Предательство было наигнуснейшим, безо всякого сомнения, и вашему покорному слуге, пожалуй, следовало бы вознегодовать, разъяриться и взбелениться. Но я подсознательно ждал чего-то недоброго: девица не внушала полного доверия. Да и другие подозрения возникали. В преизбытке.

Я вспомнил: в аэропорту Принца Руперта никого не обыскивали, никого не прогоняли сквозь детекторы металла. У Китти не возникло ни малейших затруднений. Я уставился на оружие.

К вящему изумлению моему, встроенный в мозгу компьютер исправно и проворно уведомил: «Астра-Констебль», самовзводный, с открытым курком, калибра 38 АПК. АПК значит «автоматический пистолет Кольта», их давно прекратили выпускать, но патроны, предназначавшиеся для этой системы, использовались другими фирмами.

И пистолет, припомнилось мне, вовсе не никелированный, а хромированный...

Тревожила странная и неуместная мысль. Я не просто вспомнил точные сведения о марке и особенностях «Астры», я отлично знал, как ею пользоваться. Откуда у респектабельного и миролюбивого фотографа-анималиста Поля Мэддена столь изрядные огнестрельные навыки? Должно быть, из глубины душевной постучался и попросился наружу зловещий и загадочный субъект по имени Хелм. Ни дать, ни взять — доктор Джекилл и мистер Хайд!

Я видел: девушке стрелять не хочется. Это могло сыграть решающую роль. Малейшая заминка мнимой любовницы спасла бы меня, дозволила ударить Китти, при необходимости уложить водителя и бежать, бежать со всех ног и куда глаза глядят...

Черт возьми, а и в самом-то деле: куда бежать? И что делать, убежав? Правда, неведомый голос в телефонной трубке наверняка был нитью — надежной или тонкой, — связывавшей меня с непостижимым прошлым. Но распознать голоса я не сумел. Правда, Салли Вонг продолжала, вероятно, заведовать билетными кассами Северной авиационной, адрес коей можно было сыскать в телефонном справочнике — но шестое чувство предупреждало: соседство очаровательной китаянки, бывшей возлюбленной покойного Герберта Вальтерса, может окажется не слишком безопасным в минуту горькой нужды.

Убежища у вашего покорного слуги не имелось, а ежели имелось, то сам он об этом не знал.

Да и так ли уж хотел я очутиться в укрытии?

Ответив себе честно — сиречь, отрицательно, — я угомонился.

В конце концов, неизвестный некто не пожалел трудов, дабы заслать меня в Канаду и продержать здесь целых шесть месяцев. Затем я, должно быть, сглупил. Ошибся. Ибо едва ли агенту велели преднамеренно искупаться в проливе Гекаты, заработав при этом жестокую амнезию.

Меня смутно беспокоило ощущение, что пострадала профессиональная гордость — какой бы ни была настоящая моя профессия. Сейчас наличествовал выбор: либо завершить глупость, учинив потасовку и удрав быстрее лани подальше от хорошенькой, лживой, коварной неумехи и ее хромированной «Астры» — либо повиноваться, двинуться туда, куда скажут, и постараться хоть чуток прояснить истинное положение вещей.

Девица, в сущности, была самой крепкой веревочкой, привязывавшей меня к прошлому. Все говорило о том, что я напропалую старался познакомиться с нею. А Китти вряд ли причинила себе столько ненужных, лишних хлопот, чтобы попросту прикончить Мэддена-Хелма.

Ускользнув от нее, упустив случай разузнать, в чем же, собственно, дело, я впоследствии неизбежно уподобился бы слепцу, ощупью разыскивающему в громадной библиотеке книгу, которую все равно прочесть не сумеет.

В глазах Китти промелькнуло внезапное опасение.

— Поль, не вздумай! Не делай ничего... опрометчивого. Пожалуйста!

Просьба чуток запоздала. Я уже сам решил вести себя смирно.

— Парадом командуешь ты, милочка, — сообщил покорный слуга, совершенно успокаиваясь. — Как насчет церемониального марша горных лососей? Китти неподдельно обиделась:

— Не надо! — попросила она. — Пожалуйста, не язви! Ты... ты не понимаешь! Тебе не желают худого. Просто... просто задержат ненадолго, спрячут — ради твоего собственного блага. Твоего здоровья! Пожалуйста, постарайся понять!

