Он жил в тесной конуре на задворках мира, где рубцы и шрамы цивилизации жеманно прикрываются благозвучными именами улиц. Поднимаясь по лестнице, отдающей руганью и мочой, я подумал, что звонок у Женьки, скорее всего, не работает, придется колотить в дверь и долго объясняться с недоверчивыми соседями. Но все оказалось намного проще: звонок не понадобился. На измученной металлической двери, с силой отталкиваясь и вскакивая на узкий уступ, как на запятки кареты, каталась девочка лет семи. Она мурлыкала какую-то считалочку и двигалась в такт ей, как рабы на галерах, задавая себе темп. Девочка была русая, того солнечного оттенка, который в тени струится зеленоватым шелком, а на солнце становится почти рыжим. Улитов – тот был вишнево-красный. Я смутно припомнил, что у него есть сестры, кажется, две. Дверь продолжала жутко скрежетать и биться головой о стену. Я остановился в нерешительности.
– Тебе чего? – не оборачиваясь, спросила девочка и полетела на стену. Я подождал, пока грохот успокоится, и ответил:
– Я к твоему брату. Он дома?
– Нет.
– А где он, можешь сказать?
– Нет. – Оттолкнувшись, она вскочила на запятки и понеслась навстречу своему триумфу.
– Я никому не скажу, клянусь.
– Нет.
– Я дам тебе денежку, если скажешь.
– Нет.
– Не веришь? Вот, смотри. – Я вытащил десятку, довольно потертую. Девочка брезгливо скривилась. Я пристыженно спрятал бумажку в карман.
– Нет.
– Я дам больше.
– Нет.
– Но почему?
– У меня нет брата.
Воспользовавшись простоем адской машины (девочка сосредоточенно завязывала шнурок), я встал на ее пути. Не сестры, а братья, дырявая башка!
– Мне нужен Женя, Женя Улитов, знаешь такого?
– Нужен, так заходи, чего столбычишь стобырем! – Приведя в порядок амуницию, она требовательно потянула дверь на себя. Я посторонился:
– Все, уже не столбычу. А ты что здесь делаешь?
– Катаюсь.
– Катаешься на чужой двери?
– Катаюсь на чужой двери.
– А если я хозяев позову?
– А я убегу.
Как бы в подтверждение своей прыти она выставила воинственный, испещренный тщательно промытыми шрамами кроссовок. Улыбнувшись, я нырнул в темный тамбур.
Вторая дверь тоже оказалась открытой – удивительная беспечность! И удивительно тугое ухо. Я вошел в квартиру под жуткий грохот металлической карусели за спиной. Обернувшись, я предпринял последнюю попытку наладить отношения с летучей разбойницей:
– И откуда ты такая взялась?
Но девочка исчезла.
В квартире пахло не намного лучше, чем на лестнице, а пожалуй, что и хуже. Было темно и душно. Воздух казался тревожным и непроницаемым, как перед грозой. Стены, точно обросшие мхом изгибы какой-нибудь пещеры, поглощали все звуки. Мягкие просторы совсем меня оглушили. Сухие, струящиеся, обхватывающие, вкрадчивые, враждебные, послушно опадающие под ногами, они были повсюду. Я продвигался осторожно, как человек, наступивший на парашют и испугавшийся, что задушил парашютиста. Двигаясь вслепую, я старался ни к чему не прикасаться: при мысли о том, что может нащупать рука, мне становилось не по себе. Время от времени я вяло окликал Женьку, хозяев, кого-нибудь живого, но всем нам было ясно, что это только для отвода глаз. В первой комнате, насколько это можно было определить в оглушительной тьме, лишь слегка разбавленной легкой синевой незашторенного окна, не было ни души. Во второй же, торжественно раскачиваясь в кресле-качалке, освещенная снизу робким огарком свечи, обнаружилась сухонькая старушка, в которой было больше от оплывшей парафиновой фигурки, чем от живой души. Сторожит что-то, пронеслось в голове. Ко мне она проявила не больше интереса, чем к окружающей обстановке.
