Жаворонки

Вчера я ночевал в гостинице. Потому что уже неделю не высыпаюсь. Из-за сантехников. Главная проблема в том, что эти сантехники, кажется, жаворонки. То есть, приходят ко мне рано утром, несмотря ни на что – ни на погоду, ни на похмелье.

Вот в понедельник пришли, гады, в восемь утра. И так звонили в дверь, грубо и без передышки, что я подумал: «Придется, черт побери, открывать, поскольку это либо бабушка, либо сантехник, только они так звонят». И не ошибся. Их было двое. Один большой и один маленький. Маленький приветливо что-то пробормотал себе под нос, а большой на кухню прет. И вслед за ним маленький приветливо прет.

На кухне все мигом обернулось несчастьем. За холодильник взялись, перевернули цветочек, который на нем стоял, разбрасывая на пол грязь, сверх той грязи, которую принесли с улицы на своих сапогах. Потом они как-то умудрились разбить два стеклянных бокала, которые стояли в шкафу над раковиной далеко-далеко от холодильника, и, наконец, решительно сломали кран на трубе, что, кажется, и являлось главной целью их визита. Тогда они также решительно посмотрели на меня, стоявшего в одних трусах и в недоумении.

– Мы, – говорит маленький, – придем. Все исправим.

– Когда, – говорю, – это будет?

– Да будет – заговорил большой, выругавшись.

– Да будет, – согласился я. И они ушли без церемоний и за собой дверь не закрыли.

Позже в тот день мне все стало казаться странным, и я позвонил хозяину. Он толковый, бывший военный. Он скажет, как быть. А когда я ему все рассказал, он взорвался.

– Ну что вы, – говорит. – Зачем вы их впустили в квартиру? Больше не пускайте, а то они все сломают и ничего в жизни не останется.

– Да, – говорю, – я и не знал, что имею право им отказать, они же всё-таки профессионалы, не так ли, и знают своё дело? Да, и в конце концов, когда я их увидел, в тельняшечках и синих рабочих костюмах, мне их стало жалко, и я впустил.

– Больше – говорит, – не пускайте. Или позвоните мне, я умею с такими типами разговаривать. На ихнем языке.

Что же, я ему верил. Внушительный он такой. Ростом два с половинкой метра. Не то, что я, со своими «полуторами».

– Да, не пускайте, о’кэй?

– О’кэй – говорю.

На следующий день я их не пустил. Но и не спал. Двадцать минут они звонили. Я лежал в постели и слушал, и мне снова стало жалко, ведь они всего лишь хотят делать свою работу и зарабатывать на хлебушек. Куда же им без хлебушка? Вот я чуть не вскочил и не побежал им открывать. Но сдержался.

Днем мне хозяин позвонил и сказал, что побеседовал с управдомом, и тот ему сообщил, что никто в подъезде их не вызывал. Управдом тоже передал мне сообщение: не пускать. Хорошо, не пущу. Но любопытно: кто они такие?

В ту ночь, из-за ожидания, я нервничал и плохо спал, просыпаясь каждые полчаса. Под утро я встал, принял душ и ушел. Как раз во время. Потому что, как только я вышел во двор, с башкой опушённой, налетел прямо на большого. Сердечко моё чуть не скончалось. Но зря я переживал. Они меня не узнали, наверное, потому, что никогда не видели меня одетым. Большой матерился: мол, «я потомственный сапожник», – и они пошли. К моей квартире. Жалко их. Как же насчёт хлебушка?

Ну, я ушёл.

До начала рабочего дня еще долго, так что я катался несколько часов на метро. Думал о жизни и о сантехниках. Я вспоминал сантехников в Волгограде. В основном они были такие же непредсказуемые. Но один раз попался хороший. Очень культурный. Снял свои сапоги и хорошо пахнул. Свежо. И говорил очень вежливо.

– Позвольте, – говорил, – осмотреть вашу сантехнику. И все починил. Даже телевизор.

Вот вечером я пришёл домой и на лестнице столкнулся с управдомом.

– Знаете, – говорит, – насчёт этих сантехников, ну, это самое – они просто перепутали здания. Можете про них забыть. Они уже, наверное, больше не придут.

– Хорошо, – говорю.

Пусть и «наверное» – это всё равно хорошо.

