Слетали покровы, падала мебель, жалобно дребезжал в буфете туго спеленатый фарфор. Стены и пол раскачивались, на голову мне что-то сыпалось (мелькнуло безумное – сера), утлая комнатушка трещала по швам. Я в ужасе смотрел на Жужу: с веселым и страшным блеском в глазах она стаскивала серые саваны и бросала их на пол. Что-то бормоча себе под нос, она, казалось, забыла о моем существовании. Я стоял, беспомощный, оглушенный, на своем островке в центре комнаты: мой мир, мой храм, мой склеп рушился у меня на глазах. Стало светлее, и я понял, что кто-то открывает ставни (неужели Жужа? Только что была здесь): мощные снопы пыльного света, как огромные прожекторы, вспыхивали у меня за спиной. Сквозь прах и туман проступали нерешительные контуры чего-то нового, лучистого и многоголосого. Я различал силуэты людей – в лодочках, на мосту, под деревьями. Воздушные, тонкие тела изгибались павлиньим пером, пританцовывали, смеялись, в густом фиолетовом небе расцветали фейерверки. Какие-то дамы в масках – карминно-красная с огненными кудрями и дымчато-черная с ледяными – ласково мне улыбнулись. Я учтиво им поклонился и поправил маску: мое лицо было мокрым от слез. Жужи нигде не было видно.

Я шел вдоль пруда, вглядываясь в призрачных Коломбин и Пьеро, что скользили в серебристых лодочках по его ртутной глади. Толкаясь, хохоча, мимо меня пробегали Венецианские дамы, Коты, Доктора, Тартальи, Капитаны, Панталоне, пестрые, как попугаи-неразлучники, Влюбленные. Вспыхнул и потух на ажурном мосту Арлекин. Справа расплывалась в теплых огнях сцена с оркестром, в прорезях черной листвы полыхали танцующие парочки. Белое на черном, черное на белом. Кто же, кто? Вот эта щуплая фигурка в бауте? Или вон та дама из ляпис-лазури, что стоит в тени беседки? Нет, скорее всего, Коломбина. Но сколько же их здесь, в ромбах, шляпах, париках, в кринолинах и совсем коротеньких юбчонках, бледные и надменные, смуглые и манящие. В томных беседках, на мостиках, у лимонных фонарей их тысячи, десятки тысяч.

Кто-то тронул меня за плечо. Взрыв смеха. Я обернулся: прилизанный ферт на ходулях, пузатый и легкий, как воздушный шар, в белоснежном жабо и шапочке с помпоном, с черной жемчужиной слезы на белом лице, вежливо осклабился. Я видел эту сценку миллион раз, я знал, что будет дальше, шаг за шагом, и, нахмурившись, продолжил путь. Снова гогот. И снова улыбочка в ответ на мой вопросительный взгляд. Отцепись! Я пошел медленней прислушиваясь, спиной угадывая, что толстяк бесшумно крадется следом. Через несколько шагов я круто обернулся: так и есть – пародирует мою походку, толстая каракатица! Я, такой блазированный, такой многомудрый, был раздосадован этим затертым до дыр ветхозаветным трюком. Я скорчил гримасу – он в ответ, я замахнулся – он тоже, в утрированном гневе балансируя на своих ложноножках, застыл в гротескной позе. Хохот, жидкие хлопки декольтированных смуглых девиц и их тщедушного кавалера в голубом. Впереди, у одной из беседок показался глотатель огня – вихляющий бедрами, весьма разнузданный Кот, который в перерывах между «огненными глотками» хамовато мяукал, а под конец скинул голову с плеч и оказался престарелой губастой матроной с крашеным клоком синих волос. Пернатые дамы со своим пигмеем свернули на мост.

Воспользовавшись моментом, я припустил по дорожке вправо, туда, где на волнах элегической музыки качались танцующие парочки. И не зря, как оказалось. На одной из слабо освещенных скамеек развалилась знакомая фигура в белом с зелеными галунами костюме, лихо сбитой набекрень шапочке, густобровая и густобородая, с гитарой и полупустым бокалом в руках. Сидевший рядом Доктор, завидев меня, ретировался.

– Привет, Бригелла.

– А? – Он вздрогнул, пролив пару капель себе на камзол.

– Не узнаешь? А я тебя сразу узнал. Словно ты не надел, а снял маску.

– Черт... Арлекин, нельзя же так подкрадываться... Мне этот камзол нужно вернуть в целости и сохранности. Как тебе, кстати? Похож я на Бригеллу?

– Я же говорю, Бригелла – твое второе, нет, даже первое я.

Еще он был удивительно похож на Смердякова, но об этом я благоразумно умолчал.

– Твой знакомый? – спросил я, кивая в сторону черной фигуры.

