык, географию и культуру страны, куда собирается направиться армия франков. Затем Самуил пожаловался, что армия украла у них строительный лес, предназначенный для восстановления Перы, и попросил у Бонифация и Алексея защиты на том основании, что иудеи — лучшие и самые трудолюбивые ткачи во всей империи и платят большие налоги за вывоз своих изделий, поэтому император наверняка не захочет лишиться этого постоянного дохода. Что касается армии, то их жертва будет вознаграждена готовностью иудейки поделиться своими обширными знаниями о том крае, куда они отправятся весной.

Алексей и Бонифаций переглянулись и одновременно сказали «да». Просители покивали с благодарностью (иудеи никогда не кланяются сильным мира сего, за что частенько навлекают на себя беду) и покинули зал.

На этом все и закончилось. Я снова мог дышать. От восторга у меня закружилась голова, мне стало ясно, что она только что пообещала остаться со мной.

Мурзуфл, почувствовав, что я успокоился, отпустил мое плечо, дружески стукнул по спине и сказал:

— Ну, вот видишь? Твоей женщине ничего не грозит. А сейчас она только что объявила, что пойдет с тобой, когда армия выступит в поход! Теперь тебе остается только задрать ей юбку, когда Самуила не будет рядом, хотя он тебе не помеха. Природа, вероятно, наделила его щедро — заметил, какая у него стопа? Но бьюсь об заклад, ты лучше знаешь, как ублажить женщину. — Он хлопнул меня по плечу. — Это счастливый вечер для всех нас!

Праздник святого Мартина Турского,

11 ноября 1203 года

Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.

Послание к Римлянам. 7:19

С ужасом и грустью повествую о разоблачении самого проклятого злодея из всех, каких я знал, и о начале моего глубочайшего унижения. Ибо теперь все окончательно разрушено, и в том нет сомнения. И надо же было такому случиться, чтобы все это произошло в тот самый день, когда я узнал о рождении моего сына, в тот самый день, когда ко мне вернулись мои родные и друзья.

Ужин наконец подошел к концу, и Мурзуфл приблизился к императорскому столу. Я вышел вперед, чтобы встретить его и, по заведенному порядку, проверить, нет ли при нем оружия. Должен признать, меня чуть ли не била дрожь от тревожного ожидания. Мы — Мурзуфл, бритт и я — часто обсуждали, как повернутся события. Если сообщение Мурзуфла о припрятанных святынях будет воспринято как ожидалось, то со стороны, императора Алексея последует неприятная реакция, но вслед за ней произойдет то, чего мы все добивались: с армией незамедлительно расплатятся, и вплоть до марта она сможет посвятить себя целиком духовной и физической подготовке к действительному паломничеству — наконец-то! Больше не останется никаких причин для проволочек. Никогда прежде я не чувствовал, что настолько близок к нашей истиной цели. Но как же сильно я ошибся!

Мурзуфлу позволили приблизиться к мессиру Бонифацию и Алексею. Он говорил тихо, так что первых фраз я не расслышал. Зато было видно, как встревожился Алексей, как напрягся мессир Бонифаций. Неудивительно. Кое-кто из гостей начал за ними наблюдать. Я подошел поближе и встал за спиной у Мурзуфла, якобы исполняя обязанности внимательного охранника. Мурзуфл продолжал говорить тихо, но теперь его было слышно. Говорил он по-гречески, чтобы императору Алексею было ясно каждое слово, а уж потом император Алексей переводил мессиру Бонифацию.

— Он клянется, — испуганно пояснял император Алексей, — что не сообщит местонахождения святынь, пока не будет уверен, что я не стану использовать их для выплаты долга армии.

Пока все шло по плану.

Мессир Бонифаций отвел взгляд.

— Мерзавец! — с отвращением проворчал он, а Мурзуфл тем временем продолжал свою тихую речь, обращенную к императору Алексею. — Проклятый выскочка…

— Но это еще не все, — нервно перебил маркиза император Алексей. — Его люди расставлены по всему городу. Они готовы рассказывать всем и каждому, что мы с вами вступили в сговор и украли святыни для вашего личного обогащения.

Я поразился, услышав эти слова, ибо мы так не договаривались. Мы планировали пригрозить лишь тем, что если Алексей незамедлительно не расплатится с армией теми трофеями, что он вывез из Фракии, то всем станет известно об исчезновении реликвий. И ничего, кроме этого. Императору хватило бы неприятностей. Я не видел необходимости в том, чтобы Мурзуфл добавил интриги. Ибо теперь мессир Бонифаций тоже оказался под угрозой, хотя мы ничего подобного не замышляли.

— Есть только один способ предотвратить это, — нервно продолжал переводить Алексей. (Приставь Мурзуфл нож к его горлу, и тогда у императора не был бы более испуганный вид.) — И действовать я должен сразу. Этот человек желает стать управляющим императорским двором. Сегодня вечером. Незамедлительно.

Я содрогнулся, потом схватил Мурзуфла за руку. Он посмотрел на меня, глаза его сверкали победным огнем, когда он громко произнес по-французски, словно впервые меня видел:

— Чужеземная гадина! Кто ты такой, чтобы хватать члена императорского двора?

Теперь придворные разглядывали всех нас, и мне не хотелось подливать масла в огонь. Мессир Бонифаций жестом приказал мне отпустить Мурзуфла и отойти в сторону. Я подчинился. Затем маркиз перевел взгляд на императора Алексея и покачал головой.

— Он просит о невозможном. Так ему и скажите. Мы с вами договорились, что управляющим буду я.

Император Алексей натянуто улыбнулся, чтобы те, кто на нас глазел, не догадались, как он расстроен. С Мурзуфлом он разговаривал нейтральным тоном, а тот отвечал приятным баритоном. Я метнул взгляд в сторону музыкантского помоста и с тревогой увидел, что бритта там нет. Должно быть, он подобрался поближе к нам, чтобы лучше все расслышать, но я не смел надолго упускать из поля зрения Мурзуфла, чтобы оглядеть толпу.

— Он говорит, что делает это только ради блага Византии, — продолжал переводить Алексей глухим голосом. — Он единственный верный слуга во всей империи, у него нет личной заинтересованности в высоком звании, но он считает, что должен иметь какой-то официальный статус, чтобы воспользоваться собранными реликвиями в интересах города. Говорит, что мне только в том случае будет выгодно их спасение, если тот, кто их спасет, представляет собой значительную фигуру при дворе. — И он забубнил Бонифацию с по-прежнему приклеенной улыбкой на лице: — Он уверяет меня, будто половина Станполи уже знает, что с реликвиями происходит что-то не то, и если я не выполню его просьбу, то он даст сигнал своим людям, и те распространят по всему городу сегодня же вечером весть, что именно я выкрал святыни по вашему настоянию, с тем чтобы выплатить ими долг. Уверяю вас, Фацио, — голос его дрогнул, — моя жизнь не будет стоить и гроша, если горожане поверят, что я это сделал.

Еще до окончания пиршества, с большой помпой, в многочисленном окружении, к столу поднесли расшитую пару зеленых кожаных туфель на пухлой подушечке, которую держали высоко над головой для всеобщего обозрения. Эти туфли символизировали пост управляющего императорским двором, временно незанятый, который обычно доставался самому верному евнуху. Под вежливые аплодисменты и перешептывание (ибо он был почти никем) Алексея Дуку, по прозвищу Мурзуфл, внесли на ступени два здоровых гвардейца-варяга, а дворецкий опустился на колени и обул его ноги в зеленые туфли. Новый императорский управляющий милостиво принял восхищение двора.

Мессир Бонифаций продолжал улыбаться, хотя почти окаменел от гнева. Я оставался на своем посту, за его спиной, в ужасе от того, что происходило у меня на глазах, но был не в состоянии помешать этому без того, чтобы обрушить беду на собственную голову. Я подумал, что, возможно, Мурзуфл не отрекся от своих первоначальных намерений, а поступил так просто из желания помешать мессиру Бонифацию, которого он ненавидел, занять пост управляющего. Даже тогда я не представлял, что в его душе таилось подобное зло.

Затем, выслушав последние поздравления, Мурзуфл повернулся к Бонифацию.

— Между прочим, — громко произнес он по-французски, чтобы все предводители войска хорошо его поняли, — прошу вас поблагодарить Грегора Майнцского за то, что он помог мне собрать все реликвии.

 

55

Продолжение записи

от 11 ноября 1203 года

По традиции, когда молодому человеку вручают пояс и меч рыцаря, он получает сильный тумак по голове, с тем чтобы до конца дней помнил судьбоносное событие своей жизни. То, как мессир Бонифаций обращался со мной в тот вечер, напомнило мне собственное посвящение в рыцари. Наш разговор с маркизом действительно начался с тычка по голове, который я вполне заслужил.

Бритта тоже позвали в личный шатер Бонифация. Мессир Дандоло, пожелавший присутствовать при разговоре, настоял, чтобы звучала успокаивающая музыка, иначе он мог выйти из себя. Даже его люди сочли это требование чудаковатым, но у мессира Дандоло чуть пар из ушей не клубился, и ему побоялись перечить.

— Ты кто — предатель, безумец или просто дурак? — заорал на меня Бонифаций.

Я постарался как можно спокойнее объяснить мессирам маркизу и дожу первоначальный план спасения реликвий. Я сказал, что намерение было не только защитить святыни, но и использовать их в качестве дополнительного аргумента, чтобы вынудить Алексея выплатить остаток денег — иначе ему грозил бы гнев людской, если не вернуть реликвии. Большой ошибкой и глупостью с моей стороны было довериться Мурзуфлу, а сам план был разумен. Я старался не очень распространяться насчет моих связей с греком, но под натиском яростных вопросов выяснилось, что мне помогали бритт и Джамиля. Услышав это, мессир Бонифаций отнюдь не смягчился, а принялся выкрикивать нелюбезные эпитеты в адрес моих помощников, которых он назвал «несносной свитой». Он даже заявил, что совершено предательство.

— Признаю, что ошибся, — сказал я, — попрошу вас, поймите, мессир, я пытался следовать духу вашего приказа. Обвините меня в нерадивости, если нужно, но только не в предательстве. Мною руководили интересы армии.

— Интересы армии в том, чтобы получить плату, идиот! — взревел мессир Бонифаций. — А ты сделал все, чтобы этому помешать!

— Мессир, император Исаак совершил бы чудовищный грех…

— Это не твоя забота, Грегор.

— Зато моей заботой было создать хорошее впечатление об армии у горожан. Вы сами дали мне такое поручение. Армию обвиняли в том, что творил император Исаак. Его надо было остановить.

— Так ведь Исаак нам платил! — заорал мессир Дандоло.

— Мессир Бонифаций, — сказал я, — вы согласились, чтобы я попросил императора Исаака вернуть в храм покров Святой Девы. Ясно, что вы никогда бы так не поступили, если бы вас заботила только материальная сторона.

— Ты совершенно не понял истинной причины подобного шага, — ответил мессир Бонифаций. — Мы должны были продемонстрировать нашу набожность. Откажись Исаак вернуть реликвию церкви, на том все дело и кончилось бы, но мы тем не менее остались бы в глазах горожан добродетельными пилигримами. То, что ты сейчас натворил, ничего общего с тем деянием не имеет. Ты собственным примером поощрил греков пойти против нас. Таким способом гармонии не достигнуть. Таким способом можно добиться только восстания. Как только всем станет известно (а это случится еще до восхода солнца), что Мурзуфл получил повышение, помешав осуществить надежды армии…

— Армия никогда не связывала свои надежды с разграблением церквей, — возразил я.

— Зато она связывала свои надежды с получением долга! — сказал мессир Дандоло. — Если император решит расплатиться расплавленными реликвариями, значит, так тому и быть, и никто не станет протестовать. А если ты выскажешься против, значит, ты ставишь чужие интересы превыше наших.

— Мессир, это не так! Я отстаивал интересы преданных христиан…

Лицо мессира Бонифация, и без того пылавшее, начало приобретать какой-то странный фиолетовый оттенок.

— Ты ставишь интересы преданных простолюдинов выше интересов знати, которую ограбили вместо церквей. Разве это хорошо? — Он был так зол, что даже отшвырнул в сторону табуретку. — Мне нужно, Грегор, чтобы знатные люди были на моей стороне! Это их благосклонности тебе следовало добиваться, а ты потратил все свое время попусту на какой-то сброд!

Я изумился.

— Христиане города…

— Единственные христиане города, которые для нас важны, — это богачи, пойми, ради всего святого! — воскликнул мессир Бонифаций. — Пусть лучше золото поступит из каких-то там пустых зданий, где на него глазели простаки, чем из сундуков действительно достойных благородных людей, которым его будет не хватать каждодневно!

От ужаса я потерял дар речи, но потом все-таки, заикаясь, проговорил:

— Духовная ценность святынь…

— А разве мы ее не заслуживаем? Чем мы хуже толпы греческих невежд-купцов? — вскричал мессир Бонифаций. — Нам нужно получить все деньги сполна, и если я заберу их у знати, то лишусь ее расположения.

— Кто-кто лишится расположения знати? — огрызнулся мессир Дандоло, внезапно переведя разговор в еще более мрачное русло. — Вы хотите сказать, императоры лишатся ее расположения?

— Да, мессир, — ответил маркиз Бонифаций, но вид у него был при этом встревоженный.

— Лучше бы вы действительно это имели в виду, мессир, — предостерег его дож Дандоло.

— К чему беспокоиться, что подумают о вас знатные люди, мессир, если мы собираемся отсюда отплыть? — спросил я.

— Никуда мы не собираемся! — резко возразил мессир Бонифаций. — Нельзя выходить в море зимой. Сейчас ноябрь. Нам здесь жить до марта.

— Неужели так важно заручиться расположением беспомощной знати на какие-то четыре месяца, что ради этого вы готовы пожертвовать духовным наследием одного из величайших городов христианского мира? — спросил я и посмотрел на обоих господ.

Мессир Дандоло почувствовал на себе пристальный взгляд, и ему стало неловко. Но ответа я ждал от мессира Бонифация и поэтому настойчиво обратился к нему:

— Неужели как предводитель паломников вы бы сделали такой выбор, мессир?

Маркиз Бонифаций заскрежетал зубами, заиграл желваками на скулах.

— Ты не должен так говорить, Грегор, — сдержанно сказал он.

— Да, разумеется, мессир, — сказал я, ибо у меня не хватило мужества настаивать на таком злодействе. — Вы обозлены. Накажите меня, и давайте с этим покончим.

— А что толку, если он тебя накажет! — сказал мессир Дандоло. — Главное сейчас — исправить ситуацию, в которой мы оказались из-за тебя.

— Каким образом? — спросил я. (С той самой минуты, как мне стало ясно, что Мурзуфл использовал нас для своих целей, я сам пытался ответить на этот вопрос.)

— Не знаю! — проорал мессир Бонифаций.

— Но знай одно, Грегор Майнцский: тебе нельзя участвовать в решении, — изрек мессир Дандоло. — Если у тебя есть ангел-хранитель, то пусть он свяжет тебе руки и заткнет рот кляпом. Прибереги себя для ратных дел.

— В этом мы единогласны, — сказал мессир Бонифаций. — Стоит мне доверить тебе какое-то дело, Грегор, как ты меня подводишь или разочаровываешь. А ведь я возлагал на тебя большие надежды. Но последнее твое деяние вообще привело к катастрофе. Мы даже не знаем этого человека, а он сделал себя правой рукой Алексея, заняв второй по значимости пост после Константина Филоксенита!

— Подружитесь с Мурзуфлом, — посоветовал я и, увидев насмешку на лице мессира Дандоло, продолжил: — Найдите общую точку соприкосновения. Вы по-прежнему остаетесь героем Алексея, и Мурзуфлу этого у вас не отнять — да они вообще едва знают друг друга. Зато я знаю этого человека достаточно хорошо и верю, что он действует не в своих интересах, а в интересах города. Его коварство — всего лишь неловкая попытка сделать то, что он считает правильным.

Произнося эти слова, я думал о бритте, который часто ведет себя подобным образом, но в его сторону не смотрел, а он продолжал тихо перебирать струны возле мессира Дандоло. В завершение я сказал:

— Советую вам дать ему шанс объяснить свое поведение с глазу на глаз.

— Как я могу доверять такому человеку, как Мурзуфл? — вскипел мессир Бонифаций. — Из-за него нам не заплатят, если только не вскроют сундуки знатных семейств, чье расположение нам нужно, чтобы удержать Алексея на троне. Мурзуфлу удалось его злодейство только потому, что он одурачил тебя. Я ни за что не буду иметь дел с таким человеком, а когда завтра на наше ежедневное совещание придет Алексей, я посоветую ему разоблачить этого негодяя.

— А что, если он приведет негодяя с собой? — спросил я.

Мессир Бонифаций пожал плечами.

— Тем лучше. Тогда у нас состоится откровенный разговор подальше от жадных ушей византийских придворных.

— Я тоже приму участие в разговоре, — объявил мессир Дандоло. — И во всех последующих разговорах, при которых будет присутствовать император Алексей.

Мессир Бонифаций поморщился, но возражать дожу не стал. Да и как он мог, когда его собственный зять создал такую прискорбную ситуацию.

— Очень хорошо, мессир. Но пока ситуация не разрешена, — он бросил на меня взгляд, полный горького разочарования, — я не могу допустить, чтобы ты находился рядом со мной, Грегор, как не могу просить других доверять тебе. Граф Балдуин Фландрский в ужасе оттого, что все это случилось прямо у него под носом.

— И у меня под носом тоже! — взревел мессир Дандоло.

— Вы не отвечали за моих людей в мое отсутствие, Дандоло, — поправил его мессир Бонифаций и вновь обратился ко мне: — Я слышал, ты уговорил одного из людей Балдуина отобедать в доме Мурзуфла! Любой командующий, менее снисходительный, чем я, приказал бы тебя повесить, поскольку ты вступил в сговор с врагом.

— Он не враг! — сказал я. — Он плут, согласен, но он не враг.

— Пока не враг, — мрачно поправил меня мессир Дандоло.

Мессир Бонифаций презрительно махнул рукой.

— Свободен. Я все решу завтра, когда ко мне придет Алексей.

— Мы решим, когда к нам придет Алексей, — поправил его мессир Дандоло.

Алексей не пришел на следующий день, чтобы повидаться с ними. Как и на следующий тоже. И на следующий.

Император Алексей вообще больше ни разу не появился в лагере.

 

56

«Вследствие чего» — это игра, которую придумали наставники для подающих надежды школяров, стратегов и политиков. Условия игры просты: дается исходная ситуация, ученик А предлагает самый вероятный (или самый невероятный, трагический и так далее) исход, который, в свою очередь, становится ситуацией для ученика В. Теперь он должен развить ее до логического конца и передать обратно ученику А, который делает свои прогнозы. И так продолжается до тех пор, пока не закончится дождь, после чего ученикам позволяют покинуть класс, пошуметь на воле или побегать за девчонками. В отличие от игры в шахматы здесь не бывает победителей, в этом, собственно говоря, и заключается весь смысл.

События последующих одиннадцати зимних недель превратились в затянувшуюся тайную игру «Вследствие чего», не давшую никаких результатов. Каждый игрок, по своим личным причинам, ожидал прихода весны, и каждому частенько казалось, что она уже никогда не наступит. Для любителей подробностей привожу краткое изложение того мрачного периода, ибо мне самому не хочется в них вдаваться.

С того дня, когда Мурзуфл поднялся на вершину придворной карьеры, император Алексей ни разу больше не встречался с маркизом Бонифацием, который до этого момента был его ближайшим другом и утешителем. Он по-прежнему снабжал армию провиантом, чтобы воины не опустошали окружающие деревни, но прекратил присылать деньги во исполнение договора и оставлял без ответа все письменные призывы Бонифация, как, впрочем, и его отец. Мурзуфл тоже отвергал наши с Грегором эпистолярные опусы.

Вследствие чего Грегор, настроенный спасти, что можно, во исполнение своего христианского долга, отправился со мной в город и спустился в хранилище под Влахерной, где мы обнаружили (как и опасались), что реликвий больше нет в тайнике.

Вследствие чего мы пошли в дом Мурзуфла, чтобы поговорить с ним начистоту, но нашли там только Ионниса, который мрачно сообщил нам, что Мурзуфл здесь больше не живет: он переехал теперь во дворец Влахерны и является правой рукой императора. Мы направились во Влахерну, но нас туда не пустили, хотя Мурзуфл, несомненно, слышал, как мы к нему пробивались.

Вследствие чего Бровастый с большой помпой вернул святыни во все церкви, за исключением серебра из иудейской синагоги и головы Иоанна Крестителя, которую, как он утверждал, украли пилигримы. Потом он публично (вопреки истине) объявил, что долг армии выплачен полностью и все беды позади, опасности больше нет… А потом, несколько дней спустя, от него последовало новое встревоженное заявление, что латиняне все равно планируют ограбить церкви и ничего другого от них ждать не приходится.

Вследствие чего в городе тут же вспыхнул антилатинский мятеж. Горожан-чужестранцев — мужчин, женщин, детей — похищали силой, швыряли в кипящее масло или открытый огонь, калечили, разрывали на части. Те, кому удалось избежать этих зверств, тут же перебрались на другой берег бухты, в лагерь пилигримов. (Многие из них всего лишь недавно покинули наш лагерь, где спасались после пожара.) Бонифаций почти не обращал внимания на беженцев.

Вследствие чего Грегор Майнцский опять взвалил на себя заботы о слабых и угнетенных: ставил палатки, выделял рацион, добывал еду, убедив своих собратьев-рыцарей, что это их христианский и рыцарский долг — позаботиться о беженцах. Его главными союзниками в этом деле кроме меня выступили епископ Конрад Хальберштадтский (который большую часть времени заламывал руки) и Дандоло (который хотел удостовериться, что кров и пища есть хотя бы у его бывших соотечественников). Поползли слухи, что последует вооруженное возмездие. Но Грегор и здесь проявил себя с лучшей стороны, уговорив всех именем Христа подставить другую щеку и верить, что предводители войска найдут мирное решение.

Вследствие чего предводители войска созвали совет, чтобы выработать мирное решение. Грегор подал прошение, чтобы ему позволили присутствовать, ибо он лучше любого барона в армии понимал Мурзуфла. Бонифаций ему отказал на том основании, что им придется иметь дело не с Мурзуфлом, а с Алексеем, о котором Грегор абсолютно ничего не знал. Поэтому Грегора на совете не будет. (В это время Грегор начал почти все свое свободное время проводить в молитвах перед алтарем.) Дандоло, однако, потребовал присутствия своего любимого лютниста, поэтому я получил ненавистную привилегию наблюдать за ходом совещания. Бароны, верившие неизвестно почему, что Алексей действительно имеет власть над своими подданными (Исаак к этому времени был отстранен от трона из-за слабоумия), отправили особого посланника, чтобы тот отчитал как следует императора за начавшиеся беспорядки. Можно подумать, это могло что-то изменить.

Хотя действительно кое-что изменилось. Когда французский посланник осмелился критиковать его величество в присутствии всех придворных, эти самые придворные (невзлюбившие Алексея, но еще больше невзлюбившие посланника) взяли дело в свои руки и принялись осыпать франка оскорблениями с таким неукротимым гневом, что самому императору даже не пришлось ничего говорить.

Вследствие чего Алексей прекратил все связи с пилигримами и, что еще хуже, прекратил поставлять армии провиант.

Наступил декабрь, а у нас не было ни еды, ни средств, чтобы ее купить.

Вследствие чего Бонифаций немедленно собрал отряды фуражиров, и в течение нескольких недель армия и новые беженцы хорошо питались благодаря трофеям, добытым в летних дворцах местных богачей. Отто Франкфуртский, как оказалось, необычайно ловко разыскивал тайники в дворцовых подвалах; весть о его таланте достигла ушей Бонифация.

Вследствие чего маркиз с большой неохотой, но все-таки назначил Отто начальником всех фуражиров.

Я временами посещал шатер Бонифация в качестве музыканта, чтобы приглядывать за происходящим. Когда ничего не остается, кроме как ждать, то хочется, чтобы это ожидание происходило там, где зарождаются все планы. Теперь, когда при маркизе постоянно находился трубадур-лизоблюд Рамбальд, меня звали реже, но на лютне я играл лучше, чем он. Пока я тихонько перебирал струны и напевал балладу Бертрана де Борна «Похвала и упреки» («Люблю наблюдать, как рыцари выгоняют людей из домов, и те бегут, отчаянно прижимая к груди свои пожитки»), Бонифаций диктовал письмо Алексею с предупреждением, что в самом скором времени армия исчерпает свои припасы, добытые в брошенных дворцах, и будет вынуждена начать разграбление близлежащих городов в поисках пропитания. И что долг Алексея как императора защитить эти города, и лучший для этого способ — кормить армию.

Алексей не ответил.

Вследствие чего под натиском просьб с моей стороны, а также со стороны Бонифация Грегор отложил в сторону свой молитвенник ровно настолько, чтобы продиктовать новое письмо Мурзуфлу, в котором он умолял грека вмешаться и предотвратить то, что, скорее всего, превратится в невиданный доселе буйный разгул.

Мурзуфл не ответил.

Вследствие чего Грегор вернулся к своим молитвам у походного алтаря.

В любую минуту, когда он не занимался воинской муштрой, не помогал своему брату и не заботился вместе со мной о беженцах, Грегора неизменно можно было найти стоящим на коленях перед алтарем. Как-то раз он признался мне дрожащим голосом, что, кажется, начал терять веру и это приводит его в ужас.

Вследствие чего он признался в своих страхах Его Бесполезному Преосвященству епископу Конраду, но полученный ответ его не удовлетворил.

Вследствие чего Грегор решил, что сам выведет себя на праведный путь, и стал еще больше молиться и поститься.

Вследствие чего он пришел к выводу, что с верой у него все в порядке, а вот Бонифацию веры как раз не хватает, потому и вся кампания запятнана. Короче говоря, Грегор подвергал свою бессмертную душу опасности, оставаясь с армией. Однако не мог ее оставить, так как дал клятву служить.

Вследствие чего он считал, что сам подвергается опасности из-за своей верности данному слову.

Это была прелюдия к меланхолическому безумию. Грегор верил, что остаток своих дней будет искупать грехи, которые он и армия уже совершили, а потом всю оставшуюся часть вечности отвечать за те грехи, которые армии еще предстоит совершить. (Почему он чувствовал личную ответственность за грехи всей военной кампании, для меня остается загадкой.) Я сопереживал его печали, но думал, что это даже хорошо для него: ему было необходимо избавиться от иллюзий. Прошлой зимой я сам едва избавился от заблуждений, что должен стать менестрелем-убийцей, а теперь он, подобно мне, испытывал разочарование в примитивных постулатах христианского рыцарства.

Тем временем остальные наши друзья пользовались передышкой. Глядя на Отто, можно было подумать, будто это он изобрел беременность, так он лебезил перед Лилианой. Они воспылали друг к другу сильнее прежнего. Считается, что женщина, вынашивающая ребенка, испытывает больше потребности в плотских удовольствиях, чем любая другая, так как у нее нет возможности каждый месяц очищаться от излишка женской сути. Не знаю, правда ли это по отношению ко всем женщинам, но с Лилианой дело обстояло именно так. Также считается, что беременность придает женщине невероятную гибкость. Я также не знаю, соответствует ли это истине, но Отто в этом не сомневался и подтверждал практически. Детали опущу. Думайте, что хотите, все равно вам не представить даже половины того, что творилось. В конце концов нам всем это порядком надоело, даже юному Ричарду, что говорит о многом.

Я не провел наедине с Джамилей ни одной минуты, но тем не менее общался с ней по нескольку часов в день. Заручившись защитой Бонифация, иудеи наконец начали отстраиваться. Их поселение медленно поднималось из руин на том же самом месте, но прежде всего они восстанавливали ткачество, так что сначала построили мастерские, а люди перебивались в тесноте, ожидая, когда будут построены их дома. Самуил, с которым больше всего считались в общине, первым получил законченный дом и дал приют стольким родным и друзьям, сколько поместилось под крышей, включая Джамилю. Дом, хоть и самый большой из всех, был невелик. Одна его стена почти упиралась в защитную ограду вокруг поселения. Было в нем всего четыре комнаты: главный зал, в котором семьи устраивались на ночь; справа — небольшой кабинет, временно переоборудованный в спальню для незамужних женщин и вдов (обитель Джамили); слева, ближе к ограде, находилась кухня; за ней начиналась лестница в личные покои Самуила, где стояла единственная в доме большая кровать. Но поначалу и там располагалось несколько престарелых раввинов, оставшихся без крова, так что Самуил спал на полу.

Джамиля ни разу не покинула пределов Перы, но мне позволили появляться на их территории несколько раз в неделю, что я и делал. Мы вместе музицировали, практиковались в языках, обсуждали с Самуилом и его многочисленными гостями политическую ситуацию (хотя у меня сложилось впечатление, что в мое отсутствие Джамилю не включали в подобные обсуждения). Мне даже разрешили присутствовать при зажжении последней свечи на меноре во время Хануки. Не могу сказать, что мне были особенно рады, но они знали, что я отираюсь возле Бонифация, а поэтому при случае могли кое-что у меня выведать.

Вспоминая, что там, под туникой у Джамили, я понимал, что мне представится возможность ласкать ее, как только она отбудет с нами в Святую землю, — и это была самая продолжительная, самая чувственная предварительная игра во всей истории плотских отношений, гораздо более эротическая, чем все усилия Отто и Лилианы. Мир вокруг нас рушился. Я это понимал и тревожился по этому поводу, даже делал, что мог, чтобы помочь ему, — но стоило мне оказаться возле Джамили, и я обо всем забывал.

Так продолжалось, пока войско не совершило набег на Перу, несмотря на защиту Бонифация, о которой вдруг все забыли. Впрочем, эта самая защита заключалась в основном в том, что у ворот Перы поставили двух воинов, которые все время играли в кости. Набег был первоначально совершен с целью отыскать зерно, но тут, как назло, в чьей-то бане слишком громко закудахтала спрятанная курица. Начался разбой, в результате которого, что поразительно, не пострадал ни один иудей, зато ни у кого не осталось ни еды, ни живности.

В тот вечер мародеры накормили весь воинский лагерь. Несмотря на мягкий выговор от Бонифация, их встретили как героев. Мы с Грегором пришли в ужас. Он постарался добиться аудиенции у Бонифация, но получил отказ; то же самое произошло с Джамилей и Самуилом. Я со свойственным мне упрямством и безнадежной глупостью решил, что знаю, как все уладить; но, разумеется, всего лишь продолжил партию «Вследствие чего», затянувшуюся на всю зиму. А именно: пошел к воротам Перы, где группа вооруженных мужчин с тревогой наблюдала, не появятся ли вновь мародеры-пилигримы. Меня узнали.

— Джамиля, — сказал я.

— Самуил, — возразили они и неохотно приоткрыли ворота.

Потом один из них, с длиннющим кинжалом, проводил меня до дома Самуила.

Я громко постучал в дверь. Голоса внутри о чем-то спорили, несколько раз прозвучало арабское название, которое я узнал: «Далалаталь-Ха'ирин» — «Путеводитель колеблющихся». Это было название книги мудреца Маймонида, любимого философа Джамили. Она иногда толковала мне кое-какие отрывки из нее, и было интересно, но у меня никогда не хватало терпения на философию. Сейчас ее голоса среди споривших я не услышал.

Дверь открыл слуга Самуила. Увидев меня, он обернулся и состроил горестную мину своему хозяину, сидевшему в тесной компании старейшин Перы. Собравшиеся решали проблему надвигавшегося голода, обсуждая тонкости иудейской философии. Еще немного — и дом начал бы приобретать жилой вид. Самуил поднялся с табуретки, на которой сидел, подошел к двери, отпустил слугу. Он выглядел так, словно недоумевал, откуда у меня такое безрассудство — остаться в живых.

— Неужели ты действительно думаешь, что мы станем говорить с любым латинянином после того, что вы сделали с нами сегодня?

— Мне нужна помощь Джамили, — сказал я. — Пусть она побудет толмачом. В разговоре с Исааком.

— Ты хочешь говорить с Исааком? — нахмурился Самуил. — Исааком бен-Мозесом? Зачем он тебе понадобился…

— Исааком Ангелом, — поправил я. — Старым императором. Помнишь такого?

Самуил заморгал, глядя на меня.

— Ты спятил?

Я промолчал, но тут у меня в животе неожиданно заурчало.

— Какое у твоего живота право урчать? Это я сегодня остался без ужина, — огрызнулся Самуил.

— Я тоже ничего не ел, — ответил я. — Ни за что не притронусь к ворованному.

Самуил горестно рассмеялся.

— Если только ты не хочешь вернуть нам украденное, то похвалы от меня не получишь. Если твой отказ от еды не принес никакого добра, то ты просто глупец, раз ходишь голодный, когда в этом нет никакой необходимости.

Я почувствовал обиду, но ничего не придумал в ответ. Джамиля на моем месте нашлась бы что ответить. За спиной Самуила раздался шум, он обернулся и, нахмурившись, заговорил по-арабски.

— Не будь смешным, — спокойно сказала Джамиля, подходя к нам. — Что там у тебя? — спросила она, обращаясь ко мне. — Самуил, прошу, позволь ему пройти.

— Мне нужна помощь Джамили, — сказал я и добавил, чуть не подавившись: — Господин.

— Самуил… — просительно начала Джамиля, а потом дала себе волю, обрушив на него поток слов, которых я не разобрал.

Он что-то ответил, потом она ответила. Оба придерживались рамок вежливости, но явно спорили. Мужчины в комнате, все как один, были поражены: Джамиля почти не проявляла своего обычного характера, но все-таки посмела возражать Самуилу с той твердостью, которой ни я, ни, как видно, Самуил и все остальные жители Перы в ней прежде не замечали.

В конце концов Самуил коротко и сердито махнул рукой, после чего повернулся ко мне. Он жестом пригласил меня войти и указал на подушку, единственное свободное место. Я покорно сел. Все уставились на меня. Без особого дружелюбия.

— Слышал, вы обсуждаете «Морэ Невухим», — сказал я, использовав иудейское название книги, чтобы выпендриться в бесславной попытке развеять холод, воцарившийся в комнате. — Вы слышали взгляды Джамили по поводу учения Маймонида? Очень интересно.

С тем же успехом я мог разговаривать со мхом.

— Если с ней что-то случится или ее уговорят совершить поступок, бросающий тень на нас, то ты расплатишься своей кровью, — объявил Самуил.

— Око за око, — быстро проговорил я.

— Вечно это высказывание приводят невпопад, — сказал Самуил. — Оно имеет отношение к справедливости, а не к мести и означает, что если я вырву тебе глаз, то сам по доброй воле предложу тебе свой глаз в качестве возмездия. Понятно?

Я кивнул.

— Око за око. Клянусь.

Джамиля сразу согласилась пойти со мной, чем привела меня в восторг. Переправа через бухту все еще работала, хотя в столь поздний час услуга подорожала. Когда церковные колокола отзвонили последнюю службу дня в холодных сумерках, мы зашли на территорию старого дворца, миновали Ипподром с его правдоподобными скульптурами, собор Святой Софии, множество садов, вход в водохранилище, пока не добрались до ворот дворца Вуколеон, теперешней обители Исаака на южном берегу. Путь был долгим для двоих голодных, идущих пешком.

— Ты готова? — спросил я перед воротами.

— Думаю, да. Вряд ли сейчас будет так же опасно, как в прошлый раз.

— Тогда вперед.

Императору объявили о приходе Блаженного из Генуи, вежливо напомнив при этом, что его императорское величество виделся с провидцем и его прелестной толмачкой в день освобождения его императорского величества из тюрьмы — освобождения, которому в немалой степени поспособствовал Блаженный. Нам не пришлось долго ждать, прежде чем нас пригласили войти.

Дворец Исаака выглядел скромнее Влахернского дворца (где сейчас жил его сын), но все равно поражал ослепительной роскошью. Его Старческое Величество принял нас в маленьком зале, полностью отделанном темным мрамором. Он был в пурпурных туфлях, пурпурном с золотом одеянии и даже с короной на голове и сидел за небольшим инкрустированным столом, накрытым к ужину. Исаак только что закончил угощать четырех преданных звездочетов, различного возраста и объема, — все они были в красных одеждах, украшенных жемчугом, все разомлели от обжорства. Посреди стола на подносе лежали остатки полутуши быка, как мне показалось. Один из любителей попялиться на звезды отколупывал кусочки мяса и швырял их радостным собачкам у ног Исаака. Я покачнулся от голода и вцепился в руку Джамили. Моя помощница в ответ тоже пожала мне руку.

— Садись! — велел Исаак.