Я подметил, что и голос, и дуло «Астры» заметно понизились. Безусловно, таксист не числился сообщником. Он лавировал в густом автомобильном потоке, ни сном ни духом не подозревая о разыгрывающейся за спиною драме — точнее, мелодраме. Наконец, водитель свернул в узкую боковую улицу, стиснутую двумя высоченными домами, затормозил у черного входа в гостиницу. Ливрейный привратник — настоящего швейцара черному ходу не полагается — шагнул вперед, приветствовал прибывших, пособил покинуть машину и вытащить из багажника немудреные наши пожитки.

Спутница предусмотрительно держалась у меня за спиной. «Астра» до поры до времени исчезла из виду, но правая рука девушки отчего-то копалась в открытом ридикюле...

— Уплати этому славному шоферу, дорогой! — сказала Китти. Я избавился от нескольких канадских банкнот, совершенно просохших, однако вовсе не ставших новее и глаже после недавних морских купаний. Равно как и остальное содержимое бумажника. Таксист недовольно хмыкнул. Привратник принял скромные чаевые не моргнув глазом.

— Давай-ка сперва зайдем пропустим по коктейлю, милый, — предложила Китти. — Домой добираться неблизко.

Последняя фраза предназначалась, разумеется, для общественного потребления.

Когда мы очутились в просторном, старомодном вестибюле, девушка произнесла:

— Теперь, пожалуйста, шагай прямиком к парадной двери.

Мы прошествовали мимо портье и постояльцев, разместившихся по диванам и креслам. Я невольно ежился, благодаря Бога и оружейных мастеров за то, что «Астра» — самовзводный пистолет и при опущенном курке требует сильного, сравнительно долгого нажима на гашетку, чтобы выпустить первую пулю. Китти, вероятно, слабо и смутно представляла, как управляться со внушительным девятимиллиметровым стволом — а это, с огнестрельной точки зрения, делало девицу вдвое опаснее любого закаленного и хладнокровного конвоира.

— На улицу, и до тротуарной бровки, — указала Китти.

Взглянув искоса, я удостоверился, что лицо ее побледнело от волнения и покрылось испариной. Это не вызвало у вашего покорного слуги ни малейшей радости. Китти вполне могла непроизвольно, с бухты-барахты отправить меня к праотцам и потом закатить великую покаянную истерику. Держа в обеих руках сумку и чемодан, я с преднамеренной, нарочитой неловкостью оттиснул дверь плечом, дабы спутница убедилась в моей временной полуникчемности.

Мы очутились на широкой оживленной улице. Точно по сигналу, рядом с нами остановился подкативший черный мерседес. Темноволосый, мускулистый субъект выбрался наружу. Его потертый, поношенный костюм и джемпер-"водолазка" выглядели почти неприлично для обладателя колымаги ценою пятнадцать тысяч. Правая рука тонула в кармане пиджака.

— На переднее сиденье, мисс! — возвестил субъект. — Живее, мы препятствуем движению! А ты швыряй пожитки на пол и забирайся ко мне!

Спустя мгновение мы устремлялись прочь. Темноволосый, расположившийся бок о бок со мною, рассеянно извлек револьвер — курносый кольт — и поиграл им, словно стремился вызвать у соседа умеренное любопытство.

На шофере красовалось форменное кепи. Еще один атлет — широченные плечи, толстая багровая шея. Восседавшая рядом с водителем Китти глубоко вздохнула, как человек, избавившийся от бремени тяжкой ответственности. Расстегнула длинный розовый дождевик. Откинулась на спинку, обессиленная, расслабившаяся — точно пробежала целую милю под палящим солнцем.

Предательство, подумалось мне, совсем не легкая задача для этой особы.

— За вами следили по дороге из аэропорта, мисс? — полюбопытствовал мой охранник.

— Нет... не скажу наверняка. Не хотела вертеться и озираться.

— Конечно, следили! Но, думаю, в гостинице вы от них оторвались. Проверим. Кстати, представляюсь. Дуган. А это — Льюис. Вы, кажется, мисс Дэвидсон. А со мною рядом сидит воскресший из мертвых господин Мэдден. И обстоятельства столь чудесного воскрешения надобно выяснить, верно?

— Мне обещали, что Мэддену зла не причинят!

— О, разумеется, мисс! — охотно согласился Дуган. — Мы добрей овечек, верьте слову. И пальцем не тронем, даже пальцем!

Китти напряженно смотрела сквозь ветровое стекло. Чуть погодя тщательно расправила и одернула розовые брюки, снова запахнула дождевик, точно ей ни с того ни с сего стало зябко.

Ехали еще дольше, чем от аэропорта. Шофер, которого звали Льюисом, петлял поначалу, как делающий сметки заяц, нырял в паутину переулков, не упускал возможности юркнуть в любую попадавшуюся арку. Потом, удостоверившись, что за нами не движется «хвост», парень вырвался на шоссе и путешествие сделалось более спокойным.

