Она родилась во время грозы. Я не знаю, правда ли это, но кто-то когда-то написал такое, рассказывая о ней, — и ей это подходит. Она влетала в мою жизнь и исчезала из нее, быстро изменив все. Черный знак вопроса, исчезающий в еще более черной дыре. Ее звали Анна Кайн.

— Должно быть «Койн», — сообщила она мне во время нашего второго разговора. — И существует несколько теорий, объясняющих, почему наша фамилия пишется через «а». В соответствии с одной из них, наша семья много лет назад занималась какой-то преступной деятельностью — сотни лет назад. Мои предки убивали, брали людей в заложники и все такое прочее, а более законопослушные родственники поменяли написание фамилии, чтобы их никто не связывал с плохими париями. По другой версии, именно преступники поменяли фамилию на «Кайн», чтобы было труднее их найти после того, как они завязали.

Я сказал ей, что слышал подобную историю и о нашей семье, поскольку моя фамилия также существует в двух версиях — и с «о», и с «а».

— Но, наверное, если они на самом деле хотели отделиться друг от друга, то должны были бы поменять не только одну букву, — заметил я.

— Возможно, тут заключена какая-то тайна, — ответила Анна, немного расстроившись из-за того, что ее история не такая уникальная, как она считала раньше.

Анна с родителями переехала в наш город летом перед тем, как мы пошли во второй класс средней школы. Это само по себе было странно, потому что в наш городок переезжает очень мало людей, наоборот, почти все из него уезжают. Но появились Каины, и стояли, наблюдая за грузчиками, которые переносили их упакованные в коробки вещи в белый двухэтажный домик с тремя спальнями на Твикст-роуд. Домик стоял как раз перед пересечением Твикст-роуд с Таун-роуд, идущей вдоль реки. За разгрузкой наблюдали и соседи, которые высыпали на улицу, подходили и люди из расположенных дальше домов. Их притягивало к грузовому фургону, словно огромным магнитом. Они подходили и представлялись, и стояли рядом с Каинами, словно зрители на параде, на футбольном матче или каком-то историческом событии, достойном восторженной и внимательной толпы.

Мы с приятелем Карлом Готорном подъехали на велосипедах и присоединились к собравшейся большой толпе. На самом деле, нас не интересовал ни грузовой фургон, ни то, что из него выгружали. Нас не интересовали родители и то, как они выглядят. Мы уже слышали, что у Каинов есть ребенок — девочка нашего возраста. Мы хотели на нее посмотреть.

И были разочарованы. Она оказалась не такой, как мы ожидали, и совсем не оправдала наших надежд. Мы увидели блондинку с коротко подстриженными прямыми волосами, в наушниках, провод от которых змеей тянулся в карман короткой черной куртки. В такой куртке хорошо работать на бензоколонке, но в жаркий день, при большой влажности воздуха, девушка наверняка была единственной в городе, надевшей куртку. Под курткой мы заметили черную рубашку, которая, как я выяснил позже, оказалась еще и с длинными рукавами. Анна никогда не носила вещей с короткими рукавами. Джинсы и тяжелые ботинки тоже были черными. Девушка обвела глаза черным карандашом, выражение лица оказалось мрачным. Она уселась на траве и стала что-то писать в тетради в черной обложке. В тот день я о девушке почти не думал, но, познакомившись с ней, я часто размышлял, не была ли она раньше, до нашей встречи, совсем другой, не одевалась ли в нормальную одежду, не располагала ли больше к общению, и не было ли у нее другого выражения лица. За исключением двух памятных случаев, я никогда не видел ее в другом обличье. Она всегда была одета, как готичка — этакая мрачная блондинка в черном.

— Какая-то ненормальная, — сказал Карл. — Пошли к тебе.

Я жил примерно в полутора милях к северу от Каинов в очень похожем доме. Он стоял на улице, почему-то называвшейся Вэлли-Вью, или «вид на долину», но никакой долины оттуда видно не было. На самом деле мы жили у подножия горы, и со всех сторон открывался вид только на возвышенности.