Я предложил стул Джамиле, зная, что все равно император ничего не видит, но Исаак что-то почувствовал и гаркнул:

— Женщина может постоять! Это взаимная честь. Никто не сидит в присутствии императора, но я уважаю людей, которые действительно понимают, что такое власть, и делаю для них исключение. Садись! — И он подождал, пока я сел. Джамиля осталась стоять, слегка опираясь на мое плечо. — Я тебя помню, — продолжал Исаак. — Ты убедил моего брата-узурпатора отречься от власти. Ты тот, кто говорит с Богом.

— Когда Он считает нужным, — добавил я.

Джамиля переводила, нервно и виновато улыбаясь звездочетам. Они не очень обрадовались при виде соперника.

— Что ж, Он явно желает говорить с тобой сейчас, иначе я не позволил бы тебе войти, — объявил Исаак.

Джамиля перевела эту очаровательную завершающую фразу и тихо добавила, движимая отчаянием:

— Убеди его дать нам поесть.

— Скажи ему, что я лучше слышу глас Божий, когда через мою глотку проходит кусок мяса.

Джамиля робко перевела. Звездочеты, поняв, что мы с ними одного поля ягоды и бессовестно блюдем в первую очередь свои интересы, подобрели к нам и отрезали от огузка несколько кусков мяса.

— И среди мошенников порой встречается благородство, — заметил я.

— Не стану это переводить, — не глядя на меня, пробормотала Джамиля с любезной улыбкой.

Как только нас накормили и даже преподнесли отличного вина, Исаак захотел знать, какие такие слова Божьи генуэзский чудак может ему передать.

— Должен ли я изгнать своего сына-содомита? Или, быть может, нам перебить всех венецианцев? — с любопытством вопрошал император. — Я все могу. Стоит мне только шевельнуть пальцем, и земля под ними разверзнется, и они упадут в пропасть. Так мне сказали звездочеты. — И это говорил человек, который когда-то перехитрил легендарного императора Фридриха Барбароссу.

— Попроси его показать мне, как он это делает, — велел я. — Детишкам беженцев, что живут у нас в лагере, очень понравится такой фокус. — (Джамиля метнула в меня уничтожающий взгляд.) — Ладно, забудь. Скажи ему, чтобы не причинял вреда венецианцам. Пусть лучше заботится о них, чтобы по весне они смогли увезти отсюда мерзких франков и фламандцев. — Когда это послание Всевышнего было переведено, я дошел до самой сути: — Он должен кормить армию.

Джамиля засомневалась.

— Переводи, — велел я. — Не позволяй этим шарлатанам запугать себя. Все равно я больший шарлатан, чем все они четверо, вместе взятые, ты сама не раз убеждалась в моем мастерстве. — (Джамиля нервно улыбнулась.) — Поэтому скажи ему следующее: чтобы остаться властелином в этом мире, ему необходимы иудеи.

— Зачем? — захотел знать Исаак.

У меня был готовый ответ, но у Джамили нашелся ответ получше, который она и поспешила перевести:

— Иудеи изготовляют самые лучшие ткани и платят самые высокие налоги, и от религиозного преследования их может защитить только добрая воля императора и его покровительство, поэтому они ваши самые преданные подданные. Но сейчас они находятся в опасности из-за того, что ужасные пилигримы голодают.

— Поэтому, — завершил я речь, снова беря бразды правления в свои руки, — Исаак должен поставить у ворот Перы вооруженную охрану и послать пилигримам тысячу голов скота.

Джамиля нервно заморгала.

— Те, кому предназначалась эта тысяча голов, захотят отомстить…

— Они отомстят ему, но ничего, он справится — все-таки он император.

Она перевела мои слова, но убедить Исаака не удалось.

— Он думает, что проще перебить всех пилигримов, — пояснила Джамиля. — Честно говоря, я с ним согласна.

— Нет-нет, этого делать нельзя, — сказал я, слегка повысив голос, чтобы до Исаака дошло, насколько это серьезно. — Он должен заботиться о них всю зиму, чтобы в марте они смогли отплыть в Святую землю, где перебьют неверных, врагов Христа, и в то же время сами полягут на поле битвы, что очень удобно, согласись. Таким образом, враги и с Запада, и с Востока будут уничтожены. — Я щелкнул пальцами. — В одной битве. Если франки погибнут сейчас, то мусульмане пойдут на него через год. Скажи ему, что это слова Всевышнего!

Я по-театральному завопил и принялся размахивать руками для выразительности, но потом до меня дошло, что Исаак слеп, и тогда я перестал хлопотать: какой смысл было производить впечатление на звездочетов — все равно те успели задремать, положив голову на стол.

Мои предсказания не произвели ожидаемого эффекта. Оказалось, Исаак вовсе не желал слышать Слово Божье. Он хотел слышать, что все будет хорошо, что, ничего не предпринимая, он тем не менее затмит своим блеском сына-содомита и станет править миром до конца жизни, которая, по обещаниям всех четырех звездочетов, продлится еще восемьдесят лет, не меньше. Его крайне разозлило, что Бог посмел предписывать самому Исааку сделать какое-то усилие. И хотя император был слишком напуган, чтобы перечить Блаженному из Генуи, который помог ему снова взойти на трон, он не желал больше выслушивать слова, приводящие его в уныние. Поэтому пообещал, что сделает все возможное, щедро расплатился за оказанные услуги, а затем выпроводил Блаженного навсегда.

Мне казалось, я добился чего-то хорошего. На самом деле всего лишь сыграл свой раунд.

Вследствие чего на следующий день императорские отряды отбили у пастухов тысячу голов скота, перегоняемого на бойню, и доставили на другой берег в лагерь пилигримов без каких-либо официальных объяснений.

Вследствие чего тем же вечером толпа оставшихся без мяса горожан прокралась в бухту при ярком свете полной луны, наполнила лодки смолой, сухой растопкой и подожгла. Затем лодки направили в сторону венецианского флота (разумеется, только потому, что лучший способ заставить воинов покинуть город — это уничтожить их единственное средство передвижения). Моряки на вахте, ясно видевшие при свете луны, что на берегу происходит какое-то движение, отогнали лодки абордажными крюками к самому входу в бухту, где их подхватило босфорское течение и унесло в Мраморное море, и они продолжали плыть, ужасные с виду, но совершенно безобидные. (Именно тогда мой оптимизм начал уменьшаться.)

Вследствие чего, несмотря на празднование Рождества на обоих берегах бухты, греки беспрепятственно предприняли очередную вылазку против врага в день Нового года. По византийскому календарю это был самый главный праздник. Традиционно в календы января люди прощают друг друга и возобновляют дружеские отношения, но также при этом учиняют беспорядки.

Стояла кромешная тьма, тонкий полумесяц нырнул за горизонт. Толпа на этот раз выступила более сплоченно, связав вместе семнадцать кораблей, перевозивших древесину, так что из гавани на флот двинулась целая стена огня. Тысячи греков забрались в темноте на оградительную стену понаблюдать за пожаром, который, как они надеялись, превзойдет тот, что причинил ущерб городу. Венецианцы, по-прежнему не терявшие бдительности, вновь отразили атаку — им опять помогли абордажные крюки и течение Босфора.

Вследствие чего с этого дня начались бесконечные стычки между греками и латинянами под любыми предлогами, если, конечно, кто-то удосуживался искать эти предлоги. Я же теперь пришел к выводу, что от всех моих усилий дела становятся лишь хуже — даже когда мне помогает Джамиля, — и смирился с ролью стороннего наблюдателя на какое-то время. По правде говоря, трудно было сделать что-то полезное, когда постоянно хотелось есть. Продуктов становилось все меньше.

Кое-кто из предприимчивых греков по-прежнему торговал на берегу, но цены у них были неслыханные: за буханку, стоившую раньше две монеты, теперь просили двадцать три, и то после того, как хлеб зачерствеет. Прошел слух, что рыцари убивают и поедают своих собственных лошадей, что, по понятиям рыцарства, приравнивалось почти к каннибализму. Пера снова подверглась набегу. После того как выяснилось, что там нечего красть, Бонифаций с яростью проклял всех мародеров и послал извинения старейшинам общины, заявив, что злоумышленники высечены. При этом он просил старейшин позволить Джамиле из Александрии сопровождать армию, когда она выступит в поход в начале марта. Тут не крылось никакого коварства: Джамиля в качестве проводника была истинным и неожиданным благом.

Все ложились спать голодными. Началось дезертирство.

Вследствие чего Бонифаций решил, что придется вступить в прямую конфронтацию со своим бывшим прихвостнем, императором Алексеем. Ему понадобились хорошие воины.

Вследствие чего:

Праздник святого Луция,

8 января 1203 года

Мне предстоит написать о победе, хотя я чувствую себя побежденным.

Маркиз Бонифаций, который отказывался иметь дело со мной после того позорного случая с Мурзуфлом, приказал оставить на время молитвы и пост и присоединиться к почетному караулу для сопровождения его во Влахерну. Я подчинился, ибо такое мой долг. Брат Отто ехал со мной.

Имея при себе только щиты, без оружия, мы приблизились к дворцовым стенам с той же стороны, что и вся армия в прошлом июле. Маркиз намеревался потребовать встречи с Алексеем. Не знаю, согласился бы Алексей поговорить с маркизом; нам так и не представилась возможность выяснить это. Не успели мы достигнуть стен, как подверглись нападению из засады: большой отряд отъявленных головорезов возглавлял не кто-нибудь, а сам Мурзуфл. Он поджидал со своими людьми за холмом, перед которым прошлым летом армия разбивала лагерь. От шпионов он узнал, что мы приближаемся и что у нас нет при себе оружия, а значит, мы не ставили себе никаких кровожадных целей. И тем не менее он напал на нас с кровожадностью и в полном боевом вооружении. Думаю, он поступил так из желания прославиться в любимом Станполи и стать героем для горожан, ибо они теперь нас ненавидят и восхищаются любым, кто причиняет нам зло. Это нам-то, пилигримам, хотевшим всего лишь оказать услугу империи. И тем не менее мы заслужили все плевки, все проклятия и все ругательства, обрушившиеся на нас с тех пор.

Даже не попытавшись поговорить или предостеречь от приближения к стенам, Мурзуфл и его люди встретили нас воинственными криками и дождем стрел, выпущенных нам в спину. Просто чудо, что никто в арьергарде не был сбит с лошади, ибо нас атаковали так внезапно, что мы даже не успели воспользоваться копьями. Тогда Мурзуфл дал пронзительный сигнал горном лучникам на стенах Влахерны.

Еще полгода назад я бы с восторгом описал короткую схватку, что последовала затем, но сейчас мне не хватает мужества для подробностей. Достаточно сказать следующее: когда греки схватятся с нами в открытом поле, мы их одолеем. Мы всегда будем выходить из схваток победителями, это никогда не изменится, ибо мы воюем лучше. Когда-то я считал, что это означает, будто Господь на нашей стороне, но сейчас знаю, что мы просто лучше натренированы сражаться и убивать, и я больше не думаю, что Христос к нам благосклонен. Но все равно мы сражаемся лучше, как по отдельности, так и в составе отряда. Как только мы пришли в себя, сразу стало ясно, что в этой схватке победителями выйдем мы.

Но потом перевес вроде бы оказался на стороне греков. Мы побросали наши копья, ибо враг подошел слишком близко. Я крикнул воинам, чтобы они стали стеной между маркизом Бонифацием и наступавшим врагом, превосходившим нас в численности по меньшей мере вчетверо — то есть нас была дюжина, а их человек пятьдесят. Но тут лучники на стенах Влахерны начали стрелять нам в спину, так что мы оказались между молотом и наковальней. Мурзуфл и его люди атаковали нас укороченными копьями (хотя греки плохо владеют копьем). Я послал двух лучников противостоять стрелкам на дворцовых стенах. У нас осталось четверо лучников и шестеро всадников, которых я выстроил перед Бонифацием, заняв позицию в центре и поставив Отто справа от себя. Но лошадь слева от меня шарахнулась в сторону, испугавшись стрелы с привязанным к ней большим красным шарфом. Все это, разумеется, было спланировано заранее, ибо как только между мной и всадником слева образовался проход, в него ринулся Мурзуфл, подстегнув коня и занеся топор, чтобы снести Бонифацию голову.

В ту секунду я мало что мог сделать — Мурзуфл находился слева от меня, а меч я держал в правой руке. Поэтому я быстро развернул Самму налево, стряхнул правое стремя и обрушился на Мурзуфла. Он хоть и сидел в глубоком седле, но не удержался, и мы оба, перелетев через его коня, с глухим стуком упали на землю. Он по-прежнему держал топор высоко над головой, и я пригвоздил его оружие, всадив меч в топорище.

Мурзуфл довольно крепок для грека, но все же слабее меня. В первую секунду он опешил от такого маневра, лицо его вспыхнуло, когда он понял, что не может поднять топор. А потом он посмотрел наверх, узнал меня и начал хохотать, так что я почувствовал, как сотрясается под кольчугой его тело. И замечание он отпустил совершенно безумное: «Надеюсь, когда ты ходишь по бабам, то ведешь себя с ними не так грубо, германец!» После этого он начал выкарабкиваться из-под меня. За это время Отто успел прикрыть Бонифация собой. Я слышал, как он кричал мне, чтобы я прикончил Мурзуфла. Грек тоже это услышал и выпустил из рук топорище.

— Теперь я безоружен! — сказал он. — Ты станешь убивать безоружного? Разве это не противоречит рыцарскому кодексу?

(В те дни, когда я часто обедал в его доме, мы говорили о рыцарстве, и он проявлял интерес к рыцарскому кодексу.) Я прижал плашмя к его горлу свой меч.

— Ты очень мне навредил, — сказал я. — Ты человек без чести и не заслуживаешь, чтобы с тобой обращались по правилам чести.

Я занес меч, чтобы пронзить его горло, и почувствовал, как собственное горло сжалось от сознания, что я должен убить человека, которого когда-то считал другом. Но не успел я взмахнуть мечом, как Отто предостерег меня криком. Я поднял глаза: лучники на стенах Влахерны собрались выпустить в меня облако стрел. Пришлось скатиться с Мурзуфла — иначе бы не уцелел; поразительно, как его самого не сразили те стрелы. Они продолжали падать дождем, но теперь он оказался в стороне от их траектории и смог (бросив свой испорченный топор) убежать обратно в ворота. Его люди, как только увидели, что он выбит из седла, сразу разбежались, ибо все они были трусливы.

Бонифаций отказался от своего намерения переговорить с Алексеем, и мы поспешно вернулись в лагерь. Маркиз широко оповестил всю армию, что его верный зять спас ему жизнь в схватке с подлым Мурзуфлом, но лично мне ничего не сказал и не сделал ничего такого, чтобы возродить между нами былую дружбу. Поэтому я возвращаюсь к своему самому важному делу — молитвам.

Вследствие чего Грегор снова занялся очищением собственной разочарованной души.

Тем временем Мурзуфл раструбил по всему городу, что он, хоть всего лишь придворный, осмелился поднять оружие против ненавистной чужеземной армии. Популярности ему это почти не прибавило, зато Алексей окончательно ее лишился.

Вследствие чего, как я уже говорил, мы все стали на одиннадцать недель старше и жизнь у нас была несладкая, но в общем и целом для нас ничего не изменилось.

А потом, двадцать седьмого января, все и всё вокруг начало меняться.

 

57

Тот день, его вторую половину, я провел в Пере с Джамилей. День выдался удачный, в основном потому, что Самуила не было дома. Большинство его временных жильцов успели переселиться в собственные, заново возведенные под крышу дома. Осталась только еще одна женщина, которая нарочито удалилась в соседнюю комнату и время от времени чем-то там гремела, чтобы напомнить мне о своем присутствии. Я обнял Джамилю и покрыл ее лицо поцелуями. Прошло семьдесят семь дней с тех пор, как я ее раздел, но нас прервало возвращение Отто. Пройдет еще каких-то тридцать три дня, и Бонифаций отправится в Святую землю, взяв с собой иудейку вместо проводника и бритта, который иногда будет для него музицировать.

Но в эту минуту тридцать три дня казались невыносимо долгим сроком.

— Нам нельзя столько ждать, — предупредил я Джамилю.

— Да, — согласилась она и прижалась ко мне еще крепче, — нельзя.

Она имела в виду совсем другое, но я тогда еще этого не знал.

Приоткрылась дверь, я поспешно оторвался от Джамили и плюхнулся на подушки, чтобы не быть слишком близко к ней, когда войдет Самуил.

Но вошел не Самуил. Это был старик раввин, которому я читал детский стишок прошлым летом, а с ним, к моему смятению, вошел Ионнис, наш бывший проводник и бывший воспитанник Мурзуфла. Они, видимо, не были знакомы, но болтали по-гречески — вернее, болтал Ионнис, а раввин тревожно слушал. Оба сразу посмотрели на Джамилю, словно пришли именно к ней, но, увидев меня, явно обрадовались.

— Именно тот, кто мне нужен! — объявил Ионнис.

Джамиля принялась лопотать что-то по-арабски, объясняя раввину, почему оказалась наедине со мной. Но его сейчас не интересовало соблюдение приличий. Схватив Ионниса за руку, он подтащил его ко мне. Оба, старик и юноша, начали что-то взволнованно рассказывать Джамиле на греческом, причем такой скороговоркой, что я ничего не мог понять, хотя мне показалось, будто они повторили «Айя-София» по меньшей мере десяток раз. Я решил, что, наверное, ошибся и что любое греческое слово похоже на «Айю-Софию», если произнести его достаточно быстро.

Джамиля ужаснулась, но, подняв руку, заставила их умолкнуть, после чего кивнула в мою сторону.

— Он ничего не понимает, — сказала она по-французски. — Один из нас должен объяснить.

— Это сделаю я, — сказал Ионнис, напустив на себя важный вид. — Блаженный, пойми меня.

То, что их огорчило, показалось мне самым нелепым политическим кризисом, о котором я когда-либо слышал. Если в двух словах, то у императора Алексея появился соперник, претендующий на императорскую корону. В самом этом факте ничего нелепого не было (на византийский трон вечно кто-то претендовал), но сложившаяся ситуация казалась невероятной: несколько дней назад в соборе Святой Софии спонтанно собралась многотысячная толпа. Их возмущало, что Алексей отказался напасть на злодеев-чужестранцев, опустошавших их родные деревни (недовольство толпы усиливал тот факт, что с Бонифацием схлестнулся Мурзуфл, а не Алексей). Ярость вызывало и то, что бесценная святыня, голова Иоанна Крестителя, по-прежнему находилась в неизвестно чьих руках (предположительно, у чужеземцев). В общем, все это им надоело, и они потребовали от патриарха Иоанна Каматероса (это что-то вроде нашего Папы) назначить нового правителя, хотя никто не хотел занимать этот пост. Когда стало ясно, что добровольцев на звание претендента нет, толпа несколько дней выискивала подходящего человека из знатных горожан, чтобы навязать ему эту честь. Первые два кандидата на эту сомнительную высокую должность спешно удрали из города, понимая, что варяжская гвардия немедленно расправиться с претендентом как с предателем. Потом наконец толпа приперла к стене собора некоего Николая Канавоса и, приставив нож к его горлу, потребовала, чтобы он короновался. Патриарх отказался короновать Канавоса против его воли, и тогда толпа каким-то образом самостоятельно выполнила обряд («Понимаете меня?» — строго спросил Ионнис, сам не веря, что такое возможно). После этого многотысячная толпа с их подневольным кандидатом в императоры, насильно втиснутым в имперские пурпурные сапожки, заперлась в храме и потребовала отречения Алексея и присяги варяжской гвардии Канавосу. (К этому времени об Исааке успели забыть.)

— Блаженный, ты должен хоть что-то сделать, — завершил свою речь Ионнис.

Я заморгал.

— То, что ты описываешь, — безумие. Я не могу притвориться Блаженным из Генуи и исправить ситуацию, достигшую таких масштабов, Ионнис. Все это слишком серьезно. — Я чуть не признался, что на самом деле не могу исправить вообще ничего, но он все равно не поверил бы мне.

Ионнис выглядел так, словно я его предал.

— Ты заставил узурпатора отречься от власти, я слышал об этом от Мурзуфла! Если ты мог сделать это с одним, то сделай и с другим.

Мне вдруг показалось, будто я тону.

— Ионнис, узурпатор и без меня едва держался на троне. Ему, как расшатавшемуся зубу, требовался лишь последний рывок. На самом деле я сделал очень мало.

— Это твоя была затея с реликвиями! Я знаю, дядя бессовестно подвел тебя, но все же это ты придумал план действия. Вот и теперь придумай, что делать, — взмолился Ионнис. — Ступай в собор Святой Софии и убеди толпу разойтись по домам, и пусть захватят с собой своего императора. Иначе произойдет что-то очень плохое. — После чего обратился к Джамиле, словно это могло устранить единственное возражение с моей стороны: — А ты иди с ним, будешь переводить.

Старик раввин догадался, о чем идет речь, и заверещал в панике, выражая свой протест. При этом в каждой фразе он поминал Самуила, и Джамилю каждый раз перекашивало от этого имени.

— Парень, — сказал я, виновато морщась, — понятия не имею, как уладить это дело. Сама мысль меня пугает.

Он начал было протестовать, но я покачал головой.

— Я только тогда добиваюсь успеха, когда мне удается сбить людей с толку. Толпа, особенно та, что ты описываешь, вообще не обладает никаким здравомыслием. Мне не удастся перехитрить неразумную массу.

— А как собирается решить эту проблему великий Мурзуфл? — спросила Джамиля.

Юноша пожал плечами, как это делают все греки, но было видно, что он переживает.

— Он стал другим человеком с тех пор, как надел зеленые туфли. Мурзуфл желает добра людям, но я уже не знаю, понимает ли он людей сейчас, когда окружен одними придворными. Мне кажется, что даже у него голова закружилась. Мы с ним больше не видимся. Итак, Блаженный, ты должен что-то сделать. Кто, если не ты! — Этот невозмутимый юноша сам там присутствовал, все видел и был глубоко возмущен.

— В одиночку мне не справиться, — настаивал я на своем. — Но может быть, Грегору удастся что-то сделать.

Грегор, как всегда, был погружен в молитву перед алтарем, и я своими приставаниями ничего бы не добился, но, увидев затравленное лицо Ионниса, он, возможно, вернулся бы к действительности.

— Пойдешь со мной поговорить с ним? — спросил я.

Ионнис покачал головой.

— Если городу суждено пасть, хочу быть со своими друзьями, когда все погибнут.

— Никто не погибнет, — сказал я не очень убедительно.

— Возвращаюсь в город, — сообщил Ионнис. — Это начало конца всему.

Я помчался в лагерь, прикидывая, нельзя ли воспользоваться этим кризисом, чтобы вырвать Грегора из его болота бездеятельности. Я как раз переваливал через вершину холма, отделявшего армию от стен Перы, когда оглянулся и заметил, как через бухту переправляется императорское парусное судно. На таком расстоянии было невозможно разглядеть, кто там высокомерно стоит на палубе в окружении варягов. Но это явно был не император Алексей и даже не император Исаак.

Я вновь припустил, прибежал, запыхавшись, к хижине, рывком распахнул дверь и заорал, прежде чем глаза привыкли к темноте:

— Сюда направляется Мурзуфл!

В углу отдыхала Лилиана, чей живот уже заметно округлился, а кроме нее, в хижине никого не было.

— Мы знаем, — сказала она.

— Где Грегор? — выкрикнул я.

— Бонифаций позвал его для усиления охраны, когда на переправе заметили Мурзуфла. — Она нервно улыбнулась. — А события обещают стать интересными. — Теперь она меньше улыбалась, но больше нервничала. — Так как сейчас здесь нет Джамили, то позволь мне настоять на том, чтобы ты ни во что не вмешивался. Прошу тебя. — Она чуть ли не виновато положила ладонь себе на живот. — Пожалуйста.

— Договорились, — сказал я.

Праздник святого Гилдуина,

27 января 1203 года

То, о чем собираюсь сейчас написать, — нижний предел глубочайшей пропасти, в которую только может упасть эта кампания.

Начну с того, что я, мессир Бонифаций и Мурзуфл оказались все вместе в шатре маркиза. В первую секунду мы просто смотрели друг на друга. На Мурзуфле были белый тюрбан и туника, а еще зеленые туфли — символ его власти. Он улыбнулся мне, как мальчишка, довольный тем, что нашкодил и остался безнаказанным. Я почти ожидал, что сейчас он отведет меня в сторону и попросит не держать на него зла.

— Зачем пожаловали? — резко спросил Бонифаций.

— Меня прислал его величество, — сказал Мурзуфл, переходя на такой же резкий тон. — Он просит вас немедленно отправиться со мной во Влахерну и переговорить с ним наедине. Положение в соборе Святой Софии очень серьезное. Его величество места себе не находит от беспокойства. Он исчерпал мастерство трех различных лекарей, пытавшихся его успокоить, и утверждает, что только разговор с вами может ему помочь. Лично я с этим не согласен, но я единственный во дворце, кому доверяет Алексей, поэтому меня и послали за вами, вторым человеком из всех живущих, кому доверяет император.

Я хотел спросить у Мурзуфла, что такого он сделал, что Алексей стал ему доверять, но потом решил промолчать. И когда представляю себе Алексея, такого слабого и перепуганного, вечно нуждающегося в совете старшего, а рядом с ним Мурзуфла, такого сильного и решительного, я почти верю, что мальчишка доведен до отчаяния.

— Вы должны понимать, — сказал Бонифаций, — что после нашей с вами последней встречи я не намерен доверять вам свою безопасность.

Мурзуфл закивал.

— Конечно. Пожалуйста, возьмите с собой любую охрану. То, что произошло между нами, — несчастливое стечение обстоятельств, когда каждый из нас делал то, что считал нужным. Сегодня же у нас с вами общая цель, и она весьма проста — оказать его величеству поддержку.

— Поехали, Грегор, — сказал Бонифаций, сделав взмах, каким подзывают к ноге охотничьего пса. Своему главному охраннику, Клаудио, он тоже подал знак.

Мы переправились, когда солнце уже заходило за горизонт. Мурзуфл без конца вел разговор, но только со мной. Ни к Бонифацию, ни к кому-либо другому он не обращался. Он рассказывал о всех своих греческих друзьях, с которыми я познакомился у него в доме прошлой осенью, делился новостями, в общем, болтал всякую ерунду. Я, разумеется, не отвечал, но это не мешало Мурзуфлу болтать с привычным для него юмором. Меня это раздражало по нескольким причинам, самая важная из них — как отразится на добром имени человека то, что враг обращается к нему по-дружески на глазах у его начальника. А еще мне было не по себе от того, как убедительно дружелюбно он держался, хотя я теперь знал о его предательской сущности. Этот тип, должно быть, не в себе. Все византийцы, которых я встречал, казались мне немного сумасшедшими.

Сумерки сгущались. Нас провели через ворота прямо во дворец. Там мы довольно скоро оказались в личных покоях императора — наверное, тех самых покоях, где побывали прошлым летом бритт и Джамиля, хотя император, разумеется, поменялся.

Император Алексей расхаживал по спальне, бледный и дрожащий, рядом с ним находился его последний лекарь. Нас пропустили с большой помпой, а затем велели, как всем прочим придворным, встать у стены. В первую секунду я обратил внимание не на самого Алексея, а на его лекаря — им оказался иудей по имени Самуил. Потом началась суета с представлениями, я отвесил поклон императору и получил возможность его разглядеть.

Императору Алексею нездоровилось. Он так и не возмужал и теперь уже не возмужает, не быть ему настоящим императором. Похоже, он давно не ел. Говорит, что его пытаются отравить. Он рассказал нам замечательную историю о толпе, собравшейся в Айя-Софии, чтобы избрать нового императора, хотя варяжская гвардия разорвет любого, кто посмеет ему угрожать.

— Ты мне нужен, Фацио, ты мне нужен, — всхлипывал император, вцепившись в руку мессира маркиза. — Я дам тебе все, что захочешь, если ты просто приведешь в город своих людей и разгонишь толпу! Пошли их прямо в церковь! Проси что угодно!

— Я хочу получить обещанное, — спокойно ответил мессир Бонифаций. — Особенно продукты. Ты должен немедленно отправить в лагерь провиант.

— Нам сейчас не найти столько провианта, — вмешался Мурзуфл. — Его величество расстроен и нуждается в вашем совете. Армия ему не нужна. Мы сами способны позаботиться о своем императоре. Как я уже говорил его величеству, варяги сумеют справиться с толпой, если только она сама не рассеется.

— Варягов не хватит на такую огромную толпу, — настаивал на своем Алексей.

— Если ваше величество позволит чужой армии вступить в город, то появятся более серьезные проблемы, чем какая-то там толпа, — предостерег Мурзуфл.

— Мы найдем способ раздобыть вам провиант, — сказал Алексей мессиру Бонифацию.

— А также деньги, которые вы нам должны, — продолжил маркиз. — Всю сумму. Завтра. Мы войдем в город и не покинем его, пока вы полностью не расплатитесь и не предоставите нам достаточно скота и зерна, чтобы продержаться месяц.

— Это невозможно! — злобно выкрикнул Мурзуфл и топнул ногой. — Сейчас глубокая зима! Мы заставим голодать половину города, если выполним ваше требование!

— Тогда сами разбирайтесь с избытком императоров. Желаю удачи, — сказал мессир Бонифаций и поднял руку, словно собирался подать мне и Клаудио сигнал к отходу, но император Алексей, запаниковав, вцепился в руку маркиза и опустил ее.

— Нет! Я все сделаю! Я найду деньги! — настаивал он.

— Лекарь, есть у тебя успокоительное для императора? — раздраженно поинтересовался Мурзуфл.

Все это время Самуил смешивал какое-то снадобье за столиком у окна.

— У меня почти все готово, — сказал он.

— Ты что, пытаешься меня отравить? — сурово спросил Алексей.

— Нет, ваше величество, — терпеливо ответил Самуил, не поднимая на него глаз.

— Алексей, — по-отечески строго обратился к нему мессир Бонифаций, и юноша оглянулся, как затравленный зверь, — ты и раньше говорил, что заплатишь нам, но не сделал этого. Мне нужно подтверждение. Прямо сейчас. Прежде чем покину эту комнату, я хочу иметь поручительство. Что-нибудь весомое. Сегодня. Или завтра я не приведу своих людей.

Лицо императора Алексея перекосилось, и он закричал:

— Но у меня ничего нет! Ради всего святого, Фацио, я ведь тебе уже отдал Крит.

— Что? — изумленно охнул я.

Алексей, вцепившись в руку мессира Бонифация, повернулся ко мне.

— Да, я отдал ему Крит, — сказал он. — За то, что он помог мне сесть на трон. Что еще ты хочешь, Фацио?

Мессир Бонифаций бросил в сторону Мурзуфла многозначительный взгляд.

— Для начала я бы не возражал получить голову Иоанна Крестителя. Несмотря на слухи, которые вы пытались распространить, чтобы вызвать ненависть к армии, вы знаете, что у нас нет этой реликвии.

— Она утеряна, — заявил Мурзуфл. — Но даже если бы она у нас была, мы бы не отдали ее вам. — После чего он широким жестом, который мне совсем не понравился, указал на меня: — Но возможно, отдали бы Грегору Майнцскому, вполне заслужившему это сокровище. Только не такому человеку, как вы.

Мессир Бонифаций наживку не проглотил, а задумчиво обвел комнату взглядом и сказал, улыбнувшись:

— В таком случае я хочу получить этот дворец.

Когда это было переведено, все греки рты пораскрывали.

Мурзуфл побагровел от гнева, но ничего не сказал.

— Ты хочешь владеть Влахерной? — переспросил император Алексей.

— Если ты не заплатишь армии все, что должен, значит, откроешь ей двери дворца Влахерны, как только мы разгоним толпу, — объявил Бонифаций. — Я поставлю у ворот отряд рыцарей, когда мы направимся в церковь.

Мурзуфл чуть ли не с пеной у рта, отчаянно жестикулируя, изрыгнул злобную речь по-гречески, которую трусоватый толмач перевел следующим образом:

— Господин Мурзуфл думает, что вам вообще не следовало приходить в Станполи.

Наступила пауза, мы ждали продолжения, но толмач предпочел не вдаваться в подробности.

— Да вас из тюрьмы освободили благодаря нам! — возмутился мессир Бонифаций.

Толмач замялся.

— Господин Мурзуфл смотрит на это иначе, — наконец ответил он, потом повернулся к его величеству, и тот, хоть и был очень расстроен, одобрительно кивнул.

Самуил пересек комнату и протянул императору Алексею что-то выпить. Его величество взял чашку, вырезанную из слоновой кости, и скорбно посмотрел на ее содержимое.

— Надеюсь, ты не собираешься отравить меня, — сказал он.

— Разумеется нет, ваше величество, — ответил Самуил и, взяв императорское запястье, долго слушал его пульс, пока продолжался разговор.

Толмач виновато улыбнулся и сказал нам с мессиром Бонифацием:

— Господин Мурзуфл говорит, что императорский двор Константинополя уже несколько десятилетий повержен в хаос, что система рушится изнутри. Толпы черни обретают все большую силу, знатные семейства принимают решения, заботясь не обо всей империи, а только о своих собственных интересах. Где-то лет двадцать назад венценосная семья настолько ослабла, что, когда умер Мануил, [43] они даже не смогли изгнать ненавистную чужестранку и ее малолетнего сына, которых он оставил вместо себя. В то же самое время Венгрия захватила Далмацию, поднялся большой шум, но и тут никто палец о палец не ударил. Господин Мурзуфл говорит, что знатные семьи империи и есть ее злейшие враги. Узурпатор был всего лишь марионеткой в руках всей загнивающей олигархии. Господин Мурзуфл думает, что все равно через несколько лет система взорвалась бы изнутри. И мы освободились бы, не зная такого унижения, как задолжать чужой захватнической армии. Господин Мурзуфл полагает, что вы ставите себе в заслугу то, что произошло бы в любом случае.

Мессир Бонифаций разгневался от такой речи, но удержал себя в руках.

— Я назвал свои условия, Алексей, — сказал он. — Они не обсуждаются.

— Я их принимаю! — в отчаянии ответил император Алексей. Он выдернул руку из пальцев Самуила, отшвырнул пустую чашку в другой конец комнаты и, упав на колени перед мессиром Бонифацием, начал целовать ему руку. — Спасибо, Фацио. Господь благословит тебя за то, что ты даруешь мне еще один шанс. Немедленно приводи свою армию.

 

58

Грегор мрачно описал нам ситуацию, когда мы с Ричардусами при тусклом свете лампы помогали ему и Отто облачаться в полные боевые доспехи — всего пятый раз за целый год. Стояла глубокая ночь. Лилиана, с затуманенным взором, закрыв руками живот, в котором уже полных пять месяцев развивалась чья-то жизнь, наблюдала за ритуалом. Она испытывала ужас, потому что Отто отправлялся на битву, и сердилась на себя за это. А Отто пребывал в диком восторге, что наконец-то подвернулось настоящее дело, а не добыча съестного. Он не понимал, почему его брат, как и мать еще не родившегося ребенка, горюют по этому поводу.

— В город впустят всю армию… — начал объяснять Грегор.

— Город сам может позаботиться о себе, — сказал Отто. — Это с его-то извилистыми улочками, карнизами и тупиками? И полумиллионным населением? Меня больше в данном случае волнует армия. Пока никому не удавалось взять Константинополь.

— Вообще-то я думал о том, куда нас посылают, — устало произнес Грегор. — Мы собираемся войти в полном боевом снаряжении в самый большой храм Христа из всех когда-либо построенных. Еще полгода назад мы были там как пилигримы, а теперь собираемся войти военной силой… — Он пожал плечами. — Как обернется дело, не знаю, но все равно получится безобразие.

— Умереть с голоду — еще большее безобразие, — заверил его Отто. — Наконец-то мы получим все, что нам причитается! Хочешь возобновить паломничество? Мы так и сделаем, к первому марта! — Он подмигнул Лилиане. — Сойдем на сушу за месяц до твоего срока, а уж аббатств в Святой земле предостаточно, так что будет куда пристроить тебя на время родов. Жизнь прекрасна.

Лилиана заставила себя улыбнуться. Но никто, даже Отто, ей не поверил. Он жестом велел Ричардусам пока не надевать на него шлем и прогрохотал к ней, чтобы поцеловать в лоб.

— Я буду осторожен, — пообещал он, касаясь губами ее виска. — Ради вас обоих.

