Зрение мое необычайно обострилось. Мир казался стройным и высоким, как готический храм. Помню, я даже решил, что у меня удлинились, как у хищников, зрачки. Несмотря на грязный туман с рыжеватой кромкой, рваными пластами стлавшийся по площадке с танцующими, я различал все до мельчайших деталей. Пространство вокруг меня преобразилось: словно сбросив тяжкие путы, ничем не сдерживаемый воздух стал текучим, живым. Течение воздуха, роение воздуха – таким было мое тогдашнее ощущение. Казалось, еще немного, и я постигну тайну времени, еще чуть-чуть – и тайны Вселенной разверзнутся под моими ногами.
Я тер глаза и часто мигал, в надежде добиться цельной картины, и время от времени какой-нибудь газетный лоскут пространства разглаживался, превращаясь то в хрустальную туфельку, то в волосатый кулак. Такая мелочь, как зацепка на бледно-розовой перчатке Коломбины, слившейся в кровавом поцелуе с другой Коломбиной, казалась мне грубым проявлением увечного человеческого бытия. Я попытался вернуть гармонию: поправил Коломбинам съехавший, один на двоих, парик, но был неблагодарно послан.
Глаза понемногу привыкали, обыкновенное человеческое зрение возвращалось ко мне. Пробираться между телами танцующих было непросто, меня то и дело толкали и останавливали: деревянный и неповоротливый, я диссонировал с жаркой танцующей массой. В какой-то момент из карнавального пестроцветья вынырнул Арлекин и, схватив меня за плечи, стал раскачиваться вместе со мной в такт музыке – две алые в ромбах неваляшки. Было смешно, страшно и радостно плыть по течению, никому не прекословя, безвольно следуя абсурдным правилам игры. Когда мой непрошеный учитель растаял – так же внезапно, как появился, – я, продолжая раскачиваться по инерции, продолжил свой путь.
Немного придя в себя после разговора с карликом, я двинулся туда, где громыхала музыка и возле пустой сцены толокся карнавальный люд. Пульчинелла, конечно, заговаривал мне зубы: Жужа здесь, никуда не уехала. И она не Коломбина. Погоня за сумрачными дамами и смуглыми леди сонетов была верхом глупости и недомыслия. Жужа – персонаж гротескный с головы до ног и, конечно, ни в каких дам с камелиями она бы не стала рядиться. Но в кого же тогда? Она любит загадки, недомолвки, блики и полутона, обожает выпячивать свои надуманные, фантастические недостатки, бравировать ими. Кот? Я вспомнил толстую глотательницу огня. Маска под маской? Не исключено. Или этот, на ходулях. Черт, мне бы присмотреться к нему получше! Или... или Бригеллова смуглянка.
Каждая новая догадка, как отчаянный рывок вязнущего в болоте человека, только усугубляла картину. Кот, глотатель, человек на ходулях, девушка-луна, кто? И почему, собственно, я решил исключить Коломбину? Жужа могла нарядиться ею из банального чувства противоречия, закономерности назло. Психоаналитические кульбиты мысли ни к чему меня не привели: я не знал и не любил людей, это правда. Беглянкой может оказаться кто угодно.
Отчаявшись, я решил отключить надоедливый разум: пусть припертое к стенке подсознание, как эльфийский фиал, укажет мне путь в темной пещере. Этот решительный шаг, однако, мало мне помог: то ли разум мой оказался слишком откормлен, то ли подсознание – чересчур малокровно. Дважды, повинуясь многозначительным флюидам, я шел по ложному следу, несмотря на острое зрение и отличный нюх (который тоже обострился). Изящная спина невысокой Пьеретты с лицевой стороны обернулась пузатой горгульей. Виртуозно отплясывающий Кот, без особых усилий отделенный от своей усатой маски, оказался хамовитым хлыщом, который весело загоготал, обдавая меня прокисшим ароматом всеобщего сумасшествия. Безумная, чумная толпа... Чума. Доктор Чумы. Дама в красном. Арлекин. Я пошатнулся от ослепившей меня догадки. Каким же нужно быть идиотом! Ромбами, разноцветными лоскутными буквами проступило одно-единственное слово – Арлекин. Арлекин у пруда, Арлекин, стремительно исчезающий за деревьями вместе с Доктором и Дамой, Арлекин, кружащий меня в танце. Все встало на свои места, паззл сложился. Теперь-то я понимал, что никем, кроме Арлекина, она и не могла быть. Все остальные образы были бы лживы и бессмысленны. Арлекин. Мой двойник. Мое alter ego. Мы сняли маски, а не надели.