 

Топорная работа

Мне не нравится та сеть супермаркетов, которая контролирует распространение пищевых продуктов в моем районе. И причин тому несколько: особы, сидящие за кассами, не отзывчивые; охранники, охраняющие двери, тоже. И покупатели чувствуют это и ведут себя соответствующим образом: толкаются, почти как в метро; плюс к этому корзинок никогда нет; да и будто этого мало – капуста там всегда гнилая. Вот поэтому я предпочитаю ходить на рынок. Поэтому и еще из-за мяса, или точнее – из-за мясника. То есть – мясницы. Я её люблю. Первый раз я боялся. Потому что все мне говорили: «Лучше ходи в супермаркет, на рынке не безопасно. Да и обманывают, – говорили, – ой, как». Так что боялся. Но как зашёл, вижу – всё очень весело. Все стоят, и вместо того, чтобы избегать встречи с клиентами, напротив, похоже, жаждут её. И когда идёшь мимо какой-нибудь лавки, хозяин то и дело говорит: «Не проходите мимо!» Или: «Таких помидорчиков больше нигде не повстречаете». Или: «Лучшая капуста, сочная, только для вас!»

Короче, мне понравилось. Понравилось так, что я начал ходить туда каждый день. Иногда даже по два раза в день – все товары испробовать. И вот таким образом я натолкнулся на мясницу. Бродил я по рынку и вдруг увидел её. Она крошила рёбрышки. Большим топором. Я не мог глаза отвести. Всё стоял и смотрел, как будто впервые понимал суть жизни. И эта суть – в рёбрышках. Сначала я стеснялся к ней подойти. Очень у неё большой топор. Да и очень она такая красивая. С длинными тёмненькими ресницами. Настоящая восточная красавица. Я никак не мог понять, как такая девушка попала на такую работу. Но всё-таки решил узнать, и подошёл к ней. Она на меня смотрела, улыбалась и хлопала ресницами:

– Что вам?

– Да, мало ли чего? – сказал я и подумал: сразу спросить, как она сюда попала, или лучше сначала познакомиться? – Ну, – говорю, – рёбрышки, пожалуйста.

Она отвернулась, и я думал: нет, пожалуйста, не уходите. Но она всего лишь открыла дверь морозильника и достала оттуда огромный кусок мяса, а потом повернулась ко мне:

– Пойдёт? – И её глаза блестели, как острые топоры. Очень она такая красивая.

– Да что вы, – говорю, – я такой маленький. Как я его донесу домой?

Oна улыбнулась и со смаком ответила:

– Я могу его порубить.

– Да, – говорю, – я видел. Это у вас очень красиво получается.

– Ох, ну вы, – смущалась она. – Так, рубить?

– Да, – говорю, – да.

Язык у меня сломался. Из-за любви. Вот, кидает она кусок на чурбан, и левой рукой тянется за топором. Тянется за топором, и в то же время подходит какой-то тип и просит её разменять деньги. Смотрю, а она правой рукой тянется за деньгами. И начинает считать, одновременно рубя мясо огромным топором. Я, понятное дело, начал сильно переживать за свою любовь. Она на мясо даже не взглядывает, но продолжает рубить. Не мог я смотреть и от ужаса закрыл глаза. Мы только что встретились, и всё уже кончено. Всего пять секунд, и я слышу её голос: «Сто ровно». Открываю глаза – она цела, того типа больше нет, и она протягивает мне пакет с нарубленными рёбрышками. Вот талант! Одновременно рубит и считает. «Спасибо, – говорю. – Я вас люблю». Уходил я тогда, так и не спросив о том, как она решила пойти именно в мясники. «Но ничего, – думал, – завтра спрошу».

На следующий день зашёл на рынок и устремился к мясной лавке. Как подошел, вижу: её нет. Вместо неё работает какая-то более ожидаемая физиономия. Тогда сердце у меня начало переживать. Спрашиваю у нового мясника, мол, где моя любовь? А он в ответ: «Тебе это зачем?» Разволновался я, но пытался говорить как можно спокойнее: «Да так, поблагодарить за вкусные рёбрышки». Его это объяснение устраивало, и он кивает головой, улыбается и говорит: «Ещё хотите?» – «Неа, – говорю, – спасибо. У меня ещё осталось», – и сматываюсь.

На следующий день её тоже нет. Короче, простыл и след. Я её больше не видел. Не знаю, может, она получила новую работу в каком-то модельном агентстве. Или переехала на другой рынок, где платят побольше. В любом случае, хожу на рынок. И покупаю там рёбрышки. Новый мясник тоже неплохо умеет их рубить.

 

Вагон и маленькая тележка

Людей в метро всегда, как бы, не мало, и это не новость. Но на этот раз, когда я вошел на станцию метро, почувствовал: все-таки что-то не так. Очень много народу. И все такие, знаете, оживленные. И спуститься на платформу нереально. То есть спуститься можно, но смысла-то нет. Все равно в вагон не попадешь. Я заколебался, только на секунду, но этого хватило, чтобы какая-то дама с тележкой проехала по мне – ведь нельзя колебаться в метро, если хочешь куда-нибудь в жизни попасть.