Потом конюхи подвели лошадей, оруженосцы помогли своим отяжелевшим от доспехов хозяевам взобраться в седла, а вокруг взволнованными, испуганными кучками жались остальные обитатели лагеря, наблюдая за происходящим. Меня уговорили сыграть несколько рыцарских баллад для окружения Бонифация. За час до рассвета кавалерия уже сидела в седлах, армия приняла боевой порядок и выслушала наспех проведенную мессу. Настроение у всех было беспричинно радостное. Воинам предстояло пройти маршем в глубь материка выше бухты, пересечь мост, затем вернуться назад по другому берегу к Влахерне, где их примет Алексей. После чего эта чужая захватническая армия промарширует через весь город к величайшей в мире церкви… И перед своим отъездом она совершит хорошее дело, а взамен получит и еду, и золото, и средства продолжить паломничество будущей весной. Наконец-то закончится проволочка. Византийский кризис явился для армии панацеей. Паломники вновь станут героями.

Однако, прежде чем они выступили в поход, через спокойную темную бухту кто-то переправился, шлепая по воде веслами.

— Мессиры! Мессиры! Мессир маркиз! — истошно вопил чей-то голос.

Кричавший лез прямо по крутому склону туда, где стоял Бонифаций, а рядом с ним — мрачный Грегор, а еще недоумок-менестрель, тщедушный и темноволосый. Держась поодаль от лошадиных голов, я распевал рыцарские песенки («Господь окружен врагами в своем святом царстве, вот и увидим, кто придет ему на помощь». И все в таком же духе). Это был один из шпионов Бонифация, обставивший свое появление жутким драматизмом.

— Мессир! — Он задыхался и чуть ли не бился в истерике. — Управляющий императорским двором Мурзуфл бросил императора Алексея в темницу и объявил себя новым императором!

Бонифаций пришел в ужас.

— Когда это случилось? — строго спросил он.

— Как только вы ушли, — ответил шпион. — Этот человек — воплощение предательства. Он заявляет, что Алексей предал Византию, позволив чужеземной армии вторгнуться в город. Его величество уснул, выпив приготовленного лекарем снадобья, а Мурзуфл его разбудил, предостерег, что из Айя-Софии ко дворцу движется разъяренная толпа, и уговорил потихоньку спуститься вниз, в подвалы, в чужом обличье и там, в тюрьме, заковал его в кандалы, после чего провозгласил себя императором.

— Раз так, мы поедем и вызволим его, — в бешенстве изрек Бонифаций. — Сначала сделаем это, потом убьем Мурзуфла, а уж затем направимся к собору Святой Софии.

Я выронил фидель, и он шмякнулся к моим ногам с протяжным гулом. Грегор со мной согласился.

— Мессир, — взволнованно сказал он, — я советую вам этого не делать. Сейчас там царит хаос. Изголодавшиеся воины не смогут выступить сосредоточенно, когда даже вы не знаете, какую дать им цель. Будет лучше, если вы велите отложить выступление в поход на день или два, пусть ситуация определится, и тогда мы поймем, чего на самом деле хочет Мурзуфл.

— Ясно, чего он хочет! — огрызнулся Бонифаций. — Ему нужен трон Алексея!

— Мессир, я с вами не согласен, — осмелился возразить Грегор. — За этими стенами сейчас находятся четыре императора, и Мурзуфл имеет прав на трон меньше всех, он единственный не был коронован. Просто смешно, что он называет себя императором. Я говорю так, потому что знаю характер этого человека. Мне не верится, что он намерен или даже надеется на самом деле стать настоящим императором. Просто это его стратегия, чтобы достичь какой-то другой цели. Он хочет убедиться, что его станут слушать, ибо считает себя единственным истинным представителем города.

— И что он хочет нам сказать? — с сарказмом осведомился Бонифаций.

— Именно то, о чем говорил сегодня вечером: пусть армия остается за пределами города. Он опасается, что она может причинить Константинополю ущерб. Это его ответ на создавшийся кризис. Позвольте ему попробовать самому рассеять толпу в Айя-Софии. Он потерпит неудачу и поймет, что ему необходима наша помощь. Тогда мы сможем вступить с ним в переговоры по поводу освобождения Алексея и потребовать остальное.

Бонифаций поморщился, увидев, как молодой Балдуин Фландрский, сидевший верхом на расстоянии брошенного камня, снял шлем и напряженно старается что-то услышать. Балдуин подъехал ближе, его свита — Гюг де Сен-Поль и Луи Блуаский — тоже приблизилась. Бонифаций кратко пересказал им доводы Грегора, ясно дав понять, что сам он с ними не согласен.

— Что, если Мурзуфл действительно намерен сделать себя императором? — спросил Балдуин.

— Нельзя самому сделать себя императором, — ответил Бонифаций, тем самым нехотя признавая правоту Грегора. — Это по силам только варяжской гвардии, что означает — евнуху Константину Филоксениту. — А потом вдруг его осенило, как возразить Грегору. — Самое тревожное во всей этой ситуации то, что варяги до сих пор не убили Мурзуфла за попытку взять власть в свои руки. Можно предположить, что Филоксенит вступил с Мурзуфлом в сговор.

Один из графов недоуменно покачал головой.

— Кто такой Филоксенит?

— Евнух, который управляет сокровищницей, — ответил Бонифаций. — Им, разумеется, может манипулировать любой придворный, но в конечном итоге именно он указывает гвардейцам, кому присягать на верность, когда происходит свержение с трона или отречение. В его жизни подобные происшествия не редкость, поэтому могу предположить, он давно научился правильно угадывать, откуда ветер дует.

— Если Константин Филоксенит велел варягам считать Мурзуфла императором, мессиры, то варяги дадут нам отпор, когда мы попытаемся войти в город, — добавил Грегор. — Нужно подготовиться к встрече с ними.

Балдуин, который когда-то подвел войска ко дворцу Влахерны, но так и не участвовал в штурме, мрачно кивнул. Бонифаций бросил взгляд на Гюга де Сен-Поля и Луи Блуаского. Те тоже кивнули.

Маркиз шумно вздохнул.

— Разойдись! — прорычал он своему глашатаю, и приказ эхом разлетелся по рядам, повторенный барабанным боем, трубой и горном для всей армии.

Мы с Грегором впервые за все это время рискнули переглянуться прямо перед Бонифацием. Сердце гулко застучало у меня в груди, ударяясь о ребра.

За неделю ситуация упростилась, но совсем не так, как предсказывал Грегор. Благодаря таинственным силам, управляющим настроениями толпы, Николай Канавос, против воли провозглашенный императором в соборе Святой Софии, потерял всяческую поддержку и был казнен теми же самыми людьми, которые всего лишь за шесть дней до этого насильно водрузили ему на голову корону. Алексей и его отец, по слухам, были живы, но по-прежнему находились в тюрьме, окончательно свергнутые. Добраться до них было невозможно, как невозможно было добраться и до императорского лекаря Самуила, которого продержали во Влахерне всю неделю, чтобы он следил за здоровьем его бывшего величества. Иудеи из Перы, перепуганные насмерть безумием, творящимся вокруг, заперли свои ворота абсолютно для всех, включая меня. («Ты обещал не вмешиваться, — говорила Лилиана в панике, когда я попытался придумать, как пробраться за ограду, чтобы все-таки повидать Джамилю. — Ни во что не вмешиваться. Просто сиди тихо и страдай вместе с нами».)

Мурзуфла короновали в соборе Святой Софии, как только оттуда прогнали последних сторонников (сиречь палачей) Канавоса. А та таинственная сила, что управляет настроениями евнухов, вдохновила Константина Филоксенита передать варяжскую гвардию Мурзуфлу.

И все же в городе оставалось три помазанника Божия; поэтому даже сейчас Бонифаций и Дандоло надеялись на дипломатическое разрешение конфликта. В день коронации Мурзуфла они послали во дворец петицию с просьбой дать им возможность переговорить с Мурзуфлом, но получили ответ, что его величество Алексей V Дука занят другими делами.

Той же ночью брат Балдуина Фландрского, Анри, возглавил экспедицию на север, в маленький городок Филея, в котором, по сообщениям разведки, до сих пор можно было поживиться съестным. Недостаток провизии был настолько ощутим, что сказался даже лично на Бонифации. Люди целыми днями спали, когда не требовалось предпринимать ничего срочного, лишь бы сохранить силы. Я попытался было рыбачить, но зимой воды были не так щедры, как летом. Я хотел навестить Перу и посмотреть, как им там живется, но в отсутствие Самуила меня никто не собирался пропустить, как и выпустить за ворота Джамилю. Я мог бы вскарабкаться на стену у дома Самуила и попасть внутрь через окно второго этажа, но в Пере было слишком много бдительных глаз, причем особо тщательно они следили за домом лекаря. Я не мог даже просто подойти к воротам и попросить разрешения войти без того, чтобы не сбежалась половина поселения: люди стояли по ту сторону ворот и злобно смотрели на меня. Пришлось вернуться в хижину Грегора и попытаться успокоить взволнованную Лилиану — теперь она была убеждена, что станет вдовой, так и не успев побыть женой.

Отряд, возглавляемый Анри, состоял не из его обычных воинов, а из тех, кому хватило бы выносливости продержаться в седле двадцать миль пути. Выехали они при полной темноте, а позже дорогу им освещала прибывающая луна. Отто вызвался поехать добровольцем, чтобы мать его ребенка не испытывала недостатка в пропитании, хотя Лилиана предпочла бы, чтобы он остался дома. Грегор никуда не поехал, снова приковав себя на цепь к походному алтарю с маленьким противным распятием. Он обвинял себя в том, что Мурзуфл захватил власть. Я, в свою очередь, возражал, утверждая, что Мурзуфл — моя вина, раз именно я вызволил его из тюрьмы. Но в том, что я вообще здесь оказался с самого начала, была вина Грегора.

Тогда я перестал спорить и подумал, что разочарование Грегора во всем, что связано с пилигримами, было лучшее, что только могло с ним случиться. Разочарование — это всегда хорошо, оно облегчает душу, ибо иллюзии — особенно возвышенные, к которым тяготеет Грегор, — могут быть чрезвычайно тяжелой ношей. Поэтому я решил позволить ему прочувствовать это хорошенько, пребывая в уверенности, что, когда ему надоест кукситься, он вернется к действию, поднимется из пепла, как феникс, излучая уверенность и харизму, настроенный на благие поступки. В своих самых радужных фантазиях я даже допускал, что он отберет лидерство у Бонифация и сам поведет армию в Иерусалим, а там заключит с местными правителями какое-нибудь соглашение в духе Саладина, после чего все перекуют мечи на орала.

Но теперь было ясно, что разочарование Грегора приведет лишь к еще большему разочарованию — как одна опухоль нарастает на другой. Я продолжал надеяться, что хуже уже не будет и что в конце концов все само как-нибудь утрясется. Все-таки Грегор оставался Грегором, и даже в самую тяжелую минуту ему всегда удавалось поднять голову, расправить плечи и сделать то, что нужно, или хотя бы попытаться сделать.

Но только не в этот раз.

Хочу описать набег на Филею и ту роль, которую сыграл в нем Отто, ибо мне пришлось выслушать столько рассказов очевидцев, что их хватило бы на двадцать баллад. Дошло до того, что Лилиане становилось плохо от одного только слова «Филея».

Никто в тот рейд не отправился в полном боевом облачении — надевать и снимать доспехи без помощи оруженосца почти невозможно. К тому же воины хотели ехать налегке. Совершить набег оказалось просто: жители ретировались в леса, предпочтя не встречаться лицом к лицу с вооруженными конными воинами. Без всякого кровопролития весь город перешел к крестоносцам. И там действительно оказалось полно провианта, скота, сушеных фруктов, корнеплодов, хлеба, масла и сыра. Отряд позволил себе отдохнуть и попировать остаток дня и весь следующий день, послав в лагерь весточку, что вернется с добычей, которой хватит всей армии на целых две недели.

На следующее утро воины двинулись в обратный путь, медленно и радостно, со всем добром. Многое из награбленного было погружено на баржи, посланные вслед отряду, но скот пришлось перегонять по суше, а он передвигается медленнее лошадей. Тридцать рыцарей и конных воинов числом поболе — всего их было человек сто — трусили не спеша, убаюканные мирным безлюдным пейзажем вокруг. Чтобы окончательно не заснуть, они распевали рыцарские песни и играли в «угадайку» в этот сонный облачный день…

Но тут их встретила засада из четырех тысяч конных византийцев.

Мурзуфл, должно быть, бросился в седло в своих новых пурпурных сапожках прямо перед собором Святой Софии сразу после окончания коронации и больше не спешивался. Он собрал армию, в сорок раз превышающую численность отряда, за которым охотился, и сразу двинулся на Филею, захватив с собой икону Пресвятой Девы в золотом окладе с каменьями.

Пилигримы закричали в тревоге, лошади под ними заржали, но и те и другие получили закалку в боях и привыкли к неприятным сюрпризам. Воззвав к Иисусу, франки побросали копья — враг подобрался слишком близко — и вооружились мечами и кинжалами, чтобы отразить атаку.

Когда позже участники битвы пытались пересказать, как все было, они приходили в такое волнение, что не могли точно описать ни одной подробности, но очень скоро стало ясно, что крошечный отряд пилигримов полностью разгромил византийцев. Греки повернули вспять и побежали, многие погибли, но ни один пилигрим не пострадал и даже не был выбит из седла.

Император Алексей V и его охранник в панике помчались галопом обратно к городу, но Отто и еще несколько рыцарей решительно настроились догнать их — это было личное дело для Отто, потому что он тоже винил себя за Мурзуфла. Пока Отто преследовал своего бывшего сокамерника, охранник Мурзуфла бросил императорское знамя. Лошадь под Отто рванула в сторону, но тем не менее от грека не отстала. Тогда Мурзуфл швырнул икону назад через левое плечо, а сам продолжал мчаться вперед, надеясь оторваться от погони.

Отто проглотил наживку, резко развернул Ору и первым оказался возле иконы. Будь Ора чуть побыстрее, Отто мог бы поймать святой образ, даже не покидая седла. А так ему пришлось спешиться и накрыть собою икону, чтобы никто из остальных всадников не лишил его трофея. Он прижал Пресвятую Деву к груди, произносил молитвы и воздавал хвалу ее именем всю дорогу обратно в лагерь, где подарил икону Лилиане и объявил, что если у них родится дочь, то зваться она должна Марией.

Только тогда Лилиана отпустила мою руку, за которую цеплялась последние два дня так крепко, что я уже не знал, смогу ли когда-нибудь держать смычок.

Бонифаций незамедлительно вызвал к себе Отто и объяснил сладкоречиво, почему простой воин (не говоря уже о его шлюхе) не может лично у себя оставить бесценную икону Пресвятой Девы. Германец воспротивился снисходительному тону, но согласился передать икону главному монастырю цистерцианцев во Франции, если только ему воздадут должное за то, что он освободил ее из еретического плена православной церкви, а также если все епископы вместе с Бонифацием публично выразят ему благодарность.

Настоящим триумфом дня стало прибытие провианта, и в тот же вечер во всем лагере пировали и праздновали. Только Грегор, разумеется, не принимал участия в веселье. Он остался в хижине замаливать на коленях грехи Отто, то есть его успех. Мне заплатили, чтобы я играл на танцах до самого утра, но было трудно веселиться, когда я думал о мучениях Грегора. У Отто для брата не хватило терпения.

На следующий день по лагерю прокатился слух, что Мурзуфл вернулся в Константинополь и имел наглость сообщить горожанам, что не только не потерпел позорного разгрома, а, наоборот, одолел войско крестоносцев, устроивших засаду, с помощью чудотворной иконы Пресвятой Девы. Тогда ему задали очевидный вопрос: где же сейчас находится икона Пресвятой Девы? Не там ли она, где покоится пропавшая голова Иоанна Крестителя? Он заявил, что икона была незамедлительно спрятана в надежное место в одном из подземелий.

Я обещал Лилиане (и себе) не вмешиваться, но как только услышал это, то сразу понял, что нужно делать. Понял также, что один не справлюсь и останусь при этом полудурком в глазах Бонифация. Грегор был мне не помощник — он теперь не покидал хижины, разве только на время несения караула. Его брату, однако, мой план понравился, и он энергично взялся за его осуществление. Одолжил на короткое время священную икону у Бонифация (которому идея тоже понравилась, причем настолько, что он приписал ее себе) и принялся демонстрировать ее, курсируя на венецианском баркасе вдоль бухты. На втором баркасе сводный отряд барабанщиков громко привлекал внимание к святыне. Один огромный плакат, написанный по-гречески, сообщал правду о происшедшем под городом Филея и объявлял Мурзуфла трусом и лжецом; второй плакат призывал к возвращению на трон Алексея IV, законного императора.

Осуществлено все было как надо, но, по правде говоря, предпринятые меры не произвели ни на кого особого впечатления.

За исключением Мурзуфла. Он сразу понял, что ни Бонифаций, ни Дандоло, ни другие бароны не будут воспринимать его серьезно до тех пор, пока жив Алексей IV.

На следующее утро, когда воины завтракали, посреди участка, который занимал Бонифаций, упала стрела с привязанным к ней пергаментом. Никто не знал, откуда она прилетела; выпущенная с того берега, она все равно не долетела бы и до середины бухты в самой узкой ее части. Послание принесли Бонифацию, который и распечатал его.

Оно гласило на французском: «Это был Мурзуфл, и это было убийство».

Через час из дворца Влахерны прибыл официальный посол с шокирующим известием, что Алексей — царевич, претендент, император, нарушитель слова и сопливый юнец — умер естественной смертью во сне.

Новость облетела лагерь, ее восприняли молча, с ужасом.

В тот же день, но уже позже появился второй посол и объявил, что Исаак, узнав о смерти любимого сына, тут же умер от потрясения.

В столице больше не было четырех императоров. Остался всего лишь один.

Мурзуфл.

 

59

— С Мурзуфлом у нас нет никакого договора, — тем же утром изрек Бонифаций.

Созвали срочный совет со всеми баронами, епископами и Дандоло. Меня волновало, разумеется, что назревает кризис, но я был просто в панике по сугубо личным причинам: охранник у ворот Перы рассказал мне, что старейшины готовы полностью перенести поселение при первых же признаках возобновления военных действий. Единственный, кто мог бы выступить против подобных деяний, был Грегор, но сам он и пальцем не пошевелил бы. Поэтому я немного смошенничал, в результате чего Бонифаций решил, будто Грегор просит разрешить ему присутствовать на совете. Когда пришел ответ, позволяющий рыцарю явиться на совещание, я убедил Грегора (который не удосужился прочитать послание, потому что был слишком занят молитвами), что это был приказ.

Итак, Грегор сидел на совете. Я по просьбе Дандоло исполнял свою обычную роль недоумка-лютниста, но, глядя на рыцаря, решил, что зря хлопотал. Он сидел с нечесаной шевелюрой, неподстриженной бородой, почти без одежды: Грегор по-прежнему, несмотря на зимние холода, одевался как пилигрим — в одну только рубаху с крестом на спине. С впалыми и черными глазницами, изможденный и осунувшийся, он казался то ли пьяным, то ли одурманенным лекарствами. По сравнению с ним Иоанн Креститель выглядел бы приятнее, даже после того, как Саломея получила свой приз. Я боялся, что Грегор прямо здесь и сейчас впадет в оцепенение, от которого уже не очнется, или в религиозный экстаз. Мне даже стало любопытно, что он выберет, хотя я разрывался между тревогой, возмущением и чувством вины.

— Договор был заключен с Алексеем, — объяснял Бонифаций. — Если он мертв, значит, никакого договора больше не существует. Теперь у нас даже нет права надеяться на получение остатка долга. А к концу месяца закончатся припасы.

— Но это уже будет март, — сказал Балдуин Фландрский. — Все равно мы собирались уезжать. Таков был уговор. — (Я немного успокоился, надеясь, что все на самом деле так просто.) — Теперь ясно, отклонение от маршрута ничего нам не дало. Давайте признаем нашу ошибку, покинем Константинополь и наконец обратим наши лица к Святой земле.

Дандоло метал молнии из глаз; его слепота позволяла делать это во всех направлениях одновременно.

— И каким образом вы предполагаете сделать это, мессир? — с язвительной вежливостью поинтересовался он.

— На кораблях, ожидающих в бухте, мессир, — ответил Балдуин, подражая его тону.

— И каким образом вы предполагаете расплатиться с нами за них, мессир? — продолжал Дандоло. — Уговор отправиться в Иерусалим в марте основывался на выплатах долга, которые Алексей не успел сделать до своей кончины, а теперь уже вряд ли сделает.

— Разве вы, венецианцы, не такие же пилигримы, мессир? — заговорил без разрешения Грегор. (Он хрипел, глядя в пустоту. Оцепенение или экстаз? Я по-прежнему терялся в догадках.) — Разве вы все не приняли крест до начала плавания?

— Какое это имеет значение? — сурово поинтересовался Дандоло, и по его тону сразу стало ясно, что Грегору следует немедленно прекратить расспросы.

— Если вы приняли крест, то связаны словом чести и должны довести дело до конца, мессир. Весь ваш флот был отлучен от церкви, ваши души больше нуждаются в паломничестве, чем души обычных пилигримов. И если вы намерены пройти этот путь, то, ради всего святого, мессир, просто возьмите нас с собой.

Его слегка трясло, так что я бы все-таки диагностировал экстаз.

— Мы никуда не отправимся, пока нам не заплатят, — заявил Дандоло.

— Мессир! — огорченно произнес Грегор. Он наконец-то перестал глядеть в пустоту, но мог бы этого и не делать, все равно его гневных взглядов не видел тот, на кого они были обращены. — Другие пилигримы не ждут никакой платы за свое паломничество, так почему ее ждете вы? Вам, в конце концов, заплатили за корабли и за год службы на нас. Вы получили всю сумму, которую мы вам обещали. Долги выплачены, дело завершено. Все справедливо. Теперь мы здесь все вместе, как единое целое, вдалеке от дома, объединенные одной и той же клятвой, в одинаково тягостном затруднении. Мы должны держаться вместе и совершить то, что поклялись совершить Богу и Святому отцу, — освободить Святую землю. Там нас ждут богатые трофеи, и вы с лихвой будете вознаграждены за свою добродетель. Почему вы отказываетесь отправиться в поход, сулящий и материальные, и духовные блага? Почему вместо этого вы настойчиво требуете оставаться на месте, где вообще вряд ли что-то получите? Что это за упрямство, мессир?

— Германский невежа! — огрызнулся Дандоло.

Тут Бонифаций вскочил и яростно заорал:

— Грегор, хватит! Попроси прощения у дожа и немедленно уходи!

— Мессир, — произнес епископ Конрад, вставая и примирительно вытягивая руку, — я должен взять слово.

Не помню, чтобы Конрад когда-то выступал, тем более брал чью-то сторону в споре со дня коронации Алексея IV прошлым августом. Совет обещал стать веселеньким; мне не терпелось услышать, какую такую воду собирается лить епископ. Я только молился, чтобы он не выступил в поддержку враждебных действий.

— Еще один набожный германец, — снисходительно бросил дож.

— Доводы Грегора Майнцского, разумны они или нет, — пояснил Конрад, видя, что Бонифаций и Дандоло собираются возразить, — заденут струну в душе каждого воина этой армии, и если вы прогоните его сейчас отсюда, то он сделает так, чтобы все о них узнали. По правде говоря, мессиры, и я надеюсь, что выскажу общее мнение моих собратьев, — многозначительно добавил он, бросив взгляд в сторону других епископов, — его рассуждения верны по своей сути в глазах церкви.

— Церковь не дает деньги на этот поход! — огрызнулся Дандоло.

— А кто давал деньги Христу на его деяния, мессир? — парировал Грегор. — Или святому Павлу? — Он постепенно начинал напоминать прежнего Грегора, одухотворенного сознанием своей правоты, и даже держаться стал как-то прямее.

— Здесь не теологический спор! — заверещал Дандоло, возмущенный тем, что вынужден отвечать на это. — Я несу ответственность за благополучие моих людей.

— Тогда отправляйтесь с нами в Иерусалим, мессир, и вернетесь с богатством! — прокричал в ответ Грегор, внезапно став выше на целый фут. — И спасете души ваших людей!

Если бы только армия могла видеть его и слышать в эту секунду, то воины, все как один, к обеду снялись бы с места и взяли курс на Святую землю. Но…

— Грегор, молчать! — провопил Бонифаций. — Мессир Дандоло, я прошу у вас прощения.

— Случалось мне бывать в переделках и похуже, — с резким смехом сказал Дандоло. — Лишь бы мы согласились, что его не стоит слушать.

Грегор открыл было рот, чтобы что-то сказать, но, перехватив злобный взгляд Бонифация, тяжело опустился на табуретку, которую ему выделили с самого начала. Даже сидя он выглядел гораздо выше, чем в последние несколько недель.

— Разумеется, его следует послушать, — сурово высказался епископ Суассонский. (Святые небеса — уже два прелата оказались на высоте положения. Небывалый случай, по-моему.) — Его преосвященство Конрад прав. Грегор Майнцский выдвинул аргумент, за который проголосуют все оруженосцы и пехотинцы армии. Смею предположить, что и половина рядовых моряков, узнав о своем отлучении от церкви, скорее всего, взялась бы отвезти армию в Сирию…

— Со всеми служителями церкви, — добавил епископ де Труа (третий прелат!).

Удивительное дело: священнослужители, проведя полгода в духовной спячке, разом проснулись и вспомнили, что они, оказывается, совершают паломничество! У Грегора был такой вид, будто тиски, сковавшие его грудь, внезапно ослабли; я сам чувствовал то же самое.

В шатре наступила глубокая, неприятная тишина. Дожу придется уступить. Не терпелось увидеть, как он это сделает, не теряя достоинства. Мне нравилась сила характера этого человека, даже когда я был совершенно с ним не согласен. Он был взбешен, но выжидал, как воспримут заявление церковников остальные бароны, прежде чем сделать свой следующий ход; а бароны, в свою очередь, выжидали, что скажет Бонифаций. Маркиз был расстроен, но понять что-либо по его лицу было невозможно.

Минуту назад он поднялся, чтобы отчитать Грегора, а теперь вновь сел и, сложив пальцы, принялся ими барабанить, с интересом наблюдая за процессом.

— Давайте отложим совет, пока не охладятся головы, — предложил он. — Давайте возьмем несколько дней, чтобы поразмышлять над ситуацией, обдумать альтернативы, погоревать об убийстве нашего союзника и друга. А пока больше не станем высказываться. — Он не смотрел в сторону Грегора, пока это говорил. — Через несколько дней я вновь вас созову. Мы должны помнить, что главное для нас — исполнить клятву. Это перевешивает все остальные соображения. Как только что умело продемонстрировал Грегор Майнцский, если этого мы не сделаем, мы рискуем вызвать внутренний бунт.

Дандоло нахмурился, но не стал возражать. Бароны и епископы потянулись к выходу. Бонифаций жестом велел Грегору задержаться на минуту. Когда они остались одни — относительно, конечно, так как вокруг сновали слуги Бонифация, а в уголке жался некий лютнист, — маркиз наконец взглянул на своего зятя.

— Меня так и тянет отдать приказ выпороть тебя, — объявил Бонифаций сердито, но сдержанно. — Знаю, ты не станешь извиняться, но могу ли я спросить, есть ли в твоей жизни какое-либо смягчающее обстоятельство, которое оправдало бы это непотребство? Вид у тебя ужасающий. Быть может, тебе устроить турнир, чтобы остудить боевой пыл? Или тебе нужна новая женщина, так как иудеи забрали у тебя одну, а вторую твой брат сделал такой непривлекательной? Или, быть может, к тебе пристал какой-нибудь порок, невозможность потворствовать которому могла бы объяснить твое безумие?

— Единственное, чего не хватает в моей жизни, — продвижения к Иерусалиму, мессир, — спокойно ответил Грегор. — Я несколько лет провел, готовясь к паломничеству, и намерен исполнить свои клятвы. — Он повернулся спиной к маркизу и вышел из шатра.

А потом больше двух недель Бонифаций ничего не предпринимал — как и Грегор. Последний сыграл весьма неплохо, когда я выпихнул его на сцену, образно говоря, но по собственной воле он приковал себя к своему алтарю с распятием и ничего, кроме молитв, больше не хотел знать. До лагеря дошли слухи о пышных государственных похоронах, на которых император Алексей V (Бровастый) всенародно демонстрировал, как он убит горем, пав ниц перед гробом императора Алексея IV (Сопляка).

Латиняне, которые уже находили убежище у пилигримов после летнего пожара, а затем после декабрьских беспорядков, потянулись к лагерю в третий раз, опасаясь за свою безопасность в городе, где постоянно возрастала враждебность к чужестранцам. Их, конечно, принимали, но на этот раз не так легко. Грегора Майнцского, золотого рыцаря и их покровителя предыдущие два раза, теперь нигде не было видно. Он сидел в своей хижине, оплакивая злонамеренные действия своих предводителей и уже не надеясь повернуть паломников на правильный курс. Видя, что он настолько увяз в трясине несчастья, что даже пренебрег возможностью сотворить немного добра, когда она, эта возможность, появилась буквально у его дверей, я не на шутку встревожился. Мы с остальными делали все, что могли, чтобы помочь устроиться новым потокам беженцев, но лично мне не хватало умения Грегора собирать большие группы людей, чтобы трудиться на совместное благо.

Провиант из Филеи закончился. Большинство беженцев приносили съестное с собой, но его не хватало, чтобы кормить армию. Отрядам фуражиров приходилось уходить с каждым разом все дальше и дальше, так как они успели опустошить все города и селения в радиусе двух дней пути. Отто оставался одним из вожаков таких отрядов, иногда даже силком тащил с собой своего брата. Их многодневные отлучки очень волновали Лилиану.

Мне по-прежнему не было доступа в Перу. Запертые ворота охранялись мрачными молчаливыми юнцами. Община полностью отгородилась от внешнего мира, и я даже не сумел выяснить, вернулся ли из Влахерны Самуил. Я понимал, что действовать нужно осторожно, и пытался передать весточку Джамиле, чтобы встретилась со мной где-нибудь, пусть даже нам пришлось бы разговаривать сквозь щель в стене, как Пираму и Фисбе. Я целыми днями ждал у ворот ответа на свои записки, но так и не дождался. Иногда меня сопровождал Отто. Понимая, что теперь Джамиля, скорее всего, не пойдет с армией в качестве проводника, когда в марте начнется поход в Святую землю, Отто решил убедить ее вернуться в нашу маленькую компанию хотя бы для того, чтобы побыть повитухой Лилианы. Его эгоизм почти подкупал и почти оправдывал мои собственные эгоистические порывы. Мы пытались хоть что-то вытянуть из охранников, стороживших ворота, пусть всего лишь сплетню, но они оказались такими молчаливыми, что даже на людей не походили. Я знал, Джамиля может о себе позаботиться, но мне казалось, будто она расплатилась своей свободой за воссоединение с общиной, которая приняла ее и тут же посадила под замок.

Приближался март, пилигримам не терпелось убраться из Константинополя. По лагерю поползли разные слухи, и ни один из них не способствовал укреплению духа. Поговаривали, будто с приходом марта армию бросят здесь, на берегу Босфора, а венецианцы сразу уплывут к себе домой. Говорили также, что предводители войска вернутся к первоначальному плану и сначала отправятся морем в Египет за деньгами и припасами, так что паломничество растянется еще на много месяцев, и армии придется еще раз перезимовать на берегу Леванта. По слухам, пилигримы и в этом случае должны будут расплатиться с венецианцами за то, что те отвезли их дальше, но даже если венецианцы не заберут себе всех трофеев, то это сделают бароны. Иногда люди шепотом сообщали друг другу, что, возможно, начнется прямой штурм неприступного святого Константинополя. Это вызывало больше ужаса, чем все другие слухи, вместе взятые.

Провианта становилось все меньше и меньше, рыцари начали с жадностью поглядывать на своих коней, да и ртов теперь приходилось кормить больше, так как поток бывших соотечественников по-прежнему не иссякал. Беженцы отрабатывали свое проживание, помогая собирать и грузить на корабли небольшие булыжники, которым предстояло стать балластом, а также снарядами для катапульт, когда корабли приблизятся к берегам Леванта.

Однако морякам не отдавали распоряжений готовить корабли к отплытию.

Меня тревожило, что такое важное совещание о том, что делать дальше, отложенное Бонифацием как раз в тот момент, когда определялся следующий шаг, так и не было созвано. Я старался ежедневно приглядывать и за Бонифацием, и за Дандоло, но каждый, видимо, выжидал, что первым сделает шаг другой или какая-то внешняя сила подскажет, как поступить. Тогда мне пришлось переключить свое внимание на епископов, которые абсолютно ничем не подкрепляли свою помпезную декларацию праведности. Они часами о чем-то совещались в шатре епископа Суассонского, но меня и близко туда не подпускали. Они ни с кем не говорили, ничего не делали. Тогда, в качестве меры предосторожности, я переключил свою энергию на распространение слухов. Постепенно, благодаря мне и моим помощникам-сплетникам (шлюхам, менестрелям, скучающим слугам), пилигримы узнали, что, еще когда армия находилась в Задаре, Папа категорически запретил нападать на Константинополь. Выходит, это нападение никак не могло быть запланировано заранее. Иначе (как утверждали слухи) священнослужители предприняли бы все возможные меры, чтобы предотвратить его.

А священники неожиданно куда-то все пропали.

— Ты обещал не вмешиваться, — напоминала мне Лилиана, в сотый раз делая вид, что это такая игра между нами. — А сам куда-то влезаешь. Из-за тебя нас всех тут перебьют. Лучше научи меня играть в шахматы или еще во что-нибудь.

Я по-прежнему не мог проникнуть в Перу. Дандоло, Бонифаций и знать (графы, бароны) начали встречаться с глазу на глаз (на этот раз действительно с глазу на глаз, не допуская на свои собрания ни церковников, ни даже туповатых лютнистов), и тогда по лагерю вновь распространились слухи о штурме Константинополя. Понимая, какой опасности они подвергнут тогда свои души, рядовые пилигримы глубоко встревожились, а церковники стали еще невидимее. Все терзались невыносимым чувством ожидания. Слухи о штурме даже проникли сквозь туман раскаяния, окутавший Грегора. Он все продолжал поститься и молиться, так что совсем усох, превратившись в какое-то усталое насекомое, поселившееся в одном из углов хижины.

К началу марта венецианцы ни разу не попытались притвориться, будто готовят корабли к отплытию, а последних латинян вытеснили из города, и наш лагерь раздулся до невероятных размеров. Иудейская община отреагировала на это тем, что насыпала битое стекло на верхний край оградительных стен в качестве дополнительной меры защиты. Официального заявления никто не сделал, но все знали, что будет война — да она, в общем-то, уже шла, ибо каждые несколько дней то отряду фуражиров, то отдаленному караулу приходилось отбиваться от греков. Греческие отряды были малочисленные, плохо вооруженные и не приносили своими действиями существенного вреда. Редко кто из воинов-пилигримов получал ранение, но каждое известие о новом нападении заставляло Лилиану трястись от страха.

Она к этому времени совсем располнела и не любила выходить из хижины, если только в случае крайней необходимости. Внутри она все изменила до неузнаваемости. Я все время протестовал (в основном, чтобы приободрить Грегора), что мы вот-вот отсюда уйдем, на что Лилиана каждый раз храбро улыбалась и отвечала: «Что ж, а до той поры пусть у нас здесь будет мило» — и продолжала вышивать коврики и развешивать их вместо занавесок по окнам, которых у нас не было. Я уважал ее за это — она была единственная среди нас, занятая хоть чем-то, а не одними только мыслями о надвигавшейся битве. Отто, как ни смешно, громче всех высказывался против штурма, пытаясь распустить слухи, будто армия в самом скором времени снимется с места и благополучно прибудет на место назначения еще до срока Лилианы. Но он, в отличие от Грегора, никогда не был в чести ни у баронов, ни у рядовых, так что только зря тратил силы. Он пытался поговорить с баронами, но ему как простому воину так и не удалось добиться у них аудиенции. Отто пытался заменить брата на учебном поле, но его всякий раз останавливали рыцари Бонифация и угрозами заставляли умолкнуть, если только он начинал споры о том, что следует делать армии.

Я говорю об армии, а не о «нас», потому что не знал тогда, как мне быть, если каким-то чудом они вдруг действительно поставят паруса и возьмут курс на Египет. То, что Джамиля поедет вместе с пилигримами в качестве проводника в обмен на защиту Перы со стороны Бонифация, было теперь маловероятно. Но, как фантазировал Отто, возможно, она все равно отправится с нами в качестве повитухи Лилианы. Наверняка она не рада теперешней своей жизни. Но я никак не мог пробиться к ней, чтобы спросить об этом, хотя по-прежнему не оставлял своих ежедневных попыток.