Отвернувшись от сцены, где теперь разливалась тощая, похожая на утконоса девица с длинной шеей, я стал пробираться к бару, чтобы там, в относительном покое, навести резкость и перевести дух. Вид у меня, должно быть, был удручающий: старик без рыбки возвращается к разбитому корыту.
Впрочем, у барной стойки мои сети вытащили на берег небольшую вертлявую рыбешку – подернутого дымкой вины Бригеллу. По тому, как напряженно он скрючился над стаканом, словно хотел слиться с ним воедино или залечь на его зеленом илистом дне, я догадался, что о развенчании чистого образа друга его уже информировали. Двуличная тварь, подумал я, нависая над предателем с ангельской улыбкой на устах. Вжав голову в плечи, Бригелла, жалкий, похожий на креветку, видимо, надеялся проползти у меня между ног, которые я для устойчивости постарался расставить настолько широко, насколько позволяло мое пуританское воспитание и ограниченные физические возможности.
– Ты куда? – Изловчившись, я ухватил паршивца за мохнатую зеленую пуговицу. Вырядился, чучело!
– О, это т-ты. – Его крыжовенные глазки сияли, как медный таз на голове Дон Кихота.
Панса, продажный Панса. Я потянул его вверх, с педантичностью полоумного пытаясь придать углу между Бригеллой и осью пола девяносто градусов. Силы мои истощились где-то на семьдесят седьмом градусе и двух минутах – едва заметная качка давала о себе знать. Небрежно теребя пуговицу и незаметно придерживаясь за нее, как канатоходец за палку для равновесия, я продолжил допрос:
– Где Арлекин?
– М-м... Арлекин? Я где-т-то видел. – Красавчик подслеповато заморгал: – А, вот! – и ткнул в меня холеным пальцем.
– Это хорошо, что ты еще можешь шутить. Предатель без чувства юмора – совсем уж отвратная картина.
– П-предатель?
– Я все знаю. И ты знаешь, что я знаю.
– Ну и? – Он вдруг посерьезнел. Я понял, что не так уж Бригелла и пьян. Может быть, не пьян вовсе. Боится? Что-то замышляет?
– «Ну и» – ты мне расскажешь для начала, где Жужа.
– Я не знаю.
– Врешь.
– Не вру.
– Брыхло. – Слегка кружилась голова. Я посильнее ухватился за пуговицу – изумрудный мохнатый шмель в ладони – выдумают же люди!
– Я попросил бы без оскорблений! И без рук. Костюм порвешь! – Бригелла попытался, очень осторожно, расцепить мои синюшные от напряжения пальцы. Напрасный труд: их свело чугунной жаждой мщения.
– Я повторяю вопрос...
– Иди в задницу!
– Я повторяю...
– Не знаю я, не знаю! Отвали!
– Ты с ними заодно. Ты меня предал... точнее, продал. Ты меня предал и продал. Ты с самого начала мне лгал. Ты так заврался, что... Но я готов тебе все это спустить, слышишь, Бригелла? Спустить за один только ответ на элементарный вопрос...
– Не знаю! – заорал он. Бармен, жонглируя шейкерами перед носом у раскрасневшегося Арлекина (не она), подозрительно на нас глянул. – Я и правда не знаю, – сбавив тон, отнекивался Бригелла. – Клянусь. Они ничего мне не говорят. Обращаются со мной, как с дерьмом...