– Да, в некоторой степени. Если могут вообще быть знакомые на маскараде.

К таинственному Доктору тем временем присоединилась дама в прелестном алом платье и Арлекин. Три пятна – красный, черный, красный – стремительно удалялись. Мне показалось, что Доктор обернулся: зловещая фигура в обрамлении огня. Бригелла дернул меня за руку:

– А я вот, видишь, музицирую понемногу.

– Ты полон сюрпризов, – рассеянно пробормотал я.

Его кошачьи глаза тлели сальным недобрым огоньком. Он выглядел рассеянным и сбитым с толку, словно увидел или узнал нечто недозволенное.

– Ты видел Жужу?

На дорожке появилась троица увальней с изумрудными перьями вместо волос, в белых костюмах и нелепых красных ботинках с золотыми пряжками и бантами. Бородатый толстяк распекал своих вертлявых лопоухих спутников. Бригелла подскочил, как ужаленный, выронив гитару и стакан, схватил меня за руку и потащил в тенистые заросли за скамейкой.

– Что такое?

– Маттачино, – жутким шепотом ответил он.

– Что ты несешь?

– Типы, которые бросают в тебя яйца с красной водой.

– Ха.

– Тебе, может, и ха, а мне костюм возвращать. Такой же ослепительно белый, каким я его получил.

– Ты видел Жужу?

– Тише.

– Видел или нет?

– Откуда я знаю. Тут куча Жуж. На любой вкус. – Он высунулся из укрытия, завертел головой. – Кажется, прошли.

Подобрав гитару и треснувший стакан, он снова уселся на скамейке. Стоя рядом, я раздумывал, в какую сторону податься.

– Ты что? Садись.

– Я пойду. Мне Жужа нужна.

Из густой тени напротив выплыла белая щекастая маска с черной кружевной оторочкой вокруг глаз. Она была плотно закутана в черный плащ, и казалось, что белое простоватое личико, как улыбка Чеширского кота, плывет по воздуху. Выпростав из-под плаща руку в белой перчатке, она жестом поманила нас за собой и растворилась во тьме.

– Что за театр теней...

– Это моя знакомая. Смугляночка.

– Бледновата для смуглянки.

Бригелла поднялся, сдувая воображаемые пылинки со своих блистающих доспехов.

– Слушай, а ты уверен, что...

Не успел я договорить, как из той же тьмы материализовались ушастые типы и с хохотом и улюлюканьем стали бросать в нас яйцами. Наступая друг другу на ноги, мы с Бригеллой бросились в спасительные джунгли за скамейкой. Лопоухие продолжали обстрел: одно яйцо больно ударило меня по локтю, второе – чуть повыше запястья. Бригелле повезло еще меньше: на спине и заду у него красовались смазанные алые кляксы. Гитара с предсмертыми хрипами выдувала затейливые пузыри. Наше ветхое убежище исходило кровью.

– Скоты, сволочи, уроды, недоноски, сукины дети! – по-детски распустив губы, стонал Бригелла.

– Да ничего... Почти не видно, – соврал я, вытирая рукав. Ладони мои стали красными и липкими. Кровавые бомбы продолжали шлепаться у наших ног. – Выглядит впечатляюще. В стиле гранж, как ты любишь.

– С меня же кучу денег за это...

– Да успокойся ты. Маскарад есть маскарад. Каждый делает, что хочет, никаких табу. И тайное становится явным. Мы с тобой, похоже, латентные Джеки Потрошители, – сказал я, разглядывая свои бурые ладони.

Лопоухие, исчерпав свои запасы, ретировались.

– Вот тебе и Смуглянка. Осторожнее со смуглыми леди, они коварны.

– Не понимаю, о чем ты. И это была не она. Очень похожа, но не она. Моя дама – женщина в соку, и маска у нее с драгоценными камнями.

– Алчный Бригелла! На тебя не угодишь.

Оставив Бригеллу причитать на липкой скамейке, я побрел обратно к пруду. Где искать свою леди? В каком обличье? Смуглая, белокожая, аквамариновая? Маски дразнили меня. Весь мир надо мной смеялся. Наскочили, налетели, стали водить хоровод. За что, за что? Отпустите... Вселенная, хохоча, открыла пасть, и я с ужасом и омерзением заглянул в этот черный беззубый провал. Размалеванная толпа, в стразах и искусственных жемчугах, манила меня и отталкивала. Дамы, Влюбленные, Коломбины... Куча Жуж.

Опустив вуаль, встряхивая перистыми облаками, струилась над нашими головами ночь. Да и впрямь ли ночь? А может быть, день, в чернильном плаще с золотистым подбоем и шутовскими бубенцами вместо звезд? Все в масках, все ряженые: Пьеро и Пьеретта, небо и земля. Я не найду, никогда ее не найду.