Отто не меньше меня хотел, чтобы она поехала с нами. Он был доведен до такого отчаяния и преисполнен такой решимости убедить Джамилю остаться у нас, что иногда отправлялся в Перу без меня и пытался договориться с охранниками через ворота, после того как я получал свою ежедневную порцию отказа. Я знал, что успеха ему не добиться, но, когда бы он ни предпринимал очередную попытку, я с нетерпением ждал его возвращения — вдруг все-таки он приведет с собой Джамилю. Каждый раз я ловил себя на радостном предчувствии, а потом корил за такую глупость, пока в конце концов не оставил всякую надежду. Это повторялось изо дня в день, делая нашу жизнь в маленькой хижине какой-то уютной.

Поэтому однажды, вскоре после обеда, я был поражен, услышав голос Джамили, доносившийся из-за хижин: она шла и отвечала на какие-то вопросы Отто.

Она возвращалась ко мне.

Я распахнул дверь столь стремительно, что чуть не сорвал ее с кожаных петель.

 

60

Джамиля не могла меня обнять, потому что, как и Отто, держала целую охапку тряпья. Она дернула локтем, и я послушно посторонился, пропуская ее в хижину. При этом, как дурак, улыбался, а сердце мое стучало так сильно, что казалось, туника на груди трепещет.

— Неужели Отто уговорил их отпустить тебя? — радостно спросил я.

Джамиля покачала головой, пытаясь найти место, куда бы скинуть ношу.

— Я случайно наткнулась на него, когда он пополнял свою коллекцию, — ответила она, взглянув на тряпки.

Лилиана заулыбалась и начала приподниматься со стула. Отто оказался добытчиком, и за этот период заточения и лишений его мародерские пристрастия переключились в основном на тряпки. В углу хижины собралась целая гора прекрасного пеленального материала (парчовые обрезки, шелковые лоскутки, куски кожи, как раз на детскую обувку), прямо хоть спи на ней, хотя ребенку предстояло появиться на свет еще только через два месяца. Отто забрал у Джамили тряпки и присоединил к остальным. Он гордился собой.

— Хоть это и не военные трофеи, все равно, господин, вы герой любой будущей мамаши, — сказала Лилиана.

Она потянулась к Джамиле, чтобы поздороваться, и та обняла ее, но не очень крепко, просто в знак уважения. Лилиана, сразу это почувствовав, отстранилась и внимательно посмотрела на подругу. Я подошел к Джамиле, чтобы тоже ее обнять.

Но Джамиля по-прежнему избегала смотреть на меня и даже не делала попыток приблизиться, что создавало неловкость. Отто с Лилианой переглянулись, а я сделал вид, что ничего не замечаю.

— Грегор только что вернулся с отрядом фуражиров, — объявил Отто, целуя Лилиану в щеку. — А мне предстоит ночная вылазка: по слухам, голова Иоанна Крестителя спрятана в деревушке к северу отсюда, так что Бонифацию понадобился для этого дела его лучший охотничий пес.

Лилиана запричитала, как всегда делала перед отъездом Отто из лагеря.

— Дай мне накидку, — наконец сказала она, протянув руку. — Я пойду с тобой встретить Грегора. — При этом она не добавила: «Потому что этим двоим, видимо, нужно поговорить с глазу на глаз».

Когда мы остались одни, Джамиля наконец посмотрела на меня.

— Мы переселяемся, — хрипло сказала она.

— Мы? — подозрительно спросил я. — Куда?

Она покачала головой.

— Тебе нельзя с нами.

— Тогда кто это «мы»? — не отступал я.

— Сам знаешь, — сказала она, потупившись. — Хочу кое-что тебе сказать, потому что неизвестно, когда мы снова увидимся…

— Перестань, немедленно перестань! — сказал я, тряся головой. — Перестань говорить чепуху. Не знаю, куда переселяются иудеи, но мы с тобой…

— Мое сердце разделилось на три части, — сказала Джамиля, не обращая внимания на мои слова.

Проклятье! Похоже, она все это отрепетировала.

— В одной части двое моих погибших детей, и больше никого. В другой я храню тех, кого когда-то знала или любила, — родителей, мужа, всех остальных.

Пауза. Нет, определенно она репетировала.

— А в третьей части — один только ты. И так будет всегда. Я хочу, чтобы ты знал… — Она прерывисто вздохнула. — Мы с Самуилом поженились.

Понятия не имею, что делало мое тело следующие несколько минут. Я в жизни не был так огорошен.

— Джамиля… — наконец выдохнул я, по-прежнему не веря тому, что услышал.

— Это очевидный и необходимый для обеих сторон союз. Он пойдет на благо всей общине.

С тем же успехом она могла бы говорить по-норвежски.

— Какой общине? — Я едва дышал. — Перу вот-вот снова разрушат, и ты это знаешь…

— Поэтому мы и переселяемся. Немедленно. Нам не видать здесь покоя, пока на троне будет Мурзуфл. И конечно, мы не можем сидеть и умирать от голода, прячась в тени крестоносцев. Мы отстроимся, как только отыщем прибежище. В общине должны быть семьи, и мы с Самуилом можем создать такую семью. Поэтому наш союз пойдет на благо всей общине, — повторила она.

— А тебе он пойдет на благо? — Бесполезный вопрос, но я пытался привести в порядок свои чувства.

— Это все-таки лучше, чем жить нахлебницей среди христиан-крестоносцев. И лучше, чем жить нахлебницей среди иудеев. Это хороший союз, — сказала она так, словно пыталась убедить себя в первую очередь. — Я вдова его брата, так что такой брак — вполне обычное дело. Мы оба умелые лекари. Вместе мы преуспеем. Но сейчас его допрашивают в связи со смертью Алексея, поэтому мы вынуждены покинуть эти места.

Наступила тишина. Мысли мои туманились.

— Я сказала, что мы поженились, но на самом деле все не так просто. Сегодня утром мы обручились, а свадьба будет через год, — сказала она, словно это что-то меняло. — Таков обычай у иудеев в этой части света. Обручение, совместное проживание в течение года, а потом уже свадьба. Это позволяет убедиться, что союз хороший, и предотвратить развод.

— Ты обошлась со мной бесчестно.

— Нет…

— Хватит! — Я схватил ее за плечи и затряс так, что она съежилась. В эту секунду я ненавидел нас обоих. — С каждым днем я все больше влюблялся в тебя, и ты это знала, и ничего не делала, и не предупредила меня, что в конце концов уйдешь к кому-то другому.

— В чем именно ты меня обвиняешь? — нервно спросила она. — Помимо того, что я иудейка. Ты обещал вернуть меня в родное племя, и ты это сделал. В чем я тебя подвела?

Я взвыл от отчаяния и отпустил ее, но стукнул кулаком по стене так сильно, что чуть не сломал себе руку и завыл теперь от злости.

— Твои чувства неглубоки, — тихо произнесла она. И вновь ее речь показалась мне отрепетированной. Возможно, она слышала ее из уст Самуила. — Знаешь, как часто бывает, когда человеку кажется, будто он получит то, к чему стремился, а в последний момент все срывается? В таком страдании нет ни чего необычного или благородного.

Она отвернулась, но я схватил ее за ворот и развернул к себе.

— Отпусти, — сказала она. — Там, за холмом, за высокой стеной есть человек, с которым я свяжу свою жизнь, и это будет разумно. В нашей жизни очень мало осталось разумного, так как же ты можешь винить меня за то, что я не отказываюсь от выпавшего шанса? Отпусти мой ворот, иначе закричу, и мы оба попадем в беду.

— Мне нравится попадать в беду вместе с тобой, — сказал я срывающимся голосом. — И кажется, мы делаем это очень хорошо.

Но я отпустил Джамилю и отвернулся, прижав ладони к глазам и проклиная себя.

Она смотрела на меня с минуту, а потом сказала:

— Самуил понимает…

— Ничего подобного! — огрызнулся я. — Знает ли он, что в твоем сердце для меня есть угол?

— Да, — ответила Джамиля, — знает. Да и как может быть иначе, когда он потворствовал твоим попыткам флиртовать со мной в его собственном доме? Он понимает меня лучше, чем ты. У меня была размеренная жизнь, потом начался хаос, а теперь, возможно, она снова станет размеренной…

— Я никогда не жил размеренной жизнью, даже не знаю, что это такое, поэтому мне непонятно, что в ней такого ценного.

— Знаю, — сказала она. — Надеюсь, однажды у тебя появится возможность самому убедиться, какое это благословение. Вот тогда, наверное, ты не станешь судить меня слишком строго за что, что я сделала свой выбор. Если бы только можно было совместить тебя и размеренность… — Она не стала развивать мысль. — И Самуил знает это. Он сам потерял жену. Она умерла при родах. Он не полюбит снова так, как любил ее, и не хочет полюбить, но ему тоже необходима размеренная жизнь. И община хочет того же для него и для меня. В этом нет ничего плохого, Бог создал мужчин такими.

— Не всех мужчин.

Она улыбнулась, но очень невесело.

— Твоя правда. Иногда Бог решает пошутить и создает мужчину вроде тебя.

— Спасибо, что объяснила мое существование. А то давно теряюсь в догадках.

— Я завидую тебе, завидую твоей свободе и беззаботности. На тебя не давит груз долга перед твоим народом.

— Потому что мой народ истреблен, — резко сказал я. — Это действительно освобождает от многого.

— Ты можешь сказать мне что-нибудь, не думая о себе? — спросила Джамиля. — Или ты не способен на такое?

— Надеюсь, он научится лелеять тебя, как ты того заслуживаешь, — с трудом проговорил я, почувствовав укол обиды и чуть не подавившись словами.

— Этого не случится, — сказала она без всяких эмоций.

— Когда-то я очень сильно любил одну женщину, и до сих пор в глубине души храню память о ней. Но в моей душе есть место и для тебя.

— Самуил другой, не такой, как ты, — просто ответила она. — Если бы я полюбила его, то это могло бы меня опустошить. А так мы с ним не питаем никаких иллюзий.

— Не знал, что разочарование — предпосылка удачной семейной жизни. И это ты называешь размеренностью? В таком случае, уволь меня. Лучше бы тебе уйти прямо сейчас, Джамиля. Лилиана надеется, что у нас все с тобой закончится полюбовно. Не хочу, чтобы она вернулась и разочаровалась, застав нас за этим разговором.

— У нас еще есть время завершить все полюбовно, — прошептала Джамиля.

— Что?

Она провела кончиками пальцев по моей руке. Я резко втянул воздух и тихо застонал, ее прикосновение разлилось по всему моему телу.

— Мне не нужен утешительный приз, — разозлился я и оттолкнул Джамилю.

— А мне нужен, — сказал она и начала всхлипывать.

Мы вцепились друг в друга, упали на колени и долго оставались так, не в силах разомкнуть объятия.

Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем она перестала плакать, оставив мокрый след на моей тунике. Я продолжал обнимать ее, чувствуя, как она слегка задыхается. Я хотел пойти дальше, но не смел. Потом она откинула голову назад и посмотрела на меня. В ее глазах были печаль и желание. Я поцеловал ее, и она прижалась ко мне с таким пылом, которого я никогда прежде в ней не подозревал. Джамиля толкнула меня и сама легла сверху, пытаясь просунуть руку между нами, чтобы развязать мой пояс. Игривость двух предыдущих прерванных попыток исчезла: Джамиля не собиралась уходить, пока мы не станем всего лишь один раз настоящими любовниками.

— Самуил… — слабо запротестовал я, глядя на нее.

— Он знает, что я здесь, и знает зачем.

— И позволяет?

— Он позволяет больше того, на что ты способен, — раздраженно сказала она. — Мне кажется, он хотел бы, чтобы мы наконец сделали то, что должны.

Я схватил ее и, перекатившись вместе с ней, оказался сверху, вырывая из ее рук свой пояс, чтобы самому развязать. Кажется, мои руки никогда прежде не двигались с такой быстротой: я мгновенно разделся, стянул с Джамили тунику и собирался освободить ее от сорочки…

— Эй, кто-нибудь! — послышалось за дверью, а потом раздался громкий стук.

— Нет!

Мой крик был полон ярости.

Джамиля горестно расхохоталась. Я вскочил, резко открыл дверь и, еще не видя, кто там стоит, рявкнул:

— Что?

Это был мальчик-слуга, которому повезло (как считали бы его сверстники) служить на побегушках у шлюх. Он выпучил глаза, увидев меня голого в дверях, заглянул внутрь, но из-за темноты ничего не увидел.

— Простите, господин, — сказал он как-то смущенно, удивленно и в то же самое время испуганно. — Вас тут разыскивают, только и всего. Люди Дандоло. Просят прийти и поиграть недо…

— Нет, — сказал я, захлопнул дверь и закрыл на все засовы. Потом почувствовал себя идиотом, снял засовы, приоткрыл маленькую щелку, сказал: — Спасибо, парень, но нет, — снова закрыл дверь и бегом вернулся к Джамиле.

К этому времени она полностью разделась и тихо посмеивалась над моим возмущением.

Я буквально упал на нее и внезапно оказался внутри ее тела, словно наше соитие было старой знакомой привычкой. Такие слова, как «похоть» и «страсть», тут совершенно не подходят. Это было естественно и необходимо, как дыхание, и протекало плавно, как мелодия. Наши тела просто повторяли то, что мы мысленно проделывали уже больше года.

Потом мы даже забылись легким сном. Наконец оделись и сели, обнимая друг друга точно так, как это делали в первый раз, когда она утонула в слезах. Казалось невозможным поверить, что мы больше никогда этого не повторим; казалось невозможным поверить, что мы прежде не проделывали это тысячу раз. Не знаю, как долго мы просидели так, вцепившись друг в друга, словно могли утонуть, если разомкнем объятия.

В конце концов к хижине приковыляла Лилиана, а вместе с ней вернулся Грегор, только что сменившись с караула. Они о чем-то говорили на ходу — наверное, об Отто или младенце, ибо в голосах их слышалась теплота, а Грегор уже несколько недель ни о чем не отзывался с теплотой.

Грегор распахнул дверь, увидел нас двоих, таких несчастных, и застыл на пороге.

— Похоже, дело плохо, — сказал он с озабоченностью старшего брата и шагнул в хижину.

Лилиана, с трудом протиснувшись мимо него, вопросительно взглянула на нас, потом втянула носом воздух, учуяла запах и с довольным видом подмигнула Джамиле.

Тут она поняла по нашим лицам, что мы обнимаемся вовсе не от счастья. Улыбка ее померкла, и она сочувственно опустила ладони на наши головы. Джамиля с благодарностью посмотрела на нее, а потом зарылась лицом в мое плечо.

— Мне пора, — прошептала она.

Я смотрел в пол, но почувствовал, как Грегор и Лилиана перемигнулись. Они все поняли. Лилиана отошла от нас.

Джамиля поднялась с пола, опираясь на мою руку, тяжело вздохнула, а я любовался, как солнечный луч падает на нее из открытых дверей. Она опустила руку мне на голову, взъерошила волосы.

— Проводишь до ворот Перы? — спросила она.

— Останься, — едва слышно произнесла Лилиана.

Джамиля покачала головой, но, похоже, она едва сдерживала слезы.

— Проводишь до ворот? — повторила она теперь уже почти беззвучно и, протянув руку, помогла мне подняться.

— Пошли, — мрачно сказал я.

Но стоило нам приблизиться к двери, как ее перегородила невысокая фигурка. На пороге стоял самый молодой паж Бонифация, мальчишка лет десяти, и смущенно держал руки за спиной. Я отпрянул.

— Ну вот, — заворчал Грегор, — меня зовут для нового нагоняя. Что на этот раз, парень?

У мальчишки были яркие широко открытые глаза, которые смотрели на нас с ужасом. Видно, неприятное ему досталось поручение.

— Ваш брат, господин…

— Тебе нужен Отто? Вы только что разминулись, он уехал с разведывательным отрядом сразу после вечерней службы. И вернется завтра к вечеру.

Пауза. Мальчишка молчал.

— Что тебе велено ему передать? — поинтересовался Грегор.

Мальчик неуверенно обвел взглядом нас троих.

— Мне велено…

Он не договорил.

— Ну же, парень, мы не кусаемся, — теряя терпение, сказал Грегор.

Мы все уставились на мальчишку, отчего он только сильнее задергался. А потом он показал то, что держал за спиной, — в его правой руке оказался меч в знакомых ножнах, чуть ли не с него ростом.

— Мне велено вернуть это вам, господин.

Грегор обменялся встревоженными взглядами с Лилианой и мной.

— Это меч Отто. Зачем ты приволок его сюда? Кто тебе его дал? Меч нужен брату. Отнеси ему обратно.

Мальчишка, не сводя с Грегора неподвижного взгляда, робко шагнул в хижину, опустил меч на пол перед рыцарем и поспешно выскочил за порог, словно здесь его кто-то мог ужалить.

— Мне велено вернуть меч сюда, — повторил он.

Я подошел к Лилиане и протянул ей руку. Она вцепилась в нее и сжала с такой силой, что я чуть не вырвал руку обратно. Грегор пялился на пажа в озлобленном недоумении.

— Не оставляй меч здесь. Отнеси его Отто, парень! — приказал он, указывая вдаль. — Верни ему меч. Где Отто? Парень! Скажи, где Отто?

Мальчишка готов был разрыдаться.

— Меня… прислали только за тем… чтобы вернуть меч. И сказали, что новость вам сообщит кто-то другой.

— Какую новость? — взревел Грегор, выпучив серые глаза.

— Они сказали, мне не придется ничего вам рассказывать! — упорствовал мальчишка.

Я оторвался от Лилианы, подскочил к двери, схватил мальчишку за запястье грубее, чем хотел, и затащил обратно в комнату, заорав:

— О чем рассказывать? Что случилось с Отто? Он ранен?

Мальчишка, глядя на меня с ужасом, покачал головой.

— Попал в плен? — не отступал я.

Мальчишка покачал головой.

Внезапно у меня пересохло в горле.

— Тогда что?

— Они сказали, мне не придется ничего вам рассказывать, — прохрипел паж. — Отпустите руку.

В наступившей тишине я разжал пальцы. Ребенок вытянул шею и, посмотрев за мою спину, со страхом обратился к Грегору:

— Мне очень жаль, господин.

Грегор в ошеломлении не смог ничего сказать.

— Знаешь какие-нибудь подробности, парень? — тихо спросила Джамиля, стоя рядом с Лилианой.

— Я слышал, будто это был сам Мурзуфл, — ответил мальчишка. — Прямо здесь, на выезде из лагеря с северной стороны, оказалась засада. Они проехали совсем немного. Это ведь что-то значит, правда? Когда, чтобы сразить тебя, нужен сам император.

— Спасибо, парень, — очень тихо сказала Джамиля. — Можешь идти.

Первой сломалась Лилиана, зайдясь громкими рыданиями. Джамиля тут же обняла ее, и я подскочил к ним, пытаясь утешить и поддержать, когда она повалилась на пол.

Грегор продолжал не моргая смотреть на меч брата.

 

61

Я кинулся на поиски Ричардусов, пока Джамиля занималась Лилианой. Грегор, выслушав новость, не сдвинулся с места. Казалось, он был не в силах оторвать глаз от меча Отто.

Я послал Ричардусов к епископу Конраду, чтобы они принесли письменное обязательство Отто, составленное несколькими месяцами ранее, по которому часть его поместья в Германии переходила к Лилиане и ребенку. Скорее всего, оно не имело правовой силы, но мы с Джамилей надеялись, что Бонифаций своим письмом мог бы придать ему дополнительный вес в глазах семейства. Это означало, разумеется, что нам нужно было каким-то образом заручиться таким письмом от Бонифация.

Пока мы спорили, как этого добиться, я сидел рядом с Лилианой, обхватив ее за спину, и покачивался. Ее лицо было сплошь покрыто красными пятнами, но рыдания наконец утихали: Джамиля дала ей выпить успокоительного, от которого Лилиана постепенно впадала в оцепенение, а сама занялась Грегором, чтобы подготовить его к встрече с Бонифацием. Она стояла над ним, как строгая мать, пока он умывался, подстригал бороду, переодевался во все чистое впервые за несколько недель. Это напомнило мне тот ритуал, какому Лилиана подвергла меня в Венеции. Я еще крепче обнял ее.

Приобретя презентабельный вид, Грегор вновь уставился на меч. Джамиля повернулась ко мне.

— Ты не мог бы пойти с ним и поддержать словесно, если потребуется?

— Тогда Бонифаций узнает, что его придурковатый музыкант не настолько глуп и на самом деле из команды Грегора. Мне все равно, но эта новость не приведет его в хорошее расположение духа.

— Тогда постараемся убедить Конрада молвить за него слово. Грегор сейчас не в состоянии убеждать кого-то. — Она помолчала. — Нужно переправить Лилиану в аббатство. Возможно, Самуил знает, где здесь ближайшее. Тебе придется уехать прямо сейчас. До начала сражения.

— А вы с Самуилом не можете забрать ее с собой?

Она покачала головой.

— Самуил не позволит. Ради ее блага, да и его тоже.

Епископ Конрад пришел в хижину как стемнело. Слуг он оставил снаружи. Ему было явно не по себе, оттого что Джамиля не только была с нами, но и заправляла всем: в христианском доме скорби этим следовало бы заниматься христианке.

— Не беспокойтесь, ваше преосвященство, я не внушала им ереси о том, куда попадает душа после смерти, — сказала она вместо приветствия. — Принесли обязательство Отто?

— Сами знаете, оно едва ли к чему-то обязывает, — сказал Конрад, передавая ей документ.

Джамиля, в свою очередь, отдала его Грегору. Он взглянул на пергамент без всякого интереса, как медленно умирающее животное может взглянуть на пролетающего жука. Потом снова перевел взгляд на меч Отто.

— Может быть, и не обязывает, господин, но если Бонифаций подтвердит его своим письмом, родственники Отто, быть может, не сразу поспешат оспорить документ.

Грегор поднял голову и наконец вступил в разговор:

— У нас с Отто разные матери. Имение, предназначенное Лилиане, он унаследовал по материнской линии. Семейство у нас добросердечное, но очень набожное. Женитьба многое бы решила.

— Или видимость женитьбы, — поправил я.

— Я не стану участвовать в подобном обмане, — фыркнул Конрад.

— А я стану, — спокойно объявил я. — Ведь именно я повезу ее на родину.

— Он хотел жениться на мне, но я все отказывалась, думала о его интересах. Как бы он выглядел, заключив брак со шлюхой, — сказала Лилиана почему-то виноватым тоном. (Видимо, сложившаяся ситуация с наследством приводила ее в крайнее смятение.) — Если ребенок — это все, что от него осталось, то вряд ли его родственники нас прогонят. Они знают обо мне. Однажды его мать даже позволила мне сесть с ней за один стол.

— Они примут ребенка, а тебя прогонят, — возразил я. — Мы скажем, что вы поженились.

— Я не допущу этого, — заявил Конрад.

— Хотите вернуться вместе с нами в Германию и обличить ее перед семейством?

— В свое время я вернусь в Германию, — предостерег он, — и скажу правду.

— И вы так с ней поступите?

— Разумеется, поступлю, если она посмеется таким образом над священным таинством.

Джамиля, обычно более практичная, чем я, попыталась подойти к проблеме с другой стороны, более редкой:

— Ваше преосвященство, а сейчас еще не слишком поздно поженить их?

Конрад брезгливо поморщился и объявил:

— Нельзя же заключить брак с трупом.

Услышав эти слова, Лилиана вновь зарыдала.

— Вы нам чрезвычайно помогли, ваше преосвященство, благодарю вас, — сказал я. — И все-таки чем мы обязаны удовольствию лицезреть вас лично? Мы ведь только просили документ.

— Я пришел предложить утешение… — начал Конрад, но его прервал громкий смех Джамили, которая смеялась редко и всегда без насмешки, так что сейчас произвела впечатление.

Даже Грегор поднял взгляд и удивленно взглянул на епископа.

— …и рассказать о том, что вам необходимо знать, — продолжил Конрад. — Но начну с другого: если вы хотите ей помочь, я согласен, что вам следует попросить Бонифация поддержать ее сторону.

— Тогда, пожалуйста, молю вас, — вмешалась Джамиля, — сделайте доброе дело и поговорите с Бонифацием сами. По очевидным причинам, все мы не годимся на роль заступника.

Наступила пауза, а потом Конрад сказал:

— Из меня тоже плохой заступник.

— Почему?

— Он… требует от священнослужителей сделать то, чего нам совсем не хочется.

— А именно? — поинтересовался Грегор.

Конрад покачал головой.

— Этому не бывать. Но пока все не разрешится, я не могу обращаться к нему с просьбой. — Он оглядел нас по очереди. — Лучший выбор — иудейка.

— Нет, — решительно заявил я, по-прежнему обнимая Лилиану, — у нее здесь другие обязательства, а он попытается увезти ее в Святую землю.

— Но никто туда не собирается, — сказал Конрад.

От потрясения все онемели.

— Что-что? — первым нарушил молчание Грегор.

— Именно это я и должен был сказать. Уже шел к вам, когда меня настигла весть об Отто. Я как раз возвращался после совета с баронами. — Епископ повернулся ко мне. — Удивительно, как тебя там не было. Именно на таких мероприятиях Дандоло любит слушать твою игру.

— Он приглашал меня, — сказал я, вспомнив мальчишку, стучавшего в дверь, — но мне было не до него.

— Это был военный совет, — сказал Конрад. — Там уже не решалось, будем ли мы сражаться, а обсуждались конкретные вопросы — когда и как.

С минуту мы все переваривали услышанное. На этот раз без особого удивления.

— И каков наш теперешний боевой клич? — устало спросил Грегор. — Договор с Алексеем лопнул после его смерти, поэтому мы не можем заявлять, что у нас есть право получить что-то от города.

— Мурзуфл убил Алексея, а Алексей был нашим союзником. Вот и весь предлог. — Конрад поморщился. — А настоящая причина в том, что у нас нет денег, и единственный способ раздобыть их — завладеть городом.

— И это… — казалось, Грегор от усталости едва шевелит языком, — это приемлемо для баронов? Достаточный предлог, чтобы армия пилигримов пошла войной на христиан? При условии, что мы пришли сюда только потому, что хотели помочь этим самым христианам?

Конрад снова поморщился.

— Да, это проблема, — признал он. — Пилигримы будут сражаться, правда с огромным недовольством. И с каждым днем их недовольство растет, ибо если предположить, что мы возьмем город, то армия останется здесь. Целиком. По меньшей мере, на год.

Грегор удивил меня, разразившись бранью, громкой и яростной, какой я не слышал из его уст уже много недель. Он даже приосанился.

— А какой нашли предлог, чтобы потребовать это от нас? — спросил он, истощив весь свой запас ругательств.

— Бароны уже все решили, — сказал Конрад. — Как только город будет взят, за ним понадобится установить контроль. Нужна целая армия, не меньше, иначе он вновь будет для нас потерян. Поэтому сегодня был подписан договор между баронами и Дандоло.

— Дандоло… — проворчал Грегор.

— Легко винить Дандоло, но он меньше всех стремится к этому, — сказал Конрад. — Должен признать, что если не считать осады Задара, то он ведет себя гораздо честнее по отношению к Папе, чем большинство предводителей пилигримов. Итак, в договоре отмечается, что армия останется здесь и будет наблюдать за переходом города в руки пилигримов.

— В чьи именно руки, хотелось бы знать, — подал голос я.

— Они все взяли на себя обязательства по этому пункту, — ответил Конрад. — Предполагая, что мы одержим победу, новым императором должен стать один из наших, поскольку среди местных не осталось ни одного приемлемого кандидата.

— Бонифаций Монферрат, — произнес Грегор, как человек, только сейчас догадавшийся, что его провели.

— Нет-нет, — поспешил успокоить нас Конрад. — Это решат выборы.

— Выберут Бонифация, — сказал Грегор.

— Возможно, и нет, — настаивал Конрад. — Имею честь быть одним из голосующих. Всего нас двенадцать — шесть пилигримов, шесть венецианцев. От пилигримов в выборах будут участвовать одни только священнослужители, для большей объективности.

Я расхохотался.

— Вы приятель Бонифация, какая же тут объективность?

— У Бонифация нет соперников, поэтому об объективности можно не беспокоиться, — высказалась Джамиля.

— Мерзкое отродье, — пробормотал я. — Император Бонифаций. Интересно, как долго он…

— Ты чересчур циничен, — сказала Джамиля. — Я уверена, что, вплоть до самой смерти Алексея, Бонифаций был вполне удовлетворен своей ролью кукловода при императоре-марионетке.

— Мессиру Бонифацию придется выдержать серьезное соперничество, — сообщил нам Конрад.

— Разумеется, — сказал я. — Он выступит против всеобщего любимца, слепого старца.

— Нет, Дандоло ясно дал понять, что не стремится на трон, так что его кандидатуру даже не рассматривали. По сегодняшнему совету, однако, можно сделать вывод, что большой поддержкой пользуется Балдуин Фландрский.

Это удивило всех нас.

— Да ведь он даже младше меня, — сказал я.

— Так ты что, хочешь выдвинуть свою кандидатуру? — сухо осведомилась Джамиля.

— Тогда тебе понадобится Джамиля в качестве канцлера, — пробормотала мне на ухо Лилиана, сделав смелую попытку присоединиться к разговору.

— Балдуин — приятный, порядочный человек, — сказал Конрад, не обращая на нас внимания.

— А еще он вассал французского короля, — устало напомнил Грегор, — поэтому французские священники проголосуют за него.

— Их много, а я один, — сказал германский священнослужитель, — поэтому у Бонифация не будет несправедливого перевеса, даже если бы мне захотелось отдать ему свой голос.

— Все равно выберут Бонифация, — сказал Грегор. — Давайте не будем притворяться, что результат может быть иным.

— Мерзкое отродье, — снова проворчал я.

— Вообще-то, — сказала Джамиля, барабаня пальцами по стоящему рядом сундуку, — давайте хорошенько подумаем. Половина голосующих — венецианцы, верно? Они всегда строят свою политику как одно целое, думая в первую очередь об интересах республики, а не о личных выгодах. Бонифаций связан с Генуей, торговым соперником Венеции. Половина голосующих захочет, чтобы новый император оказывал предпочтение Венеции, а не Генуе…

— …поэтому никто из венецианцев не отдаст свой голос за Бонифация, — закончил я за нее. — Если Балдуин — единственный кандидат, они проголосуют за Балдуина. Поэтому Балдуин уже сейчас имеет половину голосов только потому, что он не Бонифаций. И если один-единственный священнослужитель проголосует за Балдуина, то он и победит. — Я улыбнулся. — И тогда Бонифацию не быть императором. Все-таки есть в этом мире справедливость.

— Наверняка он успел сам это вычислить, — сказала Лилиана, заерзав на месте. — Готова биться об заклад, у него уже и план готов, как подтасовать голоса.

Грегор издал вопль отвращения, выразив таким образом свое согласие.

Конрад занервничал, увидев, какой оборот принимает разговор.

— Бонифаций как командующий армией направляет все свои мысли на предстоящую битву.

— Итак, — сказал Грегор, — подведем итог: армия Папы, собранная исключительно с целью защиты христианского мира, собирается разграбить величайший христианский город, а затем превратится в наемную силу, чтобы удержать завоевателя на троне. Спасибо за новость, святой отец. Теперь мне ясно, что нужно делать. — Он наконец поднялся в полный рост, слегка пошатываясь. — Лилиана, я сам отвезу тебя в Германию. С этого момента я больше не участвую в этом балагане.

Конрад подошел к Грегору, взял его руку и заискивающе заглянул ему в глаза.

— Грегор, ты должен остаться и принять участие в сражении, — сказал он. — В противном случае это плохо скажется на тебе. Ты поставишь под угрозу не только свое будущее, но и будущее своего сына.

Грегор посмотрел на Конрада с таким неприкрытым отвращением, что церковник отпустил его руку и отпрянул.

— Вы только что говорили с Бонифацием, — заявил Грегор. — Это он велел вам обработать меня.

Конрад испуганно замахал руками.

— Я здесь вовсе не как агент Бонифация. Мы с ним теперь расходимся во мнениях. — В знак примирения он вновь потянулся к руке Грегора. — Но я знаю, как устроен мир, сынок, и пекусь о твоем благе, чтобы ты до конца жизни мог совершать деяния, угодные Богу. Теперь ты должен заботиться и о ребенке.

— Их у меня двое, — сказал Грегор, указывая на огромный живот Лилианы. — Я знаю эту женщину лучше, чем ту, на которой женат. Разве я могу не беспокоиться о судьбе племянника?

— Тем более ты должен сохранить свою славу воина, — сказал Конрад. — Пусть британский бродяжка вместо тебя отвезет Лилиану в безопасное место, а ты останешься здесь и выполнишь свой долг.

— Мой долг — быть пилигримом, — сказал Грегор.

— И воином, — устало поправил его Конрад.

— Во время паломничества я в первую очередь пилигрим. Пытался быть воином, но это мешает исполнять мой христианский долг. Я дал клятву быть пилигримом и не давал никаких клятв сражаться. Где тело моего брата? — спросил он с резкостью, простительной для убитого горем человека.

— Оно лежит в часовне рядом с моими покоями, — ответил Конрад.

— У нас есть традиция. Перед захоронением… — начала Джамиля, но Конрад не дал ей договорить.

— Исключено. Никаких нехристианских обрядов.

— Это не обряд, это просто обычай, — заметила Джамиля. — Обмыть…

— Меньше всего вам нужно, чтобы пополз слух, будто иудейка совершает обряд причащения над трупом, — сказал Конрад.

— Прошу вас, не произносите этого слова, — сказала Лилиана, тяжело задышав.

Я снова погладил ее плечо, но это не помогло.

— Мы выделили специальное место для захоронения, оно освящено. Я пришлю вам его вещи, — закончил епископ.

Он неловко указал на меч, до которого никто не дотронулся, после того как мальчишка положил его на пол. Грегор поднял меч, словно опасался, что Конрад метнется к оружию и отнимет его, потом перенес оружие брата к своему походному алтарю и пристроил рядом с распятием.

— Ваше преосвященство, Лилиане не нужны вещи, ей необходимо наследство, — упорствовала Джамиля. — Вы не поможете нам с Бонифацием? Прошу вас.

— Не нужен нам никакой Бонифаций, — сказал Грегор, не отходя от алтаря, освещенного свечами. Он нагнулся и достал что-то из-под ткани, закрывавшей алтарь. — Ваше преосвященство, если мне будет позволено, я бы хотел обратиться к вам с просьбой написать кое-что под мою диктовку, ибо сам я пишу слишком медленно. Здесь у меня перо, чернила и даже пергамент. Я принимаю Лилиану и ее ребенка в свой дом. И подпишусь под документом кровью.

Лилиана, которую я по-прежнему баюкал в своих объятиях, облегченно вздохнула.

— Да благословит вас Господь, — тихо сказала она.

 

62

Следующий день тоже прошел как в ночном кошмаре. Состоялась похоронная месса, во время которой тело Отто лежало еще спокойнее, чем во сне. Рану на груди скрывал погребальный саван, лицо было почти белым. Я пожалел, что явился на службу, напомнившую мне о других смертях, так и оставшихся неотомщенными. Те, другие, взывали ко мне с упреком, требуя исполнить долг.

Лилиана, подчинившись Джамиле, не пошла на службу. Мы принесли ей локон волос Отто и его кинжал. Грегор отдал мне кольчужный капюшон, принадлежавший брату. Остальные доспехи были распределены между воинами, с которыми Отто успел подружиться, какая-то часть попала к Ричардусам. Грегор оставил у себя меч и щит.

Очень поздно той ночью, когда Лилиана уснула или задремала, мы с Джамилей сидели рядышком, укутавшись в одно одеяло, полностью одетые, сплетя руки и ноги для уюта и тепла. Мне захотелось провести остаток жизни вот так, держа ее в объятиях.

— Не знаю, что буду делать, — прошептал я ей на ухо, уткнувшись носом в волосы, — когда перевезу Лилиану в безопасное место.

— Что хочешь, — сказала она. — Такой благословенной свободе не многие могут порадоваться.

Пряди ее волос легко пощекотали мне лицо.

— Нет у меня никакой свободы. Когда-то дал клятву, заключил смертельный договор с собственной совестью. А сегодня в часовне мне о нем напомнили… У меня осталось одно незавершенное дело. Я даже пока к нему не приступал…

— Потому что у тебя был отличный предлог отвлечься, — возразила Джамиля. — Ты поклялся сначала совершить хороший поступок. И совершил: вернул меня моему народу…

Я напрягся, а Джамиля, подумав, что мне хочется отстраниться от нее, вцепилась в меня еще крепче.

— Ты собираешься заключить брак без любви. Прости, если не считаю это таким уж триумфом.

— Я сейчас о другом, — сказала она. — Самуил пришел за мной семь месяцев назад. И все это время ты жил, не думая о том, чтобы вернуться к мести. Так зачем же делать это сейчас? Неужели ты так ничему не научился? Неужели ты по-прежнему думаешь, что на насилие лучше всего отвечать еще большим насилием?