– А ты и есть дерьмо. Маленькое такое дерьмецо. Где Жужа?
– Ах ты так, значит...
– А что? Хочешь, чтобы я тебе посочувствовал? Где Жужа?
– В сто первый раз тебе повторяю: не знаю. Я видел Тима. Он мне и доложил, что все раскрыто, что ты знаешь обо мне и Бипе. Точка.
– В сто первый раз сделаю вид, что поверил. Тогда следующий вопрос: где карлик, Пульчинелла, горбатый гном?
– Подожди... Столько людей... Давай по порядку...
– Ты опять?! – взревел я.
– Я не понимаю...
– Своего дядю видел?! – заорал я.
– Дядю?
– Не помнишь дядю? – Я хорошенько его встряхнул.
– У меня никогда не было ни дядь, ни теть. Это я помню отлично.
– Значит, карлик – не твой дядя?
– А он тебе разве не рассказал?
Я отпустил его и, трясясь от беззвучного смеха, прислонившись спиной к барной стойке, сполз на пол. Бригелла испуганно склонился надо мной:
– Ты чего?
– Брысь. Сгинь, нечистая.
– Ну и ладно. Ну и пошел ты... Снобы поганые! Ненавижу вас всех! А тебя и твою долбаную Жужу в особенности! Это ты дерьмо! Все вы дерьмо! Дерьмо, дерьмо, дерьмо!
Он с таким остервенением повторял это слово, точно в нем заключена была какая-то магическая сила или смысл. Я рванулся к нему, но бесеныш уже смешался с толпой. Когда я разжал ладонь, на пол полетела щегольская мохнатая пуговица.
Итак, снова один. Я постарался, насколько мог, встряхнуться и обдумать свои дальнейшие действия. Это было непросто: голова саднила, как загноившаяся рана, мысли путались. Казалось, будто кто-то, смешав толченое стекло с вишневыми косточками, нашпиговал этой пикантной смесью мою черепушку, причем пара косточек, что побольше, жестко напирали на зрачки. Куда идти? События этого вечера парили надо мной, как неоновая вывеска в кромешной ночи на забытой богом железнодорожной станции.
В какой-то момент музыка стихла, покатая сцена осветилась синим светом, и толпа танцующая с неожиданной легкостью перевоплотилась в толпу созерцающую. По складкам черного, таинственно мерцающего занавеса пробежал ветерок, и через мгновение в зал уставилось белое пятно, в котором я без труда узнал Пульчинеллу. Драпируясь в пыльные складки материи, он с любопытством разглядывал зрителей, а те с не меньшим любопытством пялились на него (зрелище было престранное – учитывая, кроме всего прочего, тот факт, что голова Пульчинеллы не сильно возвышалась над полом). Наконец, словно придя к какому-то выводу, карлик хлопнул в невидимые ладоши, занавес послушно распахнулся, и заиграла тихая тревожная музыка. Грянули аплодисменты. От надсадного синего освещения болели глаза, тем не менее, я заметил, что над сценой висят, слегка покачиваясь, колокольчики на длинных нитях. Раскланиваясь и осыпая публику воздушными поцелуями, Пульчинелла синим мотыльком порхал по сцене. Пока он выделывал свои фирменные па-де-зефиры, из-за чернильных кулис выплыл Капитан (всплеск эмоций в зале, его смущенные поклоны), что-то шепнул своему патрону и ретировался за кулисы.
– Пані та панове! Дамы и господа! Мадамы и мусье! Сэры и... – начал карлик.
Идиотский гогот в зале.
– Пардон, я так не могу. Маэстро! – крикнул он, глядя куда-то вверх. – Маэстро, если вас не затруднит, прибавьте белого. И контрастность увеличьте, будьте так добры.