Я, говоря мягко, не пришел в восторг, услыхав, сколь спокойно представляется Дуган. И глаз покорному слуге завязывать не пытались, а это было вконец нехорошо. Либо ребяток не волновало, кому, сколько и чего именно смогу я наболтать (сие представлялось маловероятным), либо они заранее порешили, что никому, ничего и никогда разболтать не сумею... Пожалуй, кое-кто совершил чудовищную глупость, не оглушив Китти в такси и не задав тягу...

Вихрем одолев десяток миль по магистральному шоссе, Льюис повернул на проселок и ринулся дальше, минуя раскисшие от ливней поля, рощицы, ручьи, бурлившие коричневой глинистой водой. Снова собирались тучи, погожий день, похоже, обращался воспоминанием, столь же приятным, сколь и мимолетным.

Автомобиль снова повернул — на узкую дорогу, бежавшую меж двух изгородей. Впечатляющих изгородей, сооруженных из колючей проволоки, протянутой по металлическим кронштейнам. Дорога вела к белым, теряющимся меж зеленых деревьев строениям. Промелькнула маленькая опрятная вывеска:

САНАТОРИЙ "ИНАНУК"

Я непроизвольно и лениво погадал: то ли это словцо заимствовано из языка эскимосов, то ли местные остроумцы намекали, что перед вами уютный уголок. Не считая приличествующей медицинским заведениям белой покраски, санаторий вполне мог бы сойти за обычнейший кемпинг или мотель. Виноват: бунгало и коттеджи, где располагаются постоем разноплеменные туристы, как правило, не снабжены толстыми решетками на окнах. Это было вторым, и вопиющим отличием.

У главного здания, близ парадного входа, поджидали три фигуры в накрахмаленных белых халатах. Двое мужчин и женщина. Молодой блондин, с лицом почти привлекательным — его, правда, портили сонный взгляд и пухловатые щеки — отделился от комитета по встрече. Парень был плечистым, с хорошо развитыми, сильными руками.

— Веди себя пристойно, — посоветовал сидевший рядом Дуган. — Видишь, как принимают? Как ОВНП!

— Кого? — не понял я.

— Особо важного нового пациента, — пояснил Дуган. — Прояви благодарность и не закатывай скандала. Всем легче будет, и проще.

Мерседес негромко скрипнул тормозами. Дуган распахнул дверцу.

— Приглядывай в оба, Томми, — посоветовал он светловолосому крепышу. — Чересчур уж большим паинькой держится. Будь начеку... Тэк-с, Мэдден, выметайтесь.

Я вымелся. Дуган и Томми сноровисто заняли позиции по бокам и самую малость поодаль. Профессионалы! Привыкли укрощать самых строптивых и усмирять самых буйных! При необходимости, ежели я брошусь на одного, другой ударит сзади; а на обоих сразу при такой расстановке сил напасть немыслимо...

Нападать я, впрочем, не собирался, а посему и покорного слугу никто не колотил. Пока, во всяком случае. Мы дожидались второго мужчину и женщину, облаченную, пониже халата, в плотные нейлоновые чулки. Выдалась минута спокойного размышления, и весьма кстати выдалась, ибо надлежало решить, обязан ли я предупредить благородное собрание. Странно, я даже не представлял, какого свойства предупреждение должен сделать — просто шестое чувство твердило: рассуди и реши. Но ни рассудить, ни решить я не успел, запутавшись в подсказках из мозговой подкорки.

Они выстроились передо мною. Мужчина был высок, хотя до моих собственных шести футов четырех дюймов не дорос. Поседелые виски, респектабельный, уверенный, внушительный вид. А женщина!.. Боги бессмертные! Отродясь не видал особи женского пола, способной хотя бы отдаленно сравняться в уродстве с этим страшилищем. По крайности, насколько мог припомнить — а помнил я весьма немного.

Речь не о теле — никаких выдающихся телесных искривлений либо несуразностей не отмечалось. Дама обладала обычными конечностями, повиновались они должным образом, суставы сгибались, мышцы сокращались, да и сухожилия, кажется, работали добросовестно. Ноги как ноги: не слишком соблазнительные, однако вполне пристойные. И руки вполне людские: две ладони, десять пальцев. И туловище соответствовало устоявшимся представлениям о приемлемых пропорциях.

Но лицо! Точнее, харя!