Если добираться к Каинам по улицам, то путь отнимал много времени, но можно было его срезать через двор миссис Оуэне, а затем — через пустой участок земли, где два года назад сгорел дом Бутов. Добравшись до Талус-роуд, можно еще срезать путь через участок Борденов. В принципе, от меня до Каинов можно добраться за примерно пятнадцать минут. Мне предстояло проделать это много раз.

Все это будет важно.

* * *

Ей дали имя Анна, но она настаивала, чтобы ее называли Анастасия. Это у нас оказалось общим. Я хотел, чтобы все называли меня полным именем. Однако тщеславие тут не причем. Меня назвали в честь брата матери, который рано умер — ему тогда только что исполнилось тринадцать лет. И меня все называли так, как его. Мне никогда не правилось мое имя, оно никогда не казалось по-настоящему моим. У меня было ощущение, будто мне его вручил кто-то, кто не успел им попользоваться в достаточной мере. Но что можно сделать? Только знаменитости берут псевдонимы, некоторым людям дают прозвища, но для меня его никто не придумал. Или нужно быть таким человеком, как Анна, которая просто взяла и придумала себе новое имя.

— Мне нравится твое имя, — сказала Анна. — Это почти идеальный двойной дактиль.

— Что?

— Хиггелди-пиггелди — вот идеальный двойной дактиль. Два слова из трех слогов каждое, с ударением на первом слоге. У тебя в имени и фамилии одинаковое количество слогов и почти одинаковые звуки. Имя как будто отражает фамилию в зеркале — и наоборот, они параллельные, параллактические, и еще какие-то. Я не знаю, как лучше выразиться.

— Понятно.

Я хотел с этим покончить. Если бы она не использовала «хиггелди-пиггелди» в качестве примера, то я мог бы рассказать ей про своего умершего дядю и о том, что он умер при странных обстоятельствах. Может, в ее словах и имелся смысл — не исключено, между нами есть какая-то связь. Вдруг наши жизни идут параллельно, хотя у нас только общее имя? Мы могли бы обсудить все это с Анной, но я не хотел продолжать разговор, в котором использовались слова «хиггелди-пиггелди», и в особенности, если меня сравнивали с беспорядком и хаосом.

— Тебе следует обращать внимание на такие вещи. Это твое имя — и оно всегда будет с тобой. Оно что-то означает. О зеркальном отображении стоит подумать. Или это — повторение? В любом случае, это двойная природа. Может, у тебя был брат-близнец, о котором ты не знаешь. Может, тебя преследует призрак. А может быть, дело тут в параллельных прямых. Знаешь, они встречаются в бесконечности. Это интересно. Но, не исключено, это к тебе не имеет никакого отношения. Я тебя еще недостаточно знаю, чтобы со всем этим разобраться.

— Ладно, оставим это. А твое имя? Что оно означает?

— Тебя придется догадаться самому.

* * *

Она всегда была странной. И она, и ее друзья. Они молча ходили по школе в траурной одежде, пользовались черной помадой, красили волосы в черный цвет и использовали черный карандаш для обводки глаз. В школе училось семеро «Мэрлинов Мэнсонов» («По одному на каждый день недели, словно нам одного было бы недостаточно», — сказал Карл), причем трое — в нашем классе. Двое были в выпускном, двое — в третьем классе средней школы, в первом таковых не оказалось. Мы надеялись, что они находятся в списках на отчисление.

Они выделялись, как искалеченные или сильно порезанные большие пальцы рук. Мы считали их претенциозными и полными дерьма. Они редко ходили по одному, за исключением Анны. Обычно это была этакая странствующая группа скорбящих. Ее же я обычно видел сидящей в классе в одиночестве, или она в одиночестве ела в кафе, или в одиночестве просто стояла в коридоре. Вначале мне в ней больше всего не нравилось именно это. Я считал ее еще более наглой и еще более выпендривающейся, чем ее друзья, а затем мне это в ней стало больше всего нравиться. Наверное. Иногда так бывает, а иногда все получается наоборот.

