Хотя сам он ни на мгновение не поверил собственным словам, прекрасно понимая, что никакой ошибки и в помине нет. Их всё-таки вычислили. Но ему нужно было потянуть время, чтобы обдумать создавшееся положение и сообразить, как выпутаться из него. Как назло ничего приемлемого в его голову не приходило. Но он надеялся, что может кто-нибудь из его друзей додумается до этого, пока он сам заговаривает зубы десятнику. Впрочем, надежда была весьма призрачной, ведь ни у кого из них даже оружия не было против алебард и арбалетов местных блюстителей порядка.

Само собой, если бы у него и остальных парней имелись при себе мечи и кинжалы, можно было бы попытаться прорвать заслон врагов, несмотря на нацеленные на них, практически в упор, самострелы. И эта схватка даже, возможно, увенчалась бы успехом, хотя, скорее всего, без потерь бы не обошлось. Но принц постарался бы исцелить всех выживших, как бы тяжело, даже смертельно, они ни были ранены, однако, увы, у них были только голые руки, а нападать с таким арсеналом на хорошо вооружённых воинов, было бы самоубийственно. Конечно, он мог бы попытаться отбиться от стражников с помощью магии, закрыв перед этим своих друзей магическими щитами, которые уберегли бы их от случайного попадания заклинаний, но вокруг, на улице, было много гуляющих или просто проходящих мимо, ни в чём не повинных, горожан, и как бы юноша ни старался действовать аккуратно, но кто-нибудь из них мог бы пострадать, ведь защитить разом столько людей он бы не сумел.

Впрочем, Эдвин совсем не был уверен в том, что ему удастся уберечь от магического воздействия хотя бы всех своих, без исключения, товарищей, потому как он вынужден был бы направить ману в первую очередь на бой с врагами и ему могло бы не хватить энергии на создание и поддержание стольких щитов. Тем более что принц был пусть и сильным, но ещё очень неопытным чародеем и, конечно, кто-то из его друзей мог бы попасть под его же чары, которые их тотчас бы убили. Ведь для того, чтобы стражники не успели выстрелить из арбалетов, Эдвину пришлось бы их бить своими самыми убойными заклинаниями. Хотя и это, пожалуй, не помогло бы ему вовремя обезвредить патрульных, поскольку у каждого из них на шеях висели амулеты защиты, и принц в один миг их всех сразу поразить бы не смог. Так что, если бы юноша открыл боевые действия, все леорнийцы были бы тут же истыканы болтами и зарублены алебардами, потому что укрыться от обычного оружия за магическими щитами или кругами было бы невозможно, они имели совсем другое предназначение.

Поэтому, если бы принц принял столь непродуманное решение, и началось столкновение с церенскими стражами порядка, наверняка погибли бы все его друзья, и может быть также получили бы серьезные повреждения кто-нибудь из случайных прохожих, чего Эдвин допустить никак не мог. А с магическим куполом, который давал абсолютную защиту, возникала та же проблема, которая встала перед ними во время нападения ринкасты. Они не могли бы вместе с ним передвигаться, ведь он был неподвижен, и им пришлось бы просто стоять на месте, а стражники бы менялись и пришёл бы, в конце концов, момент, когда Эдвин волей, неволей вынужден был бы убирать купол, который, кстати, был полностью непроницаем не только снаружи, но и изнутри. Вообще эти купола в таких случаях совершенно бесполезны. Они нужны были в первую очередь для магических поединков — тренировочных или дуэльных, чтоб не пострадали зрители. Ну и в тех случаях, когда люди знали, что должна подоспеть помощь, и нужно просто какое-то время подождать, продержаться. Поэтому им он помочь никак не мог. Так что ситуация сложилась безвыходная.

— Почему же ошибка, — меж тем ответил патрульный, — вот, посмотрите, нам дали розыскной лист, в котором описаны ваши приметы и приметы ваших спутников.

Он передал бумаги Эдвину и тот вслух прочитал: «Разыскать и арестовать следующих людей: Юноша, выше среднего роста, красивой внешности. Волосы черные, густые, вьющиеся, глаза синие, яркие, зовут Эдвин. Молодой мужчина с правильными чертами лица, высокий, волосы светло-русые, глаза голубые, его имя Лоран. Мужчина на вид двадцати четырех-двадцати пяти лет, среднего роста, волосы рыжие, глаза карие. Зовут Нэт. Мужчина, очень мощный, сильный и высокий, с темными волосами и глазами. Имя Ален. Юноша, лет двадцати, симпатичный, блондин, глаза зеленые. Откликается на имя Ник. Мужчина примерно тридцати лет, немного выше среднего роста, волосы черные, прямые, глаза светло-серые, имеет косой шрам через правую щеку, его имя Керт. Парень, двадцати с небольшим лет, на вид привлекательный, высокий, волосы светло-каштановые, глаза чёрные. Зовут Геор. — Эдвин перечислил приметы еще нескольких своих товарищей, в том числе и погибших и закончил, — всего в отряде тринадцать человек».

— Но нас не тринадцать, а двенадцать человек, и одна из нас девушка, — попытался возразить Эдвин, прекрасно понимая, что все возражения совершенно напрасны и легко могут быть отклонены.

Так и произошло. Друзьям ничего не оставалось, как кипя от гнева, сдаться стражникам, которые повели их в городскую тюрьму.