— Разве не так поступает ваш Бог?

Она пожала плечами.

— Я знаю рассказы о некоем Боге, который так поступает. Мне никогда не хватало высокомерия подражать ему, но, думаю, жизнь моя все равно не была бы лучше, даже если бы я решилась на это. — Она заговорила еще тише, прижавшись губами к моему виску. Слова ее звучали и печально, и соблазнительно. — У нас, слабых смертных, есть более полезные порывы, чем месть.

— Единственный порыв сильнее мести — это любовь или надежда на любовь, а ты отнимаешь ее у меня. — Чувствовалось, что она набрала в легкие воздуха, чтобы ответить, и потому пришлось слегка повысить голос: — Я славно отвлекся за эти семь месяцев, за что благодарен тебе, Джамиля. Мне стыдно, что я так долго этого не понимал. Вульфстан пришел бы в ужас, если бы узнал, сколько времени потрачено попусту. Можно было бы вернуться в Англию и давно закончить дело.

— Вообще-то, — сказала она еще более доверительно, — мне кажется, ты полностью оправдал надежды Вульфстана.

Я отвел голову назад, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Как ты можешь такое говорить? Он научил меня, как спланировать убийство и самому покончить с собой, а я продвинулся в осуществлении нашего плана не дальше, чем когда видел монаха в последний раз.

Она покачала головой.

— Я долго размышляла о твоем Вульфстане и пришла к выводу, что с его стороны это была всего лишь уловка.

Мой смех прозвучал саркастически.

— С чего ты взяла?

Она понимающе улыбнулась, и от этой улыбки у меня по спине пробежали мурашки и мне вновь отчаянно захотелось провести остаток жизни, сидя рядом с ней. Отпустив меня, Джамиля немного подвинулась, так что мне тоже пришлось разомкнуть объятия, а она принялась считать по пальцам в образовавшемся между нашими телами промежутке:

— Он научил тебя всему необходимому, чтобы выжить в Европе: языкам, музыкальным стилям, основным навыкам, таким как умение ориентироваться, распознавать растения, предсказывать погоду. Он постарался научить тебя, насколько это возможно для сухопутного человека, мастерству мореплавателя: как взбираться по веревочным лестницам, удерживать равновесие, вязать узлы и еще одному делу, которое ты так и не освоил, — плаванию, впрочем, многие матросы тоже не умеют плавать. Затем, завершив обучение, он отослал тебя в Венецию под выдуманным предлогом…

— Весь монастырь слышал, что англичанин отправился в Венецию.

— Или, быть может, весь монастырь просто повторял то, что услышал от Вульфстана, — сказала Джамиля. — Мне кажется, он придумал местопребывание твоего англичанина. И еще я думаю, что он с самого начала намеревался тебя обмануть. Указал прямо противоположное направление от того места, где действительно находился англичанин, чтобы ты узнал, насколько широк мир. Обучил тебя ряду умений, а затем направил туда, где ты мог их лучше всего применить и где отсутствие у тебя набожности не бросалось бы в глаза, — в Венецию. Он не готовил тебя к смерти, он готовил тебя к жизни. Возможно, даже надеялся, что ты отправишься в этот поход и тоже станешь своего рода пилигримом. Как и произошло.

Я хотел ей возразить, но вдруг осознал всю несуразность правды: половина умений, которые мне довелось освоить по настоянию Вульфстана, на самом деле не имели никакого отношения к нашему плану, зато все они пригодились мне, когда я против воли стал морским паломником.

Она восприняла мое молчание как согласие.

— Выходит, ты понимаешь, что это значит? — продолжала она, забирая мои руки в свои ладони. — Ты должен идти вперед и жить, а еще ты должен передать Грегору свое умение жить.

— Дел у меня будет невпроворот, если стану заботиться о благополучии и здоровье всех, кого знаю.

— Это хорошее противоядие от твоей прошлой жизни, — сказала она. — Хотелось бы и мне найти такое. — Она взяла мой подбородок в ладони и серьезно взглянула мне в глаза. Мне нравилось ощущать ее руки на своем лице. — Я серьезно насчет Грегора. Мы с ним не виделись несколько недель, и за это время он так изменился, что это меня пугает. Он совершенно исхудал, лицо приобрело землистый оттенок. И свет погас в его глазах.

— Не могу же я остаться здесь, чтобы присматривать за ним, и одновременно уехать с Лилианой.

— Тогда оставайся здесь вместе с Лилианой, пока вы оба не убедитесь, что Грегор в безопасности! — предложила она.

— В этом случае мне понадобится помощь.

Она покачала головой и, к моему огорчению, выпустила из ладоней мой подбородок.

— Я ведь тебе говорила, во дворце Влахерны появилась группа недовольных, заявляющих, что Алексей был убит. Мурзуфл постарается перевести подозрение на Самуила, поэтому мы должны уехать. Меня удивляет, почему Самуил до сих пор не пришел сюда за мной.

Я снова обнял ее и уткнулся лицом в плечо.

— Не уезжай с ним! Умоляю, не бросай меня.

— Умоляю, не умоляй меня.

— У меня ничего не останется, если ты уйдешь.

— Ты сам у себя останешься, — ответила она. — Не так уж плохо.

— Бросовая земля.

— Бросовая земля — это всего лишь полезный участок, который нужно освоить, — сказала Джамиля и мягким движением высвободилась из моих рук.

Она поцеловала меня, на секунду прижалась лбом к моей щеке, потом распутала наши ноги и поднялась, потянув меня за собой. Я не шелохнулся.

— Проводи меня до ворот Перы. После всего, что мы пережили, будь тем, кто в конце концов вернет меня домой.

— Вернет тебя куда? — сварливо осведомился я.

Но все равно поплелся с ней до ворот. Мы держались за руки и молчали: каждый раз, когда кто-то из нас набирал в легкие воздуха, собираясь что-то сказать, второй напрягался в неприятном ожидании — в результате молчание продолжалось. Сначала мы пробирались сквозь расположение шумной и суетливой пехоты по тропе, которую я знал назубок, потом поднимались по лесистому и каменистому склону. А вот и ворота Перы. Они были заперты и охранялись изнутри двумя вооруженными юнцами.

Все мое тело напряглось. Не доходя до ворот несколько шагов, я остановился и повернулся к Джамиле. Взял ее за руки. Меня била дрожь.

— Я проиграл. Не могу этого сделать.

— Раньше тебе это удавалось, — хрипло сказала она, выдавливая из себя сочувственную улыбку и глядя на мою ключицу, чтобы не смотреть в глаза.

— В том-то все и дело, что ни разу. — Она подняла взгляд, но тут мне пришлось смотреть в сторону. — Ты ушла, когда тебя увели другие. Я сам обещал этим другим доставить тебя, но в действительности мне не пришлось этого делать. — Мой язык едва шевелился. — И теперь не могу этого сделать, Джамиля. Не могу исполнить своего обещания, и мне наплевать. Скажи, что требуется, чтобы нам остаться вместе, и я сокрушу горы.

— Не могу, — сказала она безжизненно. — Не могу поступить так с моим народом, с Самуилом.

— Мне ты обязана гораздо больше, чем Самуилу! — выпалил я не подумав, просто от отчаяния.

И допустил ошибку. Джамиля напряглась и отняла руки.

— Я тебе обязана? — спросила она, словно выговаривая фразу на чужом языке. — Не стану отрицать, ты совершил много хорошего, но неужели ты поступал так только для того, чтобы кто-то был тебе обязан? — Она посмотрела на меня удивленно и обиженно. — Не думала, что ты такой.

— Ну и правильно. — Мои руки снова потянулись к ее рукам, но она отвела их и продолжала смотреть на меня тем же ужасным оценивающим взглядом. — Я спасал тебя, пытался накормить твоих соплеменников, да и других тоже, вовсе не для того, чтобы ты была мне обязана. Но сама посмотри, что сделал я и что он!

Джамиля еще больше ужаснулась, но мне было уже не остановиться.

— Я был и остаюсь более достойной для тебя парой! И заслуживаю тебя. Пусть даже знаю вполовину меньше того, что знает он, и нет у меня ни набожности, ни ремесла, ни денег, ни общины, ни… Проклятье!

Я стиснул зубы и бросился к воротам, даже не удосужившись взглянуть, пошла ли она следом. Горло у меня так сильно сжалось, что казалось, то ли я сейчас разрыдаюсь, то ли меня вывернет.

Джамиля ничего не сказала, просто пошла за мной. Я остановился, дойдя до ворот, и она остановилась рядом. Я не мог поднять на нее глаза.

— Рада, что ты высказался, — произнесла она не своим голосом. — Слушать было не очень приятно, зато теперь нам легче расстаться. Ты доставил меня до места — значит, сдержал свое слово, хоть и против воли. Слышишь? Ты сдержал слово. Так что можешь не терзаться на мой счет, выискивая предлог, как бы еще себя наказать. — Видя, что я не собираюсь к ней поворачиваться, она тоже повернулась ко мне спиной и добавила, с трудом сдерживая слезы: — Молю Бога, чтобы в один прекрасный день в твою жизнь вошли покой и бескорыстие. Ступай.

Джамиля прошла через ворота и жестом велела охраннику снова закрыть их. Вскоре она скрылась из виду и даже ни разу не оглянулась, оставив мне самое горькое прощальное благословение в моей жизни.

 

63

В конце концов некоторые деревянные башни на городских стенах достигли семи ярусов. Если бы я мог забраться туда, то, несомненно, увидел бы Джамилю, где бы она ни скрывалась с Самуилом. У меня заныло сердце от воспоминания о нашей последней минуте. Интересно, как они там: смеется ли она или стонет под его рукой? Такие мысли мучили меня, но еще больнее было думать о том, что этим двоим приятно общество друг друга. И в то же время я в этом сомневался, и это сомнение приводило к еще большей муке — Джамилю не так-то легко было рассмешить, но мне удавалось заставить ее улыбнуться. У меня оставалось незавершенным еще одно маленькое дельце, и, как бы я ни старался восполнить пробел, ни один мой добрый поступок не мог с ним сравниться. Я радовался, что Грегор не готовится к военным действиям, но мне до отчаяния хотелось вернуть того, прежнего Грегора.

В четверг восьмого апреля, вечером, воины (за исключением Грегора Майнцского) вооружались. Все войско смотрело на город и семь холмов, на которых он раскинулся. На самом высоком, холме Христа Всевидящего, стояли огромные алые шатры Мурзуфла. У подножия холма пролегала выжженная пожаром часть города, а Мурзуфл стоял наверху и наблюдал, как вражеская армия заводит коней в транспортные корабли, запечатывает люки и грузится на галеры после благословения священников.

На рассвете следующего утра Мурзуфл по-прежнему наблюдал с холма, как корабли медленно пересекают бухту, двигаясь к другому берегу. За их движением наблюдали также сто тысяч греков. Все это сопровождалось невероятным шумом — барабанным боем и звуком труб. А я стоял на стене опустевшей Перы и наблюдал за Мурзуфлом, подставив лицо утреннему ветру. Он вел себя как на пикнике, устроенном, чтобы отпраздновать неспособность франков даже приблизиться к его берегам. Я спросил у себя, как делал это каждый день, где сейчас Джамиля с Самуилом, и подумал, что лучше бы Самуил отравил Мурзуфла. Потом подумал еще немного и решил, что лучше бы он отравил меня.

Атаковать решили с моря. Во время первого штурма венецианцы добились большого успеха, тогда как армия выстояла только потому, что узурпатор поджал хвост и убежал. Поэтому галеры еще раз были покрыты пропитанными уксусом шкурами и еще раз были свиты сети из виноградных лоз, чтобы набросить их поверх шкур.

Мурзуфл, видя, что армия готовится к осаде с моря, приказал надстроить каменные стены деревянными парапетами, чтобы венецианцы не смогли набросить на них абордажные крюки и перекинуть мостки с кораблей.

Когда Дандоло понял, что затеял Мурзуфл, он оснастил корабли более высокими мостками.

Мурзуфл, поняв затею Дандоло, надстроил стены еще выше.

Тогда Дандоло оснастил корабли для еще более высоких мостков.

Все это продолжалось до начала апреля. Мы с Лилианой и Грегором тем временем предавались скорби каждый по-своему, Ричардусы оттачивали мастерство в шахматах, а Пера стояла покинутая жителями, которые скрылись неизвестно куда.

Деревянные парапеты, надстроенные на стенах, не только увеличивали их высоту. Они выступали над бухтой, поэтому любой корабль, приставший к берегу непосредственно под такой надстройкой, оказывался уязвимым для атаки. Всякого, кому удалось бы высадиться на сушу, ждал камнепад. Нескольким маленьким кораблям удалось достичь берега. Команды уже начали выгружать осадные орудия, но попали под жуткий камнепад. Дандоло, узнавший о происшедшем, прокричал своим людям, что в таком случае они должны прекратить наступление с берега и попытаться перекинуть мостки на стену. Клянусь, до меня доносился его пронзительный голос с другого берега бухты. Мне было интересно, что сейчас делает Бонифаций и где сейчас Джамиля. По-моему, я весь тот месяц, каждую его минуту, думал о Джамиле. В голову лезли опасные мысли. Мы ведь были с ней близки — что, если она сейчас носит моего ребенка? Мой ребенок не сойдет за ребенка Самуила. Все сразу обо всем догадаются, подвергнут ее позору, если не разыщу ее и не женюсь на ней… Я, величайший насмешник над всеми романтическими бреднями, часами предавался подобным размышлениям, тратя время попусту. Даже сейчас, когда стоял и наблюдал за настоящим морским сражением, мое скомканное прощание с Джамилей казалось не менее пагубным для благосостояния всего мира, чем натужно отдаваемые приказы Дандоло.

А дож поставил перед своими моряками непростую задачу: приказал большим кораблям, с достаточным балластом в противовес высоким надстройкам, подойти к стенам настолько близко, чтобы матросы смогли закинуть абордажные крюки и закрепить их на стенах. Венецианцы знали свое дело и имели нужную сноровку. Именно так они захватили два десятка башен за одно утро прошлого июля. Ветер обычно дул с севера, что помогло бы кораблям приблизиться к стенам. Но сегодня возникло неожиданное препятствие: ветер переменился, задул с юга и был настолько сильным, что корабли не сумели, несмотря на весла, подойти достаточно близко к берегу и забросить крюки. Сам император поразился такому развитию событий: до момента атаки никакого южного ветра в бухте не было. У местных не находилось слов, чтобы описать подобное чудо. Даже те корабли, что успели подойти к берегу, невольно дали задний ход, оставив людей в безвыходном положении на стенах, под градом камней.

Дож прокричал своим визгливым голоском, что этот переменчивый ветер скоро утихнет. Но время шло, а затишья не наблюдалось. К середине дня в попытке взобраться на стену погибла сотня людей. Весь штурм обернулся катастрофой. Когда был отдан приказ к отступлению, ликующие греки, многие из которых находились всего в нескольких ярдах от наступавшей армии, стоя на стенах, спустили штаны и выставили голые задницы потерпевшим неудачу завоевателям.

К тому времени, как выгрузили лошадей, солнце уже садилось, воздух стал прохладным, и вся армия была готова зарыться под камни от стыда и безнадежности. Поднявшийся южный ветер убедил моряков, а заодно и половину пилигримов (все они были добрыми христианами), что древний морской бог настроен против них. Гибель стольких людей всего за один день, не принесший никаких завоеваний, убедила большинство вожаков, что этот штурм был чудовищной и даже греховной ошибкой. Только Дандоло и Бонифаций не утратили вкуса к продолжению штурма. До Страстной пятницы оставалась неделя, и пилигримы, в основном, думали о Боге.

В тот же вечер Бонифаций созвал к себе в шатер епископов и остальных церковников. Больше никто не присутствовал. Я попытался проникнуть туда под видом музыканта, но Клаудио, охранник, меня не пустил. Пришлось болтаться неподалеку до окончания совета, а потом, выскочив из темноты, завязать обычный разговор с епископом Конрадом, пока он шел к себе в палатку.

— Я уже говорил тебе несколько недель назад, — любезно сообщил мне Конрад, — что Бонифаций требует от служителей церкви то, с чем они никак не могут согласиться. Не забивай себе голову лишним.

— А что будет дальше? — не отставал я. — Что мне сказать Грегору? — Это была уловка: Грегора сейчас ничего не волновало, кроме собственной души и Бога.

— Не знаю, сын мой, — устало ответил Конрад. — Это будут решать завтра армейские предводители. Наши православные братья, может быть, и неверно судят, но не могу не согласиться с ними, что церкви не пристало участвовать в военных действиях.

Меня приятно удивило подобное заявление, но Конрад поспешил уйти, прежде чем я успел спросить, не собирается ли он перейти в другую веру.

После весьма тягостной для всех ночи, во время которой дезертировало около ста человек, Дандоло и Бонифаций встретились с другими вожаками и попытались их сплотить. Меня, как всегда, позвали, по настоянию дожа, играть на лютне. И как всегда, никто меня не слушал. Даже когда я вообще перестал играть и, сложив руки, откровенно подслушивал, никто на меня не обратил внимания.

В начале совета мне казалось, что других попыток штурма предпринято не будет. Чуть ли не каждую минуту то с одной, то с другой стороны раздавалась самая часто повторяемая фраза с небольшими вариациями: «Ясно, что это знак свыше. Мы были не правы, напав на Новый Рим / Новый Иерусалим / Царьград!»

Но в конце концов это им наскучило, и они начали обсуждать другие военные планы. Дандоло отказался вести штурм со стороны Босфора или Мраморного моря — волны были слишком сильные, а кроме того, корабли не сумели бы справиться с течением и ветром.

— Но ветер вчера дул с юга, — возразил кто-то. — Находись мы к югу от города, он пригнал бы нас к стенам.

— Течение — более серьезное препятствие, чем ветер, — ответил Дандоло, не скрывая презрения к сухопутным воякам, не смыслившим даже в основах навигации. — Это течение могло бы унести нас далеко на юг, к Геллеспонту. Как бы то ни было, если ветер был поднят каким-то древним богом, чтобы помешать нам, то он не станет насылать этот ветер, чтобы создать нам преимущество. Мы должны атаковать со стороны бухты.

— Нам не подвести корабли к берегу из-за сильного ветра! — последовало следующее возражение.

— А что, если нам связать корабли вместе? — предложил Балдуин Фландрский. — Укрепим их каким-нибудь образом для устойчивости. Так они лучше смогут сопротивляться ветру и контратакам со стороны греков. А поскольку в бухте нет сильного течения…

Бонифаций высмеял это предложение — вероятно, потому что оно исходило от его соперника в борьбе за трон. Тогда Дандоло поднял на смех Бонифация и объявил, что идея Балдуина — единственный способ добиться успеха. Я подумал, как последний идиот, что предложила бы Джамиля, будь она сейчас здесь. Жалкой моей душонке только и нужно было, что думать о ней при любой возможности и бранить себя за то, что плохо с ней простился.

По лагерю разошлись глашатаи, объявляя субботу днем отдыха. В понедельник, двенадцатого апреля, будет совершен последний приступ соединенными попарно кораблями.

Воины вовсе не обрадовались. Все они были убеждены, что поражение — их первое настоящее поражение — это знак свыше, что они совершают неугодное Господу дело. Многие обескураженные воины собрались вместе и подали прошение отпустить их немедленно в Святую землю, где они будут просить прощения у Господа за то, что с самого начала отступили от задуманного маршрута.

Громче всех в этой группе звучал голос Грегора Майнцского.

Прячась от всех на протяжении многих недель, Грегор тем не менее каким-то таинственным образом не утратил своего статуса среди пилигримов. Весть о его отказе сражаться тут же разнеслась повсюду; все только и обсуждали его изможденный вид и набожность. То, что он внезапно предпринял какие-то действия, подстегнуло воинов. Все это легко могло привести к повторению событий на Корфу.

Сказать, что Бонифаций был недоволен, — значит ничего не сказать.

Однако, прежде чем предпринять против Грегора какие-то меры, Бонифаций еще раз созвал совет со священниками и окружил свой шатер таким плотным кольцом охраны, что не было никакой возможности подобраться ближе и послушать. Меня разобрало дикое любопытство. Особенно потому, что на этот раз, когда священники расходились, у всех у них были суровые лица. Я подкатил к Конраду, вновь притворившись, будто случайно с ним столкнулся. Думал, он поведет себя, как и раньше, с благодушной таинственностью, однако он выглядел рассеянным, печальным, подавленным. И все равно не выдал, в чем там было дело.

— Я отправился в это паломничество, потому что сам находился под угрозой отлучения от церкви, — произнес он тихо, словно говорил сам с собой. (Меня не интересовала его биография, но все же я нашел эту подробность интригующей.) — Решил, что лучше вручить свою судьбу в руки Господа, чем в руки человека. — Он посмотрел на меня с такой печалью во взгляде, какую я видел только у Грегора. — Я обманывал себя, думая так. Пока мы ходим по земле, рука человека всегда будет к нам ближе, чем десница Господня. — Он тяжело вздохнул. — По крайней мере, теперь это мне понятно.

Вербное воскресенье,

11 апреля 1204 года

Приступаю к последней записи в данной хронике, не достигнувшей намеченной цели, точно также, как и сама кампания, которую я пытаюсь описать.

После разгромного, но заслуженного поражения в пятницу всей армии ясно, что мы совершаем такой серьезный грех, что сам Бог вмешался, наслав ветер в предостережение и подвергнув нас жестокому унижению. Многие воины сплотились, чтобы вернуться на праведный путь. Многие знали, что я в тот день не принимал участия в сражении, и гурьбой пришли к моему жилищу спросить почему и молить меня поговорить с маркизом о том, чтобы выполнить наш клятвенный долг перед Папой.

Я отправился днем к маркизу как представитель этих людей, ибо меня радует их искренность, тем более что священники вновь промолчали. Бонифаций предвидел мое появление и заранее пригласил к себе Дандоло. (Нахожу странным, что бритта опять пригласили играть для нас, даже в такой день. В жизни не встречал второго такого предводителя, как Дандоло, неспособного дать совет, если где то рядом не звучит отвлекающая музыка.) Разговор состоялся без посторонних, сразу после частной беседы Бонифация и епископов. И Бонифаций, и Дандоло отругали меня за то, что я настаиваю на продолжении паломничества. А потом в гневе сообщили, как все должно произойти. Я не слушал первую часть их длинных монологов, зато помню подробности, приведшие меня в ужас. Помимо всего прочего, они упомянули, что все статуи в городе, включая те, что украшают Ипподром, будут переплавлены на звонкую монету. Им известно, что я не хочу помогать тем, кто причиняет зло христианам, но они все равно попросили меня, лично, после победы руководить работой по снесению статуй, из которых отольют монеты. Эти деньги можно потом использовать для будущего паломничества, и тогда я в самом деле наконец увижу Святую землю, так что мне следует радоваться поручению. Пришлось ответить, что бесполезно обсуждать то, что случится после битвы, если эта битва вообще не должна произойти. Нам следует отплыть в Святую землю сейчас с тем, что у нас есть. Мы пустимся в неведомое, как Моисей со своей паствой, ибо не уступаем им в стойкости.

Можно было бы уйти в ту же самую минуту, если бы не ужасные слова Дандоло. Я увидел, какое впечатление они произвели на бритта, и сам содрогнулся в душе.

— Знай, если ты сейчас отправишься в Святую землю, — сказал дож, — то выжить в пути тебе удастся, только если ты станешь грабить невинных. Для тебя не будет ни манны небесной, ни воды из скалы. Ты должен будешь добывать пропитание сам, а другого средства, кроме как меч, у тебя нет. Ты можешь воспользоваться этим мечом в битве против воинов или в пустыне против женщин и детей. Так что для тебя лучше?

Тогда я согласился остаться, но сказал, что все равно не стану участвовать в битве, которую считаю греховной.

Оба не очень хорошо восприняли мои слова. Бонифаций пригрозил погубить мое доброе имя, отнять у меня земли, разлучить с женой и ребенком, если не вступлю в бой, когда он начнется. И вот что я решил: либо исполняю долг чести, понимая, что совершаю праведное дело, либо то, что делаю, не может считаться долгом, а всего лишь рабством. В любом случае это не деяние пилигрима.

Мой путь стал ясным. До горечи.

Я сказал, что буду сражаться и что готов даже посоветовать другим остаться и участвовать в бою.

Но не сказал, что еще намерен сделать.

Грегор в конце концов согласился сражаться, но я сомневался, как он с этим справится. Он неделями почти не занимался физическими упражнениями, не проводил учебных боев, едва дотрагивался до еды. Многие воины были готовы дезертировать. Если Бонифаций намеревался с помощью Грегора призвать их обратно в строй и сражаться за правое дело (какое бы оно ни было в эти дни), его ждало разочарование. По-моему, Грегор едва стоял на ногах.

Но он пообещал Бонифацию обойти лагерь и убедить других воинов остаться. Было ясно, что ему не придется никого убеждать, достаточно будет сказать, что он сам остается. Как только Дандоло меня отпустил, я разыскал Грегора, чтобы сопровождать его в обходе лагеря.

Мы бродили между палаток, когда начало смеркаться. Здесь было чуть теплее, чем в Британии в это время года, и суше. Люди собирались вокруг костров, делились опасениями, молились, пели, играли на музыкальных инструментах (чаще всего очень плохо играли). Примерно на целый час, пока спускалась ночь, я прикусил язык и позволил Грегору самому сообщать своим боевым товарищам, что он решил остаться и принять участие в приступе. Если те настаивали на объяснении, он обычно прибегал к аргументу Дандоло: лучше обнажить меч против воинов, чем против мирных жителей. Но таких, кто принимался его расспрашивать, было до обидного мало: большинство, услышав о его решении, просто принимали такое же, веря, что Грегор поступает правильно. Его же, видимо, тошнило от собственной переменчивости.

С другой стороны, к нему прислушались всего несколько сотен человек, и было ясно, что большинство будущих дезертиров по-прежнему не отказались от своего плана. А Грегору, давнишнему поборнику целостности армии, на самом деле было на это наплевать.

Под конец обхода мы вновь оказались в германском секторе и прошли мимо жилища Конрада. Перед домиком, на большой открытой поляне, где по утрам служили мессу, стоял епископ и читал проповедь. Она звучала на германском, и слушали ее восхищенные и счастливые воины. Да, счастливые — они все время переглядывались в радостном изумлении, как будто им только что сказали: «Не волнуйтесь о том, что говорил святой Павел. На самом деле почаще прелюбодействуйте, и тогда вы наверняка окажетесь на небесах!» Те самые люди, которые неделями ходили мрачные (не мрачнее Грегора, но все же), вдруг начали излучать уверенность. Впервые с прошлого лета они стали похожи на настоящих воинов. Преображение было мгновенным, разительным и затронуло почти каждого из присутствующих. Я даже испугался за них. Но самое неприятное, сам чуть ли не возликовал при виде их оживления.

Мы остановились у края толпы. Грегор прислушался к речам епископа, и то, что случилось с его лицом, словами не описать. Он буквально окаменел — мотылек мог бы опуститься на его нижнюю губу, отложить личинки и дождаться потомства. Но глаза его загорелись ярким внутренним огнем.

— Что он говорит? — наконец спросил я, теряя терпение.

— Каждое слово несет печать Бонифация.

— Так что же он говорит?

Грегор сглотнул, прокашлялся и неуверенным голосом начал отрывочно переводить фразы, слетавшие с уст Конрада:

— Не грех… праведное деяние… греки хуже иудеев… они утверждают, будто мы псы, раз следуем закону Рима… они не уважают Святого отца… хуже иудеев, хуже мусульман… еретики, все еретики, то, что вы совершаете, — святое деяние… а теперь, — заключил Грегор, когда вся толпа воинов (включая тех, кто собирался дезертировать) внезапно зашаркала ногами, — он приглашает их принять причастие и говорит, что все, кто завтра примет участие в священной битве, получат отпущение грехов.

— Какая еще священная битва? Они собираются напасть на таких же христиан!

— Час назад они собирались напасть на таких же христиан. Теперь они собираются напасть на еретиков. Это ведь Новый Иерусалим. Только что клирики объявили этот поход паломничеством.

Меня чуть не вырвало.

— Бонифаций давно уговаривал священников сделать это, но Конрад уверял, что они не согласятся.

— Конрад перестал сопротивляться. Полагаю, и остальные тоже. — Мне показалось, Грегор унесся мыслями куда-то далеко. — Он знает, что Папа против, но не только попустительствует войне, а уверяет их, что такова воля Папы.

— Давай скажем им правду! — прокричал я и метнулся к толпе.

Несмотря на явную слабость, Грегор все равно оставался гораздо сильнее меня. Он схватил меня за руку и притянул обратно.

— Тебя затопчут, — сказал он. — Толпа охвачена религиозным экстазом. Тебя даже не услышат, а если и услышат, то разорвут на части как богохульника. Я видел раньше, как ты проявлял смекалку. Постарайся проявить ее сейчас.

— Но неужели они не понимают, что священники им лгут?

— С какой стати? Когда-то я и сам поверил бы их словам. — Он посмотрел на меня. — Наверное, поверил бы им и сейчас, если бы ты не свалился мне на голову.

— Ну и что мне делать? Извиняться или принимать благодарность?

— Неважно, — рассеянно буркнул Грегор.

— Почему Конрад так поступает? — спросил я.

Грегор посмотрел на меня взглядом, который при иных обстоятельствах мог бы сойти за насмешливый.

— А ты разве впервые замечаешь, что клирикам недостает нравственности? — поинтересовался он. — Кто-то, Бонифаций или Дандоло, должно быть, снова напугал их, И тот и другой это здорово умеют делать. В любом случае все кончено.

В лагере все переменилось, он зашумел по-другому, когда один отряд за другим охватывала нежданная радость, что они чудесным образом вновь ступили на путь паломничества и что тот ужасный грех, мысли о котором терзали воинов последние несколько месяцев, на самом деле вовсе не грех, а воля Божья. И уже неважно, как собирался поступить Грегор Майнцский, никто больше даже не вспоминал о дезертирстве.

Я смотрел на Грегора, а тот смотрел на этих людей — бледную версию себя самого в тот далекий период, когда он еще излучал золотое сияние. Я злился сильнее Грегора, но подозревал, что его горе глубже. Он терял то, чего у меня никогда не было, и потеря Джамили не шла ни в какое сравнение с его утратой.

— Сделай одолжение, — сказал я, когда мы медленно побрели к своей хижине, — притворись, просто ради разнообразия, что я ничего не смыслю. Эти воины вдруг поверили, что выполнят свой долг пилигримов. Ты знаешь, что это ложь. Тогда ответь, почему это ложь? Только не цитируй Святого отца, умоляю. Знаю, армия ослушалась его приказа, но, насколько нам известно, как раз этого он втайне и желал. В любом случае ты отправился в паломничество не только для того, чтобы оправдать ожидания Папы. Так для чего? — Я замолчал в нерешительности, как ребенок, прежде чем добавить самое главное: — И могу ли я помочь тебе вернуть это?

Он смотрел на меня с минуту, а потом тихо ответил:

— Это самый великодушный вопрос из всех, что мне довелось услышать за последний год или даже больше.

Продолжение записи

от 11 апреля 1204 года

Сегодня вечером бритт меня растрогал. Обычно он почти не проявляет набожности и нетерпимо относится к моей. У нас состоялся весьма необычный разговор, своего рода катехизис для мирянина, когда я исполнял роль священника. Для краткости приведу здесь только слова, хотя, когда мы их произносили, лично я часто запинался и начинал сначала, а он делал таинственные задумчивые паузы.

Я (по его просьбе):

— Паломничество — путешествие в святое место.

Он:

— Мы его совершили. Мы находимся в святом месте. В самом святом во всем христианском мире. И попали мы сюда, проделав долгий путь! Поэтому это и есть паломничество! Так возрадуйся — мы его совершили!

Я:

— Главное — не путешествие и даже не расстояние. Главное — то, что ты делаешь, достигнув конца пути. Это осуществление святой цели.

Он:

— По первоначальному плану, ваше паломничество завершилось бы нападением на людей, не разделяющих вашу веру. Завтра вы именно это и сделаете. Чем это тебе не осуществление святой цели?

Я:

— Не верю, что завтрашний приступ направлен на защиту моей религии, как это было бы в Иерусалиме. Чтобы этот поход стал паломничеством, надо совершить нечто, о чем смог бы сказать самому себе: «Стремлюсь к этому, ибо верую, достигаю этого, ибо верую. Вернусь после этого путешествия навсегда изменившимся, ибо совершил то, что даже не пытался бы совершить, не будь моя вера так мне дорога». Если умру в попытке совершить свое деяние, то моя душа попадет на небеса, ибо то, что я совершал, когда меня настигла смерть, сделало меня достойным небес. Чего не скажешь о завтрашней атаке.

Он (после длинной паузы):

— Выходит, сентенция «я получил что-то, ибо предан своей вере» объясняет, почему во время паломничества все так жаждут раздобыть реликвии? Лично мне не понятно, к чему вся эта суета вокруг реликвий, когда ваши собственные земли буквально кишат реликвиями, которые можно купить у любого священника.

Я:

— Это только часть цели…

Он (поспешно делая вывод):

— Значит, реликвии превращают заурядное путешествие в паломничество.

Я:

— Пойми меня правильно, реликвии для паломничества совсем не обязательны. Любая реликвия священна, ибо она помогает святому услышать твои молитвы. Но реликвия, полученная во время паломничества, напоминает тебе о твоих деяниях еще долго после того, как паломничество завершено. Однако память о деянии делает то же самое. Деяние даже ценнее реликвии, ибо, когда оно совершено, оно становится частью тебя, и его уже никому не отнять.

Он (словно придумывая загадку):

— Но будет ли завтра с твоей стороны какое-либо деяние, о котором ты мог бы сказать: «Совершаю это, потому что верую»?

Я:

— Нет.

Он (словно разгадав загадку):

— Ага. Тогда нам необходима такая маленькая хорошенькая реликвия, и все, что сейчас происходит, станет для тебя паломничеством.

Его последний вывод был таким поверхностным и необоснованным, что я даже не стал ничего отвечать. Нет в нем закваски паломника. Он довел меня до хижины, а затем исчез.

Теперь вернусь к своим молитвам и подготовке к завтрашнему дню.

Я еще ни разу не сновал по городу без Джамили. Все равно мне бы ни за что не сойти за местного, а все горожане-чужестранцы давно изгнаны за городскую черту. Благодаря маниакальной любви Дандоло к моей игре на лютне у меня водились денежки — хватило бы на переправу. Беда только в том, что лодки больше не ходили через пролив: часовые у городских стен следили, чтобы ни одна из них не отошла от берега.

Все это означало, что лучше бы мне не только не входить в город, но даже не приближаться к нему. Поэтому я прошел целую милю на север вдоль пролива, пересек мост, а затем протопал милю назад и оказался у городских стен, смотрящих на Влахерну.

Когда у человека есть природный дар, ему сложно объяснить другим, как именно он им пользуется. Достаточно сказать, что мне удалось взобраться на дворцовую стену в темноте, и ни один варяг-часовой меня не заметил. Я проделывал такие трюки с мальчишеского возраста, не попадаясь на глаза королевской страже, ведь стражники были начеку, не то что варяги, — они-то знали, чего можно от меня ожидать, и не ослабляли бдительности. Хотя по правде, я знал королевский замок у себя на родине гораздо лучше Влахерны. Зато местный камень удобнее. Здесь можно было доверять малейшему естественному выступу или бороздке, оставленной камнетесом, — они выдерживали мой вес. Кроме того, в стенах такой величины обычно остаются дыры от строительных лесов, так что карабкаться по ним — проще простого.

Я вылез на парапет чуть дыша и трясясь от страха. Мне понадобилась память вкупе со здравомыслием, чтобы передвигаться по территории дворца и не вызвать подозрения. Крадучись этого было не добиться. В последний раз я был здесь днем, в компании Джамили, и теперь поражался царившему хаосу. Несколько раз попадался на глаза людям, которые по долгу службы должны были бы меня остановить, но я держался с таким независимым видом, словно прожил здесь всю жизнь, так что мне не пришлось ни разу отвечать на вопросы. В темноте никто не мог разглядеть мою одежду, а несколькими неделями ранее (в бесславной попытке заставить Грегора заняться своей внешностью) я вернулся к своему обычному безбородому облику, и теперь в темноте меня все принимали за евнуха.

В конце огромного двора, в одном полураскрытом окне я узнал императорскую спальню. Мне удалось проникнуть в нее через то окно и расположиться на кровати в ожидании прихода его величества.