Я начинал подозревать, что обознался, не туда попал, чудовищно обманут. Я был уже у выхода, когда эффектно, как во время фокуса с разоблачением, зажегся свет, осветив вполне обыкновенный, забитый всяким хламом коридор. Тут же, вместе со светом, за дверью на кухню вспыхнули голоса, засуетились, разгораясь, пыхтящие, пришепетывающие звуки кухни. Обозленный глупыми шуточками, я шагнул вперед и открыл дверь.
В центре небольшой комнаты, в зеленоватом, болотистом свете старой лампы под абажуром, стоял стол. За столом, словно продолжение желтовато-землистого абажура, шумно расправлялись с ужином пятеро человек: Женька, две его сестры (не братья, а сестры, дырявая башка!) и родители. В каком-то припадке узнавания я даже вспомнил их имена: Петр Васильевич, Мария Ивановна, Таня и Тоня – самые подходящие для честной луковой семьи.
Все здесь дышало землей, паром, туманом, пыльным, новорожденным картофелем. Глядя на них, казалось, будто смотришь на мир через мутновато-зеленое бутылочное стекло. Они ели печеный картофель, запивая его горячим кофе, неторопливо накалывая на вилку сливочные кубики из общего блюда в центре стола, и те дымились в неверном, крошащемся свете тусклой лампы; ели картофель и сами были на него похожи – семейство пыльных, тусклых клубней. Было тепло, глаза их, обращенные друг к другу, весело поблескивали, уши, неестественно длинные, наводили на мысль об эльфах и зеленых холмах. Где-то за горизонтом грянул рил. Я смотрел на Женьку и с трудом его узнавал: любящий и заботливый картофельный эльф взамен хамоватого, грезящего о сладкой жизни прохиндея. Как мало все-таки люди знают друг о друге.
– Добрый вечер, – решился, наконец, я.
Зеленоватые лица обратились в мою сторону. Пять пар глаз, темно-коричневых то ли от природы, то ли от выпитого кофе, пытливо вглядывались в незваного гостя. С минуту стояла тишина. Потом самая младшая из эльфов сказала:
– А у нас света не было.
Чары спали, вилки застучали с прежним воодушевлением. Я представил, как эти люди сидят в темноте, безмолвно и смиренно дожидаясь чуда. Женька подскочил ко мне:
– Что ты здесь делаешь?
Дело в том, что за все время нашего знакомства он ни разу не приглашал меня к себе, каждый раз находя повод, более или менее правдоподобный. Я не думал об этом раньше, как, впрочем, не думал я о многих вещах, и сейчас это показалось мне очень странным.
Так что же я здесь делаю? В свете (или, скорее уж, тьме) того, что произошло, у меня не оставалось ни малейшей надежды подобраться к Жужиной книге законным, высокоморальным путем, и я выбрал аморальный: решил попросить Женьку составить на нее краткое досье, легкое, но питательное. Почему я не взялся за это грязное дело сам? Да потому и не взялся, что грязное. Я говорил уже, что по натуре созерцатель; к тому же, формально оставаясь в стороне, сидя за белым столиком подальше от чада кухни, я мог пестовать в себе поэта и возвышенную, тонкорунную личность. Улитов же был человеком действия, толстокожим и напрочь лишенным ложной брезгливости поваренком с расторопными глазками и любознательным пятаком. Мужчины редко становятся сплетниками, но если уж решатся на этот шаг, то отдаются этому занятию без остатка. Женька был мегасплетником. Он был в курсе всего: от передовиц уважаемых изданий до соструганных на скорую ногу «горячих» новостей в сЕти. Кто и что заявил, провозгласил, констатировал, развелся, разбился, обвенчался, скрылся, обвенчался и скрылся или «показал все» – наш ходячий таблоид знал в мельчайших и шокирующих подробностях. На работе у нас никто уже не покупал газет, никакая «новость часа» не могла застать врасплох простодушных глотателей сетевой требухи. Женька не только знал, что было и есть, он делал удивительные, всегда подтверждающиеся прогнозы. Все его предсказания в том или ином виде появлялись на страницах бумажных и электронных изданий. Жаль только, что его метеорологические посулы точь-в-точь совпадали с официальными.