— Лучше бы мы вовсе не заезжали в этот проклятый город, — пробурчал себе под нос Ник, который очень беспокоился не только за своих товарищей, но в первую очередь за любимую, хотя про неё-то, как раз ничего в розыскном листе не говорилось. Но её почему-то арестовали вместе с ними. Как бы тихо юноша не сказал это, но стражник услышал и, усмехаясь, просветил их:

— А такие письма во все города империи разосланы, а не только в наш. Так что, куда бы вы ни поехали, вас бы везде нашли. Слишком вы приметные. Мы вот, с утра вас заметили. Всё гадали вы иль не вы. Ошибиться боялись, наш начальник дюже строгий. Ежели понапрасну побеспокоить, взгреет, мало не покажется. Но по описанию это точно вы. Такая удача, что вы в наш город заехали, да ещё и своими руками от оружия избавились — нам на везение. И нам прямо в руки тёпленькими попались. Сам себе поверить не могу. Теперь нас приличное вознаграждение ждёт! Я часть своей доли на радостях обязательно пропью и не бурду какую буду пить, а что-нить эдакое, чего ещё никогда не пил, в вашу честь, господа хорошие! — Разоткровенничался командир патруля.

— Но про девушку ничего в розыскном листе не сказано, почему же вы её не отпустите?! — Возмущённо спросил Ник.

— Раз она с вами, то значит и её надо забрать, а потом судья разберётся, что к чему.

А Эдвин спрашивал себя с досадой — как они все, с самого утра, почти за целый день, могли не заметить слежку патрульных? Конечно, те может быть сменялись, но вряд ли это было так, раз речь шла о вознаграждении. Его никто не упустит и делиться ни с кем не захочет. Впрочем, все стражники кажутся на одно лицо, а в Церене они встречаются на каждом шагу. Но, всё равно, это их не оправдывает и не извиняет. Расслабились, попав в город, особенно он, после лечения, и это вместо того, чтобы ещё более насторожиться и постоянно оглядываться! Вот и попались — следовало ожидать! Хотя, возможно, всё же на них донёс целитель, но тогда, скорее бы, их арестовали ещё накануне вечером, прямо в гостинице. Ну да теперь всё равно. Чего гадать, почему они попались, главное это произошло, и придётся принять это обстоятельство, как есть.

Все вместе они дошли до городской темницы, и стражники завели всех арестованных в одну большую комнату, оказавшуюся кабинетом начальника тюрьмы. Сдав своих подопечных, стражники ушли. Но вскоре туда зашел колдун, который внимательно оглядев всех присутствующих, распорядился, чтобы тюремщики отвели Эдвина и Лорана в отдельные камеры, а остальных в одно большое помещение. Таким образом, их разделили, и товарищи принца и графа очень волновались за них, не зная, почему их посадили отдельно, как там они в одиночестве и что с ними делают, или собираются делать. С ними самими пока что ничего плохого не происходило, если не считать плохим само пребывание в тюрьме, да ещё в таких условиях. В их камере, сырой и холодной, не было даже лежанок, только грязная слежавшаяся солома на полу. К тому же они явно находились в подвальном этаже, так как в камере не было никакого, хотя бы маленького окошка и царил почти полный мрак, разбавляемый только слабым светом факелов горящих в коридоре и просачивающимся к ним через зарешеченную щель в двери. Поэтому они не сразу обнаружили, что находятся здесь не одни. Оказалось, что вместе с ними сидели, судя по голосам, парень и девушка, которых они совершено не видели.

— Давайте познакомимся, — предложил парень, — похоже, нам ещё долго придётся сидеть вместе. Меня зовут Вил, а рядом со мной моя подружка Лера. Милая подай голос, а то наши соседи тебя не видят.

— Это я, — сказала девушка звонким голоском, — а вы кто? Как вас зовут? За что вас сюда посадили? — засыпала она их вопросами.

Друзья назвали сокамерникам свои имена, опуская титулы и звания, и сказали, что в тюрьму попали по ошибке, не желая называть незнакомым людям истинную причину.

— Ну да, все так по-началу говорят, пока их не обломают — усмехнулся Вил.

— Обломают? Как это? — Немного испугано спросила Делия.

— Известно как, пытками, — все так же насмешливо и одновременно грустно объяснил парень.

Друзья с тревогой переглянулись, забыв, что все равно друг друга не увидят. А Ник успокаивая задрожавшую от таких жестоких слов любимую, обнял её, и недовольно заметил, что незачем пугать беззащитных девушек. Но больше всего тревожно всем стало не за себя, а за Эдвина, и Лорана которых с ними не было, и это показалось им плохим признаком.

— А мы не станем скрывать за что нас посадили, — меж тем, почему-то весело, продолжил Вил, — мы с Лерой воры и нас поймали прямо в том доме, который мы хотели обворовать.

— Воры?! Вот это да! До чего я дожил, сидеть в тюрьме в одной камере с ворами! — Воскликнул барон Эвер.

— Вы бы тоже стали вором, если бы жили так же, как мы, — немного уязвлено возразила Лера, — если бы вы знали наши истории, вы бы так не говорили.

— Не обижайтесь, я вовсе не хотел вас задеть, — примирительно заметил Нэт.

— А я бы хотела узнать ваши истории, — поспешила сказать Делия, которая очень не любила обижать людей, а ещё больше не выносила конфликты.

— Почему бы и нет? Тогда первым расскажу я, — предложил Вил и начал, — я родился в благополучной семье. Мой отец был купцом, дела вёл справно и мы с матерью ни в чём не нуждались. Я у моих родителей был единственным ребёнком. Мама чуть не умерла, рожая меня, и целитель предупредил отца, что если он не хочет потерять жену, детей им больше иметь нельзя. Отец до конца своей жизни очень любил маму и он удовлетворился только одним ребёнком, тем более, что родился мальчик, наследник и он рад был, что ему будет, кому передать дела в старости. До моих десяти лет всё шло очень хорошо, даже замечательно. Отцовское дело процветало, но потом отец как-то постепенно пристрастился играть в карты и однажды, очень сильно проигрался. Это ещё не было катастрофой, но дело его пошатнулось. Он сильно переживал из-за этого, ему было очень стыдно перед нами с мамой и он, чтобы облегчить свои страдания начал пить. Но всё же, некоторое время удерживался от игры.