Я сидел и поглаживал красное шелковое покрывало, делая зацепки на золотом шитье своими мозолистыми пальцами. Тут мне пришло в голову — именно сейчас, ни раньше ни позже, — что я, вероятно, провалил все дело, даже не приступив к нему, и что, скорее всего, меня казнят, как только его величество войдет в спальню. А даже если не казнят, то вряд ли получу то, за чем пришел. И что даже если получу это, то вряд ли останусь жив. Мой план мог бы сработать, но я давно зависел от Джамили. В нашем дуэте она была тем, кто хотя бы пытался проявить немного благоразумия, а теперь мне оставалось только сожалеть, что некому исправить мои оплошности.

Я оглядел комнату, желая как-то отвлечься на время ожидания — неизвестно, сколько еще его величество пробудет внизу на праздничном банкете. В углу лежали лира, лютня и несколько других инструментов. Лира всегда была моей любимицей, но этот инструмент отличался от того, к которому я привык дома. Струны, как и у меня на родине, оказались из конского волоса (тогда как все остальные, кроме ирландцев, делают их из кишок). Почти четыре года я не играл на лире с такими струнами, и теперь знакомое ощущение вызвало у меня ностальгию. Но на этом сходство заканчивалось: струн на этой лире было в три раза больше, а дека была затянута шкурой, придававшей всему инструменту странный звенящий тон — чересчур чужой для меня.

Поэтому я взял вместо лиры лютню, настроил ее и, вернувшись на кровать, начал играть самую первую песенку, которой меня когда-то обучила Джамиля. У меня она получалась хуже остальных песен, потому что пальцы упрямо цеплялись за воспоминание о том, как они когда-то не умели играть на этом инструменте. Но мелодия мне нравилась, она напоминала мне Джамилю, и это успокаивало.

А кроме того, именно эту мелодию я чаще всего исполнял в одном домике недалеко отсюда всю прошлую осень. Его величество узнает ее даже через закрытые двери.

Наконец послышались шаги: кто-то прошел по коридору и остановился у дверей. Я продолжал играть.

Через секунду двери резко распахнулись, и в спальню ворвались два варяга-охранника. По сравнению с этими громилами Грегор выглядел крохой. Они сразу направились к кровати, один выхватил лютню у меня из рук, второй схватил меня самого. Первый, опустив лютню на пол возле кровати, начал меля обыскивать. Оружия при мне, естественно, не было.

Тогда громилы отпустили меня и вышли из спальни, оставив императора Мурзуфла, одетого в пурпурное с ног до головы, стоять в дверном проеме.

— Вижу, ты поменял цвет обуви, — сказал я. — В зеленом ты смотрелся гораздо лучше.

Мурзуфл откинул назад голову и расхохотался.

— Я так и знал, что ты придешь, — с восторгом сказал он.

 

64

Император шагнул через порог, гвардейцы, оставшись снаружи, закрыли за ним дверь.

— Ты знал, что я приду? Да я сам этого не знал.

Мурзуфл весело пожал плечами.

— Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь. И даже могу сказать, зачем ты сюда явился.

— Вот как? — в смятении пробормотал я.

Мурзуфл подергал своими густыми бровями, глядя на меня.

— Ты не желаешь победы ни той ни другой стороне. Ты любишь Грегора, но ненавидишь его армию.

— Не говоря уже о командующем…

Император сплюнул.

— Особенно командующего. Однако ты хочешь примкнуть к той стороне, которая все-таки победит. Сам знаешь, это будет моя сторона, поэтому ты и выбрал меня.

— Разве?

— Не строй из себя скромника. Рад тебя видеть, Блаженный! В глубине души ты тоже радуешься, потому что знаешь, что благополучие народа важнее благополучия какого-то одного рыцаря. Тебя печалит проигрыш Грегора, но не настолько, чтобы ты способствовал его победе.

— Помогать ему — значит помогать Бонифацию, — сказал я так, словно меня тошнило от одного его имени. — Но разделять судьбу с тобой не хочу.

Он бросил на меня ироничный взгляд.

— Разумеется, я не нуждаюсь в твоей помощи. Ты сам мог убедиться два дня назад, что этим свиньям-чужестранцам нас не одолеть.

— Особенно под командованием Бонифация…

Мурзуфл сплюнул во второй раз.

— Даже не упоминай его имени! Все это его вина. Ты думаешь, меня радует такая заварушка? Я бы предпочел оказаться в своем маленьком домике, ублажать в постели Евдокию и пить вино. Но если, Блаженный, ты здесь не для того, чтобы помочь мне, значит, тебе что-то от меня нужно, и ты уверен, что я не зря потрачу время. Такой вариант меня тоже радует. Даже знаю, чего ты хочешь, если уж говорить об ублажении хорошеньких женщин. Итак, слушаю твое предложение.

— Мне нечего тебе предложить.

Он изобразил удивление.

— Она так мало для тебя значит?

— Что? — спросил я с упавшим сердцем, буквально опешив.

— Джамиля, — сказал он. — Давно жду, что ты придешь и предъявишь на нее права. Или ты утратил к ней интерес? А? Непостоянный мальчишка. Не отрастить тебе бровей. Пусть все достается Самуилу.

— О чем ты толкуешь? — пробормотал я, стараясь побороть панику.

Мурзуфл нахмурился.

— А ты не знаешь? Мои люди не так хорошо распространяют слухи — не в пример нам с тобой в дни нашего расцвета. Сейчас трудно найти хороших помощников…

— Где Джамиля? — резко спросил я, внезапно пожалев, что не захватил с собой ножа. — Она сбежала. Вся община спаслась бегством.

— Она в Пере, недалеко от твоего лагеря, сразу за холмом, — ответил Мурзуфл.

— Пера стоит совершенно пустая. Все иудеи удрали.

— Да, все они удрали, кроме Самуила и его домочадцев, — весело поправил меня Мурзуфл. — Хотя они тоже пытались удрать. Его задержали по подозрению в отравлении моего дорогого предшественника, Алексея, о кончине которого все скорбят, упокой Господь его душу. Со всеми этими приготовлениями к войне, навязанной мне проклятым маркизом, у нас не было ни времени, ни возможности заняться расследованием предполагаемого предательства Самуила. В благодарность за его хорошую работу при дворе мы решили не сажать его в дворцовую темницу, а оставить под надзором в его собственном доме в Пере, вместе со всеми домочадцами, включая будущую жену. Их охраняют, и они там совершенно одни. — Он внимательно посмотрел на меня и убедился, что я совершенно сбит с толку. — Так ты действительно ничего не знал? А ведь мне хотелось, чтобы ты услышал об этом. Поэтому и думал, что ты пришел сюда из-за нее.

— Со слухами всегда неувязки, — сказал я, пытаясь сохранять видимость спокойствия. — Полагаться на них нельзя. Как ты собираешься поступить с лекарем?

Он пожал плечами.

— Думаю, моя репутация только укрепится после завтрашней победы над мерзавцем маркизом, но если этого не случится, то опять возникнут неприятные вопросы насчет смерти моего предшественника, и тогда кому-то придется на них ответить, но только не мне. Самый логичный выбор падает на лекаря его величества.

— А Джа…

— Джамиля свободно может покинуть дом в любое время, но, конечно, единственный человек, с которым ей будет безопасно, — это ты, тем более теперь, когда вся община вновь разбежалась кто куда.

Мне понадобилась минута, чтобы обдумать это, но на ум так ничего и не пришло.

— Ты позволишь ей уйти… А в чем тут твоя выгода?

— Всего лишь сделаю тебе одолжение! Хочу продолжать наше приятное общение, как было в прошлом. Все шло бы своим чередом, если бы не грубое вмешательство этой армии, которую мы оба так сильно ненавидим. Неразумно с твоей стороны и дальше поддерживать эту проклятую кампанию, а идти тебе некуда. Решение очевидно: оставайся со мной. Ты и Джамиля. Армия капитулирует и побредет в Иерусалим со своим прекрасным Грегором или поедет домой, в Европу, со злодеем-маркизом, а ты поможешь мне вернуть империи ее прежнюю славу.

— Я пришел сюда, вовсе не собираясь объединяться с тобой, и по-прежнему не имею такого намерения, — запинаясь, проговорил я.

Тревога о Джамиле заставила меня на минуту забыть, зачем вообще я сюда пришел.

— Но ты ведь пришел, — пропел он и многозначительно улыбнулся, словно собирался разоблачить меня как своего секретного агента.

— Ради Грегора. Ты кое-чем ему обязан. Я пришел забрать долг. Только и всего.

Он слегка поморщился от разочарования.

— В самом деле? Выходит, я тебя переоценил. Так тебе нужна лишь месть? — Внезапно в его глазах вспыхнул огонь. — Ты несколько месяцев болтал о своей ненависти к завоевателям, о клятве поквитаться с теми, кто завоевал твою родину. Я еще тогда подумал — вот он, мой брат! Еще один умный и сметливый человек, который, подобно мне, не станет сидеть сложа руки, пока в его стране орудуют тираны! И теперь, когда у тебя появилась такая легкая возможность присоединиться ко мне в борьбе с проклятым завоевателем, который воспользовался религиозным паломничеством, чтобы посадить на трон марионетку, а самому дергать за веревочки, ты отказываешься. Тебе нужно лишь отомстить за один поступок, совершенно пустяковый в военное время. Интересно, в твоем языке есть слово «лицемер»?

— У нас есть другое слово, означающее «откуп за убийство», — ответил я.

— Идет война, глупец. Мы все убиваем друг друга, и это не считается убийством.

Ненавижу, когда в споре люди становятся крючкотворами-законниками.

— Ты дурно поступил с Грегором, когда убил его брата. Ты у него в долгу, пусть даже это не было убийством.

— Таков британский закон? Но мы ведь не в Британии, друг мой, — рассмеялся Мурзуфл. — Здесь у нас другие правила.

— Раз так, ладно. Пусть это не будет око за око, но хотя бы голова за голову. За голову Отто отдай мне голову Иоанна Крестителя.

Он посмотрел на меня внимательно и развеселился.

— Мне очень нравится Грегор, ты знаешь. Но неужели ты действительно проделал весь этот путь сюда, рискуя жизнью, ради простого осколка кости — лишь бы подбодрить какого-то угрюмого воина?

По крайней мере, он не отрицал, что реликвия у него. Но его слова как-то принизили мой героизм, что мне, конечно, не очень понравилось.

— Да, — ответил я.

Он взглянул на меня с легким раздражением.

— Ты, конечно, понимаешь, — сказал он, — что, если ты сюда явился по этой единственной причине, и тебе нечего мне предложить, и ты не имеешь ни малейшего желания присоединиться ко мне или поддержать меня, если ты всего лишь лазутчик из вражеского лагеря, проникший, несмотря на стражу, в мои личные покои с каким-то глупым притязанием, тогда мне ничего не остается, как убить тебя. Но подозреваю, у тебя кое-что другое на уме.

— У меня одно на уме: отдай мне реликвию и отпусти с миром.

Он решил, что это начало какой-то шутки.

— Почему я должен так поступить?

— Потому что это будет правильно. Даже если бы на тебе не было крови Отто, долг все равно остается. Я помогал освободить тебя из заточения. Мы с Грегором передали все святыни этого города в твои руки — и посмотри, чего ты добился благодаря этой маленькой хитрости! Отдай ему одну-единственную реликвию. Для тебя ведь она ничего не значит, правда?

— Что? Голова Иоанна Крестителя? Разумеется, значит, это ведь святыня!

— Мы отдали тебе город, полный святынь. А именно эта реликвия имеет особое значение для Грегора. Как раз сейчас он отчаянно нуждается в ней. К завтрашним событиям это не имеет никакого отношения. Ты не пострадаешь, Мурзуфл, если реликвия окажется у него, зато она спасет ему жизнь.

— А какое мне дело до его жизни? — расхохотался император. — Он мой враг!

— Он ни разу не поднял на тебя руку, кроме того случая, когда защищал Бо…

— Не произноси в моем присутствии имя этого человека! — рявкнул Мурзуфл.

— Когда защищал своего трусливого, подлого тестя.

Мурзуфл бросил на меня ироничный взгляд.

— Ты забываешь, что Грегор и почти двадцать тысяч других воинов пытались в пятницу разграбить мой город…

— Грегор не принимал участия в сражении, — сказал я. — Он отказался, вопреки приказу маркиза, ибо считал это злом. — Мурзуфл очень удивился моим словам, поэтому я продолжал в том же духе. Мне хотелось побыстрее решить это вопрос и перейти к ситуации с Джамилей. — У тебя есть редкое для вожака качество — ты ценишь людей по их внутренним качествам, а не по рангу. Ты знаешь, что Грегор хороший человек. Он заслуживает какой-то компенсации от тебя. Только подумай, как для него будет важно получить голову Иоанна Крестителя.

Мурзуфл задумчиво поморщился.

— Да, мой друг, предполагаю, это было бы очень мило, но все же безопаснее будет убить тебя. — Увидев мое бешенство, он добавил: — Мне казалось, мы понимаем друг друга, но теперь ясно, что нет. Поэтому оставлять тебя на свободе рискованно. Жаль, что ты явился сюда с такой ничтожной целью. Я даже не мог предположить, что именно ты из всех людей способен на такую глупость. — Он вздохнул с искренним и в то же время оскорбительно небрежным сожалением и вынул из-за пояса кривой нож.

— И ты сможешь после этого жить в ладу с самим собой?

— Я целый месяц прожил, считаясь убийцей Отто, и прожил отлично, но благодарю за заботу.

— С Отто ты встретился один раз в тюрьме, затем дважды на поле брани. А мы с тобой были товарищами много недель.

— Мы и сейчас могли остаться товарищами, если бы ты только согласился. Я бы и Грегору раскрыл объятия дружбы. Отвратительный, ненавистный вожак разочаровал его еще больше, чем мой император разочаровал меня, так что никто бы не винил рыцаря, если бы он выбрал нечто лучшее. Пусть этим лучшим будет Византия. Я бы с радостью предложил ему место при своем дворе. Он стал бы… как это говорится… гвоздем программы. А это шлюшье отродье Бонифаций остался бы с носом. — Он ухмыльнулся. — Фактически это было бы единственное радостное событие этого года. — Он помахал ножом. — Могу послать баркас за Джамилей. Не пройдет и часа, как она будет здесь. Ну что, ты со мной? Или мне поковырять этим ножом у тебя в кишках? Выбор за тобой.

— У меня появилась привычка отказываться, когда мне предлагают мою собственную жизнь на таких условиях.

Он немного опустил нож и посмотрел на меня так, словно я его радовал.

— Должен сказать, ты рассуждаешь как человек, который верит, что увидит следующий рассвет. Поэтому делаю вывод, что вся эта твоя смелость лишь уловка. Думаю, ты пришел сюда неспроста.

— Ничего подобного. Я здесь только для того, чтобы высказать разумную просьбу, которую, надеюсь, ты разумно удовлетворишь.

— А если нет?

— Что ж, полагаю, тогда тебе придется меня убить. Уже поздно, а завтра предстоит трудный день, так что давай поскорее со всем покончим. — Я схватил низкую резную табуретку, оглядел пышное убранство спальни и указал на место в центре. — Мне здесь опуститься на колени для обезглавливания? Ты меня обезглавишь или просто заколешь? Или перережешь горло? Мне приходилось видеть подобную казнь, там всегда много крови. Не хочешь подстелить что-нибудь для страховки? — спросил я, занимая место в центре спальни и ставя перед собой табуретку. — Жаль будет запачкать такую красоту. — А потом добавил: — Поосторожнее с лютней. От крови струны испортятся.

Он посмотрел на меня с подозрением.

— Все это забавно, но я пока не решил, что оставлю тебя в живых, — предостерег он.

— Понятно, — сказал я, указывая на сооруженное мной лобное место. — Теперь это только вопрос времени, кто успеет первым — ты или Бонифаций. Лучше бы совершить все по-дружески.

— Ты мне не веришь? — раздражаясь, спросил он.

— Верю, конечно, — заверил я его.

— И тебя это, как видно, не очень это расстраивает.

— Для чего ты меня убиваешь: чтобы покончить со мной или чтобы испытать удовлетворение, увидев, как я расстроен?

Мурзуфл расхохотался.

— У меня есть гораздо более интересные способы испытать удовлетворение.

— Вот именно… представь, к примеру, каково будет Бонифацию после поражения его армии увидеть, что все возвращаются домой с пустыми руками, кроме Грегора Майнцского.

Продолжение записи

от 11 апреля 1204 года

Приготовления, о которых я писал выше, прервал бритт. Он явился очень поздно и принес с собой совершенно поразительную вещь: голову Иоанна Крестителя. На мои вопросы он ответил только, что реликвия оказалась в его руках благодаря ненависти Мурзуфла к Бонифацию. Бред какой-то. Он был погружен в собственные мысли, даже когда передавал мне реликвию.

Я, конечно, был очень тронут, словами не передать. В жизни не держал в руках ничего более необычного. Святыня покоится в роскошнейшем реликварии тончайшей работы, украшенном каменьями — их столько, сколько у меня не было за всю жизнь. Я не знал, что с этим делать. Вроде бы следовало вернуть святыню монастырю, откуда она была украдена, но если отнести ее туда, то завтра ее снова украдут — если, конечно, Господь по какой-то причине соблаговолит поддержать эту бесчестную кампанию и взятие города.

Поэтому я подарил реликвию бритту. Он опешил и запротестовал, уверяя, что специально добывал святыню, чтобы поход превратился для меня в паломничество и мне было чему радоваться.

— Это твое противоядие, — сказал он.

Потребовалось во второй раз кратко углубиться в вопрос паломничества, но все-таки, по-моему, бритт не совсем понял мое разъяснение. Если честно, его непонимание сродни моему собственному. Я пытался втолковать ему, что паломничество предпринимается вовсе не с целью что-то получить, а с целью что-то совершить. В душе что-то должно измениться. А если я, сидя безвыходно в своей хижине, получаю в подарок святыню, не приложив никаких усилий, то ни о каком душевном преображении речи не идет.

На это бритт ответил:

— Когда-то ты смотрел на мир широко открытыми невинными глазами. Теперь — совсем другое дело… Разве это не преображение?

— Преображение должно приблизить тебя к Богу, — возразил я.

Бритт ответил:

— Но ведь теперь ты знаешь Бога немного лучше. Он награждает тебя вовсе не за бездумное подчинение. Бог ожидает, что ты совершишь праведное деяние, даже если нет надежды на благополучный исход. По правде говоря, я сам до этого додумался. А теперь прошу меня простить, мне нужно завершить собственное паломничество.

Он сунул голову Иоанна Крестителя себе за пазуху, а потом совершил нечто столь необычное, что мне остается только надеяться, как бы из этого не вышло зла, учитывая, в каком он теперь душевном состоянии: он забрал веревку, висевшую у нас в углу, которой мы когда-то ограждали бойцовский ринг для тренировки оруженосцев. Бритт обмотал веревкой свой торс, затем подошел к стене, снял с крючка зимнюю накидку Отто, чересчур для него большую, и надел на себя, так что веревки не стало видно. Потом снова ушел.

Если он пошел вешаться, то я завидую его свободе.

Теперь, сделав эту запись, завершу приготовления к завтрашнему дню.

Дом Самуила охраняли шестеро варягов-гвардейцев, все были в аккуратных кольчугах, все вооружены мечами и большими топорами. Мне показалось, Мурзуфл пересолил с охраной в этом пустынном поселении. Один дежурил у дверей, четверо стояли по углам и один на крыше. Переговаривались они на языке, который я узнал, но сам на нем не говорил; все они были родом из Англии и разговаривали как Вульфстан. Вот и нашлось что-то общее у меня с этими людьми — их тоже победили норманнские лорды, которые сейчас правили Англией, их тоже отделял от родины многомесячный путь. На этом наше сходство закончилось.

В этот ночной час дом буквально был окружен горящими факелами. Небольшая ручная тележка возле двери свидетельствовала о том, что припасы гвардейцы доставили сами.

Одна стена дома находилась буквально в шаге от внешней ограды поселения, хотя возвышалась над ней на целый этаж. Это означало, что тот, кто стоял на крыше или выбрался из окна верхнего этажа, теоретически мог спрыгнуть вниз и оказаться за пределами Перы. Это было бы большое безрассудство даже с моей стороны (прыгавшему предстояло приземлиться на очень крутой каменистый склон), но вполне осуществимое. Поэтому на крыше и дежурил охранник.

Я подошел к окну, которое открывалось в комнату, выделенную под кабинет. Теперь тут спала Джамиля (во всяком случае, до недавнего времени). Я никуда не полез, а просто остановился и заговорил, не скрывая своих чувств. Говорил то, что думает любой взрослый о своей первой любви, но никогда не произнесет вслух из боязни показаться слащавым. Говорил, понимая, что это мой последний шанс и другого не будет никогда.

Я произносил свой монолог, стоя между двух гвардейцев, на чужом для них языке, но моя речь и так была им ясна, тем более что (как выяснилось позже) эти громилы ждали меня чуть ли не месяц. Я говорил Джамиле, что людям редко выпадает второй шанс в жизни, и если это происходит, то верх глупости им не воспользоваться. О Самуиле не сказал ни одного дурного слова, хотя, клянусь Всевышним, это было бы легко, да и настроение у меня было подходящее. Зато сказал, что она свободно может покинуть дом и присоединиться ко мне, и молил ее бросить Самуила. Другими словами, говорил искренне все, что наболело, и в то же время боялся, что она не ответит.

Окно представляло собой отверстие, вырезанное в стене, с прилаженными к нему деревянными ставнями на кожаных петлях. Одна из ставен была закрыта, а вторая чуть приоткрыта ровно настолько, что я мог говорить в щель.

— Сколько раз должен мужчина спасать любимую женщину из тиранического плена? — воззвал я погромче, чтобы меня наверняка услышали. — От тех, кто удерживает ее под своей властью, ссылаясь на ложные причины? Я это делаю уже в третий раз! Вызволил тебя из дома Барциццы и дал свободу, потом снова вызволял из цепких лап Бонифация, а теперь пришел, чтобы опять…

Изнутри послышались тяжелые шаги по земляному полу. Ставня распахнулась, я отскочил и умолк. В оконном проеме с фонарем в руках стоял рассвирепевший от гнева Самуил. Он казался мне еще выше прежнего, так как дом был слегка приподнят на фундаменте.

— Ты не мог бы прекратить? — потребовал он. — Твои слова причиняют ей муку. Чего ты от нее хочешь?

— По-моему, все было сказано ясно — хочу спасти ее от неверного шага! — громко произнес я и крикнул через его плечо: — Джамиля! Подойди сюда! Сегодня вечером мне надо везти Лилиану в аббатство. Хочу, чтобы ты отправилась с нами! Если уж жертвовать собой, то не из чувства долга, а ради веры или любви! Ты сама наблюдала, как Грегор усвоил этот урок! — Я шагнул к окну и, покосившись на Самуила, ехидно спросил: — Я вас не слишком обременю просьбой позвать сюда мою женщину?

На лице его отразились разные чувства, причем одно быстро сменяло другое. Тем временем солдаты за моей спиной тихонько давились от смеха. Они дежурили на этом посту несколько недель и умирали от скуки, теперь же у них появилась надежда хоть как-то развлечься.

Мои слова, которые Джамиля прекрасно расслышала, заставили ее подбежать к окну. Наверное, она плакала, ее лицо было по-прежнему мертвенно-бледным.

— Что ты затеял? — с яростью прошептала Джамиля.

— Ты можешь уйти в любую минуту, — громко произнес я. — Охрана предупреждена.

— Я не могу так поступить. И если ты думал, что я уйду, то в тебе нет ничего человеческого.

— Мне что, войти и увести тебя силой, по-варварски? Или, в подражание великим крестоносцам, сразиться за право обладать тобой? Самуил бен-Давид, вызываю тебя на поединок!

Эта реплика была произнесена с подчеркнутой жестикуляцией, чтобы охранники поняли, какие нешуточные страсти здесь разыгрываются. Они остались очень довольны.

— Не смеши людей, — сказал Самуил.

— Ага! Ты принимаешь вызов! — продолжал я. — Выходи и сразимся!

Самуил посмотрел с высоты своего роста вниз на Джамилю.

— Чего он добивается, дьявол его побери? — спросил он по-арабски (во всяком случае, произнес что-то в этом роде).

Ее ответ, тоже на арабском, вероятно, означал следующее:

— А это только дьявол и знает.

Самуил высунулся из окна, чтобы увидеть ближайшего охранника.

— Мне позволяется выходить? — спросил он и повторил вопрос на греческом.

Охранник проворчал что-то невразумительное и позвал старшего, который занимал пост у дверей. Тот давно подбирался к углу, чтобы самому посмотреть, из-за чего весь сыр-бор.

— Тогда придется мне войти внутрь и одержать над тобой победу в твоем собственном доме! — объявил я и, подтянувшись, начал карабкаться в окно.

Джамиля и Самуил, перепуганные, отпрянули в глубь комнаты.

Охранники тут же схватили меня и оттащили назад. Они хоть и веселились, но действовали жестко. Мне пришлось устроить целое представление, пытаясь вырваться из их лапищ.

— Этот мужчина забрал мою женщину! — бушевал я, пока меня волокли, держа за лодыжки и запястья.

Отойдя в сторону на несколько ярдов, они бросили меня на землю, но я сразу вскочил и ринулся обратно к окну.

— Требую удовлетворения, прежде чем уйду! Джамиля, переведи!

Но развеселившиеся охранники прекрасно все поняли и без перевода. Они не позволили мне залезть в окно, зато принялись делать ставки, кто из нас двоих победит в кулачном бою. Самуил все больше и больше негодовал, а Джамиля бормотала что-то по-арабски, стараясь его успокоить. В конце концов он замолчал и больше ни на что не реагировал, а тем временем мы с охранниками договорились, что я сражусь с Самуилом на кулаках, но только в пределах дома. Поединок закончится с первой кровавой ссадиной или сломанной костью. Джамиля достанется победителю. (Желание Джамили уйти с победителем не обсуждалось, даже когда она по праву толмача заговорила об этом.)

Охранники напросились в дом поглазеть на поединок, поэтому мы немного подождали, пока к нам не спустился тот, что дежурил на крыше. У меня отлегло от сердца, когда я увидел, что домочадцы Самуила теперь насчитывали только самого хозяина дома и Джамилю — должно быть, он распустил слуг, для их же безопасности, когда вся Пера снялась с места. Что ж, тем проще.

Мы с Самуилом стояли друг против друга в центре почти пустой главной комнаты. Нас разделяло два шага, не больше. Снаружи принесли факелы, чтобы всем было хорошо видно, как пойдет мордобой. Я нарочито стал готовиться к побоищу; Самуил — нет. Он смотрел на меня сверху вниз с сознанием собственного превосходства, которое несколько поубавилось, пока я закатывал рукава, прыгал, разминаясь, плевал на ладони и растирал руки. Он был старше меня всего на несколько лет, но выглядел как глубокий старик. Шестеро охранников растолкали по углам скудную мебель, побросали туда же подушки и окружили нас, чтобы не пропустить ни одного удара. Они неритмично хлопали в ладоши, предвкушая зрелище. Четверо поставили на меня, двое — на Самуила. Из моей четверки один поспорил с остальными, что Джамиля не пойдет со мной, даже если я выйду победителем, потому что ей придется остаться и перевязывать раны Самуила, а кроме того, я сумасшедший — это сразу видно.

Я назначил Джамилю судьей, приказал стоять рядом с нами и не отходить в сторону, какой бы жестокой ни была драка, чтобы она могла объявить об окончании, если увидит причиненный ущерб. Ей также выпала честь дать сигнал о начале поединка, бросив на пол платок, или шарф, или рукав, или что-нибудь в этом роде.

— Благодарна тебе за… галантность, — неуверенно произнесла она, — но не доверяю ей и не хочу, чтобы вы дрались. Если ты ждешь меня, то тебе придется ждать еще много лет.

— Готов ждать вечность, — пробормотал я, не решаясь посмотреть ей в лицо, а лишь бросая взгляд в ее сторону.

Один из охранников немного знал французский и догадался, что она уклоняется от своих обязанностей, поэтому вызвался дать сигнал к бою вместо нее. Он поднял руку, а потом резко опустил, издав крик, после чего этот крик подхватили другие.

Я подскочил к Самуилу и двинул его как следует по плечу, оттолкнув к той стене, где начиналась лестница, ведущая наверх. Мой противник чуть не упал от изумления и испуга.

— Давай, — сказал я, — ударь меня! Ну же! Врежь посильнее!

Он с отвращением посмотрел на меня.

— Лекарь не имеет права причинять людям вред.

— Бей, тебе говорят! — закричал я и, подойдя поближе, ударил его по лицу.

Он невольно закрылся руками, как это делают девчонки, а я был уже совсем близко и сделал вид, что собираюсь снова дать ему пощечину, тогда он со злостью перехватил мои запястья и начал отталкивать меня назад.

— Ты осел! — Мой крик был подчеркнуто громким. — Пусти!

Я тряхнул руками, словно пытался изо всех сил отделаться от него, но Самуил цепко меня держал, не позволяя снова его ударить. Поняв, что он не отпустит меня, я развернулся так, что мы поменялись с ним местами, и оба приблизились к лестнице.

У подножия лестницы я вдруг испугался, не последует ли какое-то неловкое движение с его стороны, но Самуил, хоть и был совершенно сбит с толку моим поведением, понял, что нам нужно попасть на второй этаж. Посомневавшись немного, он выпустил мои запястья и умудрился стукнуть меня довольно сильно по корпусу. Чего он никак не ожидал, так это наткнуться на доспехи у меня под рубахой — не только толстую веревку, обмотанную вокруг в несколько слоев, но и голову Иоанна Крестителя, принять которую у Грегора не хватило великодушия. Она покоилась в красном мешочке под всеми слоями веревки. Поэтому от удара досталось не столько мне, сколько ему самому. Мы оба сделали вид, будто все наоборот: я согнулся пополам, хватая ртом воздух, а он отвел руку назад, чтобы вновь нанести удар, и тогда, изобразив панику, я повернулся и начал карабкаться по лестнице. Он полез за мной, хватая меня за ноги и крича. Я испуганно заголосил. Варяги хлопали в ладоши и улюлюкали, в восторге, что денежки не пропали зря. Гвардейцы сами вручили Джамиле светильник и жестами велели подниматься, весело напутствуя, чтобы следила за нами повнимательнее. С момента моего первого удара они сразу начали поднимать ставки. Теперь мы оба тянули на пять монет каждый, примерную стоимость нового набора скрипичных струн.

Лестница вела прямо в спальню Самуила, окно которой выходило на бухту Золотой Рог, видневшуюся за оградой Перы. Я потянулся к вырезу верхней рубахи и с громким криком разорвал ее сверху донизу, перебежав к дальней стене. Не успел Самуил до конца вылезти из люка, как я бросился на сундук с такой силой, что он, несмотря на свою тяжесть, проехал по полу целый фут в сторону моего противника.

— Держи! — прокричал я и начал разматывать веревку, обмотанную вокруг торса.

Самуил, растерявшись, хотел было снова пойти в атаку, но я покачал головой и вручил ему конец веревки, показав жестом, чтобы он тянул ее, пока я буду вертеться юлой на месте. Самуил был совершенно огорошен. Закончив вертеться, я стукнулся о стену, затопал ногами и простонал:

— Уф! Ах ты, сучий сын!

Я присел и начал биться боком о сундук, так что тот со скрипом сдвинулся еще немного и навис краем над люком, ударив Джамилю по лодыжке. Она взвизгнула, приведя в восторг зрителей, пытавшихся заглянуть ей под юбку, пока она карабкалась по лестнице.

Джамиля поднялась в комнату, посмотрела на меня при свете лампы и на секунду окаменела.

— Наконец-то я не забыл принести веревку, — громко прошептал я.

Она пристроила лампу на подоконнике, забрала веревку у растерянного Самуила и начала привязывать ее к ножке тяжелой деревянной кровати.

— Нет, ни за что не откажусь от нее! — тем временем кричал я и, упав на люк, уронил разорванную рубаху на голову варягов, собиравшихся подняться по лестнице. Они повеселились над моими лохмотьями и на минуту отвлеклись. — Ни за что!

Я жестом показал Самуилу на сундук и схватил одну ручку. Самуил, наконец поняв мою затею, взялся за другую ручку, и мы вместе начали двигать сундук с огромным трудом, не забывая стонать, кричать и сыпать проклятиями на нескольких языках. В ту секунду, когда макушка одного из охранников вот-вот должна была показаться в люке, мы с Самуилом последним рывком по диагонали полностью заблокировали вход на второй этаж. Охранник, заметив боковым зрением огромный предмет, приближавшийся к его голове, закричал в тревоге и нырнул вниз, рухнув на своих товарищей, которые подняли его на смех.

Джамиля подергала веревку, проверяя крепость узла, потом повернулась к окну и выбросила другой конец наружу. Веревка ударилась о внутреннюю сторону оградительной стены и повисла в тупике. Джамиля нервно выругалась и начала подтягивать ее обратно.

Я показал на окно и прошептал:

— Внизу по склону стоит вьючная лошадь Грегора.

Потом я бросился на пол и выполнил самое неловкое сальто, какое только у меня получилось.

Снизу донесся дружный гогот, хотя тот, кто стоял на лестнице, пытался сдвинуть мешавший ему сундук. Самуил указал на второй сундук, я кивнул, кое-как поднялся с пола, и мы втроем едва сумели взгромоздить его на первый, причем я не переставал топать и сыпать проклятиями.

— Одна лошадь на троих? — шепотом пробормотала Джамиля, когда мы все-таки справились с тяжеленным сундуком.

Мне очень хотелось сказать, что лошадь — только для Самуила, а ей придется остаться со мной, чтобы обеспечить его побег. Но это было бы неправдой.

— На двоих, — проворчал я в ответ. — Мне надо остаться.

В темноте я не мог разглядеть реакцию Джамили, но почувствовал ее: в воздухе что-то переменилось, потеплело, что ли, — у меня даже мурашки побежали по телу и защекотало в животе. Я услышал сдавленное всхлипывание.

— Что, черт возьми, в нем такое? — громко и свирепо поинтересовался я, словно изрыгая ругательства. Сундук казался одним куском металла.

— Святые писания, — ответил Самуил.

— Наконец они на что-то сгодились!

Установив сундуки, я перемахнул через них и приземлился на вытянутую руку, чтобы наделать побольше шума для тех, кто остался внизу. Потом подпрыгнул, выглянул поверх сундуков и увидел, что Джамиля, дрожа, вернулась к окну. Она наконец поняла, что, прежде чем швырять веревку, ее нужно скрутить кольцом, но ей пока не удалось перекинуть ее через стену. Она дрожала так сильно, что едва могла удержать веревку в руках.

Я вылез из-за сундуков, протопал по комнате, отобрал у Джамили веревку и перекинул через узкий промежуток между домом и оградительной стеной. Легко, с первой попытки. А Джамилю по-прежнему сильно трясло, она даже начала задыхаться. Я наклонился к ней поближе и тихо сказал:

— Не волнуйся за меня, выберусь. А вы отъезжайте подальше, прежде чем охрана внизу заподозрит что-то неладное. — Я поцеловал ее в губы. — Вот теперь я действительно доставил тебя куда надо и по доброй воле.

В ответ она тоже поцеловала меня и прильнула к моей груди, рыдая. Мне пришлось решить (для собственного душевного покоя), что эти рыдания — всего лишь выражение благодарности за спасение ее мужчины. Придай я им какое-то другое значение, то все пошло бы по-другому. Я мягко отстранил Джамилю и налетел с разбегу на стену, после чего врезался в поставленные друг на друга сундуки. Самуил стоял рядом; я схватил его правую руку, вежливо пожал, после чего снова упал на пол с громким и злобным проклятием.

— Шумлю за нас троих, но долго это продолжаться не может, — тихо проворчал я. — Поэтому, прошу вас, убирайтесь отсюда ко всем чертям.

Продолжение записи

от 11 апреля 1204 года

Наконец я закончил подготовку с помощью своих слуг. Все деньги и ценности, взятые мною в поход, были погружены на вьючную лошадь. Вторая лошадь исчезла, молодой Ричард признался, что ее забрал бритт. Я тогда еще подумал, что он покинул меня навсегда, но ошибся, в чем вы сейчас убедитесь. Деньги предназначаются для переезда Лилианы и ее безопасности во время пути, а также в последующие несколько месяцев. Среди погруженных вещей был и меч Отто, а также несколько принадлежавших ему предметов, включая кое-какие заморские диковины, которые он собрал для Лилианы и ребенка. В седельную сумку я положил письмо для моей жены и сына, хотя в Германию оно не попадет еще целый год или даже больше. Лошадь брата, Оро, оседлали, стремена подогнали под Лилиану, хотя ее живот едва умещается за лукой. Лилиане я передал письмо, адресованное в монастырь к северу от Перы: его преосвященство епископ Конрад знаком кое с кем, кто знает кое-кого, кто знает тамошнего аббата, согласившегося принять Лилиану до лучших времен, когда для нее и ребенка не будет опасным совершить путешествие. Я также вручил Лилиане кошелек с пожертвованием для аббата.