Над сумрачными деревьями расцветали пьяные фейерверки, шипела и пенилась, переполняя бокалы, жизнь. Нищие и дожи – все были пьяны и счастливы. Повсюду были влюбленные, на каждом шагу. Они лезли в глаза, словно мошкара в медовый летний полдень. Казалось, что от этих прильнувших друг к другу тел валит пар. И еще – колонны, нагромождение колонн, выточенных из зефира кропотливой рукой, кованые ограды, бледноликие изваяния, пухлые боги и богини – все были в сборе. Даже я, свободный от былых пут, бродил под этими бледными звездами, но той, что разбила мои путы, нигде не было. Неужели разрушив храм, она и сама погибла под его развалинами?

Нет чувства острее, чем печаль, которую испытываешь в толпе незнакомых, веселящихся людей. Это мука, неразбавленная горечь, чистая эссенция одиночества. Помню, как сидел в баре и гасил, один за другим, отвратные полосатые коктейли. Потом каким-то образом (это уже не помню, нагрузился я порядочно) очутился на скамье, лицом кверху, в увитой диким виноградом беседке. Было тихо. На потолке плясали цветные огни далекого карнавала. Я поднял руку (она попала в полосу мягко-лилового света), погладил молчаливую стену, потерся о нее щекой. Каким нелепым казался дель ад, торжествующий неподалеку, каким нереальным! Только перчатка в пятне света на полу, оброненная одной из тысяч Коломбин, робко шепнула что-то, сама себя оборвав на полуслове. Я смотрел на нее издали, не в силах ни подойти, ни прикоснуться.

Фиолетовые стены вздрагивали под вуалью бегущих теней. Фонарь звучал где-то далеко, негромко. Парами, кружевами, вальсируя, летели листья. Кто-то возился под деревьями у входа в беседку. Я порывался встать, но так и не смог. Начался снегопад. Снежинки пузырьками шампанского поднимались на крышу. Пока я пытался заставить их лететь вниз, как полагается, у входа выросла тень двугорбого верблюда. Горбы раздались в ширину и забормотали.

– Что будем делать с комнатой?

– Ничего. Завтра это уже не будет иметь никакого значения.

– А Жужа?

– И Жужа не будет иметь никакого значения.

– А что делать с этим?

– Ничего не делать. Он сам все сделает.

– А...

– Ну что еще?

– Когда?

– До рассвета. Точно сказать не могу.

– Разогнать их всех?

– Поздно. Начнется неразбериха, и он ускользнет.

– Может, он не явится...

– Уже явился. Передай остальным, чтоб были начеку.

Услышав скрип, я понял, что не сплю. В беседку прошмыгнуло белое пятно. Я сел на скамейке. Пятно остановилось. Маленькое, вертлявое, оно громко и подозрительно сопело. Вспыхнул свет – салатовый светильник на деревянном столике.

– О, Арлекин! А я-то думал... Я вас разбудил, простите, – любезно прошепелявило пятно, постепенно приобретая знакомые лилипутские очертания.

Он был в костюме Пульчинеллы: белый балахон, перехваченный красным поясом-шнурком, белые свободные панталоны и высокий колпак того же цвета. Башмаки, тоже белые, напоминали громоздкие боты Золушки в пору ее пролетарского девичества. Из-под черной полумаски с резко выдающимся вперед носом-клювом торчали черные, с чужого плеча, патлы. Кроме того, он был пузат и горбат – дихотомия добра и зла в одном тщедушном теле. Помада на толстых губах багровела так, словно он ел ее, а не красился.

– А вы прилягте, будет похоже на лоскутное одеяло. – Панч подошел к заваленному бумагами столику и, сортируя их согласно каким-то таинственным признакам, стал раскладывать ему одному понятный пасьянс.

Я сидел, пытаясь осмыслить подслушанное, особенно часть о Жуже. Сам себе удивляясь, я вскочил и метнулся к карлику.

– Где Жужа, отвечай! – заорал я, тряся его, как погремушку.

Бумажки посыпались на пол. Белый Пульчинеллов балахон, похожий на мешок, стянутый сверху ниткой, упрямо выскальзывал из рук, и они как-то сами собой поползли вверх, к его горлу. Мои пальцы уже совсем было освоились на его крепкой шее, как вдруг Пульчинелла боднул меня накладным животом и стукнул по колену Золушкиной, довольно увесистой, туфелькой. От неожиданности и боли я едва не упал.

– У вас дурные манеры, – прошепелявила маска.

Салатовый свет ее отнюдь не красил. Меня, думается, тоже.

– Впрочем, чего еще ожидать от Арлекина...