А потом сорвался и снова пошёл играть, нарвался на шулеров и опять продул деньги ещё более, чем в первый раз. И он снова напился. Так и пошло — он играл, иногда выигрывал, но чаще проигрывал. Причём ставки становились всё выше, а ему фатально не везло, хотя каждый раз он садился за карточный стол с единственной мыслью — отыграться и вернуть всё, что потерял. Наша жизнь становилась всё хуже и хуже. Нам пришлось переехать в другой более скромный дом, а затем и вовсе в какую-то хибару. Видели бы вы, как рыдала моя мать, когда мы покидали наш первый дом. И не потому даже, что ей не хотелось жить более скромно. Просто это был её Дом, место, в которое она вложила душу, куда она приехала после свадьбы с любимым человеком, где родила своего единственного сына, где она была счастлива много лет, несмотря ни на что. Плакала она, когда отца не было дома, не желая травмировать его ещё больше, но я-то видел и осуждал его, хотя всё равно очень любил, понимая его слабость. А ведь в раннем детстве он, наверное, как и всем детям, их отцы, казался мне самым сильным. Когда мы переехали в хибару, мама уже не плакала, просто смирилась с тем, что есть. А нам, конечно, пришлось отказаться от слуг и от вкусных разносолов. Еда становилась всё более скудной.

Потом мне перестали покупать игрушки и книги, и я должен был бросить учёбу. Для меня это было хуже всего, потому что учиться я очень любил, любил узнавать новое. Я всегда был очень любопытным, хотя в чужие дела свой нос не совал. А у отца дела пошли совсем плохо. Его деловые партнёры начали отворачиваться от него, потому что он стал ненадёжен. И вот в один очень не добрый день случилось то, что и должно было когда-нибудь случится. Отец проиграл всё. Проиграл так, что у нас вообще ничего не осталось. Пришлось отдать в счёт карточного долга последние сбережения, и продать единственную оставшуюся у нас лошадь. Что отец и сделал, а потом покончил с собой, не зная как жить дальше. Мама сама вынула его из петли, когда он не успел ещё остыть. Как у неё и сил-то на это хватило, ведь отец всегда был дородным мужчиной, а мать маленькой, хрупкой, легкой и отец очень любил носить ее на руках. А мама всегда смеялась. Они так любили друг друга! А в тот день мама не плакала, она пыталась его оживить, а может она просто не верила, что он мог вот так навсегда покинуть ее.

И я помню и никогда не забуду, как она растирала ему руки, и о чём-то тихо разговаривала с ним. Наверно она в тот день помешалась, хотя утверждать это не берусь. А я тогда испытывал очень сложные чувства. Одновременно и страшную боль и мучительную тоску по отцу, которого я обожал и, которого больше нет, и никогда не будет, и при этом злость на него и даже ненависть за мать, за себя. И я часто потом думал — ну зачем, зачем он это сделал, почему оказался таким слабаком? Останься он жив, мы бы как-нибудь выкрутились, все бы преодолели вместе. Но он предпочёл умереть, наверное, от стыда перед нами. А у моей мамы было очень больное сердце, и события последних двух лет совсем подкосили её здоровье, а смерть отца, убила и её. Ведь мама всегда очень любила его, и прощала ему все, и его гибель так потрясла её, что она прожила после этого всего пару дней. Так я и похоронил их обоих в одной могиле, оставшись сиротой. А было мне в ту пору всего двенадцать лет. Я не знал тогда, что мне делать. Не говоря уже о том, что я страшно переживал смерть родителей, и тоска по ним грызла мне душу, я еще просто не понимал, как мне жить дальше одному.

У меня совсем не было денег. Даже на похороны родителей мне средства собрали соседи. И они же в первое время подкармливали меня. Но не могли же они кормить меня вечно. Где-то через месяц соседи намекнули мне, что, мол, пора бы тебе начать самому зарабатывать себе на хлеб. Времена были трудными, они и сейчас нелегки, простой человек всегда живёт тяжело, но тогда, было особенно плохо. Я умел читать и писать и думал, что смогу устроиться у кого-нибудь писарем, но все места были заняты. Тогда я решил попроситься к какому-нибудь ремесленнику в помощники, лучше, конечно в ученики, но за это надо было платить. Я сунулся к одному мастеру, к другому, к третьему, четвертому и к другим — все без толку, везде мне отказали. Таких ничего не умеющих помощников, мальчиков на побегушках у них итак было полно, и чаще всего в этом качестве выступали их собственные дети. И что мне оставалось делать? Жить-то как-то надо было. Не кончать же с собой, как это сделал мой отец?

Пришлось начать воровать, вернее приворовывать в первое время. Я сначала в основном крал еду на рынке. Когда какой-нибудь, торговец зазевается, я тянул все, что попадалось под руку. И так наловчился, что ни разу не только не попался, но даже и не обратил на себя чье-либо внимание. Но оказалось, что это я так только думал. Однажды меня остановил один человек и сказал, что давно уже наблюдает за мной, что он приметил мою воровскую ловкость и главное удачу и предложил мне стать его учеником. Так сказать перенять его мастерство и подняться в своём деле выше, чем я нахожусь сейчас. Я, несмотря на очевидную выгодность этого предложения, а может именно поэтому, настороженно спросил его, зачем ему это нужно, какой этому человеку от моего ученичества прок. Я уже давно перестал быть домашним, защищенным родителями от всего плохого ребёнком, мне приходилось бороться за свою жизнь. И, невзирая на возраст, а с того времени, как я начал самостоятельную жизнь прошло меньше года, уже научился никому не верить.