Каждому из Ричардусов вручил по серебряной статуэтке от моего походного алтаря и велел беречь их, не продавать ни в коем случае. Затем развернул карты, присланные Конрадом, и вместе с Ричардусами принялся изучать, как добраться до аббатства, и тут вернулся бритт. Всклокоченный, хромающий, с синяками на лице. Лилиана вскрикнула в тревоге, спросила, что с ним приключилось. Его ответ прозвучал загадочно:

— Завершил свое паломничество, причем весьма неплохо, хотя на память о нем так и не обзавелся святыней.

Я велел ему отвезти Лилиану в аббатство. Он будет охранять ее, пока она благополучно не доберется до Германии. Бритт не возражал.

Однако он начал возражать, когда понял, что мои оруженосцы будут их сопровождать по моему приказу. Он запротестовал, твердя, что рыцарю в бою обязательно нужны оруженосцы, ему без них не обойтись — как тогда он освободится от доспехов?

Разумеется, я не стал отвечать на это, а вынул из своей личной котомки самую большую драгоценность — печать маркиза. Те немногие воины, которые не знают, как я выгляжу, узнают меня по печати. Я пробил кинжалом отверстие в нижнем углу документа, продиктованного Конраду, того самого документа, по которому Лилиана и ее ребенок становятся моими подопечными, затем продел в отверстие кожаный ремешок с прикрепленной к нему печатью и вручил Лилиане, сказав:

— Теперь тебя защищает сам Бонифаций.

Вместо того чтобы выразить радость или благодарность, она вдруг разволновалась и даже побледнела.

— Как ты можешь расстаться с нею? — спросила она, имея в виду печать, до сих пор служившую мне талисманом.

Я ответил, совершенно не погрешив против истины, что больше в печати не нуждаюсь.

Мы с Лилианой потрясенно переглянулись. Я подошел к ней, хромая, и она встревоженно прошептала:

— Оставайся с ним. В монастырь мы доберемся и без тебя. Не оставляй его здесь одного. И скажи, ради бога, что же с тобой случилось?

— А что будет после того, как ты уедешь из монастыря? — спросил я. — Как ты доберешься без меня в Германию, если понадобится?

Робко улыбнувшись, она прошептала:

— Сначала Святая земля, а потом уже Германия.

— Что?

Она положила мою ладонь себе на живот.

— Я хочу, чтобы хотя бы частичка Отто побывала там, — сказала она. — Для него это паломничество было в первую очередь потрясающим приключением. Самым великим в его жизни. Было бы жаль не завершить его для Отто.

Все утонченные, благородные речи Грегора так и не сумели объяснить мне, что же такое паломничество, а тут сразу все прояснилось. Я обнял Лилиану и разрыдался.

Грегор понял, что они отправились в путь, а я не поехал с ними, но не удостоил меня ни словом, ни взглядом. Он вернулся за свой алтарь, опустился на колени, коротко помолился, а потом начал что-то записывать. Покончив с этим, он вновь начал молиться.

Я подхватил котомку с инструментами и вышел из хижины.

В течение следующего часа, хромая по темному бурлящему лагерю, я умудрился соорудить для себя нечто вроде доспехов, хотя голова моя была занята другим — последним поцелуем Джамили. Кольчужный шлем, доставшийся мне от Отто, теперь будет закрывать мою голову. У оруженосцев, выросших из своих доспехов или перешедших на полное рыцарское снаряжение, мне удалось выменять на свои инструменты подбитую тканью кольчугу, кожаные штаны, деревянный меч для учений и кинжал, сделанный из обломка германского меча.

К моменту моего возвращения в хижину Грегор успел заснуть перед алтарем. Я сложил свои жалкие доспехи рядом с его рыцарским облачением, накрыл его одеялом, а затем забрался под одеяло и сам, успев заметить, что для боя он выбрал щит брата.

Проснулись мы на рассвете под звуки труб, просигналивших побудку.

 

65

У битвы есть одна особенность, о которой ее участники никогда не упоминают: долгое ожидание, навевающее непреодолимую скуку. Правда, иногда будоражит мысль, что любая минута может принести смерть, если тебя по-прежнему волнуют подобные вещи.

Когда мы одевались, было еще темно. После вчерашних кульбитов у меня жутко болело все тело. Грегор пришел в ужас от моего намерения последовать за ним на битву, но я пропустил мимо ушей его протесты.

А потом все утро мы просидели на корабле. Это был корабль Бонифация «Сан-Джорджо» — именно его прикрепили к «Иннокентию». Вообще было двадцать таких пар, связанных вместе для устойчивости, по предложению Балдуина. На каждой из них находились длинные осадные лестницы с абордажными крюками, выпиравшими из непомерно высоких надстроек. Корабли должны были подойти как можно ближе к стенам, забросить на них крюки и постараться закрепиться, позволив воинам перепрыгнуть на башни. Дандоло и Бонифаций посулили большую награду тому, кто первым высадится на городскую стену.

Но поднявшийся сильный ветер мешал кораблям, и несколько часов были потрачены впустую. Тем временем лучники и арбалетчики с обеих сторон заполнили воздух смертоносными стрелами; продолжался непрерывный обмен катапультными снарядами. Но наибольший урон вызывал греческий огонь, который греки насаживали на свои стрелы. Магический ужас этого вещества заключается в том, что от воды оно только взрывается пламенем. Единственный способ затушить его — посыпать песком, которого у нас не было, поэтому приходилось лить на него уксус (из весьма скромных запасов) или мочиться на него — только так мы справлялись. К середине утра все корабли флота, включая наш, стали скользкими, сырыми и вонючими. Многие воины — особенно пешие, которым не хватало кольчуг и приличных шлемов, — попрятались по корабельным трюмам, не выдержав огневого вала. Грегор не спрятался, я — тоже.

«Даже хорошо сейчас умереть, — подумал я. — Это не будет самоубийством».

На меня снизошел покой от сознания, что наконец-то я сделал что-то правильное и поэтому мои земные тяготы могут скоро окончиться. Обо мне останется хорошая память. Надо же, три года готовился, строил грандиозные планы, но, вероятно, в глубине души хотел только этого.

Стрела ударилась о шлем Грегора, вторая впилась в мой жалкий деревянный щит с такой силой, что расколола его пополам; пришлось швырнуть обломки за борт. Я посмотрел на мой не менее жалкий кинжал и забросил его туда же (знал, что все равно не воспользуюсь им).

Бонифаций позвал Грегора на нос корабля, чтобы посоветоваться. С первой минуты, как мы ступили на борт (правой ногой, по настоянию моряков), стало ясно, что Грегор на время битвы превратится в превосходного воина, каким был всегда. Даже во время их самых серьезных разногласий Бонифаций ни разу не усомнился в его воинской доблести, да и я теперь тоже понял, что выучка никогда не подведет Грегора, даже здесь. Но мне по-прежнему хотелось не упускать его из виду, поэтому я поплелся за ним, держась на расстоянии, а потом постепенно подобрался поближе, чтобы подслушать, о чем там они совещаются вместе с несколькими баронами. Грегор со спокойной уверенностью человека, находящегося в своей стихии, указал на различные участки вдоль стены — не башни, а внизу, у основания. Потом он указал в глубь материка, туда, где находились северные ворота возле Влахерны, и, коротко жестикулируя, авторитетно объяснил что-то Бонифацию, после чего окинул взглядом заполненную людьми палубу, видимо, оценивая наши силы.

Мне пришлось незаметно приблизиться, чтобы услышать хоть слово.

— Здравствуйте, мессир! — проорал я, стараясь заглушить шум трепещущих парусов, скрип оснастки, свист огненных стрел и общую какофонию, когда люди беспрерывно кричат друг на друга, отдавая приказы.

Я глупо улыбался, глядя на Бонифация, и маркиз не сразу понял, на кого он смотрит, — его сбили с толку мой головной убор и весь несуразный вид.

— Это кто, лютнист? — проорал он в ответ, хмурясь. — Что ты, ради всего святого, делаешь на боевом корабле?

— Мне нужно наблюдать за происходящим вблизи, чтобы потом петь об этом, — серьезно ответил я и указал на другое закованное в латы пугало на корме, вероятно, напевавшее себе под нос «Календу мая». — По примеру моего героя, который находится здесь, Рамбальда де Ваккеры.

— Рамбальд — рыцарь, обученный воин, — раздраженно бросил Бонифаций. — Глупый осел, тебя просто здесь убьют. Мне наплевать, но держись подальше от воинов, не путайся у них под ногами, или спущу с тебя шкуру заживо. Нечего простакам лезть туда, где воюют настоящие мужчины.

Мне хотелось оспорить этот момент, но пришлось сдержаться. Поклонившись, я ретировался, но все равно не спускал с Грегора глаз, чтобы поговорить с ним, как только он освободится.

Грегор, по-прежнему стоявший возле фок-мачты, отдал приказы нескольким ожидавшим воинам, а они, в свою очередь, начали продвигаться по кораблю, передавая остальным его распоряжения. Поразительно, но, несмотря на хаос, мужчины быстро и ловко реагировали на команды: все оружие было мигом выбрано из трюмов и распределено между воинами на палубе. Нет, даже не оружие — инструменты, подручные средства. Остроги и секиры, тяжелые, громоздкие, но очень прочные, как оружие столетней давности. Они скорее подходили для разгрома неподвижных объектов, чем живых врагов.

Мы проходили мимо Влахерны отчасти потому, что прибрежная полоса здесь позволяла изменить тактику — высадиться возле заложенных кирпичом ворот и, прорвавшись через них, впустить войска на улицы. Как оказалось позже, это был план Грегора. Когда мне удалось снова подойти к нему, он уже перешел на середину корабля и следил за тем, как два других парусных судна, связанных вместе, совершали очередную попытку ниже по течению перекинуть мостики на стены и закрепиться там.

— Десять рыцарей и шестьдесят оруженосцев, — изрек Грегор, когда мы оказались рядом и сощурились от яркого солнца. Он указал на ворота. — Вон те ворота. Петриона.

— Я тоже пойду, — вырвалось у меня.

— Нет, не пойдешь.

— Когда начнем?

— Как только «Паломница» и «Рай» возьмут башню. Они отвлекут на себя внимание греков, и тогда я со своими людьми высажусь на берег.

Он показал на два самых больших корабля, соединенных вместе в неуклюжую, но поразительно устойчивую пару. Те несколько весел, которыми располагали парусники, теперь были выставлены против ветра, чтобы он подогнал корабли к берегу.

Ha наших глазах ветер внезапно переменился, породив высокую волну, которая буквально вытолкнула корабли-близнецы на сушу. Воины и моряки «Паломницы», отвечавшие за осадные мостки и абордажные крюки, поспешили зацепиться за высокую, выступающую вперед деревянную башню. Но один венецианец, сидевший наверху высоченной мачты, оказался самым проворным и дерзким: как только мачта наклонилась к стене достаточно близко, он буквально вцепился в нее голыми руками и спрыгнул прямо с мачты. Все, кто не занимался управлением кораблей, глаз не сводили с этого смельчака, и, когда он ступил на зубчатую стену, над водами бухты Золотой Рог пронесся восторженный возглас, подхваченный тысячами и тысячами глоток.

Но ликование мгновенно переросло в крик ужаса, ибо не успел храбрец опомниться, как полдюжины греческих солдат изрубили его на куски. Он, наверное, не успел даже перевести дух, прежде чем был четвертован, и части его тела бесцеремонно сбросили с башни на камни. Теперь настала очередь греков ликовать. Многим из них было прекрасно видно происходящее. Латиняне кричали не так громогласно — их численность не превышала двадцати тысяч, а у греков насчитывалось несколько сотен тысяч воинов.

Мурзуфл тоже смотрел, выбрав удобное место для обзора на вершине холма, с которого он наблюдал за бесславной для крестоносцев попыткой взять город три дня назад. Через минуту сквозь шум битвы послышалось слабое эхо барабанного боя и труб, которые, но его приказу, возвещали о новой неудаче противника.

Но пока все это происходило, один рыцарь в полных доспехах (которые простым воинам не полагались) забрался по лестнице, прибитой гвоздями к мачте. Несмотря на громоздкую экипировку, ему тоже удалось достичь вершины мачты, и, когда корабль вновь наклонился в сторону суши, он дерзко повторил действия венецианца — высадился на стену, еле дыша, зато при оружии и в доспехах. Варяжские гвардейцы, только что разделавшиеся с первым храбрецом, тотчас подняли свое оружие на рыцаря, но их ждал неприятный сюрприз — это самое оружие оказалось не таким эффективным. Рыцарь убил одного, сделав выпад мечом, а остальные варяги, засомневавшись, начали переглядываться.

Когда рыцарь совершал свой прыжок на башню, моряки забросили с полубака абордажные крюки и закрепили осадные мостки. И вот уже несколько воинов, грохоча доспехами, преодолели узкую расщелину между кораблем и башней и оказались на башне. Примерно с десяток рыцарей успели совершить эту опасную переправу, прежде чем корабль дал обратный крен и мостки оторвались от городской стены. Два рыцаря, находившиеся на мостках в этот момент, рухнули на камни и разбились насмерть.

Я смотрел на эту картину, завороженный ужасом, а Грегор убедился, что пришла его минута, и поспешил отдать приказ начать движение к воротам Петриона. Я оторвал взгляд от боя на мечах, происходившего в сотне футах над побережьем, и оглядел палубу. Грегора не было в толпе рыцарей, но и так было ясно, чем он занят: скорее всего, отбирал людей, которые высадятся на сушу вместе с ним. Часть воинов двинулась к левому борту, у кормы, возле меня. Мы развернулись так, чтобы левый борт действительно оказался левым бортом: с палубы подтянули широкие сходни и приготовили для спуска, чтобы рыцари и оруженосцы бегом высадились по ним на камни.

Грегор выбрал небольшие ворота, заложенные кирпичом, возле того района, что был сожжен венецианцами прошлым летом. Башни здесь надстроили деревянным частоколом, выровняв с остальной стеной, но эти же самые башни серьезно пострадали во время прошлого натиска. И охрана здесь оказалась не такая многочисленная, потому что среди обломков было трудно передвигаться. Так что и сопротивление не должно было быть упорным, когда начнут делать подкоп.

Помимо десятка рыцарей и шестидесяти простых воинов на берег высадилось несколько дюжин слуг, тащивших дополнительные мечи, секиры, камни и широкие доски, обтянутые с одной стороны вымоченными в уксусе шкурами (судя по зловонию). Я без труда присоединился к ним; перемахнув через перила, спустился по щербатым сходням и оказался по щиколотку в воде в нескольких ярдах от ворот.

Сами ворота представляли собой тяжелую деревянную конструкцию шириной в шесть шагов и высотой в два человеческих роста, даже больше. Не успел я и глазом моргнуть, как ворота были полностью разбиты мечами, топорами, острогами и секирами.

Но за деревянными воротами выросла каменная стена, сложенная несколькими неделями ранее. Ее соорудили из таких же камней, что и городскую стену, только размером поменьше, и в первую минуту ее можно было принять за продолжение городской стены. Грегор махнул рукой слугам, и те подняли над головами обтянутые шкурами доски, образовав нечто вроде щита из сложенных внахлест деталей. Двигались слуги синхронно — значит, репетировали заранее. Этот щит превратился в крышу над головами воинов, которые тут же начали разламывать стену.

Затем, как утром, последовал еще один короткий период ожидания, наводящий одновременно и ужас, и скуку. Быстро сквозь камень не пробьешься, а подкоп под стеной было вырыть невозможно, так как стена стояла на сплошной скале. В нашем распоряжении было всего несколько ярдов каменистого берега — мокрого, скользкого, покрытого илом. Не оставалось другого выхода, кроме как долбить стену под прикрытием самодельной крыши. Спрятавшись под нее, я наконец понял, что доски были обиты железом — от этого они стали очень тяжелыми, зато отражали огненные стрелы, сыпавшиеся на нас с башен.

Пока пехота ломала стену острогами и секирами, рыцари (и свободные пехотинцы, так как все не помещались перед воротами) следили, не будет ли натиска с других сторон, особенно с той, где латиняне уже взяли башню. Я тоже поглядывал в ту сторону, пока на стене шел бой на мечах. Но мне нельзя было отвлекаться, поэтому пришлось повернуться к башне спиной и вновь сосредоточиться на Грегоре.

Солнце светило слева, но по мере того, как оно перемещалось по небу, нас медленно укрывала тень от стены — стало прохладнее, зато глаза не так резало от яркого света. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем один из пехотинцев наконец пробился сквозь стену. Прозвучал радостный клич, и десяток людей, крушивших камни рядом, сгрудились, чтобы посмотреть в отверстие. Грегор в это время стоял спиной к работавшим, защищенный от камней и стрел всего лишь собственным щитом, который он держал над головой. Он вел переговоры с кораблем, пытавшимся удержаться на волнах у берега. Бонифаций отвечал ему с палубы. Ветер, по-прежнему северный, доносил до нас его слова, но мешал Грегору — в результате маркиз в основном кричал зятю, что ничего не слышит.

Когда у стены прозвучали торжествующие крики, Грегор прервал бессмысленный разговор и оглянулся. Сразу поняв, в чем дело, он кинулся к стене и начал грубо расталкивать пехотинцев в стороны. Я инстинктивно шагнул к нему, пытаясь защитить.

Бонифаций, указывая на меня, удивленно вскинул брови и что-то прокричал насчет идиотизма. Я был занят только Грегором, а он, оказавшись у стены, отпихнул последнего воина, опустился на колени и глянул в щель. Внезапно все кругом стихло, даже по камню никто не стучал. Но полной тишиной это назвать было нельзя. Щель находилась на уровне колен. Все, кто успел в нее заглянуть, были очень серьезны.

Я схватил за локоть одного из отодвинутых в сторону оруженосцев.

— Что там?

— Целый отряд греков, — ответил он. — Вооружены луками и мечами.

Грегор выпрямился и, указав на стену, отдал приказ:

— Продолжайте!

— Мессир, — осмелился выступить вперед один из пехотинцев, — если мы снесем стену, они сразу на нас нападут…

— Десять человек, — сказал Грегор и жестом показал, чтобы люди, державшие над головой защитную крышу, встали на место, где находился пробой. Все тут же разбежались по местам. — Продолжайте укрывать это место от тех, кто засел в башнях. Вот что нужно сделать… — Он начал отдавать распоряжения, широко размахивая руками, но греки по его жестикуляции все равно ни о чем бы не догадались. — Ослабьте кладку на высоту человеческого роста достаточной ширины, чтобы прошли шесть человек в ряд. Но не пробивайте стену насквозь. Как только это будет сделано, расширьте пролом здесь, где щель, чтобы пролез один рыцарь.

Грегор отошел в сторону, вновь подняв щит над головой. Я пытался перехватить его, но он оттолкнул меня — даже не видел, что это я, настолько был поглощен своим делом — и побежал обратно к кораблю.

— Мессир! — проорал он Бонифацию. — Ворота сейчас падут! Вооружите рыцарей, и пусть они будут готовы к атаке. Первыми двинутся лучники. По ту сторону ворот собралось, по меньшей мере, триста греков.

Ветер к этой минуте переменился, и слова достигли Бонифация; маркиз развернулся и начал отдавать приказы своим людям, деря глотку. Лучники с обеих сторон — на корабле и башне — усилили град стрел. Грегор снова повернулся и зашагал к стене. Я от него не отставал.

— Почему отверстие должно быть рассчитано только на одного?

Даже будучи рядом с ним, мне приходилось кричать изо всех сил, чтобы быть услышанным: с таким грохотом металл пробивался сквозь камни.

— Так безопаснее! — прокричал в ответ Грегор. — Застигнем их врасплох!

— Но тот, кто пойдет первым…

— Тот, кто пойдет первым, навсегда останется в людской памяти как герой, — сказал Грегор, — и те, кого он оставит позади, не будут опозорены.

Затем он скрылся под защитной крышей, где мне уже не хватило места. Просвистевшая мимо стрела чуть не оттяпала мне ухо — пришлось спрятаться под щит другого рыцаря.

Два пехотинца, работавшие на нижнем уровне, начали расчищать булыжники, чтобы посмотреть, насколько велико отверстие, которое они пробили. Грегор, заметив перемену в работе, отпихнул их в сторону и проверил, пройдут ли в отверстие его плечи.

В щель залетели три стрелы, но все под углом, так что никого не задели. Грегор невольно отпрянул. Наступила пауза. Больше стрел не было. Грегор указал на другую низкую точку в стене, расположенную чуть дальше:

— А теперь начните выламывать небольшую часть там, чтобы отвлечь внимание. Но готовьтесь снести всю кладку.

Он бросил щит рядом с дырой, встал на колени и начал протискиваться на другую сторону.

— Нет! — заорал я, выскакивая из-под рыцарского щита. Пехотинцы, разинув рты, смотрели, как Грегор исчезает в узком отверстии. — Нет! Нет! Остановите его!

Огненные стрелы летали вокруг меня сплошным полотном, я не мог увернуться, уж слишком много их было, а мог только бежать вперед и надеяться, что Бог на стороне Грегора. Благополучно достигнув защитной крыши, я повалился на колени у щели и схватил Грегора за лодыжки.

— Не делай этого! — Я посмотрел на ожидавших вокруг пехотинцев и рыцарей, поправлявших в тревоге доспехи. — Остановите его! Снесите стену прямо сейчас и начните атаку одновременно, прикрываясь щитами! Ради всего святого!

Грегор отпихивал меня одной ногой, пытаясь отцепиться.

— Отпусти, — кричал он, — я должен это сделать!

— Нет! Подожди, пока не рухнет стена!

— Они только этого и ждут, — сказал он. — Я иду сейчас.

— Тогда хотя бы возьми щит.

— Он помешает мне пролезть.

— Возьми! — завопил я и подтолкнул щит к Грегору.

Он вырвал у меня щит и нетерпеливо отшвырнул подальше, где я уже не мог его достать. Щит так и загремел по камням. Потом Грегор повернулся, в последний раз пнул меня, чтобы освободиться, и почти совсем исчез в дыре.

— Грегор! — заверещал я и потянулся за ним.

Он вновь брыкнулся, припечатав тяжелым каблуком мне по лбу. На секунду я перестал видеть и что-либо ощущать, кроме темноты — и жаркой, и холодной одновременно. Часто заморгав, я попытался открыть глаза, а сам тянулся в дыру, чтобы вновь схватить его за ногу.

Но было поздно. Он успел пролезть насквозь.

А позади меня раздавались крики, кто-то пытался вытянуть меня из дыры, чтобы самому пролезть. Другие продолжали над нашими головами расшатывать стену. Через минуту образуется большой проем, и два отряда встретятся.

Но сейчас греки столкнулись лицом к лицу с одним Грегором. Я отчаянно брыкался, отбиваясь от тех, кто пытался оттащить меня в сторону, умудрился подхватить щит Грегора, а затем с трудом пролез в щель, волоча за собой щит, в подбитых кожаных доспехах и шлеме Отто, и оказался в городе.

 

66

Человеку, облаченному в кольчугу, не так-то просто подняться с земли. Когда Грегор вылез из щели, я почти от него не отстал, превосходя его в ловкости, хоть и тащил тяжеленный щит. Быстро перелез ему на спину, сел, вытянув ноги, и уцепился пятками за его подмышки, поэтому когда он выпрямился во весь рост, то поднял меня на плечах, а длинный итальянский щит, что я держал в руках, прикрывал его лицо и плечи. Со стороны могло показаться, что перед перепуганными солдатами вырос великан-германец с британской головой.

Едва поднявшись с земли, Грегор первым делом схватился за эфес меча. Секунду мы стояли и рассматривали противника — отряд греческих солдат, на этот раз облаченных в железные чешуйчатые латы. Одно лицо (ибо физиономию Грегора скрывал щит) против трех сотен, сотня из которых принадлежала лучникам, и все эти лучники держали в руках натянутые луки. Так вот, значит, как выглядит моя смерть.

В нас полетела сплошная волна стрел. Я съежился и пригнулся к левому колену, лежавшему на плече Грегора, — в общем, согнулся пополам и оказался за щитом в отличие от Грегора, у которого защищена была только голова, поэтому он практически ничего не видел. В него одновременно угодило не меньше двух дюжин стрел, и он покачнулся от силы удара.

Но все стрелы отскочили, не причинив ни малейшего вреда, от щита или доспехов. Обычно стрелы не отскакивают, впиваются. А эти отскочили. Ни одна не пробила лат, но Грегор содрогнулся и покачнулся подо мной. Он выхватил у меня щит левой рукой и заорал:

— Слезай с меня!

К этому времени он вытянул из ножен меч правой рукой, поэтому не мог ею воспользоваться. Пришлось подбросить щит в воздух и перехватить на лету под удобным углом, но продеть руку в петлю ему так и не удалось.

Теперь, держа щит, он высоко поднял левую руку, чтобы сбросить меня на землю. Поддавшись нелепому и отчаянному порыву, я полез за пазуху, разрывая ворот, нашарил красный мешочек, после чего наклонился вперед и сунул реликвию Грегору под латы на груди. Святыня — как, по крайней мере, на тот момент отпечаталось в моем распаленном мозгу — отразила все стрелы. Наклоняясь, я случайно задел головой край щита, а Грегор тем временем скинул меня с плеч сильнейшим тумаком, и я полетел вниз головой прямо ему под ноги и остался лежать, ничего не соображая.

Грегор опустил щит, поднял меч и взревел, как обезумевший варвар-язычник. Греки разом шарахнулись назад. Мне удалось с трудом подняться с земли, в голове гудело. В отчаянии я принялся озираться по сторонам — нельзя ли скрыться за какой-нибудь дверью в ближайших домах или нырнуть в окошко. Но Грегор уже бежал прямо на греков, как будто мог их одолеть в одиночку.

В ту же секунду стена за моей спиной содрогнулась под натиском воинов. Послышался оглушительный удар, и стена рухнула, подняв облако каменных обломков, — до того зрелищно, что один только вид этого мог бы остановить целую армию. Грегор даже не оглянулся. Он продолжал с криком наступать на греков.

Пилигримы заранее выстроились в блок — шесть рядов по шесть человек, — и, когда стена упала, три дюжины воинов создали впечатление многочисленного отряда. Ничего человеческого — только побелевшие глаза сверкали сквозь прорези шлемов, прямо душа в пятки уходила. Рыцари услышали воинственный клич Грегора и подхватили его, к ним тут же подключились оруженосцы, шедшие позади гурьбой. Все думали, что он уже мертв, а когда поняли, что он делает, помчались следом, перепрыгивая через обломки камней, выхватывая на ходу мечи и не забывая орать.

Греческий отряд повернулся и побежал. Такой грации и синхронности позавидовала бы любая танцевальная труппа. Я едва успел отскочить на обочину, чтобы не быть затоптанным рыцарями, а потом и их оруженосцами.

Дорога делала резкий поворот на юг. Перепуганные греки вскоре исчезли из виду. Они бежали быстрее, чем небольшой отряд франков мог протиснуться сквозь пролом.

Несмотря на гул в голове, я совершил то, что дается мне легче всего в подобных ситуациях: взобрался на стену, цепляясь за выступы, но не настолько высоко, чтобы привлечь внимание лучников в башнях. Оттуда можно было разглядеть Грегора.

Добежав до поворота, он резко остановился. Просто остановился. К нему тут же присоединились его боевые друзья. Они ждали от него приказов, но он не отдал ни одного. Стоял неподвижно, и все. Лицо его скрывал шлем, но чувствовалось, что он сам не может понять, как остался жив.

Другой рыцарь стянул с себя шлем, чтобы проорать:

— Передайте остальным, чтобы сходили на берег!

Это вернуло Грегора в реальность. Придя в себя, он тут же начал раздавать приказы, и вскоре на повороте был выставлен караул, а остальные взломали забаррикадированный вход на лестницу башни. Дождь из стрел тут же прекратился.

Грегор взбудораженно озирался, все еще не веря, что жив. Потом он махнул рукой в сторону бухты, видневшейся в проломе, где с корабля Бонифация на сушу спускались воины. Пехотинцы тут же начали убирать обломки стены.

— Поживей! — несколько раз прокричал Грегор, жестами показывая, где следует расчищать завалы.

Тут с другой стороны послышалась короткая дробь, которая привлекла всеобщее внимание. Я слез со своего насеста, чтобы быть поближе к Грегору. Охрана, выставленная на повороте дороги, начала что-то взволнованно кричать и размахивать руками. До меня донеслось слово «Мурзуфл». Потом послышался знакомый стук подкованных копыт по мощеной улице: Бровастый, заметив с холма, что кто-то вспугнул целый отряд, приехал лично разузнать, в чем дело. Он вынырнул из-за поворота в сопровождении десятка конных варягов.

Грегор стоял один на улице, недалеко от изгиба дороги, и смотрел, как его люди расчищают завал от обвалившейся стены. Рядом с ним никого не было, кроме меня, но я держался поближе к дому, зажав в кулаке булыжник и наивно полагая, что сумею защитить рыцаря.

Грегор сорвал с головы шлем и нарочито отбросил в сторону. Мурзуфл сразу его узнал, резко осадил лошадь и поднял руку, подавая знак варягам, чтобы они не подъезжали ближе. Прослужив у трех императоров, быстро сменивших один другого и не умевших даже держать меч, они встревожились, что этот попробует защищаться сам. Оставшись один, Мурзуфл перевел коня на рысь и приблизился к Грегору. Солнце светило за его спиной, и нам с Грегором приходилось щуриться, когда мы смотрели на императора снизу вверх.

— Слезай с коня и сразись со мной! — прохрипел Грегор и яростно взмахнул мечом. — Слезай! Немедленно!

Мурзуфл рассмеялся своим характерным тоненьким смешком, но как-то очень ненатурально.

— Моя охрана расстроится, если я так поступлю.

Грегор побежал, размахивая руками, словно хотел напугать коня, но тот лишь презрительно мотнул головой и не шелохнулся.

— Слезай! — завопил Грегор. — Спускайся на землю, шлюшье отродье, или я проткну насквозь твоего коня.

Мурзуфл не тронулся с места.

— Ты мне обязан слишком многим, так что давай рассчитаемся, — сказал Грегор. Он был настолько разъярен, что я с трудом разбирал слова.

С красным и мокрым от слез лицом он вцепился в уздечку и пригрозил мечом Мурзуфлу. Тот рукой в перчатке спокойно отвел острие в сторону. Охрана рванула вперед, но Мурзуфл снова поднял руку, останавливая ее.

— Нет! — спокойно выкрикнул он, не сводя взгляда с Грегора. — Германец, ты единственный среди всех этих чужестранных завоевателей, кто не состоит целиком из дерьма и лицемерия. Тебе самому не нравится то, что происходит. Спрячь меч в ножны и ступай в Иерусалим.

— Слезай с коня и сразись со мной! — проорал Грегор так громко, что конь Мурзуфла прижал уши.

— Не могу этого сделать, друг мой. По той простой причине, что победа останется за тобой, и что тогда будет со Станполи? Город лишится императора только потому, что тебе понадобилось отомстить? Как бы мне ни хотелось удовлетворить твой низменный порыв, я в первую очередь должен думать о своем городе. И поэтому, — тут он пожал плечами, — отклоняю твое приглашение.

Не переставая смотреть на Грегора, Мурзуфл прокричал через плечо какой-то приказ по-гречески, двое его варягов развернули лошадей и потрусили за поворот. Мне стало ясно, что они поехали за подкреплением. Грегор тоже это понял.

Он послал в адрес Мурзуфла несколько отборных ругательств, после чего развернулся и отдал распоряжение своим людям, готовя их к новому натиску, в котором крестоносцам придется защищаться. Но его прервала новая короткая барабанная дробь, на этот раз доносившаяся из-за ворот. После барабанов коротко прозвучали трубы. Под эти фанфары — что было, конечно, глупо при данных обстоятельствах, когда царил полный хаос, — через ворота вступил Бонифаций Монферрат со своей охраной.

Маркиз и император посмотрели друг на друга. Все замерли, словно в этот момент что-то можно было решить переговорами. Наступила настоящая тишина.

— Через эти ворота готовы ворваться десять тысяч воинов, — объявил Бонифаций: ему даже не пришлось напрягать голос, настолько все стихло вокруг. — А вслед за ними пойдут десять тысяч моряков. Это вдвое больше численности варяжской гвардии. К тому же мы оба с вами знаем, что остальная греческая армия, какой бы многочисленной она ни была, абсолютно бесполезна. Сложите оружие сейчас, и вам будет сохранена жизнь, хоть вы этого и не заслуживаете.

Последовала пауза.

Потом Мурзуфл презрительно выкрикнул «Ха!», которое, однако, прозвучало совершенно неубедительно.

Грегор, объятый бешенством, побежал на Мурзуфла, словно собираясь стащить его с седла.

Мурзуфл в мгновение ока вытащил из ножен меч и небрежно выставил на уровне колена прямо на Грегора, так что если бы тот продолжал бежать, то оказался бы насаженным на острие. Других попыток защититься Мурзуфл не предпринял. Скажу больше, вид у него был самодовольный, и это самодовольство было нацелено на Бонифация: гляди, дескать, как сейчас уничтожу твоего величайшего воина.

Я пронзительно вскрикнул, когда Грегор грудью напоролся на острие. Он дернулся, словно получил удар в грудь, замахал руками, выронив меч и щит, потом попятился и повалился на булыжную мостовую, а из его груди вырвался хриплый стон.

Меч пробил кольчугу насквозь, но крови не было — ни на Грегоре, ни на мече. Грегор перекатился на бок, прижимая руки к груди. Он не мог дышать, но в остальном не пострадал.

У Мурзуфла от изумления отвисла челюсть, когда он осматривал кончик своего меча, словно видел его впервые. Потом он нервно посмотрел на Бонифация, который был ошарашен не меньше него.

Тем временем Грегор, которому по всем правилам давно полагалось быть мертвым, потянулся за своим мечом и начал подниматься с земли.

— Спускайся и сразись со мной, — приказал он низким, утробным голосом, так как все еще не мог сделать вдох.

Но прежде чем Грегор выпрямился во весь рост, Мурзуфл развернул коня и галопом скрылся за поворотом улицы, уведя с собой варягов, которые не отставали от него ни на шаг.

Грегор шатнулся к обочине, прижимая руку к груди, второй рукой он отмахивался от своих соратников по оружию, которые попытались подойти к нему. Бонифаций, по-прежнему стоя в воротах, пялился на него, разинув рот. Тут относительное затишье нарушил чей-то клич с корабля, Бонифаций отвлекся, вокруг снова зашумели, хотя противника поблизости не было.

Я подбежал к Грегору. Он затих и все так же прижимал руку к груди. От его строгого лица исходило странное сияние. Дыхание все еще давалось ему с трудом, но его это абсолютно не расстраивало.

— Знаю, что это, — тихо произнес он.

Я сунул руку ему за пазуху и вынул то, что туда положил. Развязал красный бархатный мешочек и достал кусочек закругленной кости размером с мою ладонь. Тонкие золотые зажимы, крепившие святыню к реликварию, были разбиты, но все остальное не пострадало. Невероятно, но тем не менее правда. Грегор потянулся к мешочку и достал пустой реликварий. Он тоже чудесным образом не пострадал, каждая жемчужина на своем месте, бесценный розовый рубин цел и невредим, мягкое золото без вмятин. Другой рукой я забрал у него реликварий, и с минуту мы разглядывали по отдельности святыню и ее золотое обрамление.

— Вот это и есть преображение, — наконец произнес я и протянул ему череп. — Это должно быть у тебя. — Я вложил ему святыню в руку. — Плод твоего паломничества. Остальное положу на место, если не возражаешь. Оно еще нам пригодится.

Я сунул драгоценность обратно в мешочек, а потом спрятал его за пазуху.

Грегор, по-прежнему еле дыша и по-прежнему сияя, почтительно поцеловал череп и бережно спрятал за пазуху — под рубаху, прямо у тела. И до последней секунды, пока святыня не скрылась под тканью, все пытался на нее посмотреть.