Оказавшись в толпе, я подумал: раз я здесь… И начал по платформе прогуливаться: типа, как тут людям живется, чем занимаются и все такое.

Не прошло и десяти минут (что на самом деле целая вечность в мире метро), как послышался шум состава в туннеле, и люди начали ликовать.

Я как-то умудрился найти местечко очень близко к краю, и у меня были все шансы все-таки попасть в вагон. Вот только, увы, по мере приближения поезда становилось ясно, что он был битком набит. И тогда мне начало казаться, что все это дело с хорошим настроением – только пустая ложь. Но зря. Не прошло и тридцати секунд, как мое настроение взлетело, словно ракета: я первый раз услышал любимое свое выражение в настоящем разговоре. Дело в том, что один мужик не падал духом.

Когда двери открылись и некоторые люди, так сказать, не чувствовавшие твердую почву под своими ногами, выпали из вагона на платформу, этот мужик решил занять их место в строю. И другой мужик, стоявший в вагоне, понял это. Он понял, что сейчас мужик, стоящий на платформе, запихнется в переполненный вагон, и ему это как идея не понравилось. И он говорит мужику: «Рискни!»

И мужик, стоявший на платформе, рискнул.

И тот, стоявший в вагоне, ему по морде смазал. Тогда он обратно выпал к нам. Двери закрылись, и поезд давай дальше. Мужик лежал скучный и смотрел вслед поезду с такой грустью в глазах, что мне стало его жалко. И я хотел подойти к нему, чтобы сказать, что это было достаточно круто, но в тот же момент какая-то бабушка проехала по нему тележкой.

Вскоре еще один поезд к нам приехал, и в нем я нашел, куда поставить одну ногу. Другую я держал так, в запасе, и даже (мне чертовски повезло) мог зацепиться за поручень парой пальцев, чтобы не упасть. Не скажу, что это была самая удобная езда в моей жизни, и какая-то дама поставила свою тележку на мою одинокую ногу, но все же доехали. Настроение осталось на весь день. До следующего утра.

 

Нервные люди

Где только ни жил я в столице. Везде, кажется. Так и заразился этой болезненой любовью к Москве.

На Южной были страшные, отчаянные тараканы, готовые на очень храбрые поступки. Я их встречал по всей квартире и не только на кухне, где вроде и должны быть, а они меня как бы дразнили. Когда я на них набрасывался, им как будто по фигу было, они не пытались даже спастись. Странные были и немного страшные. Еще были там собаки бездомные, но они более или менее нормально себя вели, лаяли будь здоров и на меня нападали.

На Петровско-Разумовской тараканов было множество, но менее смелые. Там главная проблема была соседка сверху. Поздно ночью включала музыку и начинала прыгать верх и вниз. Один раз я не выдержал, поднялся и позвонил в дверь. Открыла дверь старая бабушка, вся вспотевшая. Я сконфузился, извинился и ушел, не жалуясь.

На Преображенской Площади было очень вкусно из-за близости рынка, но и смертельно страшно из-за того, что не было фонарей и соседи ненавидели иностранцев. Каждую ночь чья-то сигналиазция во дворе срабатывала, и когда я видел одну из соседок утром (там были одни дамы средних лет), то и дело непременно мне говорили: «Ну, гад, опять твоя американская сигнализация». Я пытался обяснить, что у меня нет машины, но они не хотели слушать. Вообще-то очень сложные там были отношения – фиг поймешь.

В то время я работал в Химках и приходил поздно. Нужно было пройти по темной аллее, и в подъезде свет тоже никогда не работал. А дом был большой, всегда с кем-то столкнешься в темноте. В нашем коридоре четыре квартиры заселены дамами. Одна обшая дверь в наш коридор была на замке. Замок плохо работал, надо было поменять. Я всем говорил, но никто не хотел платить.

– Ты, – говорят, – плати. Это для тебя баксы – родная валюта.

Наконец, надоело их слушать:

– Я заплачу, только вы не путайте меня с богачом, а то я сам размечтаюсь и забуду, что из простого трудового элемента.

Я купил замок и оставил у управдома.

– Меняйте, – говорю, – на здоровье.

Когда я пришел вечером, замок уже поменяли, но ключа мне не оставили, и меня не хотели пускать.

– Не знаем – говорят – кто ты таков, и какие дела делают у вас там, на чужбине, но здесь халявшиков не любят. Ты иди, купи себе ключ и себя пусти.

Честно говоря, мне это показалось немножко неадекватным. Но говорили же мне не раз: «Ты – истерик и шпион». Так что, может, я не прав был, не нужно расстраиваться. Я сделал себе ключ. На следующий день услышал, как соседки разговаривают между собой, дескать, замок классный, пойдет, молоток.