И уж меньше всего я верил в чье-то бескорыстие. И тот человек сразу понял это, он вообще был очень умён, мне потом выпадало много возможностей убедиться в этом. И он не стал мне врать, просто сказал, что ему нужен толковый и удачливый помощник, поскольку бывает необходимость использовать мальчишку достаточно юркого и ловкого, а главное небольшого размера, так как он со своими габаритами не везде может пролезть. У него раньше был такой, но он, к сожалению, слишком вырос. Я оценил его откровенность и, подумав, решил — что я теряю? Я согласился, а кто бы ни согласился на моём месте? И до сих пор эта переменчивая госпожа удача была на моей стороне. Но вот в последний раз она мне изменила и поэтому мы с Лерой, с которой, кстати, познакомил меня учитель, и с которой потом, когда выросли и ушли от него, стали ходить на дело вместе, мы и сидим здесь сейчас и ждём приговора суда. А впрочем, нам прекрасно известно, что с нами будет. В нашей благословенной стране воров либо отправляют на каторгу на рудники, где живут не больше пяти лет, да и то если повезёт, либо отрубают правую руку. А хоть бы и левую, какая разница? Воровать с одной рукой уже невозможно. Но всё же, я лично предпочитаю второй вариант, хотя, что делать бывшему вору с одной рукой, не имеющему никакого дела в руках, уж простите за убогий каламбур? — На этой риторической фразе Вил и закончил своё повествование.

— Да, какая печальная история, — подвела итог Делия.

— А моя история не менее печальная, — промолвила подруга молодого вора, — Если хотите я её тоже расскажу.

Все заверили девушку, что очень хотят послушать ее, и Лера начала свой рассказ:

— Я тоже в начале своей жизни жила хорошо. Отца своего я никогда не видела. Он оставил мою мать, когда она была беременна мной. Даже не женился на ней и поэтому наши соседи её немного презирали, да и меня заодно. Но это не мешало им приходить в наш дом за лекарствами и звать её к себе, когда кто-то заболевал или она нужна была роженице, когда та должна была рожать. Моя мама была очень добрая и никому не отказывала, а меня любила за двоих.

— Значит твоя мать знахарка? — Заинтересованно спросила Делия.

— Скорее ведьма, и это-то ее и сгубило, — вздохнула Лера.

— Но почему? Ведь в империи разрешено колдовство, — удивился Нэт.

— Колдовство-то разрешено, но не для всех кто имеет силу. Для этого надо состоять в гильдии колдунов и ведьм, а моя мама в этой гильдии не состояла и не потому, что не хотела. Просто входной взнос туда очень высок, а у нас никогда не было таких денег. Но гильдейские колдуны очень ревниво следят за тем, чтобы никто чужой не смел колдовать. И их в этом поддерживает император. Я знаю это, потому, что мне как-то раз рассказала об этом мама, незадолго до своей смерти, — объяснила девушка.

— Ой, прости, я не знала. Значит ты тоже сирота, — повинилась Делия.

— Ничего, это случилось почти десять лет назад. Я уже так не переживаю, как в самом начале, только грусть иногда накатывает, при воспоминании о своём детстве. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, — продолжила Лера свой рассказ, — у нас в соседнем доме поселился недоброй памяти человек. Сначала он жил тихо, никого не трогая, наверное, присматривался, к тому, кто более, а кто менее беззащитен. Мы тогда жили не в самом бедном квартале, хотя и не в самом богатом. Я ходила в храмовую школу, в которой детей учили читать, писать и петь, а также немного знать историю и географию империи. Мне тоже нравилось учиться, и мама начала учить меня своему ремеслу, которое она считала искусством, потому что это ведь не просто понять, что за болезнь свалила человека и как ему можно помочь. У меня лет в девять обнаружился небольшой дар, и через некоторое время я уже стала помогать маме в лечении людей. А она в основном занималась именно этим, но не как знахарка, а как ведьма. Впрочем, её колдовство ничем не отличалось от такого же, как у гильдейских колдунов. У неё был сильный дар, но поскольку в их сообщество она не входила, то не имела права на звание колдуньи. Хотя всё же не совсем так. Ведьмы от колдуний немного отличаются.

— Чем? — Спросил девушку Керт.

— Тем, что колдуньи пользуются только амулетами, волшебными палочками, посохами и тому подобным, а ведьмы очень часто используют заговоры, заклятия, наговоры, различные зелья, хотя амулеты тоже. Но это не слишком большое различие. И вот тот человек, о котором я упоминала раньше, наверное, решил, что из всех его соседей на нашей улице, мы с мамой самые беззащитные. Как потом выяснилось, так оно и было. Да и то сказать — одинокая женщина с ребенком, что она может, как защитит себя? И однажды он пришёл к нам домой и предложил маме продать ему наш дом, потому что он, де, хочет построить на этом месте ресторацию. Но мама наотрез отказалась, ведь это был дом её родителей, и она прожила в нём всю свою жизнь с самого рождения. И в нём же родилась я. Бедная мама, если бы она знала, чем всё это закончится, она бы, наверное, не только продала, а отдала бы ему наш дом, лишь бы не произошло то, что произошло после этого.

Тогда сосед попросил маму ещё раз всё как следует продумать, взвесить и дать ему ответ через неделю, когда он вновь зайдет к нам, сказав, что если маму не устраивает цена, которую он даёт за дом, то можно будет немного добавить денег. А напоследок, намекнул, что если и теперь она не согласится, то у нее могут начаться большие неприятности. Но как я уже говорила, дело было не в цене, хотя этот человек явно скупился — он захотел получить большой и хороший дом за меньшую цену, чем он того стоил. Но продавать родную обитель мама не собиралась ни за какую цену, ну а на его намёки она не обратила внимания. И когда тот мужчина зашёл к нам опять, он получил тот же ответ. И тогда он, помрачнев, сказал, что мы ещё пожалеем о своём упрямстве. И мы, в самом деле, пожалели, но уже тогда, когда ничего нельзя было исправить. Я в то время, когда происходили эти события, была на год моложе, чем Вил во время его несчастья. Я была совсем ещё ребёнком, но отлично помню, что тогда случилось. И мне бы хотелось найти того человека и отомстить ему за то, что он сгубил мою мать, а меня обездолил, сделав сиротой и воровкой, которая теперь может лишиться руки или вообще загнуться на каторге!