Стало светлее. Сцена заметно вылиняла. Отмытый от синьки и выбеленный мотылек прожурчал:
– Так достаточно. Благодарю, – смущенная улыбка. – Чувствую себя синей гусеницей. А что, было бы неплохо... Откусишь с одной стороны – подрастешь, с другой – уменьшишься (смешки в зале). Итак, на чем мы остановились? Ах, да. Мадам и мусье! Вашему вниманию предлагается необычайный, единственный в своем роде номер под скромным названием «этюд в багровых тонах»! Картина фантастическая и экстатическая! Высший пилотаж! Доведенная до совершенства техника убийства! Итак, дорогие мои, вам выпала честь присутствовать при метании ножей в мятущуюся фигуру!
Аплодисменты. Охи.
– Ибо, что может быть необычайнее, чем мятущаяся фигура? Мятущаяся, не побоюсь этого слова, душа – эта малахитовая шкатулка с двойным дном, утратившая чувство реальности, ранимая, порывистая? Человек с богатым творческим воображением скажет, что это жестоко, что это смертельно опасно, что это, в конце концов, не по-христиански, и будет совершенно прав! Да, метатели небезгрешны. Ничтожная ошибка – и одной мятущейся душою меньше. Но, дамы и господа, не торопитесь в своих оценках! Во всем мире мастеров метательного жанра можно пересчитать по пальцам, в то время как мятущихся душ никакими пальцами не перечесть. Улавливаете мой тонкий намек? Прекрасно! Я не сомневался! Не откладывая ни секунды, начнем представление!
Новая волна восторженных оваций вынесла на сцену тощего типа (фисташковый господин из цирка, вспомнил я), за ним, как Афродита из пены, появилась под конвоем ослепительных прожекторов девушка-волан (дама в алом платье!). Их яркие, богато украшенные костюмы составляли дуэт. Тощий торжественно катил деревянный щит, девушка несла ножи, пританцовывая и пощелкивая ими, как кастаньетами. Они были без масок («Влюбленные не носят масок», – продекламировал кто-то у меня в голове).
– А вот и мятущаяся душа! – провозгласил карлик.
Из-за кулис нерешительно выступил Арлекин. Я внутренне сжался и в то же время почувствовал себя совершенно свободным, как человек, после мук неизвестности узнавший самое худшее. Она была в черной полумаске и слишком далеко, чтобы можно было разглядеть лицо, но в том, что это Жужа, не было никаких сомнений. Приплясывая на манер своего лилипута-эквилибриста, яркая, в шапочке с заячьим хвостом, с кошельком на поясе, она подошла к Пульчинелле, и они, взявшись за руки, поклонились. Затем Арлекин подскочил к щиту, который тощий субъект установил в правом углу сцены, и, широко улыбаясь, стал к нему спиной. Девушка-волан подошла к карле и присела, протягивая ему подушку с разложенными на ней ножами.
– Какой же выбрать? – с наигранным замешательством спросил тот, водя пальцем по ослепительной стали.
– Побольше и поострее! – крикнул кто-то из зала. Бригелла?
– Желание публики – закон!
Эффектно вытянув огромный нож без рукоятки (по стальному лезвию пугливо пробежала радуга), Пульчинелла подошел к краю сцены и заговорщическим шепотом обратился к зрительному залу:
– Артисты нуждаются в помощи зрителей. Кому не жалко платок?
У сцены завозились. Смешливое прысканье, приглушенные пререкания, и вот уже подсвеченная синим кристальная ручка Офелии с того света протягивает низкорослому принцу датскому газовый желто-зеленый шарфик.
– Не то! Не то! – скорчил гримасу принц. – Что-нибудь поплотнее!
Снова возня. Какой-то толстяк, протиснувшись к сцене, замахал белой тряпицей. Пульчинелла присел, разглядывая то ли толстяка, то ли его платок.
– Сдаетесь? (Смех в зале.) Скажите честно, вы им уже вытирали нос, дружище? Это будет доведено до сведения королевского Совета.