Из зарослей вынырнула псевдоиспанская рожа Капитана (привет, Буонаротти!):

– Помощь нужна?

– Нет, нет, – замахал руками карлик. – Мы сами прекрасно разберемся. Ведь правда, дружище Арлекин?

– Если что, зови. – Ветви качнулись.

– Я бы мог сейчас со спокойной совестью натравить на вас Капитана. – Черный клюв уставился на меня. Я уселся на полу, потирая ноющее колено. Карлик знал, куда бить. – Благо, у меня всегда были настоящие друзья.

Камешек мимо огорода – слишком занят я был коленом.

– А в свете того, что вы только что чуть меня не задушили...

– Я не хотел, – буркнул я. – Простите.

– Ладно уж, что ж. Вам тоже досталось, и кажется, по той самой ноге. Это ведь ее вы сломали в детстве?

– В детстве? Да... ее.

– Ах, надо же! Если бы я знал! Шандарахнуть человека по перелому! Закрытый или открытый?

– Закрытый.

– Боже мой, закрытый! Закрытый опаснее всего! Никогда себе не прощу! – Пульчинелла всплеснул ручонками и завсхлипывал.

– Да ничего, не так уж сильно вы меня стукнули, – соврал я. Вид у Пульчинеллы был совсем жалкий. Неужто раскаивается?

– Правда? – Голос сразу окреп, всхлипы оборвались. – Вы слишком добры! Все мы вместе взятые не стоим мизинца вашего! Вот Бригелла, к примеру, вы простите, конечно, но что за бессовестная тварь! Он с пеной у рта мне доказывал, что ногу вы сломали пять лет назад, в пьяной драке с каким-то критиком, Мишкой или Михасиком, точно не помню. Будто бы вы с этим Мишутовым весь вечер пили в какой-то забегаловке, а потом набросились на беднягу из-за совершенно безобидной статейки, которую он, человек подневольный, против вас накатал. Дальше – совсем невероятно: будто бы в пылу битвы Потапенко схватил вас за ногу и потащил к выходу, а вы цеплялись за скатерти и кучу добра перебили. Собралась толпа, кто-то упал в обморок... Михайлов же не успокоился, пока не вышвырнул вас на улицу.

– Вранье.

– Конечно вранье! И как только у предателя язык повернулся...

– Хватит. Где Жужа?

– Музицирование, жонглирование, актерство и загадывание загадок.

– Что?

– Нет ее, вот что.

– Как это нет?

– Очень просто. Она уехала, как и собиралась.

– Вы лжете.

– Верить мне или нет – дело ваше, – напирая на раскатистое «р», сказал Панч, собрал свои исписанные бумажки, с достоинством подтянул красный шнурок на животе и направился к выходу.

– Хорошо, я вам верю, – заторопился я. – Но куда она уехала? Вы наверняка знаете.

– Знаю. А вы ничего не знаете и никогда не узнаете, вы знаете и узнаете только то, что вам захотят показать!

– Я имею право знать!

Пульчинелла обернулся. Глаза в прорезях маски ехидно сверкнули.

– Вы, как всегда, себе льстите. Никаких прав у вас нет. С чего бы? Вообразили себя рыцарем печального образа? Дон Кихот из вас никудышный, да и я отнюдь не мельница. Роль Нарцисса – вот ваше пожизненное амплуа, за него и держитесь. Вы просто органически не способны кого-нибудь спасти, даже если сильно того захотите. Вы патологический душегуб. Зачем вам Жужа? Вы ведь, кажется, поссорились?

– Не суйте свой Пульчинелий нос...

– О, вам приглянулся мой нос? Польщен, – поклонился, приподняв колпак.

– ... в наши с Жужей отношения.

– А нет никаких отношений! И не было! – Я представил его брезгливо-нагловатую физиономию под маской – квазирожа Квазипульчинеллы. – Вам от судьбы достался карт-бланш, а вы его просрали! Как вы умудрились? Что вы там делали, в вашем темном кафкианском логовище?

– Руки прочь от Кафки! – вяло отмахнулся я. Значит, причины он не знает.

– Неравнодушны к землемерам, да? – промурлыкал Пульчинелла. И вкрадчиво-елейно продолжал: – Жить не может и умереть не хочет. А послушайте, может, у вас такие же проблемы, как у Франца? Ну, с девушками...

– Какие проблемы, что вы несете?

– К.К.! Комплекс Кафки! – Клоун ликовал.

– Не знал, что вы еще и в психоанализе собаку съели.

– Мои собаки пусть остаются на моей совести. Сейчас речь не о них. Сейчас речь о том, что вы, слабак, неудачник, трус и самовлюбленный сноб, причинили много вреда окружающим вас людям.