Девушка вздохнула, немного помолчала и продолжила.

— Не знаю, откуда сосед узнал о том, что мама не состоит в гильдии, но он пошёл к колдунам и обвинил маму в том, что она ведьма, колдует незаконно и причиняет, только вред людям, хотя она, ещё довольно молодая, наоборот успела вылечить множество народа. Доказать свои слова он не мог, но гильдейцы в этом и не нуждались. Им вполне достаточно было того, что мама — чужая ведьма, а не их колдунья, что они, конечно же, проверили, поспрашав людей — как она их лечила и что при этом делала. И когда убедились, что это, в самом деле, так, уже неважно было, вредит она людям или нет, хотя, конечно, на суде звучало именно это обвинение. И соседи, многих из которых она спасла, промолчали, не встали на её защиту, так у нас в империи боятся колдунов. А мою любимую, самую добрую маму, которая за всю свою жизнь не сделала никому ничего плохого, приговорили к сожжению на костре живьём. А мне не оставалось ничего больше, как бежать из своего дома, из родного города, ведь и меня как ведьму тоже приговорили к смерти, но одна женщина, у которой мама незадолго до ареста смогла спасти умирающего сына, сумела меня спрятать, в благодарность за это. Она же и рассказала мне о том, что было на суде. А потом, я, затерявшись в толпе, смотрела на казнь матери и видела ее тогда в последний раз. Много позже этого, когда я уже притащилась в Церен и некоторое время жила здесь, меня тоже заметил Ликур и взял в ученицы, и тогда я познакомилась с Вилом, и постепенно стала настоящей воровкой, — с горечью закончила девушка.

— Ничего себе, сожгли живьем!!! — в ужасе воскликнул Геор, — у нас тоже бывает, что людей, обвиненных в преступлении, даже если они его и не совершали на самом деле, наказывают сурово, но сжигать живьём немыслимо!

Все остальные поддержали это высказывание своего товарища. А Вил, когда шум немного улегся, спросил:

— А вы откуда? Судя по всему, вы не имперцы.

— Почему вы так решили? — немного настороженно спросил барон, впрочем, прекрасно понимая, что они сами выдали себя с головой своей реакцией на рассказ Леры и своими репликами.

— По некоторым вашим словам, а ещё по небольшому акценту, с которым вы говорите на всеобщем.

— Вы правы. Мы не жители империи. — Согласился с ним Нэт. — Мы приехали из Леорнии, но у нас все так говорят и для нас, наоборот, ваша речь звучит с небольшим акцентом.

Нэт не боялся признаться в их с друзьями не имперском происхождении, потому что после историй рассказанных их сокамерниками, не считал их подсадными утками и был уверен, что им можно доверять. Конечно, они могли всё это выдумать, но слишком уж искренне они говорили.

— Далеко же вас занесло, — присвистнул Вил, не спрашивая, впрочем, своих собеседников, зачем, — как он подозревал, они все равно ему не скажут. Да это было и не важно.

— А давно вы тут сидите? — Спросил Ален.

— А какое сегодня число и месяц, а то тут трудно определять время? — в свою очередь поинтересовался Вил.

— Завтра наступит последний день листопадня, — ответил Геор.

— Ого, уже скоро будет два месяца! — Воскликнула обескураженная Лера. — Господи, я уже так давно не мылась, просто ужас, волосы как пакли, даже дотрагиваться неприятно. Я, наверное, кошмарно выгляжу! — Девушка вздохнула и добавила, — быстрей бы всё закончилось, хоть чем-нибудь. Хотя я вероятно очень быстро об этом пожалею, но так надоело сидеть в этом ужасном, непроглядном мраке и нюхать эту вонь. И вообще мне иногда кажется, что я ослепла и даже когда выйду отсюда, все равно ничего не увижу.

— А вас водили на допросы? — поинтересовался Ник.

— Да нет, какие допросы? Нас же взяли прямо на месте преступления, так что с нами и так все ясно, — воскликнул молодой вор.

— А почему же вас так и не отвели до сих пор к судье? — удивился Керт.

— А демон их знает, почему, — пожал плечами Вил. Впрочем, его жеста никто не увидел.

— А меня интересует другое, — сказала Делия, — почему ты Лера не стала менестрелем, ведь ты пела в храмовом хоре — из-за возраста? Конечно, ты была тогда мала, когда все случилось, но ведь потом ты выросла, и можно было попробовать.

— Нет, дело было не в возрасте. Просто тогда я была очень напугана, и старалась без особой необходимости не высовываться на люди. Да и к тому же Ликур предложил мне покровительство и предоставил мне защиту. И, кроме того, я очень тосковала по маме, и мне было не до песен. А потом, позже, когда я выросла…, — девушка немного помолчала и пояснила, — думаю голос у меня не очень хороший, да и инструмента нет.

— Ну, инструмент можно купить, а голос у тебя красивый, звонкий, — не сдавалась Делия.

— Может и красивый, но очень слабый, — не согласилась с ней Лера, — да и в любом случае, сейчас-то поздно об этом говорить.

— Ну почему же, — неожиданно возразил подруге Вил, — если тебе отрубят руку, то ты сможешь примкнуть к какой-нибудь группе бардов, а голос можно развить, чтобы он стал сильнее. Вот мне в этом отношении хуже, никаких особых талантов у меня нет, так, что и не знаю, чем потом заняться.

— Ну, грамотный человек при некотором усилии всегда может работу найти, — заметил Нэт.

— С отсутствующей правой рукой, которой я только и умею писать? — Иронично спросил парень.

— При желании и некоторой тренировке можно научиться писать и левой, — серьёзно ответил барон.

— Ну, я подумаю над этим, — так же серьёзно отозвался Вил.