Потом какое-то время все шло нормально, американская сигнализация вроде затихла, девки как будто забыли, что не любят меня. Со мною начали даже здороваться в коридоре, типа «здраствуй, шпиончик». То есть все было на мази, и я немного начал расслабляться. Но увы, расслабляться в жизни нельзя, я бы сказал даже, что это всегда роковая ошибка. Когда что-то происходит, то это «что-то» всегда кажется более обидным.

Вот значится так, просыпаюсь утром после крепкого, долгого сна и думаю: «Как хорошо теперь стало здесь – сигнализация меня разбудила всего два раза ночью и соседки ко мне нормально относятся и называют своим „шпиончиком“. Кров есть, и еда, и в кармане пачка сигарет. Все не так уж плохо». И встал я с постели, оделся – и на работу. Только вот на работу не попал. Да и вообще из квартиры не мог выйти, потому что дверь не мог открыть – кто-то поставил свою мебель перед моей дверью. Приходили и уходили, и я не знал, что делать, ведь стеснялся, да просто-напросто кричать – невежливо.

Извините, говорю, пожалуйста, помогите, и все такое. Но никто не обращал на меня внимания. Наконец, почувствовал, что так дальше не может продолжаться, и, когда соседка, которая напротив живет (у нее же и была привычка оставлять свои вещи в коридоре и сильно возмущаться, когда делали замечания по этому поводу), пришла, я ее остановил своим неловким голосом: «Стоять, гражданка! То есть, почему это я оказался узником?!»

Она же сразу поняла, к чему идет (то есть к драке), и взорвалась будь здоров, блин:

– Ты, агент иносраных, не наших государств! Козел ты, и все такое, и наглый! Как ты смеешь! Приперся сюда и командуешь! Я ставлю свои – не твои – вещи, куда мне захочется, и ты не имеешь права что-либо говорить вообще в жизни! Это же общий наш коридор! Ты по нему ходишь и мне запрещаешь ставить свои русские вещи в нем! Лицемер!

Потом она до того разозлилась, что начала кричать во весь голос: «Убивают! Помогите!» Прибежал народ. Милицию даже вызвали. Я в ужасе был, конечно. Никого я не убиваю. Я пытался обяснить. Но все заикался и чувствовал, что на месте помру со стыда. Некоторые из жильцов стояли и снимали все на свои мобильные, типа, развлечение по-американски.

Выяснилось, что никого не убивают и что у женщины нервы немножко рапущены из-за жизни вообще. Разошлись. Осталось только переехать, что я и сделал. Очень вкусный район, но это не всегда главное.

 

Собачья жизнь

С собачками бездомными тяжело, конечно. Особенно зимой. Зимой-то обычно и нападали на меня, бедненькие. Не со злости, конечно, наверное. А просто – с голода. И мне, конечно, не то что жалко их не было, а просто, как бы, безумно страшно.

Но что же поделаешь – домой идти надо после работы, и путь один. И собираются эти бедненькие на одном месте, кто-то их подкармливает, бабушка какая, скорее всего, и они там и собираются. И путь к дому лежит через это место, и дом у меня, как бы, один (не то что где захотелось – там могу и остаться, не богач же). Надо пройти этот, как бы, жизненый путь, никуда не денешься.

Вот, значится, зима. В этом году она особенно холодная выдалась, и собаки гуляли в силе, в стаях и иногда показывали, так сказать, свои зубки. Бывало, тявкали. И если одна затявкала, то все будут тявкать – таков закон. И если одна укусила, очень даже может означаться, что все будут укусывать. Было у меня случаев множество. Руку укусили, ножку, попу. На Южной особенно, да не только.

Вот так иду домой, десять часов вечера. Снег падает. До того красиво, что глазки у меня начали слезиться от красоты и холода, и я чуть не забыл про опасность жизни. Любовался снежным пейзажем, когда вдруг услышал то, чего боялся больше всего (больше даже, чем хулиганов или ментов) – встретить вечером на улице то страшное тявканье. И не то что тявканье, а дикую болтовню, мол, где наша следующая жертва? Услышал это – и кровь моя стала ледяной, сердце начало выскакивать из груди. Я искал куда убежать, чтобы спасти здоровье, но было поздно – прямо передо мною они вышли из подворотни, маленькие, лохматые, голодные. Во главе у них – самый маленький. Между нами – метров десять. В последный метр передо мной – тротуар, весь во льду. Маленький увидел меня и сразу кинулся нападать, лаял как безбашеный. Все остальные следили за примером вождя. Я на месте замер. Похоже, вся моя жизнь сводилась к тому, чтоб какой-то маленький песик меня сожрал на улицах зимней Москвы. Нормально. И вот в эту секунду, когда я со всеми мысленно прощался, маленький достиг льда и – так скользко было, что не мог остановиться. Высунул свою собачью пасть, чтоб укусить меня, и – до свидания, пролетел мимо. Стало немножко смешно, подумал: «Так вообще-то бывает в жизни, хочешь чего-то укусить, так сказать, образно, но не достал, подскользнулся. Ммда, все мы немножко собаки, конечно, каждый из нас по-своему собачка».