Бурный протест толстяка, общий смех.
– Ладно, минуточку внимания! Вот перед вами клинок, который, прошу заметить, заточен с обеих сторон. Обоюдоострый клинок во тьме.
Карлик подбросил платок над ножом, и тот, коснувшись лезвия, был с легкостью рассечен на две половины. Продемонстрировав впечатленному залу обе половинки, он связал их узлом и с преувеличенными расшаркиваниями протянул владельцу:
– Премного благодарен, сэр Джон. А теперь приступим!
Он обернулся к Жуже, которая за время затянувшейся прелюдии успела уже заскучать. Пульчинелла потоптался на месте, разминая ноги, как бегун перед продолжительной дистанцией, затем, сверкнув зубами, стал прицеливаться. Колокольчики, словно почуяв недоброе, заволновались. Я, безусловно, понимал всю фарсовость происходящего, но тревожное ощущение надвигающейся беды заставило меня двинуться сквозь толпу к сцене. Я шел как безвольная, влекомая страхом марионетка – именно страх переставлял моими ногами.
Барабанная дробь, глухой присвист, пружинистый чирк по воздуху, удар – подняв глаза, я понял, что метатель действительно «приступил». Арлекин блестел беззаботной (чересчур беззаботной) улыбкой, карла весело клубился по сцене. В деревянном щите, у самого уха Арлекина, дрожал в бессильном гневе нож. Я замер на месте: выходит, не фарс? Арлекин – руки в стороны, ноги широко расставлены, сладкая улыбка и влажные огоньки глаз в прорезях полумаски – приготовился к следующему «броску». Но я не знал еще всего ужаса: пока Пульчинелла гримасничал и целился, Арлекин, вместо того чтобы, затаив дыхание, неподвижно стоять на месте, стал выделывать акробатические кульбиты: изгибался лозой, становился на цыпочки, подпрыгивал, по-лебединому вытянув шею, балансировал то на одной, то на другой ноге... В которую из многочисленных Жуж целился карлик?
Бросок. Аплодисменты. Улыбка Арлекина. Исступленная злоба ножа в деревянном щите. Скрывшаяся было девушка-волан снова выпорхнула к карле: в руках у нее был плотный черный шарф.
– Желающие могут проверить абсолютную непрозрачность реквизита! – торжественно возвестил Панч.
Пока желающие щупали и примеряли иллюзионистский аксессуар, тощий господин выкатил стул на колесах с деревянной спинкой, и Арлекин, весело его оседлав, стал медленно вращаться. Шарф вернули, подтвердив его неоспоримые ослепляющие свойства, и девушка, присев на корточки возле Пульчинеллы, завязала ему глаза. С ядовитой гримасой на белом лице он долго, растягивая удовольствие, целился и стал метать, один за другим, семь ножей. Все они, с голодным урчанием разрезая пространство, глубоко врастали в спинку стула. Арлекин, не прекращая вращение, кажется, даже подмигивал зрителям. Меня мутило. По вискам скатывались на шею крупные капли пота. Я где-то слышал, что ассистент метателя испытывает страх, только когда мимо головы пролетают первые два ножа. Раньше я думал, что после он погибает. Жужу, похоже, ножи не смущали нисколько, ни два первых, ни пять последних.
Купаясь в рукоплесканиях, карлик стащил повязку и с озадаченной миной, не предвещающей ничего хорошего, подошел к краю сцены. Арлекин снова пристроился у щита. Стул унесли. По рядам волнами ходили «Потрясающе», «Как он это делает?», «Гипноз», «Оптические иллюзии», «Фокусы».
– Никаких фокусов, дамы и господа! Музицирование, жонглирование, актерство и загадывание загадок! А знаете, я что-то притомился. Да и скучновато становится.
Протесты и нытье из зала.
– Нет, лучше вот что: кто из вас не побоится занять мое место? А? Есть смельчаки?