После этого обмена мнениями, когда разговор затих сам собой, собеседники Вила и Леры, ненадолго отвлёкшиеся их рассказами, снова вспомнили об Эдвине и Лоране и опять начали тревожиться об их судьбе. Впрочем, еще через некоторое время дверь в камеру распахнулась и в нее влетел какой-то человек, которого стражники впихнули столь бесцеремонно, что он упал прямо в самую гущу людей, сгрудившихся у одной из стен. Сначала раздались возгласы возмущения, и даже легкие стоны и охи со стороны тех на кого налетел и кого подмял под себя не по своей воле ввалившийся в это темное помещение человек. Но вскоре оказалось, что это не кто иной, как Лоран, которого, конечно же, тут же засыпали разнообразными вопросами о том, что с ним происходило все это время. Но граф сказал, что ничего особенного с ним не делали. Просто он сколько-то просидел один в своей камере, а потом его повели на допрос и там начали задавать вопросы. Но он ответил, что ничего не знает. И его даже нисколько не мучили, поскольку в пыточной в это время находился колдун, и он махнул рукой палачам, велев тем отступиться от своей возможной жертвы, объяснив им, что пытать его бесполезно. После этого он начал пристально вглядываться в заключенного, видимо пытаясь что-то разглядеть, но так ничего и не обнаружив, позвал стражников и приказал им отвести графа в камеру к остальным.

А в это время в другой камере, в соседнем коридоре, Эдвин, совершенно обнажённый, закованный в особые кандалы по рукам и ногам, висел на цепях, вмонтированных в потолок и стену. Он едва касался пола пальцами ног, а руки у него были вывернуты и в таком положении прикручены к цепи. Это было очень больно, но Эдвин, молча, стиснув зубы, терпел. Он не хотел доставлять тюремщикам удовольствие своими стонами. Принц по юношескому максимализму считал, что мужчина не должен и не может плакать, стонать, стенать и тем более кричать, показывая тем самым свою боль и скорбь. Поэтому он молчал.

Он только боялся, что с его друзьями поступили также. Особенно ему было страшно за Делию. Девушка вряд ли выдержит такую пытку. И он знал, что с ней можно сделать и ещё кое-что похуже, чего с мужчинами не делают. Но ему оставалось только надеяться, что ничего плохого кроме потери свободы, с друзьями не происходит, ведь он видел, что их завели в камеру всех вместе. То, что Лорана тоже отделили от общей группы, он не успел увидеть. Почему же выделили только его одного, он не знал, но догадывался, что на его поимку выдана отдельная разнарядка, и может быть его тюремщикам известно кто он такой, по крайней мере то, что он чародей — это доказывали надетые на него оковы. Он с горькой иронией подумал, что вот всего лишь накануне полностью вылечил все свои болячки, и ему было так хорошо, когда боль отступила, но и суток не прошло, как он снова начал её испытывать.

Сколько времени он провёл в таком положении Эдвин не знал. Ему казалось, что он висит здесь очень долго, а на самом деле, может быть, это было не так. В какой-то момент к нему в камеру зашли охранники и вставили в пазы, принесённые с собой факелы. А потом ему поставили на пол миску с тюремной баландой, кружку с водой и кусок чёрствого хлеба, как будто не замечая, что он подвешен к потолку, что у него скручены руки за спиной и он самостоятельно, никак не сможет поесть. Запах от варева шёл не очень аппетитный, но Эдвин уже давно не ел и вид еды заставил его желудок звучно заурчать. Эдвин посчитал это ещё одним издевательством. Лучше бы вообще ничего не приносили, чем так! Прошло ещё какое-то количество времени, с тех пор, как ему доставили так и не попробованную им еду. По ощущениям юноши, не менее нескольких часов. Впрочем, его чувства могли и солгать, ведь когда человек находится в таком состоянии, ему и минута покажется часом, а час сутками. Но, тем не менее, в один не радостный момент, хотя тогда Эдвин посчитал его очень даже хорошим, поскольку больше всего его угнетала неизвестность — сколько это ещё продлится, за ним пришли и сняли его с цепи.

Расковывать, впрочем, не стали. Эти кандалы были необычными, сделанными из особого сплава, который создают колдуны специально против чародеев, чтобы они не могли магичить. И не только. Они не просто сдерживали магическую силу, они высасывали её, постепенно опустошая энергетический резервуар. Теоретически, если оставить их на маге достаточно надолго, они могли не только закончить с резервуаром, выкачав его до нуля, но и приняться за саму жизненную основу, что неизбежно мага убило бы. Поэтому с чародеями старались не тянуть и разбираться с ними как можно быстрее, особенно с сильными, ведь расковывать их опасно, это чревато неприятностями. Эдвин, узнавший этот сплав по особому синеватому цвету, искрившемуся при свете факелов, уверился ещё больше в том, что те, кто его поймал, кто бы это ни был, определённо знали, по крайней мере, то, что он маг. Юноша с трудом встал на ноги и с ещё большим трудом разогнулся. Ждать, когда он встанет прямо в полный рост, стражник не стал и подтолкнул его в спину. Эдвин едва не упал, но, всё же, устоять ему удалось.

Затем его, громыхающего кандалами, повели по темным коридорам и втолкнули в помещение, где явно совершали пытки. Его опять подвесили к потолку, прижав к стене, на этот раз просто подняв ему руки, и снова оставили одного. Хотя и ненадолго. Вскоре в пыточную камеру зашёл какой-то человек в чёрной мантии и гильдейским медальоном с замысловатой эмблемой и Эдвин узнал в нём колдуна, что встретил их в кабинете начальника тюрьмы. Это было понятно, ведь с таким упорством их могли разыскивать только члены гильдии. Вслед за ним в застенок вошёл человек могучего телосложения, явно палач. Он подошёл к своим пыточным инструментам и начал перебирать их и придирчиво осматривать. Парочку страшноватых вещиц он отложил в сторону, наверное, их вид ему не понравился, остальные положил на место. Выбрал один из них и повернулся к колдуну:

— Господин, я готов. Ну что, приступим? — спросил он, поигрывая клещами, которыми срывали с тела кожу и мясо, решив начать с них, и с нетерпением ожидал, когда он сможет заняться своим любимым делом.