– Вы говорите, что отношений не было. – Я старался не смотреть на Пульчинеллу: его черный клюв был ужасен. – А как же письма?

– Ха, ваши письма! А что в этих письмах? Что в ваших, Арлекин Францевич, письмах? Я, я и снова я, вы то есть. Понимаете, какая штука, мой безутешный друг, вся мерзость в том, что эти письма давно уже бродили в вашей голове, дожидаясь только подходящего момента, чтобы хлынуть изо всех щелей. И вот он, момент, подвернулся. Ура! Паук нащупал мушку! Франц обрел свою Фелицу! Теперь можно долго и нудно лицемерить и размазывать по бумаге пароксизмы солипсизма! Ладно, оставим вашего блаженного в покое. Вы даже его обскакали. Хотите сказать, что писали для Жужи? Чтобы извиниться? Не порите ерунды! Вы давно уже не любовались собою на публике, и это, конечно, мутило чистые воды вашего страдания. Красное словцо – ахиллесова ваша пятка. Вы поступили так же, как писатель, который, придумав начало и концовку романа, калечит жизни героев в угоду двум эффектным предложениям. Только тут ведь не бумага. Перестав писать, вы стали сколачивать роман из собственной жизни. Знаете этих зверюшек, которых клоун мастерит из воздушных шаров? Вот нечто подобное вы свернули из собственной жизни...

– Какие тонкие умозаключения! Я просто рыдаю от восторга.

– Да, порыдать вам не мешало бы. Авось перестали бы на людей кидаться. – Он осторожно потрогал шею, словно проверяя, на месте ли она. – Мне-то что, мне невысоко падать, но Жужа... Что вы ей сказали? Почему она сбежала?

– Где Жужа?

– Ох, молодой человек, ну послушайте... Бросьте вы это дело. Это я вам как друг... как доброжелатель говорю. Пора уже прекратить мучить себя и других. Не стану вникать в ваши литературные конроверзы и устраивать здесь спиритический сеанс со столоверчением и вызовом духов из прошлого, довольно для вас болезненного. В свое время вы написали книгу, талантливую, хоть и насквозь пропитанную занудством и самолюбованием. Вас заметили, вам умилились и позволили погреть бока под прожектором славы. А потом вдруг что-то не заладилось. Что-то пошло ужасно не так. Вдохновение вас больше не посещало. С главных ролей вы покатились за кулисы. Поговаривали, что вы прогорели, прогоркли, женились и исписались (на самом деле всего-навсего возгордились). Тусклая звезда ваша скатилась в яму отнюдь не оркестровую. Непризнанный и недооцененный, вы канули во тьму веков, чтобы гордо и мстительно оттуда блестеть глазами. Вы решили умереть и умираете до сих пор. Отсутствие же ваше пока никем не замечено.

– Где Жужа?

– Когда появилась Жужа, вы уже усохли, скукожились и начинали крошиться. Поначалу она вас очень раздражала. Она была для вас пошленьким и назойливым жужжанием, от которого не удается отмахнуться. И не пытайтесь возражать! Я понимаю, конечно, что человек, поглощенный собой до такой степени, что это перестает быть метафорой, уже даже не солипсист, а нечто такое, что и выговорить страшно, не в состоянии воспринимать что-либо за пределами собственного ада, даже если это «что-либо» протягивает ему обе руки. Мне пришлось изрядно попотеть, сталкивая вас лбами, чтобы расшевелить ваше самолюбие – единственное, что в вас не умрет никогда. Но вы только бубнили злобно себе под нос, не покидая кокона.

– Ошибочка. Злиться я не мог, я вообще поначалу Жужу не замечал.

– Вот именно. Я уже собирался на все махнуть рукой, как вдруг всплыла на поверхность Жужина книга. О, вот тут-то вы встрепенулись! Вот тут-то вы засверкали, как резная нереида на форштевне! Казалось, это двойник вашей первой и единственной книги, вашего чуда, вашего ребенка. На самом деле не двойник: написано вроде бы о том же, но совершенно по-другому. Будто кому-то удалось расслышать то, что в свое время просвистело мимо вас. А может, не расслышать, может, это и был говорящий. В любом случае, появился зеленый огонек на пристани, только горел он не для вас. Вы это поняли сразу и решили умереть – мысль, в вашем случае новизной не отличающаяся, – умереть, пожертвовать собой, благородно подсунув миру новое дарование. Вот, мол, я, смотрите, такой крылатый и падший, добровольно иду на костер! То есть, это так было написано в романе (вы ведь живете недописанными романами, которые бросаете на первой же странице). А между строк вы начали дарование убивать, лепя из него нечто несусветное, как оказалось – самого себя. Убивали вы, как вам в бреду мерещилось, ради искусства (совершенно не представляю, что это за зверушка такая), на самом же деле из зависти и гордости. Ну подумайте, какой из вас наставник? Вас же заклинило на самом себе, вас от собственного отражения за уши не отдерешь! К тому же, милый мой Арлекин, вы все растеряли, кроме умирания, ничего у вас не осталось. А, что говорить... Вы могли бы ожить, даже сейчас, несмотря на пятилетний пост и эксгибиционистские наклонности. Вся эта история, в сущности, для вас написана...