Собственно, если окинуть взором скудный круг моих знакомств, Женька после смерти бабушки и разрыва с Полиной был самым близким мне человеком. Я знал Женьку Улитова (или Улитку, как все его называли) с университетских времен – мы учились в одной группе, и я с первого курса писал за него рефераты и снабжал шпорами. Делал я это не по доброте душевной, а из меркантильных соображений – он уже в те времена заводил полезные знакомства и мог достать то, что мне по лени или незнанию было недоступно – редкие книги, журналы, диски. Я получал книгу, он – реферат или лабораторную, – отношения деловые, взаимовыгодный обмен с налетом отстраненной доброжелательности.
Улитка был человеком увлекающимся, причем правильно увлекающимся – человеком, созвучным эпохе. Он, попросту говоря, виртуозно ловил волну и летел на ней до самого берега. Помню его с ирокезом и в напульсниках, черно-белым готом (две недели), лощеного в галстуке и ненужных, но очень стильных очках, гранжевого и псевдонебрежного, с очень дорогими дырами на темно-серых штанах. На пятом курсе он отрастил длинную челку, перекрасил ее в цвет вороного крыла и сменил рваную экипировку на розово-черные полосы эмо. На наши деловые встречи он являлся теперь с опозданием, много и натужно вздыхал, поправляя браслеты с черепами, вяло грозился самоубиться и вываливался из узких брючек, торгуясь за каждый листок реферата (это, впрочем, было не внове). На сайте нашего факультета появились мрачные вирши за его подписью. Не знаю, кто их ему варганил – я отказался наотрез. Вообще, Улитка был удивительно беспечен по части выходящих под его именем творений, которые он в лучшем случае бегло просматривал. Однажды на перемене Женьку остановил декан и стал петь дифирамбы какому-то его рассказу, завалил его вопросами, но горе-писатель только мычал что-то невразумительное и под каким-то предлогом улизнул. «Я его даже не читал» – признался он мне, давясь со смеху. Какое-то время Улитка всерьез подумывал о романе и долго похвалялся, что ему достаточно прочесть первую и последнюю главу книги, чтобы знать о ней больше автора. Гениальная задумка, однако, в жизнь так и не воплотилась: то ли у Женькиного негра-многостаночника случился творческий кризис, то ли партнеры не сошлись в цене (что вероятнее), и литературный зуд моего беспокойного знакомого перешел в зуд иного рода.
Примерно то же случалось с улиткиными увлечениями, черепа и полосы эмо исключением не стали. Месяца два он прилежно рефлексировал, а потом вдруг вся меланхолия с него слетела – быстро, слишком быстро даже для Улитова. Оказалось, что он – всегда такой осторожный – нарвался на истинных эмо, а те с первого взгляда просекли, куда ветер дует, и обрезали его вороненые лохмы. Он чудом вырвался на волю, оставив врагам черный свой сувенир, и с поля брани ломанулся в парикмахерскую, где оставшуюся на голове растительность сбрил. Но и здесь паршивец не прогорел (он никогда не прогорает): на следующей неделе какой-то очень знаменитый ведущий проделал ту же процедуру, и мода на загорелый череп прогремела на всю страну.
Не умея двух слов связать на бумаге, Улитка, тем не менее, мнил себя личностью творческой и непостижимой, своего рода художником. Отчасти так оно и было: у него, как у Пикассо, были свои периоды – голубой, розовый, африканский, и из каждого он выходил пухлявый и чистенький, как амур на валентинке. Я завидовал его жовиальному нутру, его железному желудку, с одинаковой легкостью переваривавшему стальные цепи и лак для волос, завидовал той флюгерной вертлявости, с которой он улавливал жизнь. Люди Женькиного сорта не становятся власть имущими только при крайне неудачном расположении звезд, да и то, если очень хорошо над этим поработают.
Не помню, чтобы мы с ним когда-нибудь говорили по душам: я для этого слишком скрытен, он – слишком хитер. Правда, на третьем курсе, когда мы всей группой праздновали горку, он то ли с перепоя, то ли из каких-то своих скрытых соображений, под строжайшим секретом поделился со мной своей сокровенной мечтой – о некоем шикарном, баснословно дорогом темно-синем с пурпурными маками галстуке «от такого-то». Я не сдержал пьяного смешка, а он, как будто даже протрезвев, обиженно икнул и гордо удалился.