Я шумно вздохнул. Ледяные мурашки забегали по спине. Жужа, тем не менее, выглядела спокойной и безучастной.
– Ну, кто? – взывал к притихшей публике неугомонный карлик, гипнотизируя темный и безмолвный, как старый колодец, зал. – Да тут одни трусы собрались!
Счастливый, что «тут одни трусы собрались», я не сразу заметил взбирающегося на подмостки похожего на огромного вареного краба Панталоне, а заметив, не сразу осознал значение свершившегося. Смельчака тискали, тетешкали, как румяную куклу; карлик со злорадной елейностью его обихаживал, дергал за плащ, хвалил желтые, с загнутыми носками туфли, примерял его стариковский красный шерстяной колпак. Зал гудел, зал ликовал. Несмотря на землисто-красную маску, скрывавшую бо#льшую лица, острые усы и конусовидную бородку (а может, именно поэтому). я узнал его. Это был номер четвертый, червяк (в этих узких красных штанах и жилетке еще бо#льший червяк, чем в прошлую, и единственную нашу встречу), – человек, который будил во мне первобытную жестокость и глубочайшее отвращение. Я вспомнил жовиальных, похотливых танцоров Брейгеля-старшего: хищный и тупой блеск в глазах, чудовищная мошна и красное, льнущее к дородному телу облачение. Этот слизень, даром что тщедушен, был определенно с этими приапами в родстве. Я не знал, на что может решиться этот несчастный, я, по большому счету, не верил в то, что он способен на что-либо решиться, но ясно было одно – я должен быть там, у сцены, или на сцене, если потребуется.
Продвигался я с трудом. Темные фигуры под расписными масками были неподвижны, как каменные идолы. Сдвинуть их с места было невозможно и немыслимо. Опасливо поглядывая на матовые в стразах и жемчуге лица, в кромешные провалы глазниц, я выискивал лазейки между этими бездыханными телами и, проскальзывая в щель, старался не задеть затаившееся под маскарадной мишурой зло.
Тем временем Пульчинелла, которому наскучила новая игрушка, перешел к делу.
– Какое оружие предпочитаете? – вежливо осведомился он.
Червяк что-то проблеял в ответ, но так тихо и сбивчиво, что слов было не разобрать.
– Вот ножи. Испанские, очень рекомендую.
Сбросив с себя тяжкую ношу ассистирования, девушка с кавалером исчезли за кулисами. Хитрый карлик, с драгоценной россыпью холодного оружия на черной подушке, так и лучился доброжелательностью. Роль услужливого пажа он исполнял с удовольствием.
– Этот? А может, этот? Ну же! Ну что ж вы! – подзуживал он.
Червяк, кажется, и сам до конца не осознал, какие скрытые силы вознесли его на сцену. Он сдавленно блеял, потел и бурел под маской. Кончилось тем, что услужливый карлик всучил смельчаку первый попавшийся нож и ободряюще похлопал его по ладони (до плеча он не доставал).
– Готовы?
Я был уже у самых подмостков и напряженно следил за каждым персонажем бутафории. Панталоне застыл с испанским клинком в руках, разглядывая его с видом питомца джунглей, нашедшего мобильный телефон. Обмахиваясь, как веером, своим белым колпаком, Пульчинелла коршуном кружил вокруг этой вареной жабы. Арлекин с непроницаемым видом все так же стоял у щита. Что она чувствует? Что творится в ярких ромбах ее души? Выглядела она спокойной – тишь да гладь. И только когда червяк, оторвавшись от ножа, перевел свой маслянистый взор на нее, она брезгливо вздрогнула. Я вздрогнул тоже.
– Ну, решайтесь, дорогой Панталоне. Раз уж вызвались...
Червяк сделал жалкую попытку прицелиться, постоял, переминаясь с одной кряжистой лапки на другую, и, словно обессилев, опустил руку.