За следующие два часа армия франков почти целиком выгрузилась на сушу и промаршировала сквозь ворота Петриона. Грегор, хоть и не вполне пришедший в себя, продолжал командовать доверенными ему людьми. Если не считать взятия Галатской башни, я еще не видел его в своей стихии. Несмотря на мою ненависть ко всему воинскому, Грегор вызывал у меня благоговейное уважение. Он проявлял необычайную стойкость и силу духа, которая казалась совершенно невероятной у человека, истощенного постом и отказом от физических упражнений. Владел мечом с устрашающей грацией, разоружая врага чаще, чем нанося ему удары. Кидался в самую гущу боя, где, казалось бы, его ждала верная смерть, но всякий раз выходил невредимым. Прекрасно сплачивал отряды воинов и каждый раз обращал противника в бегство. Лично мне было ненавистно сознание того, что уважаемый мною человек обладает этими умениями, но все равно они изумляли меня. Я, жалкий лагерный нахлебник, бежал за воинами и видел, как они разбивали наголову все отряды греков и даже варягов. Потом они рассыпались по холму, с которого Мурзуфл прежде наблюдал за военными действиями. Молва о неуязвимости Грегора распространилась во вражеском стане, как греческий огонь. Целые отряды разбегались врассыпную при одном приближении рыцаря. Даже сомневаюсь, пустил ли он кому-то кровь в тот день.

Бонифация я выпустил из виду, хотя знал, что он пытается связаться с Дандоло и другими предводителями. Когда солнце начало оседать за горизонт, с вершины холма прозвучали трубы, давая воинам сигнал собраться на берегу. Грегор созвал своих людей и направился на вершину холма, в главный шатер.

Остаток дня и почти весь вечер были посвящены совещаниям, где все пытались решить, чего же, собственно, они добились и что их ждет завтра. На закате в равнинной части города, сожженной прошлым летом, созвали общий сход. Зажгли факелы, и сотни вельмож — кто пеший, кто конный — расположились вокруг наспех сколоченного возвышения, на котором восседали Бонифаций, Дандоло, Балдуин Фландрский и еще несколько предводителей. На ступенях, ведущих на помост, сидел Грегор Майнцский, герой дня, и смотрел на все затуманенным взором. Неподалеку от него отирался вездесущий музыкант. На этот раз меня никто не звал, но я настолько успел примелькаться охранникам Дандоло и Бонифация, что, скинув самодельные доспехи, я без труда устроился в пределах слышимости.

Армия вроде бы захватила город, но смысл этого захвата пока оставался неясным. Воины, безусловно, не взяли целиком город или хотя бы его большую часть. Их отозвали на ночь, потому что после темноты оставаться в городе небезопасно. Не было ни сдачи города, ни поражения противника, произошло всего лишь чрезвычайно действенное вторжение на одну из улиц. Мурзуфл спасся бегством из Вуколеона, огромного дворца, где когда-то властвовал Исаак. Бонифаций предупредил, что за ночь Мурзуфл соберет людей, поэтому пилигримов на рассвете ждет атака бесчисленного войска разозленных, отчаявшихся греков.

— Мы добились необычайных, небывалых успехов, — заверял он нас. — Но дело пока не завершено. Ради безопасности мы должны на ночь расположиться бивуаком поближе к городской стене, у ворот, там, где это возможно, и выставить бдительную охрану. Бог сегодня нам благоволил, и я молюсь, чтобы завтра было так же. Но завтра придется биться на их улицах, на их территории. Возможно, это будет самый тяжелый день в вашей жизни. Пока не время праздновать победу. Нам еще многого приходится опасаться.

Сохраняя торжественность, он пустился в громкую и длинную похвалу людям, особенно отличившимся в деле, и первое место среди них занимал его любимый зять, Грегор Майнцский, отец его последнего внука и, вероятно, самый великий герой всей кампании, который дважды за короткое время бросил вызов смерти и только чудом остался жив. Потом состоялось скучное пиршество (продукты украли из местных резиденций). После этого последовала торжественная благодарственная месса в честь победы. Церковники опять убеждали воинов, что поход завершен лишь наполовину и что эти мнимые христиане еще хуже неверных. И вновь речь держал Бонифаций, а потом Балдуин. Каждый старался сказать последнее слово (разумеется, ни о каком соперничестве речи не шло). Я даже начал сомневаться, удастся ли вообще поспать до рассвета. Можно было подумать, что Бонифаций пытался уморить своих собственных людей.

Мне все никак не удавалось подобраться поближе к Грегору, но я наблюдал за ним издалека. Его странное свечение по-прежнему не рассеивалось. Он сидел неподвижно, держа руку повыше пояса, на святыне, и предавался размышлениям об Иоанне Крестителе, Предтече Христа. Лицемерие церковников ничуть его не трогало. Увещевания предводителей войска — тоже. Он был сам по себе. У меня хватило ума осознать, что он испытал то спасение, которое мне понять не дано.

— Это правда? — прозвучало у меня над ухом.

Я оглянулся и увидел удивленное лицо епископа Конрада.

— Грегор действительно пытался насадить себя на меч Мурзуфла, но его спас ангел, посланный Господом?

Я смотрел на него несколько секунд, на этого божьего человека, слугу Святого отца, бесхребетного двурушника.

— Да, — ответил я, причем Конрад не выразил ни малейшей тревоги, с чего это вдруг Грегор пытался напороться на меч. — Это был ангел православной церкви. Вскоре он вернется, чтобы предать вас мукам за то, что натравили всех этих олухов на его паству.

Конрад поморщился — мне уже порядком надоело видеть эту мину на его скуластой физиономии.

— Сын мой, — сказал он, — у нас не было выбора. Если бы армия не пошла в наступление, то вся кампания провалилась бы. До Иерусалима нам не добраться, но так, по крайней мере, люди будут чувствовать, что прошедшие полтора года были потрачены не зря.

До этой секунды я даже не подозревал, что могу еще больше презирать этого человека.

— Вы, вопреки желанию Папы, способствовали бойне, выдумав фальшивый предлог. И все ради того, чтобы кучка воинов почувствовала себя лучше?

— Они много трудились и страдали ради церкви, — спокойно отвечал Конрад, но все же глаз на меня не поднимал. — Церковь должна дать им уверенность, что они исполняли правое дело, иначе…

— Иначе они могут обратиться против церкви.

— Скорее, отвернуться от церкви, — сказал Конрад. — Отвергнуть наше учение означало бы для них оказаться в темноте.

— В самом деле? — Я указал на другой конец площади, где сидел самый лучезарный воин армии. — И это вы называете темнотой?

 

67

Наконец после полуночи мне удалось на минуту остаться с Грегором вдвоем. Его приглашали в шатер Бонифация, но он туда не пошел и, судя по всему, идти не собирался.

Мы случайно столкнулись с ним в толпе, устало расходившейся после окончания последней речуги Бонифация, и просто посмотрели друг на друга.

— Ну что, паломничество завершено? — спросил я.

— Будет завершено, когда подставлю другую щеку, — ответил Грегор почти с тем же довольным выражением на лице, которое мне запомнилось еще прошлым летом, когда он впервые увидел голову Иоанна Крестителя.

Наступила пауза.

— Завтра начнется резня, — сказал я.

— Но без меня, — произнес Грегор.

— Мы можем ее предотвратить?

— Нет, — ответил он. — Но сможем свести урон к минимуму. Господь спас меня сегодня от меня самого, и тому должна быть какая-то причина. Он сделал это вовсе не для того, чтобы я мог завтра сражаться, — ничего подобного. Думаю, Он хотел, чтобы я, в свою очередь, спас как можно больше других.

Опять последовала пауза, полная глубоких раздумий.

— Полагаю, мы можем начать сверху, — сказал я.

— Конечно. По слухам, он скрылся в Вуколеоне.

Пройти в город оказалось до странности легко. Войска были отозваны несколькими часами ранее, но Грегор был хорошо знаком охране, к тому же он пока не снял доспехов. Пройти открыто на вражескую территорию ночью и без поддержки означало, что человек либо безумен, либо находится под защитой Всевышнего, — что о нас подумали часовые, неизвестно, но пройти разрешили.

Лагерь расположился сбоку от крутого холма, как раз над Венецианским кварталом. Прямая дорога к Вуколеону (если в этом городе вообще есть прямые дороги) провела бы нас мимо Ипподрома с его статуями. Всем им, как мы теперь знали, предстояло деградировать от произведений искусства до разменной монеты после переплавки. Мы бы обогнули южную оконечность Ипподрома, но план построек на территории дворца вынудил нас свернуть на север, поэтому мы оказались невдалеке от собора Святой Софии.

Увидев храм, оба замерли. Огромную церковь освещали факелы — как внутри, так и снаружи; удивительно, как мы раньше их не замечали. Все вокруг гудело: повсюду сновали тысячи слуг в ливреях — выходит, внутри собрался огромный совет. Мы оба, как по команде, пошли в ту сторону, решив, что Мурзуфл по какой-то ужасной причине проводит военный совет в самой роскошной церкви мира.

Я остановился первым.

— Не можем же мы просто войти и попросить позволения поболтать с императором.

— В Вуколеоне нам это тоже не удалось бы. Что у тебя за план?

Я бросил на него нетерпеливый взгляд.

— У меня никогда не бывает четкого плана. Разве ты этого до сих пор не понял? Планы устаревают слишком быстро, им не угнаться за реальностью.

— Тогда ладно, — отозвался Грегор, совсем как младший брат-насмешник (когда-то это было моей ролью). — Так что нам делать, когда мы проберемся туда?

Мне вспомнился похожий спор с Джамилей. Он состоялся прошлой ночью примерно в это же время, когда я помогал ей удрать от меня. Теперь ее совет пришелся бы очень кстати, хотя, скорее всего, окажись она здесь, я бы не обратил внимания на ее слова.

— Давай для начала проберемся туда, а потом посмотрим, какие у нас варианты.

— Не успеем. Нас прикончат раньше.

Резонно. Во дворце хотя бы была стена, охрана, порядок. Здесь же, на открытом пространстве, где сновали толпы возбужденных и вооруженных слуг, могло случиться все, что угодно. Нарушить порядок для меня — пара пустяков. Гораздо сложнее нарушить хаос, и, право, не знаю, как бы я поступил, если бы нам не улыбнулась удача — появился Ионнис.

Появился прямо из темноты, этакий неулыбчивый херувим. Он не стал здороваться с нами, просто вырос как из-под земли и остановился, ожидая приказаний. Было непонятно, с какой стороны он пришел.

— Ты что, следил за нами? — сурово поинтересовался я, испугавшись от неожиданности; вместо ответа юноша классически пожал плечами, что в данном случае, наверное, означало «да».

— Мне нужно кое-что передать вам от Мурзуфла, — сказал Ионнис. — Он приглашает вас отобедать, если окажетесь в Малой Азии.

Мы с Грегором заморгали.

— Что? — наконец выдавил я.

— Он удрал, — ответил Ионнис, вновь пожав плечами, и ткнул куда-то в сторону Азии. — Туда. Или, может быть, туда. — На этот раз он ткнул на запад. — Знаешь, германец, он здорово струхнул после того, что случилось на улице. Он не суеверный, хотя сознает, что дело тут в святыне, но все происшедшее воспринял как знак неминуемого свержения. Забрал с собой деньги и кое-кого из придворных женщин. Но это не новость, — добавил он, увидев наше изумление. — Ваш Бонифаций, думаю, уже обо всем знает. Понимаете? Мурзуфл вышел из дворца спозаранку, попытался собрать войско, но никто не откликнулся, он струсил и пустился в бега.

— Никто не откликнулся? Ему не удалось собрать под свое знамя горожан, когда городу грозит натиск? — переспросил Грегор, не в силах поверить юноше.

Ионнис взглянул на рыцаря с любопытством.

— Городу не грозил натиск, а Мурзуфлу грозил. С какой стати простым горожанам идти воевать ради него? Самое плохое, что может случиться, если он проиграет, — мы получим очередного императора. Горожане к этому привыкли. Понимаете? Никто его не поддержал, и поэтому он удрал.

Мы с Грегором встревоженно переглянулись.

— Парень, городу действительно грозит завоевание, — сказал я. — Вам нужно защищаться.

— Наша знать уже подумала об этом, поэтому и выбрала нового императора. — Ионнис жестом указал на церковь. — Они собрались там, чтобы короновать Константина Ласкариса.

Мне вдруг показалось, будто мы оказались втянутыми в чужую войну.

— Кто такой, скажи на милость, Константин Ласкарис? — гаркнул Грегор.

— Он деверь племянницы Исаака, — скучающим тоном ответил Ионнис. — Как только его коронуют, варяги перейдут под его начало, и он сможет собрать армию, как это пытался сделать Мурзуфл.

— И что, ему повезет больше? — с сомнением спросил Грегор.

Ионнис пожал плечами.

— Чуть раньше, может быть, и повезло бы, но не сейчас.

— Парень, ты говоришь загадками. Объяснись, — потребовал я.

— Как раз перед тем, как принять корону, Ласкарис удрал из Айя-Софии прямиком в Азию. Поэтому мы во второй раз за один вечер остались без императора. — Его это, видимо, абсолютно не волновало.

— Из твоих слов выходит, что никакой армии созвано не будет, — уточнил Грегор.

Ионнис спокойно кивнул, обрадовавшись, что мы наконец-то поняли его.

— Другими словами, — попытался я сделать вывод, — раз варяжская гвардия подчиняется только императору, а такового не имеется, то город остался совершенно без защиты.

Ионнис пожал плечами — дескать, тут ничего не поделать.

— Гвардейцы вернулись к себе в бараки и останутся в них до тех пор, пока император не призовет их завтра на коронацию. Сражениям конец. Это самый лучший выход для города.

Последовала недоуменная пауза.

— Какой император? — в конце концов спросил Грегор. — Мне казалось, ты говорил, что Ласкариса в городе нет.

— Не Ласкарис, мессир, — сказал Ионнис, будто в ответ на пошлую шутку. — Его ведь так и не короновали. Он не посмеет ни на что претендовать.

И опять недоуменная пауза.

— Ты имеешь в виду Мурзуфла? — сделал осторожную попытку Грегор, словно опасаясь подвоха.

— Он тоже в бегах, — нетерпеливо бросил Ионнис.

— Тогда какой император, парень? — взревел Грегор; лично я ни о чем не спрашивал, так как успел догадаться, о ком речь, и теперь пытался прийти в себя.

Ионнис удивленно посмотрел на Грегора.

— Победитель, — сказал он, как говорят с туго соображающим дитятей. — Бо-ни-фа-ций.

— Его нельзя короновать как вашего императора, он наш предводитель, — сказал Грегор, словно не он, а Ионнис туго соображал. — Мы по-прежнему воюющие стороны.

— Теперь уже нет, — поправил его Ионнис. Если бы не ужас происходящего, то было бы даже забавно понаблюдать, как они пытаются доказать друг другу свое превосходство. — Поймите меня: Мурзуфл воевал с Бонифацием. Бонифаций победил. Значит, война окончена. Теперь императором стал Бонифаций. Мы его коронуем, и делу конец. Горожанам не очень нравится, что он латинянин, но, по крайней мере, войне конец.

До Грегора теперь тоже дошло, и он заговорил первым, пока я пытался подобрать слова.

— Парень, война разгорелась совсем по другому поводу. У крепостных стен разбила лагерь огромная армия, которая собирается завоевать вас. Тебя. Город. И совсем неважно, кто император.

— Но почему? — изумился Ионнис; такой поворот событий ему действительно не приходил в голову.

— Потому что вы еретики и неверные, — сказал я, — и при всем при том вы еще и богатые.

Какая-то неприятная мысль, всплывшая из глубин, оживила лицо Ионниса: ему приходилось слышать рассказы о том, как поступали крестоносцы с неверными в Иерусалиме сто лет назад.

— Как же так… какие же мы неверные? Мы ведь христиане.

— Но не католики, — сказал я.

— Вы… пилигримы… пришли сюда, чтобы сместить правителя, и, оставшись на целых девять месяцев, ни разу не назвали нас неверными. Весь сыр-бор был из-за правителя! Вы пришли помочь нам! Зачем бы вы стали помогать неверным? Вы совершили паломничество в наш город! Вы молились в наших церквях и почтили наши святыни!

— И сколько людей думают так же, как ты, Ионнис? — строго спросил я. — Понимают ли городские старейшины, что завтра город подвергнется разграблению, если не будет оказано никакого отпора, — и неважно, кто там у вас император?

— Даже если его изберут, — тихо произнес Грегор совершенно убитым голосом. — Думаю, отпор — не лучшая стратегия.

Ионнис не на шутку испугался.

— Все думают, как я, — ответил он, едва дыша, — весь город. Тысячи людей прямо сейчас украшают Айя-Софию, готовясь к коронации. Люди наряжаются в лучшую одежду, надраивают украшения, чтобы приветствовать нового василевса. Моя невеста всю ночь будет шить себе новое платье. Сначала она думала, что будет приветствовать Ласкариса, но теперь на его месте Бонифаций.

— Не Бонифаций, — сказал Грегор. — Если завтра армия победит и займет город, то позже состоятся выборы, на которых решат, кому быть императором. А завтра еще не будет императора.

— Да кто им может быть, кроме Бонифация? — сказал Ионнис, делая последнюю отчаянную попытку отстоять свою версию. — Просто он получит корону чуть раньше, чем ожидалось. Позвольте ему короноваться завтра, и все пройдет так, как мы ожидаем.

— Ионнис! — Я схватил его за плечи и потряс. — Все равно городу не выстоять. Кто бы ни был император, для начала город разграбят. Ты должен убраться отсюда сегодня же ночью. Забирай с собой семью, друзей. Расскажи всем и каждому. Расскажи людям, что они должны уйти — сегодня же. Прямо сейчас. Соберется ваша армия или нет, завтра пилигримы войдут сюда и разрушат все.

— Но пока здесь был Бонифаций, сражения шли из-за того, кто главный. Теперь главный Бонифаций. Почему вдруг этого стало недостаточно? — не отступал Ионнис.

— Мне самому хотелось бы знать ответ, — признался я. — Это все католические дебри. Ну прошу тебя, доверься мне. Заставь людей понять, что они должны покинуть город.

— Они примут меня за сумасшедшего…

— А ты все равно попробуй их убедить. Мы с Грегором не говорим по-гречески, да они бы нам все равно не поверили.

— Но мы будем стараться со своей стороны, — сказал Грегор таким твердым и решительным тоном, какого я не слышал у него уже несколько месяцев, так что даже заслушался, — Пока ты будешь убеждать людей, мы помешаем Бонифацию принять корону.

— Но это не предотвратит грабежа, — возразил я. — А кроме того, нам не придется ему мешать, он ведь даже не знает, что ему причитается корона. Давай не будем создавать себе лишней работы. Он весь вечер предостерегал воинов, что греки начнут атаку на рассвете. С чего Бонифацию хотя бы на минуту предполагать, что ему предложат трон?

— А с того, что два его старших брата были поочередно очень близки к тому, чтобы короноваться. С тех пор миновало не больше нескольких десятилетий, — пропищал Ионнис тоненьким голоском.

— Что? — охнул я.

— А ты разве не знал? — с легким удивлением спросил Грегор.

— Бонифаций прекрасно знаком с нашими обычаями. Даже Мурзуфл это отмечал, — сказал Ионнис. — Наверняка он сейчас готовится к утреннему приему, после которого отправится в собор Святой Софии на коронацию. Если Бонифаций сказал, что нужно ждать атаки, то он либо ошибается, либо лжет. Вы уверены, что он так сказал?

Я сердито посмотрел на Грегора, не веря тому, что услышал.

— Оказывается, он имеет какие-то серьезные семейные притязания на византийский трон, а ты ни разу об этом не упомянул?

— Мне казалось, что это неважно. Мы ведь старались короновать не его, а только Алексея.

Я потряс головой, желая прояснить мысли.

— У нас нет времени, чтобы со всем этим разбираться. — Мой голос звучал решительно. — Ионнис, тебе понятно, что ты должен делать?

На этот раз юноша серьезно кивнул, а не стал пожимать плечами.

— Тогда ступай и действуй.

Он схватил мою руку, и я почувствовал, как дрожит его рука.

— Буду за тебя молиться.

То же самое он робко произнес, обращаясь к Грегору, а потом убежал.

Мы помолчали. Немного погодя первым заговорил Грегор:

— Возникает вопрос: если корону все-таки предложат Бонифацию, будет ли он настолько глуп, чтобы принять ее?

Я сплюнул.

— Это не вопрос. Разумеется, будет.

— Но ведь он подписал соглашение, по которому император должен избираться голосованием, — возразил Грегор. — Если он нарушит договор, наступит всеобщий хаос. Армия окажется ни с того ни с сего военным противником собственного предводителя. Прямо здесь, на улицах города. Бонифаций это знает. — Он пытался убедить самого себя. — Для него будет лучше победить на выборах — тогда его с почетом провозгласят императором, и армия окажется в его полном подчинении.

— Так ты думаешь, он станет ждать выборов? — спросил я.

— Да… — Грегор ответил так неуверенно, что это прозвучало скорее как вопрос.

— Прекрасно сознавая, что он проиграет голосование?

— Это еще не факт… — Грегор поморщился.

— Грегор! Джамиля видела собственными глазами: половина избирателей — венецианцы! Они из принципа проголосуют против него, так как он связан с Генуей. Все, что нужно, — это один голос епископа, отданный Балдуину, а не маркизу. Только подумай! Балдуин Фландрский — единственный искренний пилигрим во всем войске, помимо тебя. Бонифацию понадобится какое-нибудь извращенное, зловещее чудо — только тогда его могут избрать императором. Он это знает. Поэтому если он предполагает, что завтра утром ему предложат корону, то неужели он откажется?

— Но хаос…

— Варяжская гвардия не допустит хаоса. Это их город, и в нем живет столько людей, сколько воинов в твоей армии. К тому же твоим воинам он не давал спать почти полночи. Намеренно. Завтра утром они не будут достойными противниками варягам. В любом случае завтрашний день не обещает ничего хорошего. Амбиции ослепляют, Грегор. Если Бонифаций знает, что ему готовят корону, он убедит себя, что имеет на нее право, и станет это право отстаивать.

— Тогда мы должны сделать так, чтобы корону ему не предложили.

Я хлопнул его по руке.

— Отлично! Вот теперь ты заговорил умно. Пошли!

— В Айя-Софию? — заартачился Грегор. — Там толпа, а мы не говорим по-гречески! Чего мы там добьемся?

— Ничего. Пошли.

— Куда? — Грегор часто заморгал.

— На поиски Константина Филоксенита, евнуха, который заведует варягами благодаря тому, что заведует их кошельками.

Грегор подумал с минуту, после чего мрачно изрек:

— Мне кажется, я знаю, где он сейчас.

— Наверняка сидит сегодня во дворце Вуколеон, где расселена по баракам гвардия…

— Нет, — мрачно прервал меня Грегор, покачав головой. — Если мы с тобой хоть в чем-то правы, то найдем Константина Филоксенита в шатре у Бонифация. Прямо сейчас.

Я восхищенно охнул. А Грегор потянул меня за руку, отправляясь обратно в сторону лагеря.

— Погоди минуту, — сказал я. — В виде исключения, позволь мне продумать план до конца. — Жаль, что как раз сейчас Джамиля удирает в какое-то глухое селение, чтобы провести там всю жизнь чьей-то покорной помощницей… — Мы с тобой не можем приказывать кому-то, что ему надо делать, а что — не надо. У нас нет таких прав.

— Тогда мы расскажем все Дандоло, и пусть он действует дальше сам, — сказал Грегор.

— Согласен. Но… — (Джамиля на моем месте знала бы, как закончить это предложение.) — Чтобы обвинить Бонифация, мы должны иметь доказательства. Или, по крайней мере, заручиться свидетельством, а не просто поделиться с Дандоло своими подозрениями. Даже если Дандоло нам поверит, вряд ли он сможет сделать решительный шаг в ответ на одни только подозрения. Как-никак Бонифаций все еще предводитель армии.

— Тогда нам нужно подслушать разговор Бонифация с евнухом…

— Уже лучше. Бонифаций опять тебе доверяет, считает, что ты вернулся под его крыло, что ты чудо-воин. Позволь ему завлечь тебя в свои сети и сделать своим помощником. Все, что тебе для этого нужно, — появиться у него в шатре, и он тут же примется тебя обрабатывать. А уже потом мы с тобой отправимся к Дандоло.

— Но как только Бонифаций посвятит меня в свои планы — даже если он вновь мне поверит, — то посадит на короткий поводок, — сказал Грегор. — У меня не будет возможности пойти к Дандоло. А твой поход к Дандоло ничем не увенчается: в тех кругах тебя воспринимают только как недоумка.

— Ты прав. Этим мы и воспользуемся.

Я послал Грегора вперед, а сам остался на задворках лагеря. Нутром чуял, что мой план никуда не годится, но не понимал почему.

Долго ждать не пришлось, вскоре стало ясно, что мы ничего не придумали: в сопровождении двух светловолосых громил появился высокий лысый и тощий человек, весь словно сделанный из тростника. Все трое были в длинных накидках, похожих на французские, под которыми скрывалось греческое одеяние и оружие. Оба варяга были подстрижены, как пилигримы: короткие прически, аккуратные бороды. Поэтому за греков они никак не могли сойти, когда шли, не привлекая внимания, по лагерю, после того как покинули шатер Бонифация, где евнух Филоксенит только что предложил варяжскую гвардию (а следовательно, и будущее города) маркизу Монферрату. Я помешкал еще несколько секунд, а потом сам направился к шатру.

Проникнуть к Бонифацию теперь стало для меня почти плевым делом. Правда, каждый раз Клаудио, начальник его личной охраны (который, казалось, никогда не покидал своего поста, даже по нужде), проверял, нет ли у меня при себе оружия, но после этого никто не чинил мне никаких препятствий. Клаудио думал, что кто-то другой позвал меня музицировать, и даже если Бонифаций не ждал моего появления, то, предположив, что я получил чье-то приглашение, указывал мне место в углу и сообщал, что лично он хотел бы услышать. И сегодня все прошло точно так же, за исключением того, что он не высказал никаких личных просьб, ибо как раз в эту минуту Бонифаций объяснял своему разоруженному зятю, каким хорошим и дальновидным узурпатором он станет.

— Никогда не планировал для себя ничего подобного, но теперь не в силах ничего изменить. Погибнут тысячи невинных людей и сотни воинов, если события завтрашнего дня не повернуть в нужное русло, — говорил он, когда я устраивался в углу. — Мы с тобой должны действовать заодно, чтобы предотвратить бессмысленную бойню. Завтра нас ждет сложный день.

Грегора охватил ужас.

— Прошу вас, мессир, объясните еще раз.

Бонифаций торжественно кивнул, едва скрывая бурное ликование.

— Жители города считают, что следующим императором должен стать я.

— Разве мнение еретиков имеет значение?

Спеси у Бонифация несколько поубавилось. Возможно, он надеялся, что Грегор отметит отличный вкус византийцев в выборе императоров или хотя бы признает, что Бонифаций заслуживает короны.

— Мы говорим не о религиозных делах, а о земных, сынок, — сказал он. — Это их город, и они хотят предложить его мне.

— А как же выборы?

— Я одержу победу на выборах, — произнес он с небрежной уверенностью, которая меня совершенно сразила.

— Вот как? — переспросил Грегор, изумленный не меньше меня.

— Грегор, нечего так удивляться! Балдуин — мальчишка. Добродетельный, даже с лихвой, очень храбрый, отличный воин, но слишком молод и слишком набожен, чтобы венецианцы ему доверились. Они станут голосовать единым блоком за меня. Так что мне понадобится всего один голос, и совершенно очевидно, что этим голосом станет голос Конрада. Считай, что я уже победил. Тебе пока все понятно?

Грегор покорно кивнул.

— Следовательно, ты со мной согласен, что я, в принципе, и есть новый император?

Грегор снова кивнул, вид у него был огорченный. Если Бонифаций ждал поздравлений, то он их не дождался.

— Так в чем величайшая сила императора?

Грегор сначала растерялся, но потом робко предположил:

— В гвардейцах? В варяжской гвардии?

— Вот именно. Это жестокая и сокрушительная сила. Я бы не назвал варягов смышлеными. Но они верны императору, как псы.

— Значит, они станут вашими людьми.

— Да. Но только если меня коронуют на рассвете в соборе Святой Софии, а потому нужна твоя помощь.

Мне не терпелось услышать ответ Грегора, который все больше мрачнел.

— Зачем? — покорно спросил он, словно ему все это наскучило.

— В Константинополе заведено так. Завтра утром к этому шатру явится процессия греков, которые провозгласят меня своим императором и захотят препроводить в Айя-Софию для коронации. И как, по-твоему, мне следует ответить?

Тут я внес свою лепту в разговор:

— А не сказать ли просто: «Спасибо, но давайте подождем выборов, раз мне все равно суждено на них победить»?

Бонифаций бросил в мою сторону сердитый взгляд.

— Тебя никто не спрашивал.

— Признаю, мессир, — печально произнес Грегор, — я готов согласиться с вашим музыкантом.

Теперь Бонифаций кивнул.

— Поначалу я тоже так думал. И разумеется, так бы и поступил, если бы счел этот выход самым разумным. Но знаешь ли ты, что случится, если это сделать? Если на троне не будет императора, то гвардейцы потеряют ориентир и разбегутся кто куда. Оставшись без предводителя, эти люди могут быть очень опасны, особенно для горожан. Они причинят городу больший ущерб, чем армия-победительница. Они станут без сожаления насиловать и убивать. А что еще хуже — заберут все сокровища, так как знают, где они хранятся, и покинут город, и мы окажемся в разграбленной империи.

Видно, Грегора одолевали мучительные сомнения.

— О чем вы меня просите, мессир?

— Я обращаюсь к тебе не как повелитель, а как твой отец.

— Да… отец. Прошу вас, скажите, что мне сделать.

— Неоспоримо, что меня выберут императором. Так же неоспоримо то, что удержать варягов в узде можно, только если немедленно указать им на человека и сказать: «Вот он и есть император». Завтра утром этим человеком должен стать я. Тогда они будут меня слушаться и помогут ограничить разбой, а не усугубят его, приняв участие в мародерстве. Амбиции тут ни при чем, мы просто обязаны сделать так, чтобы город пострадал как можно меньше. Ты следишь за моей мыслью?

Грегор кивнул. Бонифаций рассуждал так разумно, а у Грегора был такой несчастный вид, что я даже забеспокоился, не поверил ли рыцарь сладким речам лживого маркиза.

— Хорошо. Итак. Голосование пройдет без подтасовки, но мы все знаем, что это лишь видимость и что ради блага города и нашей армии мне необходимо завтра короноваться в соборе Святой Софии. Многие это поймут, но многие и не захотят понимать. Мы должны убедить людей, что я не крал корону. Все произойдет слишком быстро, так что мы не успеем объяснить это каждому. Люди откликнутся на новость эмоционально, поддавшись порыву. Если они решат, что я пытаюсь совершить что-то неправедное, они могут восстать, и это приведет к катастрофе — варяжские гвардейцы нападут на них. Если же они почувствуют и поверят (пусть даже не поймут), что я совершаю доброе и необходимое дело, они не воспротивятся коронации, и все будет хорошо. Так что разъяснения должны быть сделаны сейчас, немедленно, до рассвета. Я, как лицо заинтересованное, не могу выступать за себя, объясняя, почему мне нужно занять трон. А вот ты можешь. Ты давно всем доказал, что не являешься моим сторонником, и поэтому всем сразу станет ясно, что ты поддерживаешь меня вовсе не из родственных чувств. Ты всегда поступаешь только так, как считаешь правильным. И хотя в прошлом это являлось причиной возникавших между нами трений, сейчас я понимаю, что сам Бог готовил тебя к величайшему делу всей этой кампании: ты должен помочь мне убедить остальных согласиться с моим завтрашним восхождением на трон. Ты сделаешь это? Полагаю, мы должны начать с Балдуина Фландрского.

— Почему не с Дандоло? — поинтересовался я.

Бонифаций бросил взгляд через плечо, одарив меня мерзкой снисходительной улыбочкой.

— Пытаешься уследить за нитью разговора?

— Дандоло мне казался важной фигурой. — Я пожал плечами.

— Так и есть, — бросил Бонифаций, — но он удалился на ночь на свою галеру и, скорее всего, ни о чем не узнает, пока дело не свершится. Меня больше волнуют воины, оставшиеся в лагере, и особенно один из них, который воспримет мое согласие принять корону как личное оскорбление. Я имею в виду молодого Балдуина. Ты поможешь нам, Грегор? Поможешь сохранить мир? Грегор, тебе нехорошо?

У Грегора был такой вид, словно его покинули последние силы.

— Клянусь жизнью, — ответил он глухо, не уточнив при этом, в чем именно он клянется, но от Бонифация эта подробность ускользнула.

Следующие несколько минут ушли на то, что Бонифаций благодарил его, назначал ему в помощь охранников, наставлял, как лучше всего подкатить к Балдуину. Ни я, ни Грегор не слышали ни слова из этих наставлений, так как мы оба не собирались их выполнять. Я притворился, что мне все наскучило; Грегор печально кивал и выглядел все более рассеянным. Несколько раз Бонифаций прерывал свою речь и интересовался, здоров ли он. Грегор утверждал, что с ним все в порядке, но с каждым разом голос его звучал все менее убедительно.

Наконец он начал откланиваться, временами кидая взгляды на выход, где стоял Клаудио и держал в руках его меч и кинжал. Грегор приклеился взглядом к своему мечу с какой-то ужасной, безутешной тоской.

— Мессир! — Я выронил из рук лиру и быстро вскочил. — Не отпускайте его.

Грегор окаменел. Бонифаций заморгал, глядя на меня.

— Что?

— Все это ложь, мессир, он подведет вас, если вы его отпустите, — сказал я. — Простите, что не заговорил раньше, просто пытался понять его затею. Ему платит Дандоло, мессир, который в последнее время начал вас в чем-то подозревать и пообещал Грегору жирный кусок, если он станет присматривать за вами и сообщать о каждом вашем шаге. Если вы сейчас его отпустите, он отправится прямиком к Дандоло и раскроет ему ваш план.

Грегор пришел в такой ужас от моего заявления, что Бонифаций сразу мне поверил.

— Грегор! — потрясенно воскликнул он.

— Мессир, это ложь, — неубедительно попытался оправдаться Грегор, но было слишком поздно.

— Нет, правда, — упорствовал я. — Бог свидетель, когда этот человек выйдет отсюда, он не сделает того, что обещал. Быть может, отправимся к Дандоло и спросим у него все напрямую?

— Конечно нет, придурок, — отрезал Бонифаций, после чего обратил весь свой гнев на Грегора. — Опровергни все это немедленно.

— Не могу, — заикаясь и краснея ответил Грегор. — Могу только дать слово.

— Этого мало, — сказал Бонифаций, — поскольку Дандоло, видимо, первым сделал заявление.

— Ничего подобного, мессир, этот плут врет.

— Не вру, — прошипел я. — Давайте спросим у Дандоло. Идемте же.

Я шагнул к выходу.

— Стой, идиот! — гаркнул Бонифаций, и мне пришлось остановиться довольно близко от Грегора, который мог бы меня схватить за шиворот.

— Предатель! — усмехнулся я.

Он бросился на меня, но мне удалось увернуться. Клаудио, стоявший за порогом, выронил оружие Грегора и, вбежав в шатер, повалил рыцаря. Тот даже не сопротивлялся.

Бонифаций подозрительно поглядывал то на него, то на меня.

— Клаудио, уведи куда-нибудь Грегора на минутку. И не позволяй никому сюда приближаться, даже другим охранникам. Хочу допросить этого типа с глазу на глаз.

Мы остались вдвоем. А оружие Грегора валялось на пороге.

— Садись, — сказал Бонифаций, имея в виду, чтобы я опустился на землю прямо там, где стоял. — Расскажи все, что знаешь.

На моем лице изобразились ужас и недоумение.

— Все? Я знаю только, что вы предводитель войска. Знаю, что Христос — наш Спаситель. Знаю, что Венеция — остров. Знаю…

— Хватит! — рявкнул Бонифаций, теряя терпение. — Расскажи мне то, что знаешь о якобы предательстве Грегора. И почему ты так долго ждал, прежде чем заговорить.

— А-а, — сказал я и задумался. — На какой вопрос отвечать сначала?

— На первый. Быстро.

— Ладно. Стало быть, так. Грегор уже знал, что горожане захотят сделать вас императором. Он сразу решил, что должен вас остановить. Он хотел убить вас, но я его отговорил.

— Откуда он обо всем узнал и почему ты с ним все это обсуждал?

— Не хочу об этом рассказывать, — ответил я. — А то испорчу сюрприз.

— Какой сюрприз?

— Сюрприз, связанный с Дандоло.

— Какой сюрприз, связанный с Дандоло, глупая ты скотина? — не выдержал Бонифаций. — Отвечай немедленно, или я сверну тебе шею.

— А такой, что, если даже вы избавитесь от Грегора, Дандоло все равно узнает, что вы вступили в переговоры с варяжской гвардией.

Бонифаций слегка побледнел.

— И как он об этом узнает? — сердито спросил он.

— Я сам ему расскажу. Прямо сейчас.