Каково же было мое удивление, когда я, устроившись техническим переводчиком в нашу заплесневелую жестянку, обнаружил там Женьку. Просиживание штанов за чисто символическую мзду было совсем не в его правилах. Выглядел он неважно, как после тяжелой и продолжительной болезни, но одет и напомажен был, как в старые добрые времена. Волосы его отросли и темно-рыжими (какими их и создала природа) космами спускались на безмятежный лоб. Он был теперь на распутье: поглядывал в сторону панк-рокеров и экспериментальных металлистов, мечтал о политической карьере, беспардонно коверкал украинские слова и щеголял затертыми до дыр афоризмами великих. В том, что Улитка не изменился, я смог убедиться в первый же день на новой работе, когда он без экивоков предложил мне свои услуги в качестве литагента («Но ты же в этом не в зуб ногой!» – «Ничего, я мигом раздуплюсь. Я схватываю на лету. Не ссы, старик, мы с тобой такую кашу заварим! Они все закачаются!» – «Не надо каши. К тому же, я ничего не писал уже пять лет». – «Так напиши». – «Почему бы тебе самому не написать?» – «Нет уж, корпеть годами над сотней страниц – это не для меня!»). Недели две он кружил надо мной, как чопорная оса над банкой варенья, сулил лавровые венки и фанфары, но, убедившись в моей непреклонности, с обидой и недоумением отступил. Затею литературного тандема Улитка отставил, меня он, однако, отставить не мог. Он приспособился брать у меня взаймы, никогда не возвращая долга, и я с безразличием этому попустительствовал. Вообще, как он умудрялся жить с присущим ему размахом на тот пшик, который ему выплачивала наша контора, даже если допустить, что он пользовался неограниченным кредитом не только у меня, оставалось загадкой. Дуновения каких пассатов он дожидается в нашей безвоздушной конуре, я тоже понять не мог.
И вот, значит, в продолжение этой вереницы загадок, я очутился в его кривом домишке.
– Что ты здесь делаешь?
– Пришел к тебе в гости.
– Женечка, пригласи гостя к столу, – подливая кофе мужу, сказала Женькина мать.
– Он на диете, – нагло соврал тот и уволок меня из кухни.
– Но, Женя, ты не доел, – понеслось нам вослед.
– Потом, потом.
Аккуратно притворив дверь, Женька злобно уставился на меня. От него пахло картошкой, солью, маслом и домашним теплом. И кто бы осмелился сейчас предположить, что он когда-то был готом! Кофейные жемчужины глаз настороженно поблескивали. Мне даже показалось, что они вращаются. Он напружинился, как кот пред прыжком: не человек – воплощенное недоверие. Меня же тянуло посмеяться.
– Чего лахаешь?
– Ты такой зеленый, – сказал я.
– Обойдемся без сомнительных комплиментов.
– Но ты и в самом деле...
– Ты для этого сюда притащился? Сказать, какой я зеленый?
– Улитов, не злись. И почему ты никогда раньше меня не приглашал? У тебя здесь неплохо, – соврал я.
– Ага. Чего ты хочешь?
– Говорят же тебе, просто проходил мимо, решил зайти. Тем более, что мобильный у тебя как всегда отключен, а к домашнему телефону никто не подходит...
– Домашний тоже отключен. За неуплату.
– Неужели?
– И кабельное.
– Гм.
– А свет отключают так часто, что мы привыкли ужинать при свечах. Романтика.
– Гм.
– И воду грозятся отключить, за неуплату.
– Да, без горячей воды никуда,– нашелся я.
– Угу. Только без холодной. Горячей здесь отродясь не было.
– Мне очень жаль. – Я чувствовал себя Марией Антуанеттой, брякнувшей про пирожные.
– Мне тоже.
– А знаешь, у вас тут девочка каталась...
– Какая девочка? Чего ты хочешь? Выкладывай и уходи. Я занят.
– Ладно, – сдался я. – Меня интересует Жужа.
– Вот как. – Лицо его исказилось знакомой гримасой начинающего шамана. Дурной признак.
– И этот ее карлик.
– Это не ее карлик. Это мой троюродный дядя.
– Твой кто?
– Дядя.