– Я понял, друзья мои! – возгласил тогда Пульчинелла. – Нож – это слишком мелко для синьора с такой прелестной бородой! Но как же быть? О! А может, может... – он подошел к кулисам, нагнулся, что-то подбирая, и доверительно поворотился к синьору, – может, сгодится что-нибудь покрупнее? Хотите топор? Вот такой!
И он взмахнул заготовленным заранее тесаком. В зале заахали. Я в ужасе отшатнулся: воскреснувшие маски производили впечатление еще более зловещее, чем мертвые.
– Хотите? Нет? Точно? А жаль, зрелище было бы незабываемое. В любом случае, не важно чем, метать придется. Так что давайте. Номер и так затянулся. – Карла начинал (или делал вид, что начинает) сердиться.
– Он не станет.
Жужа, стащив полумаску, впервые заговорила – бледная, глаза воспаленные и злые.
– Что? – Панч, видимо, не ожидал такого поворота событий.
– У Гримы кишка тонка. Это слабое и жалкое существо. Амеба на веревочках.
– Какой такой Грима? Не знаем таких, – весело пропел карлик.
– Кихленко-Гримасов, но все называют его Гримой.
– Зовите его Панталоне. Или настоящим именем.
– Это его настоящее имя – Грима. – Жужа не сводила глаз с красного уродца. С такой ненавистью она не смотрела даже на меня.
– Друг мой Панталоне, вы видите, что творится? Да после таких речей и топора мало...
– Это ужасный, несчастный червяк, – Жужа говорила тихо, но в звенящей неестественной тишине каждое ее слово приобретало резкую, четко очерченную форму. Маски, затаив дыхание, слушали. Я тоже. Червяк!
– Ужасный, несчастный – вас не поймешь, Арлекин. Сосредоточьтесь. Формулируйте свои мысли точнее. А вы, Панталоне? Что ж вы...
– Зачем он меня преследует? Зачем он меня изводит? Все три месяца, что я у них проработала, он не давал мне покоя. Это был ад!
– Панталоне, отвечайте, – потребовал сердобольный карлик.
– Нет, пусть молчит! Я не вынесу его блеянья! – Взгляд ее стал еще красноречивей. Как я ее понимал! – Он не человек, он раб, и смерд, и кто угодно еще!
– Панталоне, отвечайте!
– Он не может. Он немой. Знаете, есть такие простецы, смиренные овечки. Это слизкий, занудливый уродец. Это Калибан. Да что я говорю, он в сотню раз хуже! Он живет по указке, он сделан по трафарету, криво и наспех вырезанному. Он умеет только пресмыкаться и извиваться кольцами. Он находит в этом сладострастное удовольствие!
– Панталоне, отвечайте!
– Я бы и думать забыла о его существовании, если бы он не лез с таким упорством в мою жизнь! Он ходил за мной по пятам, всюду были следы его невыносимого присутствия. А ведь я с самого начала дала ему понять, что один его вид приводит меня в бешенство. Объяснила очень вежливо, в рамках приличий, по правилам этикета, как любит этот прихвостень. А его голос... это что-то за гранью добра и зла. Мне очень неприятно говорить это вот так, на публике, но он сам напросился. Зачем, спрашивается, он выперся на сцену? Он мне глубоко омерзителен. Меня воротит от него. Бывают такие люди, к которым, казалось бы, кроме сострадания, испытывать ничего невозможно, но ты ненавидишь их лютой ненавистью. Я никогда бы об этом не обмолвилась, несмотря на настойчивое, переходящее в хамство преследование. Я стараюсь не быть жестокой. Это все, что я могу. Но он стал слишком много себе позволять. Он посягнул на единственное, что я еще ценю в этой дурацкой жизни, – на мою свободу. Плел какие-то интриги, чтобы задержать мое увольнение, даже осмелился меня шантажировать, скользкая душонка!
Вот вам и простец! Про лифт, выходит, врал?