Продолжали нападать и не доставали желаемого, но я знал, что это только временное спасение – сейчас меня за задницу укусят. И тут внезапно крик: «Кудах-тах-тах!!!» Все собачки обезумели от ужаса, разбежавшись во все стороны, лишь бы спастись. Я смотрел как во сне: какая-то очень старая бабушка, горбатая, с палкой и собакой на поводке выходит из подворотни. У собаки только три ножки. Снег падает. На улице глухо как в танке… И потом сон кончился. Триногая собачка тоже на меня кинулась, но не достала, поскольку была на поводке. Теперь, как смертельная опасность миновала, я стал возмущаться: триногая собака на меня кидается! Нормально. Вот какие мы люди сложные. Бабушка-яга смотрела на меня пристально, но как будто не видела. Прошла мимо. Я стоял как придурок и смотрел ей вслед, с открытым ртом. Но только секунду. Потом я опомнился и побежал домой.

На следующий день я рассказал своим студентам о приключении, и они мне сообщили о том, что слышали вчера в новостях. Бездомные собаки возле Отрадного (я жил тогда на Соколе) напали на бабушку и убили ее. Еще они напали на сороколетнего мужчину, но он сумел их отбить, и был госпитализирован. Вот как, оказывается, это было на самом деле серьезно.

Я хранил это чувство благодарности в груди и на следующий день, когда увидел эту бабушку, гуляющую с триногой собачкой, подошел и начал было благодарить. Но она подняла палку и так закричала, что я не стал приглашать ее на чай. Ну, и ладно. Как говорится, спасибо ей и за это.

 

История болезни

К врачу сходить – не поле перейти. Это точно. Сначала задают много вопросов, но не врачи, а бабушки, которые там собираются и недовольны, если не получат ответы. Для невладеющего русским языком это сложное испытание, хотя в то же время хорошая практика.

Есть еще такие товарищи, которые считают, что идти к врачу не интересно, если надо ждать в очереди. Так что пригодятся слова Козьмы Пруткова: Бди!

А то к врачу не попадешь.

А потом есть тот простой факт, что народу там уж до фига. Пошло какое-то хилое поколение у нас, болящее. Прямо беда какая, все болеют теперича, никто не хочет быть здоровым – уж очень много людей в поликлинике, прямо как в трамвае. И все работают локтями. И не церемонятся.

А знаете, еще есть как бы один фактор – просят всегда раздеться. И врачи очень даже часто, почти всегда женщины. И мы, англосаксоны, стесняемся. В баню не ходим. И не любим раздеваться, пока не выключили свет.

Вот и я попал в такую среду из-за общего нездоровья масс – гриппом заболел. Месяца два болел, и не было знаков, будто болезнь пройдет и оставит меня. Все достаточно серьезно стало, а не то я бы не стал к врачу ходить. А так – приходится иногда.

Вот стою, бдительный: тут очередь, товарищ! И все такое. Пытаюсь отвечать на вопросы и не пропустить чужого персонала, и вот – вызывают следующего, и это я. Вот как быстро время пролетело в беседе. Вошел в кабинет и вижу там два стула, двух врачей, одну полуголую пациентку и человека, сидящего на полу в углу.

«Ничего себе, – думаю, – компашка».

Слышу голос:

– Ну!?

Смотрю, врач, женщина, достаточно красивая, обращается ко мне.

– Ну, что? – спрашивает еще раз.

– То есть как что? – спрашиваю.

Смотрит на меня, как на ребенка. И я начал заикаться. Красивая такая.

– Г-г-горло, – говорю, – б-болит.

И чтоб не было никаких сомнений в моей искренности, я показывал пальцем на горло.

– Раздевайся, – говорит.

– А, может, нет необходимости? Горло же здесь, – и я еще раз показал пальцем. Я не понял, что она ответила, но мои щеки покраснели от ее ответа (видимо, щеки поняли).

А тем временем народ не спит, дверь открывает, заглядывает, спрашивает, а из коридора слышно: «Тут очередь есть, товарищ!» И ответ: «Тамбовский волк тебе товарищ!» Действительно, так сказали. Девушка пациентка вроде не слишком стесняется, а мне хочется плакать, до того я иностранец чувствительный.

