Разгром нашего дома «на сувениры» начался сразу же после маминых похорон. Малознакомые чужие люди и близкие, не известные нам ранее родственники, заходили прихватить что-нибудь на память. Сначала стали исчезать картины, краски, книги по искусству, затем в ход пошло столовое серебро, одежда, обувь. В доме было много дверей и некоторые из них никогда не запирались. Даже ночью появлялись любители сувениров и, не стесняясь, уносили с собой все, что попадалось под руку. «Я так любил Гамбурдов, им, конечно, было бы приятно, если бы они знали, что у меня останется что-нибудь в память о них…» Бабушка была слишком стара, а я — слишком мала, чтобы пресечь это нашествие. Книжные полки жалобно зияли пустотами, словно дырами выбитых зубов.

Однажды, вернувшись из школы, я и вовсе застала книжные шкафы почти пустыми. Это были высоченные, до самого потолка шкафы, потерявшие стекла во время бомбежек военных лет, но не потерявшие своего величия. В одном из них на полке лежали две школьные тетрадки в клеточку, а в них — подробный перечень альбомов по искусству с их ценами. Бабушка продала почти все отцовские картины и родительскую библиотеку Республиканскому художественному музею.

Редкие книги, привезенные отцом из Брюсселя, где он учился в Академии искусств в конце 20-х годов, чудом сохранившиеся во время оккупации Кишинева, прекрасные альбомы, многие с дарственными надписями, — все исчезло. Так бабушка спасала, как могла, то, что уцелело от сувенирной эпидемии.

Позднее я не раз пробовала вернуть библиотеку, но безуспешно. Кое-что из книг все же осталось: музей не заинтересовался юридической библиотекой деда-адвоката.

— Когда зашли советы, — любила рассказывать бабушка, имея ввиду аннексию Бессарабии Советским Союзом в 1940 году, — Яшу как юриста сразу же арестовали. Я надела шляпку от мадам Попеску, вы, конечно, помните ее магазин на Александровской, и пошла к комиссару. «Что же вы делаете, господин комиссар, — сказала я ему, — мой муж — известный специалист. Был царь — он работал на царя, были румыны — он работал на румын, зашли вы — он будет работать на вас». И Яшу сразу же отпустили.

Неумеренно благополучный бабушкин рассказ поражал меня, пионерку, своей политической безграмотностью, но в магическую силу шляп я уверовала на всю жизнь. Дедовские книги научили меня многим важным вещам, например, тому, что закон и справедливость — не суть одно и то же, хотя могут и совпадать в редких, особо удачных случаях, а также, читая их, я поняла, что как в суде, так и в искусстве версия много важнее правды.

Едва кончилось сувенирное нашествие, как началось новое бедствие — вселение. Родственники являлись с чемоданами «только поставить их в углу», оставались «немного погостить» и, в конце концов, задерживались очень надолго «в этих ужасных казармах». Постепенно они оккупировали почти все комнаты, переставили мебель, возвели нелепые перегородки из шкафов, женились и привели с собой новых жильцов.

При жизни родителей в доме царили энергия любви и душевная приподнятость. Скудость тех послевоенных лет, в которой мы жили, запомнилась мне царской нищетой. Теперь здесь угнездились мелочность, интриги, склоки, потянуло мелкими неудачами. Кто-то повесил тяжелый темно-зеленый театральный занавес, и он оскорбительно обезобразил интерьер, заслонив свет из окна. Предметы стали отбрасывать лживые неверные тени. Жилье обрело уродливые формы, в свою очередь, исказились отношения между людьми, обессмыслились их разговоры. «У нее была такая легкая смерть, — слышалось из-за занавеса, — она легла спать живая, а утром проснулась мертвая…» «Где же она жила?» «Она жила там 40 лет». «На 40 лет ВЛКСМ?» «Да, да, именно там». «Вы что, жили раньше на временной квартире? И вас это устраивало?» «Все зависит от точки зрения — ведь и жизнь-то временна…» «Жизнь может быть временной — квартира должна быть постоянной!» «А что вы такая скупая?» «Вы ведь знаете, что у меня нет денег!» «Вот я и говорю — надо тратить. Их есть для того, чтоб их не было!»

(Много лет спустя, в середине 80-х годов, я сняла огромную квартиру в арабском доме в Яффо. Высокий потолок, двустворчатые двери, венецианские окна и дивный аквариум мягко и мощно освещенного пространства этой квартиры напоминали мне наш дом таким, каким он был в годы моего детства. Однажды я поймала себя на мысли: «Ну вот… всех выселила… наконец-то».)

Впрочем, меня все меньше и меньше интересовало происходящее: ведь вот-вот мы с бабушкой получим разрешение и уедем жить во Францию, к старшей маминой сестре Регине.

«Их отпустят, конечно, отпустят, — шушукались родственники. — Не имеют права не пустить племянницу к тетке! Они не имеют права!»

Долгожданный ответ пришел так: учительница русского языка, она же — классный руководитель вошла в класс в сопровождении двоих неизвестных с подчеркнуто равнодушным выражением лиц. Меня без предупреждения вызвали к доске.

— Ты хочешь жить в стране, где человек угнетает человека?! — Сара Давыдовна сделала отчаянное ударение на слове «хочешь». Оно было произнесено с ужасом, возмущением и, как мне показалось, с мольбой.

— Нет, — услышала я в полной тишине свой уверенный и звонкий голос хорошо успевающей ученицы, — я хочу в лагерь.

— Лагерь…? — тихо выдохнул один из сопровождающих.

— Да, в пионерский лагерь.

(Бабушка не отпускала меня в пионерлагерь, опасаясь, как бы я там не завшивела.)

«Старуха может отбыть к дочери в Паринье л'Эвек (Франция) на постоянное место жительства. Советская же пионерка выразила желание остаться», — гласил официальный ответ.

Не знаю, кому понадобился тот спектакль в школе. Шел 1957 год, и никого не отпускали в страны, где человек угнетает человека. Через несколько дней мне была вручена льготная (как сироте) путевка в пионерлагерь «Коммунальник». Бабушка отказалась воспользоваться разрешением на выезд к дочери во Францию. Ее несознательные протесты против пионерских и вообще лагерей не были приняты во внимание. Может быть, потому, что к тому времени она уже давно перестала носить шляпки?