– А под конец, когда его затея провалилась, бежал за мной по коридору, и ломился в лифт, и верещал своим невозможным голосом!
Нет, не врал.
– Панталоне, отвечайте!
– Он своими склизкими щупальцами замахнулся на мою свободу, а этого я не спускаю никому. Он хотел вылепить из меня такого же гомункулуса, такого же слизня, каков он сам. Никогда раньше я не встречала людей, которые бы так искренне и от всей души пресмыкались перед власть имущими! Без указов и распоряжений жизнь его невозможна. Перед кем только он не расшаркивался!
– Панталоне, отвечайте!
– И почему он вообразил... Как он вообще посмел... С чего он взял, что имеет право навязывать мне свой тупой, пустопорожний мир? Ох... До чего же он жалок, отвратительно жалок! Человек может быть каким угодно, но жалким он быть не имеет права!
– Панталоне, отвечайте!
– Но он же вас любит? – послышался голос из зала. Разумеется, женский. Кто-то прыснул.
– Никого он не любит. Он стар, ему нужны дети и крокодилоподобная кухарка-жена. И не потому даже нужны, что он одинок, слаб и несчастен, а потому, что так положено. Он вырос на этих понятиях: у всех должна быть жена и выводок детишек. Понимаете, что самое ужасное во всем этом, почему нет здесь места для сострадания? И вот теперь он ловит, как добропорядочный дундук, свой последний шанс. Ему все равно, за кем волочиться, только, кроме затхлого офиса, идти ему некуда, вот он и пристал ко мне. О, не смотрите на его засаленный вид! Перед вами обмылок, но обмылок состоятельный, даже богатый. Его скаредность – это даже не метаскаредность, а патология. Он бесплатно ездит в троллейбусах и препирается там с кондукторами, он с тревогой ждет, что его обсчитают и обвесят. При всей своей безликой аморфности он умудряется быть до скрежета зубовного самоуверенным! Его наглые ужимки омерзительны. Одинокие вечера, клетчатые тапки, дырявые носки, макароны, сериалы и холодное ложе, с припрятанными в матрасе долларами – все это тоскливо, я понимаю. Но вот почему за эти бедствия должна расплачиваться именно я – понять не могу.
– Панталоне, отвечайте!
– Да, пусть наконец ответит! Пусть скажет, что все это надуманная, злобная чушь! – Жужа села на пол у щита. Зал зачарованно молчал. – Только пусть говорит нормальным, человеческим голосом. Блеянья я не вынесу... Сергей, все это чушь?
– Панталоне...
– Нет. Ты почти все угадала... Даже про клетчатые тапочки и носки...
Жужа закрыла лицо руками. Стала раскачиваться, всхлипывая, сотрясаясь всем телом. Карлик подскочил к ней, принялся успокаивать, но Жужа отняла руки, и стало ясно, что она давится и не может сдержать дикого, истерического хохота.
– Даже... про тапочки... – прерывисто выдыхала она.
Карлик вышел на середину сцены и со вздохом проговорил:
– Я думаю, дамы и господа, на этом можно завершить этот в высшей степени неожиданный этюд. Спасибо вам, дорогой Червяк...
– Нет! – крикнула Жужа из своего угла. – Пусть мечет топор... или нож... или что там у вас...
– Я не могу. – Панталоне выпустил нож, и тот с плотоядным лязгом шлепнулся на пол.
– Он не может.
– Нет, пускай!
– Занавес! – скомандовал Пульчинелла, и неповоротливые складки устремились друг к другу, закрывая от нескромных взоров сцену, где застыли три фигурки – скорбный иссиня-черный триптих. Под конец высунулся Пульчинелла и, блеснув ровными зубами, отчеканил: – Тех-ни-ка у-бий-ства!
Отсалютовав залу своим колдовским колпаком, шут скрылся за кулисами. Невидимый маэстро врубил музыку, и по залу прокатилось: «И полетели ножи и стаи упреков... »