Вот начала врачиха слушать, как я дышу, и всё такое, и входит какая-то другая женщина, ещё посимпатичнее. Зашла, кажется, чайку попить. И она там стоит и осматривает меня, благодарю, и болтает о каком-то там своём деле. И врачиха, которая мной как бы занимается, тут же забывает про меня и присоединяется к болтовне. Так они несколько минут разговаривают, и я стою, голый практически, как в день своего рождения, и чувствую себя, так сказать, униженным.

Вскоре эта симпатичная дама уходит (наверное, после того, как они договорились продолжить разговор при следующем голом пациенте), и мой врач вспоминает про меня. Смотрит на меня, с ног до башки, а потом обратно, и думает, наверное: «Что это он голый?» – но ничего не говорит и снова принимается оценивать работу моих легких и спрашивает, дескать, какие симптомы? Кажется, все эти гости сбили её с панталыку.

Я открыл было свою пасть, чтоб дело пояснить, но дверь опять распахивают – какая-то медсестра входит с анализами. И дверь за собой не захлопывает. Ну и не надо. Людишки, сидевшие в коридоре, наклоняются, чтоб виднее было то, что происходит с голым пациентом. В коридоре начинают хихикать девушки, и я чувствую, что в моих конечностях не осталось крови, поскольку вся кровь прибежала к морде.

Вспоминает опять про меня врачиха и двигает к окну. Повелевает открыть ротик. Заглядывает в ротик, двигает голову, чтоб свет с улицы лучше осветил мои внутренности (поскольку свет в кабинете, похоже, не работал).

– Ничего, – говорит, – все нормально. Ангина. Пей лекарство. Свободен.

Но всё равно несколько дней спустя я простудился, и решил снова идти к врачу. Только на этот раз я решил заплатить, чтобы не идти в обычную поликлинику, народную, а попасть в более крутую, частную.

Сидел в очереди и ждал своего момента. Немножко спокойнее было. Не так страстно толкались, скорее – из привычки. Потом вызвали и меня. И когда увидел я врача, улыбнулся. И он улыбнулся мне. Я ему ещё раз улыбнулся, просто так и потому, что он был не женщиной. И мне не придётся, наверное, раздеваться.

– Рассказывай, – говорит, – про симптомы.

– С удовольствием.

Долго после того, как я закончил, он сидел и ничего не говорил. Взял книжку с полки и долго перелистывал. Потом поставил обратно.

– Гмм, – говорит, – не знаю.

Мы сидели молча.

– Может, это просто ангина? – говорю.

– Ммда, – говорит. И выписал мне рецепт.

Тогда я встал и подал ему руку.

– Спасибо, – говорю. И убежал. Вдруг он передумает и попросит меня раздеться?

Я шёл по улицам и чувствовал себя просто великолепно, несмотря на простуду. Теперь, когда болею, только к нему хожу.

 

Первое худо – худой сосед

Каков сам – такими видишь других, это закон такой, общеизвестный. Есть и другой взгляд на этот закон, менее известный, но, по-моему, не менее правдивый, а поконкретнее: каков сам – таковы и соседи. С этим как бы трудно смириться, мне особенно, потому что соседи попадались разные. Уж очень тяжело признаться, но закон такой, может быть, есть.

Был один такой хороший сосед – дворник. Из Азербайджана. Плохо говорил по-русски и думал, наверное, что я сам русский. Он мне очень нравился. Всегда здоровался и всегда предупреждал, когда собирались бить лед с крыши. А то, бывало, начинают бить, куски огромные падают, и другие говорят: нет, все хорошо, идите вперед, к чертовой матери, тупой иностранный гарсон.

Вот стук в дверь. Отворяюсь и вижу: бабушка. Говорит: «Помнишь, как мы тебе помогли ночью, разбили дверь, потому что ты перебрал излишне и потерял свои ключи в пьяном виде? Ну, теперь твоя очередь разбить мне дверь».

Я сразу (хотя и рад был, что со мной разговаривают) возразил, что это был не я. И вспомнил, что, когда я только собирался переехать в эту квартиру, тот англичанин, который раньше здесь жил, то и дело рассказывал мне о том случае:

– Соседи здесь хорошие, – говорил он, – разбили дверь ночью для меня, когда я в пьяном виде потерял ключи. Короче, соседи вери гуд.

Я спустился с бабушкой на этаж ниже и попытался дверь сломать.

– Плечом! – кричит бабушка. – Сильнее! Сломай, давай, курицын сын!

Тем временем подкралась мысль такая коварная: вдруг я сломаю, и она станет требовать, чтобы я заплатил за ремонт? Мало ли? И страшно стало от того, что я так начал мыслить коварно. Но все равно – не получилось у меня. Тогда я ей предложил позвонить куда-то с помощью моего домашнего телефона. Она согласилась, и мы поднялись обратно ко мне.