Наша школа, добрая старая средняя школа имени Гамильтона, состояла из трех этажей. Это было длинное прямоугольное здание, расположенное на возвышенности и протянувшееся с востока на запад. С каждой из боковых, более узких сторон, имелся вход. Время от времени начинались споры о том, в честь кого названа школа. Почти все предполагают (об этом всегда говорила Анна), что в честь прославившегося внебрачными связями Александра Гамильтона, которого на берегу реки Гудзон застрелил Аарон Бурр на дуэли из-за распространения лжи и слухов. Много лет назад в городе жили Гамильтоны, но никто не смог обнаружить в их деяниях ничего заметного или достаточно выдающегося для того, чтобы в честь них называли здание. Поэтому люди считали, что школу назвали в честь того самого Александра Гамильтона, среди них — моя мать. Ей очень не нравилось, что город назвал какое-то здание, да еще и школу, в честь такого аморального типа.

— Но он же на десятидолларовой купюре, мама, — заметил я.

— Решения федерального правительства о том, что считать подходящим, а что нет, не имеют к нам никакого отношения, — ответила она. Это было самое сильное политическое заявление, которое я слышал из уст матери.

Перед занятиями все стояли в коридорах, и у всех имелось свое место. Участники музыкальных групп всегда выбирали подвал, эстетствующие типы болтались рядом с классом мистера Девона, спортсменов всегда можно было найти на первом этаже у западного входа, недалеко от самых старших, дегенераты обитали на втором этаже в восточном крыле, а любители дебатов и речей — в западном крыле. («На втором этаже мне нечего делать», — всегда говорил Карл). Карл перемещался с этажа на этаж, и для него никогда не имело значения, где нахожусь я. Анна и все остальные упыри всегда располагались на третьем этаже, этакой темной тучей нависая над металлическим строением, в котором располагался спортзал, над футбольным полем и беговой дорожкой вокруг него. Иногда, направляясь в школу, я поднимал голову и видел их в окне — неподвижных черных ворон, высоко устроившихся на жердочке на фоне утреннего неба. После занятий они вместе отправлялись в ближайший лес. Говорили, что они там занимаются разными делами — балуются наркотиками, занимаются сексом и проводят ритуалы с жертвенными животными. Говорили, что они там также ворожат, наводят порчу на жителей города и размышляют, кого бы еще помучить, кому принести боль и страдания. Некоторые ученики из школы избегали бывать в лесу, но у меня такой проблемы никогда не возникало. Мы с Карлом набредали на деревья со странными метками, вырезанными на них, а также на круг из перевернутых крестов. Но мы никогда не знали, сделали это сами «готы» или кто-то другой, пытающийся еще больше подмочить их репутацию. Все это казалось таким глупым. Но кого можно считать большими идиотами — группу учеников средней школы, стоящих кругом и монотонно произносящих непонятные заклинания, — или всех остальных, полагающих, что это на самом деле происходит и действительно может сработать?

О них ходило множество слухов. Они считались наркоманами и вегетарианцами. Говорили, что они делали пирсинг в самых неожиданных местах, татуировки рун и символов, а также наносили на все тело надписи на иностранных языках и поклонялись Сатане. Их считали колдунами и ведьмами. Они, вроде бы, проводили странные оккультные ритуалы, включающие обезглавливание животных, пили кровь. Ходили слухи, что парни из группы сделали девочек своими женами, а потом все менялись партнерами. Они занимались пытками и самоистязанием, наносили себе увечья. Они вступали в половые связи с трупами. Все они были гомосексуалистами. Если верить всему, то это были татуированные сатанисты-мормоны с гомосексуальными, садомазохистскими и некрофильскими наклонностями, прокалывающие тела во всех местах, употребляющие наркотики и готовящие только вегетарианскую пищу. У нас была маленькая школа, и они, вероятно, знали, что говорят за их черными спинами, — но никогда никому не отвечали. Они были таинственными и странными, и их никто не любил.

* * *

Я бы вечно игнорировал Анну Кайн, но она заговорила со мной первой. Если бы я знал, что она направляется в мою сторону, то предпринял бы все возможные усилия, чтобы избежать встречи. Она относилась к тем людям, вместе с которыми лучше не попадаться на глаза другим. И также нельзя было предположить, что она с кем-то заговорит первой. Она подобралась ко мне украдкой. Стоял конец сентября, я находился в библиотеке, убивая обеденный час за проверкой новой теории, предложенной мне одним из учителей. Я взял «На дороге» Джека Керуака с полки, развернулся и увидел ее. Анна тихо стояла в нескольких футах и спокойно смотрела на меня.