Альфред Хичкок, пожалуй, уплатил бы ей немалые деньги за участие в отвратительнейшем из своих фильмов. Лопатообразный подбородок. Расплющенный, раздавленный природой нос, напоминающий бульдожье рыло. Неандертальские надбровные дуги. Искореженные непостижимым образом скулы и челюстные крылья...

Но карие глаза были проницательны, умны — и свирепы.

— Это доктор Элси Сомерсет, Поль, — пояснила вышедшая из мерседеса Китти. — А это — доктор Альберт Кэйн... О тебе замечательно позаботятся, дорогой. Нельзя было выписываться из клиники так поспешно... Ты еще не вполне здоров и следует немного... Я покосился:

— Китти, отчего бы не сделать божескую милость и не заткнуть свою поганую варежку?

Девица охнула и негодующе смолкла.

Я глядел на доктора Элси Сомерсет. Элси!.. О боги, боги бессмертные! Элси... Эльза... Элиза... С таким-то мордоворотом!

Я принял, наконец, второе за день важнейшее решение. Пускай это глупо, но сборище получит полную возможность пойти на попятный без катастрофических для себя последствий. Встанет перед свободным выбором. В конце концов, они только любители, а я — опытный профессионал. Непостижимым образом покорный слуга обрел внезапную уверенность в том, что он — профессионал, и не из последних. Правда, не сумел бы вразумительно сказать, в какой именно области числюсь профессионалом.

Я спросил:

— Этим желтым домом заведуете вы, доктор Сомерсет?

Что было фактической неточностью, ибо, как помнит читатель, домики санатория блистали белизной.

Высокий мужчина прочистил горло:

— Этим лечебным учреждением заведую я, мистер Мэдден.

— Отлично. Тогда мой протест вам и адресуется. Утверждаю при свидетелях, что был доставлен сюда против собственной воли, под несомненным и недвусмысленным принуждением. Теперь желаю удалиться. Домой, в Сиэтл. Уразумели?

Двое окружавших меня силачей — коль скоро можно быть окруженным двумя людьми — не шевельнулись, но я буквально ощутил, что оба напряглись, готовясь действовать.

— Боюсь, это невозможно, мистер Мэдден, — спокойно ответствовал доктор Кэйн. — Вас доставили, чтобы вылечить...

— По чьему настоянию?

— Мисс Дэвидсон...

— Мисс Дэвидсон может проваливать к чертям собачьим. Помолвлены мы или нет — помолвка едва ли дает невесте самомалейшие юридические права. Разве что притянуть жениха к ответу за злоупотребление доверием... Крепко сомневаюсь, будто помолвка уполномочивает мисс Дэвидсон определять меня в приют умалишенных. Кстати, на это еще и судебное решение требуется. Будьте любезны предъявить хоть завалящий документик, судьею подписанный и печатью заверенный.

Тирада моя была наигранной и нахальной, однако револьверов поблизости не замечалось, а большая шишка в ослепительно белом халате, надменно выпячивавшая передо мною грудь и пыжившаяся подобно влюбленному голубю, наверно, любила придавать всему на свете вид полнейшей законности. Даже похищению совершенно безобидных незнакомцев. Если, конечно, я и впрямь считался безобидным...

— Бумаги уже составляются, мистер Мэдден, — поспешно промолвил Кэйн. — И прошу понять: у нас лечебное заведение для пациентов с нарушенной психикой, а вовсе не желтый дом... и не приют умалишенных.

— Блестяще, док! Вот и составляйте нужные бумаги, а потом вручайте мне их должным образом. Только там, дома, в Сиэтле! А засим разрешите откланяться. Водителя вашего утруждать не стану, до шоссе, в общем, недалеко. В аэропорт и на попутной машине добраться можно.

Я повернулся.

Дуган и Томми бросились.

Опять, как и в такси, когда Китти угрожала пистолетом, я с почти пугающей четкостью понял, что именно следует предпринять: нанести боковой пинок в живот нападающему справа и, тотчас, распластываясь влево, изувечить второго субъекта хитрым ударом повернутого кулака по виску.

Но, пожалуй, не стоило приезжать сюда, чтобы развлекаться подобными упражнениями. Посему я неуклюже размахнулся, метя Дугану в челюсть, и парень остервенел, и треснул меня в ухо, и я незамедлительно шлепнулся. Томми издал неопределенные звуки, долженствовавшие выражать неодобрение. Прекрасно, я кое-что узнал о светловолосом — пускай даже малую кроху.

Меня подхватили под руки, подняли и утвердили в стоячем положении.

Полуоглушенный ударом, задыхающийся, ваш покорный слуга посмотрел на Китти.