Потом он собирался поработать раскалённым, железным прутом с широким утолщением на конце, для прижигания сразу большой площади кожи и ран, чтобы пытаемый не истёк раньше времени кровью. Затем приготовил щипцы для пальцев, которыми можно было вырывать ногти и ломать хрупкие кости, радуясь, что господин может приводить пальчики в порядок, а значит, эту пытку можно будет повторять много раз. После этого юнца ждёт дыба, которую Тед особенно любил, получая удовольствие, от растягивания очередного страдальца. А там дело дойдёт и до других, тщательно ухоженных инструментов и приспособлений для того, чтобы всласть калечить людей, например до деревянного башмака, который сжимал ступни и ломал им кости и крючьев для раздирания кожи. А Эдвин, глядя на эти приготовления, сам готовился стойко и мужественно, с присущей ему силой духа, выдержать этот новый удар коварной судьбы.

— Ну, зачем же так сразу, Тэд, — нарочито растягивая слова, лениво произнёс гильдеец, вальяжно восседая в кресле, специально поставленном здесь для него. — Может быть, юноша и без этого всё нам расскажет, мне кажется он человек разумный. Так ведь?

Колдун говорил доброжелательным тоном, но в его словах странным образом звучала угроза, а глаза оставались холодными и колючими. Он пронзительно смотрел в глаза Эдвина, как будто пытался проникнуть в его мозг. Впрочем, так видимо оно и было, потому что юноша почувствовал какое-то давление в голове. Но он не боялся, что колдун что-нибудь узнает, ведь даже мысли Эдвина о полученном задании были защищены мощным барьером, поставленным самим мэтром Сибелиусом. А пробить блок сильнейшего архимага не было дано никому. Колдун только досадливо скривился, когда понял, что у него не получится всё узнать с наскока. Впрочем, он был хороший менталист и быстро понял, что та блокада, что стоит у юноши в голове, в отличие от предыдущего случая не мешает тому все помнить, и только не позволяет забрать эти знания так, как ему, Болдуину бы хотелось — сразу. А значит, их придется добыть, пусть и не с помощью магии. Ну, у него был для этого необходимый человек. Поэтому гильдеец для порядка вздохнул и приступил к допросу:

— Кто вы такой? — властным и холодным голосом, уже без всякого дружелюбия, спросил он. — Зачем приехали в империю и куда направляетесь?

— Меня зовут Рон, и я живу в империи и поэтому не мог откуда-нибудь приехать. А в вашем городе мы появились потому, что решили с друзьями отправиться в путешествие по нашей замечательной стране. Надо же её посмотреть, пока мы молоды и не обременены семьями, — спокойно ответил принц.

— Так, значит, запираться будешь? Не советую, — подбавил металла в голос дознаватель, — я ведь точно знаю, что вы приехали из Леорнии, и от твоих спутников я уже всё узнал. Они-то от меня ничего скрыть не могут.

— Ну, раз вы уже всё знаете, зачем вам я? Что вы от меня-то хотите? — Сыграл недоумение Эдвин. Он ни на мгновение не сомневался, что его сказка не обманет колдуна, который наверняка перед его допросом, просеял память его друзей. Юношу немного волновало, выдержал ли блок, поставленный им на память Лорана, но судя по тому, что его вообще допрашивают и потому, что колдун с напором пытался вскрыть его ментальную защиту, он от остальных так ничего и не узнал. Его сильно утешало то, что, скорее всего, их никто пытать не станет. Смысла в этом нет никакого и время тратить на это не будут. Ну а его сказка…, что ж, его ждала пытка, и он мог себе признаться в том, что просто старается оттянуть её начало. Может, это и было малодушием, но он был обыкновенным, человеком, который, как и все боялся боли, как и все её не хотел, как и все не мог к ней привыкнуть и, как и всем в такой ситуации, ему было очень и очень страшно. Что ж делать, ну не был он героем без страха и упрёка, ничего не боящимся, и лезущем в пасть к демону! Колдун холодно обронил:

— Я хочу услышать это и от тебя, — и неожиданно заорал — отвечать!!!

Юноша промолчал, но по этим вопросам, понял, что даже если колдуны узнали о данном ему задании, им видимо, всё же, неизвестно, с какой именно целью их группа прибыла в империю и куда она направляется. Он и раньше подозревал это, но теперь получил подтверждение. Это немного приободрило его, если в принципе находясь в таком положении, можно быть бодрым. Дознаватель подождал ещё немного, давая возможность Эдвину всё-таки ответить, но видя, что тот так и продолжает молчать, кивнул палачу. Тот плотоядно ухмыльнулся, шумно вздохнул и приступил к пытке. Боже сохрани, попасть в руки такого пыточных дел мастера, который не просто делает свою работу, а получает от своего мало приятного и мало почтенного занятия удовольствие, вкладывая в него душу, если она у него вообще есть! Он отдаёт всего себя пытке, не жалея своего труда.

Эдвин долго терпел молча, только скрипя зубами и кусая в кровь губы, но палач задался целью все же вырвать из его груди крик, а потом заставить его орать без перерыва, пока он не захлебнётся своим визгом или не потеряет сознание. И частично ему это удалось, но далеко не в таких размерах, как ему мечталось. Иногда с губ Эдвина срывался мучительный стон, иногда вскрик, но всё же по большей части он продолжал молчать. Колдун время от времени останавливал пытку, отчего палач досадливо кривился, впрочем, стараясь, чтобы его гримасы господин не заметил, и задавал одни и те же вопросы, с тем же результатом.