— Берроуз лучше, — сказала она.

— Я не знал об этом, — я взял книгу в руки и развернулся. Анна должна была понять, что я хочу закончить разговор с ней и идти читать Керуака. Но она не обратила на это внимания. Она просто стояла на месте и только слегка улыбнулась мне. Анна собиралась разговаривать со мной дальше.

— Знаешь, он застрелил свою жену.

— Знаю, — ответил я. Я не знал. Я даже не знал, говорит ли она про Берроуза или Керуака. Я просто надеялся, что она прекратит говорить и позволит мне пройти, чтобы я как можно быстрее ушел от нее — и как можно дальше.

— Они играли в Вильгельма Телля. Они пили в доме у друга, Берроуз достал пистолет, повернулся к жене и заявил: «Пора исполнить трюк старины Вильгельма Телля». Она поставила стакан на голову, и он ее застрелил.

— Правда? — сказал я.

Она рассказала мне все про Уильяма Берроуза: о том, что он — внук изобретателя счетной машинки, о его дружбе с Керуаком, о том, что он выведен в романе «На дороге» под фамилией Ли, а его жена именуется там же Джейн. Анна также знала, что убийство жены не охладило его страсти к оружию, и он создавал картины, размазывая краску прямо из тюбиков или распыляя ее из ружья. Слова лились из нее потоком. Анна вполне могла все это придумать, я ведь сам не знал ничего из этого, но на самом деле хотел ее еще послушать.

— А он сел в тюрьму?

— Это случилось в Мексике, — ответила она, словно такого объяснения для меня было достаточно.

Последовала неловкая пауза. Я хотел, чтобы она продолжала говорить, но она молчала. Я запаниковал.

— Наверное, ты ищешь Стивена Кинга, — сказал я и отошел в сторону, чтобы дать ей пройти к полкам.

Анна посмотрела на меня, как на идиота. Я почувствовал, что краснею от смущения, и боялся, что она развернется и уйдет. Всего несколько минут назад я отчаянно хотел от нее отделаться, но теперь надеялся, что она останется и обратит на меня больше внимания.

Она осталась.

— Он написал только две книги, которые стоит прочитать, — заявила Анна.

Последовала даже не пауза, а долгое молчание, а я стоял и ждал, когда она снова заговорит. Если бы я не попросил ее назвать эти книги, то она никогда не высказала бы своего мнения. Эта манера разговора интриговала. Ее предложения были айсбергами: только кончик мысли выглядывал изо рта, все остальное оставалось в голове. Я смотрел на нее и начинал считать ее все более и более красивой.

— «Кэрри» и «Сияние», — наконец сказала она.

— Я читал «Сияние», — заявил я, радуясь, что у нас есть что-то общее.

— Тебе осталась еще одна книга, — ответила Анна. — И после этого можешь закончить с мистером Кингом.

А она искала Говарда Лавкрафта, о котором я никогда раньше не слышал. Анна сказала, что он писал ужасы в начале двадцатого века. Она читала все, но особенно любила художественные и нехудожественные произведения о сверхъестественном. Анна двигалась между стеллажей, а я следовал за ней. Она больше ничего не говорила, а я наблюдал за тем, как она осматривает ряды и ряды книг, выбирая названия и авторов, о которых я никогда не слышал, — пока не набрала целую охапку. Среди отобранных авторов оказались Юкио Мисима, Джеймс Болдуин и «Все о Маленьком Народе». Я отправился к столу с журналом, записал, что взял Кинга и Керуака, а Анна ждала меня у двери и просто ушла с выбранными ею книгами.

— Я их верну после того, как прочитаю, — заявила она.

У меня возникло ощущение, что она делает так постоянно. К ней не относились общие правила. Мне требовалось идти на занятия, но хотелось остаться с ней. Я хотел, чтобы она еще со мной поговорила. К тому времени, как я придумал, что ей еще сказать, она уже исчезла за поворотом коридора.