— Эгей, куколка! Помнится, некто ворковал, будто ничего худого мне не сделают? Промурлычь-ка еще разок! Лупить по башке человека, едва оправившегося от сотрясения мозга — великолепное средство ускорить окончательное выздоровление, правда?

— Но я же просила не...

— Золотце, — ласково произнес я, — судя по нежному и безболезненному приему, который здесь оказывают снаружи, при входе, жду не дождусь лечения, коим займутся внутри, в четырех стенах!

Прежде чем Китти успела ответить, я уставился на обоих врачей и сказал:

— Неопровержимо установлено: меня задерживают в притоне мозгоправов силой, совершенно и всецело против моей воли. Согласны?

Высокий доктор Кэйн слегка поежился, но карие глаза, принадлежавшие женской разновидности Франкенштейна, выразили только естественное научное любопытство при виде живого лабораторного образца, извивающегося на булавке. Китти казалась ошеломленной донельзя и пришибленной. Тоже небесполезное наблюдение, между прочим.

Учитывая, что покорного слугу непрерывно держали на мушке, покуда не доставили до места назначения, следующий вопрос был смехотворен, и все же его надлежало задать:

— Хорошо, допустим, уйти не дозволяется. Но по телефону-то позвонить разрешите?

— Прошу прощения, это исключено... Мягкая, вкрадчивая речь доктора Кэйна прервалась, ибо заговорила женщина:

— Кого же вы намерены вызывать, мистер Мэдден? — Акромегалия, вспомнил я. Болезнь именуется акромегалией. В придачу к устрашающим уродствам бедолаги приобретают совершенно особый тембр голоса. Все это происходит, если начинает капризничать и привередничать гипофиз, но лучше сами загляните в медицинский справочник, ибо здесь мои познания заканчиваются.

— Не ваше дело, — ответил я. Доктор Сомерсет промолчала, но говорить и не требовалось: я получил ответ безо всяких слов. Разумеется, покорный слуга понятия не имел, кому и куда можно позвонить, но Китти забеспокоилась. Разумеется, наличествовал некто, кого Поль Мэдден мог уведомить о неприятности, и Китти об этом знала. Мне оставалось только вызвать на поверхность сознания нужное имя и телефонный номер.

— Я жду! Один-единственный звонок! В Соединенных Штатах это законное и неотъемлемое право каждого, кого сажают за решетку!

Высокомерный доктор Кэйн вздрогнул:

— Мистер Мэдден, умоляю! Здесь ведь не тюрьма!

— Оставьте, Альберт, — вмешалась женщина. — Вы же видите: он ведет игру. И неумную, кстати. Полагаю, прочие пациенты успели досыта наглядеться на своего нового сотоварища. Введите больного в вестибюль и пускай пройдет обычную регистрацию... приличия ради.

Она перевела взор на водителя.

— Да, Гэвин! Доставьте мисс Дэвидсон домой и будьте наготове. Быть может, поближе к вечеру вы понадобитесь вновь.

— Есть, — улыбнулся Льюис.

— Хорошо. Дуган, Траск, займитесь Мэдденом.

— Доктор Сомерсет! — окликнул я.

— В чем дело?

Умна была, негодная, и все же не понимала сути положения. Следовало дать окаянной шайке наипоследнейший спасительный шанс.

— Ежели вы не разумеете сами, разрешите объяснить. Произошло похищение человека. В моей стране за это неукоснительно карают смертью. Полагаю, в Канаде тоже не награждают орденами.

— Да, да! — нетерпеливо произнесла доктор Сомерсет. — Уверена, что суд присяжных повесит нас поголовно, всех до единого, рядком, точно белье на бечевке А теперь, мистер Мэдден, пошевеливайтесь!

Я ощутил облегчение. Рассуждая стратегически, ход был отнюдь не лучшим, но в шахматах существует еще и понятие интуитивной жертвы. Разумнее, конечно, было бы поникнуть, склонить гордую голову и согласиться с неизбежным — по крайности, внешне. Однако я предпочел снять с плеч своих бремя любой и всякой ответственности перед этой публикой. Что бы ни приключилось отныне, совесть моя чиста и спокойна.

А поникать и склонять голову начну постепенно, понемножку, и они позабудут о мимолетной вспышке вялого сопротивления, которую покорный слуга дозволил себе вначале.

И почтут меня существом безвредным, безобидным. Вполне и всецело.

Загвоздка состояла в том, что сволочь эта могла оказаться права. Я и сам не узнаю, насколько безобиден — или страшен, — покуда не пробьет час и память не воспрянет хоть немного.