В моей квартире телефон стоял на кухне, и я ей сразу предложил туда идти. Но она (надо полагать, чисто случайно) отклонилась направо в комнату и там начала осматривать, что к чему. После моей повторной просьбы, она все-таки нашла кухню, присела в удобное мое кресло и начала рассказать о том, как она устала, только приехала с дачи, там копалась в земле, забыла ключи и так далее. Поэтому я ей предложил чашку чая, отчего она не стала отказываться, что, по-моему, вполне нормально. Мы немножко поболтали, она глазами гуляла по комнате. Берет в руки книжки, которые читаю, спрашивает: ты их читаешь? Насмехается, и на глаза ей попадаются свежие печения, которые на днях испекла для меня одна моя студентка. Бабушка попросила меня ей предложить печения, что, опять, по-моему, вполне входит в дело, поскольку русские не любят пить чай без сладостей. Я ей предложил, и она не стала отказываться, а напротив, съела все. И на здоровье, я очень рад был, что ей у меня понравилось, может, она расскажет остальным, что я не такой уж плохой иностранец.

– Ой, какие вкусные, – говорила она, – ты сам сделал!? Понятно, почему ты не мог сломать дверь… ты не мужик.

С одной стороны, вроде бы так, и можно гордиться, а с другой – все-таки обидно. Почему не мужик? Мужик!

Тогда она встала и пошла в ванную комнату, якобы, наверное, мыться, хотя воду не включила, и слышно, что роется. Когда она вернулась, я предложил ей совершить то, блин, для чего пришли, и позвонить, обратиться куда-то за помощью.

– Да нет, – говорит, – я как-нибудь сама.

И ушла. Через полчаса слышно, как дворник наш азербайджанский ломает дверь, и она говорит: «Сам печения печет. Не мужик. Дверь не мог сломать. А ты давай плечом, сильнее, хоть ты будь мужиком!» И слышно, как дворник отвечает: «Что? Что делать? Да, хочу печение». И не совсем понимает. Я начал еще позитивнее о нем думать, но и надо было мне на работу идти, только не хотелось ее еще раз видеть. Делать нечего, нельзя опаздывать на работу каждый день. Когда проходил мимо, я на нее посмотрел так, чтобы она поняла, как я недоволен. Но она неправильно поняла, наверное, и только улыбалась, с усмешкой такой непередаваемой.

Через полгода я ее чисто случайно затопил. Старая стиральная машина дуба дала. Жду неделю, две – никто не приходит выяснить отношения. Размечтался и подумал: может, и не затопил? Через месяц дедушка стучит в дверь. На даче были, мол, и все ли в порядке с сантехникой в квартире? Я признался, и он сказал, сколько стоил ремонт. Очень маленькую сумму назвал. Даже хотелось больше дать, но он отказался брать. Короче, не пытались деньги вымогать.

Шесть месяцев и не видно, и не слышно ничего. На даче, наверно. Потом как-то стук в дверь. Сын. На даче были. Потеряли ключ. «Можно через ваш балкон спрыгнуть вниз на свой?»

– Хорошо, – говорю – почему бы нет? Только вот, как это вам не страшно? Пятый же этаж.

– Страшно!? – недоумевает. – Я мужик, мне не страшно.

– Ну ладно, мужик, прыгай на здоровье.

И прыгнул. Только сначала себя обвязал веревкой, привязал другой конец к решетке балконной и попросил меня держать его за руку, пока не упал. «Ммда, – думаю, – храбрый. И такой немужик, как я, мог бы спрыгнуть так».

Открыли дверь, и я их больше не видел. Но и вправду хорошие были соседи, самые хорошие из всех, кто у меня был.

 

Достоевский

Зависть – зеленый монстр. Человека заедает изнутри. В детстве я очень сильно страдал от этого порока. Главным образом, завидовал Достоевскому. Достаточно было открыть одну его книгу, как мои руки начинали трястись и кровь закипала. «Какой мерзавец, однако-с, – думал я, – как он смел быть таким чрезвычайно гениальным?!»

В то время когда мои друзья носили костюмчики супермэна и бэтмэна, я надевал искусственную бороду и кашлял, будто болен.

– Ты дед-супер-мороз, что-ли? – спрашивали меня.

– Нет, я Федор Михайлович Достоевский, и не надо придумывать для меня ложные способности, я и так умею смотреть сквозь стены – стены человеческой души.

Зимой на катке играли в хоккей, и искусственная борода пригождалась – защищала от холода. Короче, любил Достоевского, увлекся Россией, и другие считали это немножко ненормальным.