Я сидел, положив подбородок на ноющее колено. Возразить мне было нечего.

– А знаете, – карлик поправил маску, игриво прищурился, – было довольно забавно с вами играть.

– Играть?

– Мы ведь играли, вы разве не поняли? А я-то думал... – Театрально застыл – фигура удивления. – Историю с перчаткой вы просто не могли не узнать.

Я поднял на него глаза. Вот оно что! Забавно.

– Да. Лева недурно поработал в тот вечер. Бесподобный кролик из него вышел, просто блестящий, не находите? Кстати, не хотите ли вернуть Жужину перчатку?

– Не хочу. – Перчатку я носил с собой, с того самого дня. – А ирисы зачем? Намек на мою книгу?

– Ну, отчасти. На случай, если вы не клюнете на перчатку. Лева очень переживал, что вы его, при всем его старании, умудритесь упустить из виду.

Я вспомнил букет, мерцающий в исполинской руке кролика Буонаротти.

– И Жужа знала? И участвовала?

– Нет! За кого вы меня принимаете? Я дешевыми трюками не пробавляюсь. Все должно было быть чин чинарем, взаправду.

– И циркачку вы убили взаправду?

– Циркачка упала без посторонней помощи, и мне очень грустно, что я не смог ей помочь.

– Не пудрите мне мозги! Я видел, как ваш кролик гипнотизировал шар!

– Он тоже ничем помочь не мог.

– И вы ждете, что я вам поверю?

– От вас я уже давно ничего не жду. А вот Бригелла – тот постарался на славу.

– Улитов?

– Да, Улитов. Улиточкин. Улитюськин, – хихикнул. – А вы не знали? И вам не показалась странной его удивительная осведомленность в некоторых вопросах? Листок, который он так вовремя нашел в «Черном принце»? Исчерпывающие сведения о Жужиной неудачной карьере?

– Так это не Жужа писала? И про работу – вранье?

– Про работу не вранье, и писала Жужа. Я у нее этот листок изъял. На время, для пользы дела.

– Но почему Женька?

– А он сам набивался в помощники. Все ходил, все хныкал... Я, откровенно говоря, не сразу его помощь принял. Терпеть не могу этот типаж подлецов – трусливая марципановая мразь. К тому же, наша улиточка свои услуги слишком высоко оценила. Мы его гонорар пересмотрели сразу.

– И сколько же сейчас стоит предательство?

– Падает в цене.

– Слушайте, – вдруг загорелся я. – Это вы устроили кордебалет с библиотекарем у меня дома?

– С каким библиотекарем?

– Вы лучше меня знаете, с каким. Дешевый трюк. И в пятницу ночью... рука на стекле – тоже вы! И... кто-то душил меня...

– Рука на стекле – да. Немножко вас припугнул, для острастки. Уж больно самоуверенный был у вас вид. К тому же, мне не хотелось, чтобы Жужа наделала глупостей. Но в дом никто не заходил, и душить вас – фи! Арлекин! А библиотекарь... Дражайший Арлекин, я не понимаю, о каком библиотекаре речь. Если вы заметили, я все вам выкладываю, ничего не тая, как честный католик своему духовнику. Подумайте сами: у меня нет причин скрывать от вас каких-то там библиотекарей. Я даже открою вам еще один рояль в кустах. Помните водителя такси?

– Только не говорите, что это были вы.

– Нет, конечно. Это был мой старинный приятель. И, откровенно говоря, он от вас не в восторге.

– Я от него тоже.

– Так что это за история с библиотекарем? Расскажите.

Я с сомнением на него посмотрел. Ерничает, как всегда, или говорит правду? Причин для отнекиваний у него вроде бы нет. Этот шут не упустит случая похвастаться ловко провернутой буффонадой.

– Нет никакой истории. Забудьте.

– Ну что ж. Тогда я вас покину, если не возражаете.

– Нет, постойте. Скажите, где Жужа.

– Ох, ну сколько можно? Ну зачем она вам?

– Не ваше дело.

– Запоздалое чувство вины, да? Это лечится. Посидите в своей затхлой норе, поплачьте над собой, словом, развлекитесь – и все как рукой снимет.

– Мне нужна эта книга, – процедил я.