– Но ты же говорил, что ничего о Жуже не знаешь. И вдруг – дядя.
– Я только вчера узнал. Родители все от нас скрывали.
– Удивительно, прямо как в мыльной опере.
– Он в некотором смысле позор семейства. Пария.
– Сочувствую, но все таки... вернемся к Жуже.
– Она его любовница.
– Что?
– Спят они вместе, вот что.
– Ты спятил!
– Ничуть.
– Не ври.
– Я никогда не вру на пустой желудок.
– Что?
– Ты не дал мне поесть.
– Да я не об этом! То, что ты тут мне впариваешь, ни в какие ворота не лезет!
– Почему же? Мой дядя довольно интересный мужчина. Хоть и низковатый...
– Он карлик!
– Я замечаю в тебе некоторую враждебность к карликам и моему дяде в частности.
– Но как она может...
– А она вообще с выкрутасами. От таких добра не жди. Особенно когда они слетают с катушек. Работу меняет каждые два месяца. Без всякой видимой причины.
– Какая к черту работа... Нет. Ты шутишь. Признайся.
– Еще раз повторяю: у них роман, связь, интрижка. Называй, как хочешь. И не делай таких глаз. Карлики тоже имеют право на счастье.
– О господи.
Дверь на кухню приоткрылась, выпустив картофельный пар и требовательное:
– Бабушку кормили?
Женька тут же ее захлопнул.
– Это все?
– Нет. Меня интересует книга.
– Я же говорил, она...
– Да, но я хотел бы прочесть.
– Ну так прочти.
– Слушай, давай без дураков...
– В чем запара? Поговори с Жужей.
– Я пробовал – безнадежная затея. Ты же знаешь, в каких мы отношениях.
– Ничем не могу помочь.
Дверь снова приоткрылась, и на нас с любопытством уставилась младшая картофелина.
– Ну что? – простонал Женька.
– Мама сказала идти кормить бабушку.
– Дай поговорить спокойно.
– Но мама сказала...
– Брысь!
Дверь обиженно захлопнулась.
– У тебя есть бабушка?
– Тебя это удивляет? У всех есть бабушки. По меньшей мере две.
– Просто ты никогда о ней не говорил...
– Ты никогда не спрашивал.
Дверь распахнулась, и мимо нас гордо прошествовала старшая картофелина с подносом в руках. За ней, не менее гордо, трусила младшая, зареванная и неприступная. Рыжая голова ее болталась, как одуванчик в цвету. Мы замерли, пропуская процессию. Грохнула дверь.
– Слушай, – начал было я. Но тут из-за угла блеснула шаровидная мордашка, выкрикнула «А мы будем бабушку кормить!» и исчезла. Подождав, не последует ли продолжение, я заговорил:
– Слушай, Улитыч, ты всегда в гуще событий... Всюду побывал, все знаешь, со всеми водишь знакомство...
– И что?
– Ты мог бы разузнать о Жуже побольше. Где живет, с кем общается. Ну и все такое...
– Все такое, – прищурился Женька. – Хочешь сделать из меня филера?
– Не вижу в этом ничего крамольного. Считай, ты собираешь материал для научного труда.
– И особое внимание нужно уделить ее книге, правильно я тебя понял?
– Ну... в общем, да.
С минуту он молча разглядывал мои ботинки. Потом расплылся в чеширской ухмылочке:
– Идет.
Я улыбнулся и протянул руку:
– Ну, тогда удачи.
– Постой. – Спрятав руки за спину, Женька буравил меня взглядом. – У меня могут быть непредвиденные расходы.
– О, конечно... минутку... – Я порылся в карманах, нащупал отвергнутую десятку и стольник. – Вот.
– Мало.
– Улитка, будь человеком! Я же не в Пентагон тебя подсылаю! Для нашей нехитрой затеи этого хватит с головой!
– Оки-доки. Тогда лезь в этот серпентарий сам. – Он крутанулся на пятках.
– Ладно, я завтра еще принесу, – сдался я и хотел спрятать бумажки в карман.
– В твоих же интересах. – Вымогатель проворно ухватился за мою руку, разжал ее, высвободил стольник с десяткой, любовно их расправил и спрятал в карман брюк.