Иногда Эдвин терял от невыносимой боли сознание, тогда его приводили в себя, окатывая заранее приготовленной для этой цели ледяной водой, которую поддерживал в таком состоянии колдун. Наконец он махнул рукой, похоже, утомившись бесплодностью допроса и, поняв, что сегодня он от юноши ничего не добьётся, велел позвать стражников и отвести его обратно в камеру. Что и было сделано. И если на пытку Эдвин ковылял ещё в более-менее нормальном состоянии, то назад ели шевелил ногами, и охранникам приходилось не столько вести его, сколько нести, потому что он почти висел на руках этих мужчин. Они, как это ни странно, проявили к заключённому сострадание и не заставили его идти самому, но скорее всего дело было в том, что они понимали — самостоятельно он не дойдёт, а приказ надо было выполнить. Когда они приволокли Эдвина к камере, его втолкнули в неё и заперли на замок. На этот раз подвешивать его не стали, но в этом и не было никакого смысла.

Он был полностью без сил и, по мнению его мучителей, если он и не был ещё сломлен, то это произойдёт очень скоро, и он уже не будет способен ни на какое сопротивление и бунт. Да и что он может сделать в этих кандалах, которые с него ни на мгновение не снимали? В его камере оставили один факел, прикрутив его так, чтобы заключённый не мог сам его вытащить. Сделали это, наверное, для того, чтобы можно было следить за ним, время от времени заглядывая к нему через окошечко в двери. Так, на всякий случай. Оковы оковами, а маг есть маг. Мало ли какие сюрпризы от него можно ожидать! Эдвин был так истощён, так измучен, что, несмотря на то, что он уже очень давно не ел, не был в состоянии дойти или хотя бы доползти до далёкой от него теперь еды, которую никто так и не позаботился убрать. Да и не смог бы он сейчас есть, как бы ни был голоден, и добраться до охапки полусгнившего сена тоже не мог. И хотя от голого пола тянуло зверским холодом, да и вся камера была холодная, а юношу продолжала ещё грызть сильная боль, почти и не начинающая стихать, он забылся тяжким, полуобморочным сном. Иногда он просыпался от боли и снова проваливался в омут тяжёлого сна. Когда Эдвин, в конце концов, окончательно проснулся, теперь уже от мучительного голода, он, с огромным трудом встав на колени, дотащился до миски с едой и сев на пол, поднял её к губам дрожащими от слабости руками. Сколько прошло времени после пытки, он не знал. Да и не задавался сейчас такими вопросами. Но окончательно он пришёл в себя, когда его растолкали, немилосердно пиная его израненное тело, а потом облили ледяной водой.

Потом его снова отвели, вернее, отволокли в камеру пыток и всё началось по новой. И с тем же успехом. После снова было мучительное забытьё, а потом опять новые жестокие пытки. Всё это слилось для него в одну сплошную чёрную полосу муки без различия дня и ночи, которые всё равно нельзя было отличить друг от друга и почти без перерыва, потому что его пытали столь часто, что он не успевал как-то отдыхать или отходить от пыток. Ведь невозможно считать не только что полноценным, а хоть каким-нибудь отдыхом тяжёлое забытьё, в которое он впадал. К тому же тело его после трудов Теда, когда он попадал в свою камеру, продолжало болеть почти также сильно, как и во время работы палача. Малейшее движение причиняло невыносимые страдания. Да и без всякого движения было не лучше. Со второго раза он уже не мог сдерживаться, он кричал от страшной боли, но теперь это его не заботило. Для него главным стало не сломаться, не начать говорить, отвечая на вопросы колдуна, а ведь его пытали не только обычным способом, но и с помощью колдовства, насылая на него чудовищную боль. Но ничего дознавателю так и не удалось добиться. Колдун был явно сильно раздосадован и разочарован. Он просто кипел от негодования, а может, был и вовсе взбешён. От вальяжного спокойствия первого дня давно не осталось и следа. Он даже начал орать на Эдвина, подойдя к нему вплотную, и брызгая на него слюной, выпуская пары. Но как всегда ничего этим не добился. После этого об Эдвине надолго «забыли».

Колдун не лгал, когда сказал Эдвину, что узнал все от его друзей, подразумевая под словом «все» то, что ему стало известно о титуле юноши. Ничего удивительного в этом не было. Разумеется, приятели принца даже и не думали говорить колдуну о том, кто Эдвин такой. Но этого и не понадобилось. Гильдеец заметил, что у товарищей юного чародея стоят не очень сильные блоки ментальной защиты и ему ни составило слишком большого труда вскрыть их. То, что он узнал, буквально окрылило его. Он едва не летал от счастья и предвкушения большого успеха в своей жизни. Еще бы-узнать, что в твои руки попал не просто разыскиваемый маг, что само по себе сулило ему большую награду, а сам наследный принц Леорнии — это была неслыханная удача, о которой он не смел даже мечтать. Он никогда и не представлял себе такого и вдруг она — фортуна — сама вплыла к нему в руки и упустить ее он позволить себе не мог. Конечно колдуну было прекрасно ведомо то, что он должен во-первых незамедлительно известить гильдейскую верхушку о том, кого он поймал, а во-вторых сразу же переправить принца в столицу и отдать старшине гильдии.

Но он был слишком амбициозным человеком и ему захотелось самолично расколоть своего пленника и снискать все лавры себе. Правда Болдуин не подумал о том, что у старшины могли возникнуть другие планы в отношении наследника престола извечного противника империи — Леорнии и главное в отношении давних врагов колдунов-чародеев. Например, начать шантажировать королевство и ковен магов, зная, что ни регент, ни архимаг Сибелиус не смогут остаться равнодушны к судьбе юноши. Так что схватившего принца колдуна могли и не похвалить за самоуправство. Но, как уже было сказано, осчастливленный Болдуин даже и не думал об этом. Кроме того принц был так красив, даже после двух недель жесточайших пыток, что отдавать его кому-либо, будь это даже сам император, было выше сил колдуна.