– Арлекин, у вас каша в голове. Вы для начала определитесь, что вам нужно – Жужа или ее книга. Вы уже не в состоянии отличить одну от другой. Настоятельно рекомендую оставить в покое обеих! И простить, наконец, свою единственную, после которой вы сначала невнятно шептали, а потом и вовсе не смогли разговаривать. Это бывает. Вы случайно подглядели чужой сон.

– Жужин сон. – Я криво улыбнулся. На душе было гадко. – Солнце блеснуло раньше времени и не в то окно.

– Да. И правильнее было бы с этим смириться.

– Я только хотел помочь ей.

– Вы заперли птичку в клетку и стали учить петь. Конечно, она не выдержала.

– Хорошо, пусть так, птицелов я тоже никудышный. Признаю свою ошибку. Но она уезжает, неизвестно куда, в то самое время, когда ее мечта сбывается. У меня остались еще знакомые среди издателей. Мы все исправим... Ее издадут...

– Вы так и не поняли этой птички, дорогой мой птицелов. Ей важно не приходить, а идти. Идти, все равно куда. Точнее – бежать.

– Только бы попасть куда-нибудь?

– Совершенно верно. К тому же, ее книжка, скажем прямо, слабовата. Не в пример вашей. – Пульчинелла присел в шутовском книксене. – И, не в пример вашей, пытается, хоть и наивно, сказать что-то, чего и сама до конца не понимает.

– О чем же, по-вашему, она говорит?

– Я думаю, о добре. Хотя могу и ошибаться.

– О чем же говорил я?

– Не знаю, о чем вы говорили, но знаю, как: очень умно, с претензией на вечность. Вечность-то вас и подвела...

– Вас тоже... вечность подвела. Кроме моих, были еще и Жужины письма.

– Вы опять за свое? Ну, и какой сакральный смысл таится в письме, которым она вас отбрила?

– Вы прекрасно осведомлены, – буркнул я. Чертов проныра!

– А как же. Вас отбрили, и вполне справедливо. Вы всегда были трусом. Вы струсили и на этот раз, элементарно, пошло струсили. Гораздо удобнее просить прощения у грубо разукрашенного муляжа, чем у живого человека.

– С меня хватит! Какого черта вы всем скопом меня обвиняете? Устроили судилище. Вы, Жужа, все остальные... Я сам знаю все свои грехи. Их намного больше, чем вы можете себе вообразить. И за каждый из них, уж поверьте, я понесу наказание.

– О, это вы умеете!

Я встал:

– Скажите мне только одно: куда она уехала?

– А кто вы такой, чтоб я вам докладывал?

– Кто я?

– Да, кто вы? Отец, брат, муж, любовник, учитель рисования – кто? Вы даже не случайный прохожий. Вы – никто. Вы были ей никем. В сущности, все мы были ей никем. – Он заметался по беседке. – Но вы, – он остановился и энергично затряс передо мной лилипутской ручонкой, – слышите, вы были ей никем в большей степени, чем кто бы то ни был!

– Вы заговариваетесь, – ядовито усмехнулся я.

Все эти метания, заламывания рук, гневные посверкивания исподлобья и прочие атрибуты марионеточных страстей выглядели по меньшей мере комично. Пульчинелла переигрывал.

– Ручонки у вас коротки для мантикоры! – крикнул он.

У меня перехватило дыхание.

– Мантикоры?

– И откуда взялась эта злополучная кличка? Вы, случайно, не знаете?

– Нет.

– Я так и думал. Ну, а что вы думаете о мантикоре?

– Я не думаю о мантикоре, я думаю о вас.

– О, какой поворот событий, вы меня смущаете! – Он загоготал, и маска на его лице стала еще уродливее.

– Я ненавижу ваш маскарад, ваших гостей и полосатое пойло, которое вы выдаете за коктейль. Но больше всего я ненавижу вас, с вашими вечными кознями и происками! Вы живете, как капризный ребенок, походя ломающий все, что попадется ему под руку, не из мстительности, не по злобе даже, а просто из любопытства – что там у куклы внутри? Чего только не сделаешь для удовлетворения собственных извращенных страстишек! Гедонист хренов! Куда ни плюнь, везде вы... шаманите со своей отвратной компанией. И Жужу втянули в эту грязь. Интрижки – вот все, на что способна ваша испитая, пропахшая абсентом душонка! Да любая клыкастая мантикора рядом с вами покажется комнатной болонкой. Мелочный, злобный ... уродец.

– Карлик, вы хотели сказать? – Переваливаясь, как заплывшая жиром старая утка, он заковылял в мою сторону. – Мой вам дружеский совет: позаботьтесь лучше о своей душонке, а за моей, мелочной и испитой, присмотрят в другом месте. И что за выражения – «хренов»? Писатель называется... Либо материтесь, либо куртуазничайте там себе в углу. Впрочем, матерюсь я в любом случае лучше... И не стоит так горячиться и строить из себя святошу, обтартюфитесь только с головы до ног. Тога праведника вам великовата в плечах. К тому же, вы переоцениваете меня, а главное – мантикору. Ктесий был тот еще враль. Аристотель весьма осторожно пересказывал сомнительную побасенку про кроваво-красное чудище в своей «Истории животных», а Лукиан так вообще голову давал на отсечение, что наш очарованный странник в Индии никогда не был и что «Индика» – от корки до корки наглое елейное вранье и бабьи сказки... В Индии Ктесий, видимо, действительно не был... А Лукиан не читал, конечно, «Индики»... Бедняга Ктесий... Несчастный фантазер... Надо же было такое сморозить... Тройной ряд зубов, красное лохматое тело, хвост, как у земляного скорпиона, выстреливающий иглами... А вот, кстати, этого чудесного иглометательного орудия мантикора впоследствии лишилась, спасибо Плинию с Солином. Зато у них она понеслась галопом и даже взлетела в поднебесье... Но Ктесий всех перепижонил. Чего стоят одни только голубые глаза и голос «нечто среднее между звуком свирели и трубы»!

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– Затем, что мантикора – всего-навсего тигр, и ничего больше! Вот вам и трудности перевода. Не знаю, с какого манускрипта Ктесий содрал своего краснорожего людоеда, но то, что мантикора и тигр – одно лицо, Чук и Гек под индийским соусом, ясно и Чуку с Геком. И не лупите на меня свои дивные очи, вы не в моем вкусе. Я питаю непреодолимую тягу к рыженьким, – он злобно хихикнул.

– Тигр? Это бред! – Проглотив намек на «рыженьких», я изобразил самую сардоническую из своих ухмылочек.

– Бред – это клыки в три ряда и выстреливающие колючки. А о тигре многие говорили, помудрее нас с вами, много-много лун назад.

– Да мне плевать! Какая разница? Не все ли теперь равно, тигр это или царевна лягушка? Что вы пристали ко мне со своей мантикорой!

– Во-первых, это вы ко мне пристали, а во-вторых – не все равно. Между горластым лангольером цвета карри и тигром есть небольшая разница, не находите?

Из складок своего белого балахона он извлек какую-то бумажку.

– Подойдите-ка на минутку, будьте так любезны, если, конечно, вас не затруднит, дорогой, любезнейший мой друг.

Я послушно подошел, несмотря на издевательский тон и вертлявое ерничанье.

– Вот, захватил специально для вас. Предвидя, так сказать, задушевную беседу. Смотрите внимательно.

В руках у него была потрепанная, выдранная из какой-то книги страница с изображением мантикоры и ветвистым комментарием к рисунку. Он сунул бумажку мне в руки.

– Это иллюстрация к одной фландрской рукописи, совершенно случайно попавшей в мои маленькие, бережливые руки. Четырнадцатый век, между прочим. – Я и не заметил, как шустрый карлик оказался за моей спиной, – ощущение неуютное.

– Смотрите и запоминайте. Больше я вам ее не покажу, – донеслось из-за спины. – Вы заметили, какие грустные глаза у этой лютой бестии?

Я заметил. Гибкое, цвета хурмы тело с тонкими и изящными, как у птицы, лапами, хвост, совершенно лишенный смертоносных игл, и неправдоподобно, невозможно, не по-человечески печальные глаза. Такой тоски и горечи я не видел еще никогда. Или видел?..

– Плачущий убийца. – И снова я не уследил за передвижениями коротышки – он опять стоял рядом. Толстые холеные пальцы бережно водили по печальному лицу на картинке. – Между прочим, многие считали, что мантикора – существо мужского пола. Такой себе мантикор. Мантикорчик. – Он выхватил у меня картинку и, словно фокусник, обещающий публике кролика вместо букета цветов, сложил страницу пополам (хороши же бережливые руки – так обращаться с четырнадцатым веком!) и сунул за пазуху.

– В любом случае, это тигр. – Я с отвращением наблюдал за его ужимками.

– Не скажите...

– То есть как это? Вы же только что сами...

– Мало ли чего я вам еще наплету, – фыркнул он. – От коварного карлика всего можно ожидать.

Шаг за шагом, пятясь неуклюжей каракатицей, он медленно отступал к деревьям у входа в беседку. Меня же охватила такая тягучая апатия, что даже шаг сделать казалось неимоверно сложным. Я устал, бесконечно устал от всего этого... Пульчинелла тем временем уже шагнул в заросли, но, словно что-то вспомнив, высунул напоследок свой черный клюв:

– А знаете, что самое забавное? Мантикора – это вы.

И исчез.