Когда я сказал своим родителям, что собираюсь в Россию, они не так сильно удивились – они уже были подготовлены. Заплакала мама, но не сильно, и сквозь слезы проговорила: «Может, там ты будешь чувствовать себя более комфортно, чем здесь, у них всех там тоже, наверное, бороды, и они тоже, наверное, никогда не улыбаются». Папа выругался: «Коммуняки!», – но, скорее, из чувства долга, а не от настоящего ужаса. И пожелали удачи.

Я должен сказать, что понравилось сразу в России. Понравилось все. Понравились люди, улыбающиеся и не улыбающиеся. Понравилась жара лета, понравились таксисты, понравилось метро. Понравились квартиры, хотя с ними было тяжело. И даже хозяйки понравились, хотя с ними было невозможно.

Жил в квартире на … Рядом с метро. Если бежать быстро от дверей, можно было успеть до того, как бездомные собаки почуют и бросятся вдогонку. Рядом рынок и гипермаркет. Рядом и хозяйка – она жила в соседнем подъезде у сына. Приятная женщина, любила болтать. Любила часто приходить с невыполнимыми просьбами.

Открывается дверь.

– Добрый день, товарищ! Я, знаете, только на секунду, я буквально только быстро. Мне надо найти четырехлитровые банки, они мне очень нужны, они здесь, и мне очень надо их найти, помогите, пожалуйста.

И мы искали часа полтора и не могли эти козлиные бороды найти. Она ушла очень расстроенная и недовольная мной. Подозревала, что я их продал и пропил. Я тоже очень расстроился – не хотел ее волновать. И решил пойти купить новые, небось, у нее с деньгами туговато, а мне что, жалко что ли?

На работе я спросил у русских, где мне их лучше купить, а они мне говорили: «Какие там четырехлитровые банки?! Таких нету, че ты несешь? Двух– есть, и трех-, даже пяти-… А четырех-? Бред какой!»

Вот и не купил.

Другой раз открывается дверь.

Заходит, просит о помощи:

– Товарищ, помогите, пожалуйста, я не успеваю, я готовлю ужин и не хватает колбаски. Выручите, пожалуйста, сбегайте в лавку мясную, купите мне твердокопченую и мягкокопченую, будьте добры, а?

Я сбегал, но надо мной издевались людишки в лавке.

– Твердокопче-че? Мягко? Кто тебя послал сюда, кто тебя так научил говорить, мальчик?

Не хотел ее выставлять на высмеивание.

– Свои, – говорю.

Смеялись, издевались. Обидно стало. Убежал в другую лавку и купил сырокопченую и вареную. Отнес ей.

Другой раз прихожу домой и сам открываю дверь – она сидит на диване и телик смотрит.

– Я была в районе и решила заглянуть, узнать, как дела.

Хотелось возразить, что она всегда в районе, потому что живет в соседнем подъезде, но сдержался.

– Шла домой и устала, надо было присесть. А вот, оказывается, идет такая прикольная передача, вы не смотрите?

Может быть выражение на моем лице что-то ей говорило, потому что привстала и приготовилась уйти, но вдруг, похоже, вспомнила какой-то повод остаться и спросила: «Знаете, товарищ, я вообще-то по делу, мне очень нужно найти книгу, классику русской литературы, может слыхали о писателе мировой известности, Ф. М. Достоевском?»

Я готов был простить все ее грехи. Но когда я начал говорить о Достоевском, она скрючила личико в выражении недовольства.

– Знаете, товарищ, это, впрочем, слишком типично – все иностранцы о нем знают – знали бы чего-то еще. Приезжают сюда и любят Достоевского, какая скука. Все вы одинаковы, знаете? А он, между прочем, слишком циничный и тяжелый. Хотите книгу читать, лучше читайте Швейка, вот веселенькие приключения, не то что Достоевский.

И мы, наконец, поссорились. Лопнуло терпение, когда она начала поносить Достоевского.

– Вы должны радоваться, – говорю, – а не поноситься, – говорю. – Радоваться надобно, что именно такие к вам и приезжают иностранцы. А то могли бы и приехать другие, менее такие интеллигентные.

– Да, только этого не хватало! – кричит она, – будто и не хватает своих нытиков интеллигентов! Еще и надо импортировать из-за рубежа! Скажу тебе вот что, мальчик, в России нет места для интеллигентов.

На этом ссора и кончилась – сама угасла так же быстро, как и вспыхнула. Не знаю, какие там были истинные причины криков, может, устали, бывает же – ссоришься и понимаешь, что глупость.

Уехал я в конце концов из этой квартиры. Переселился туда один мой друг, американец. Не говорил по-русски совсем, и все было нормально. Говорил, что она первое время приходила часто, а потом перестала.

 

Биг Бэн

Если надо почему-то с людьми знакомиться, я советую это делать с британцами. Такие, в основном, правильные, легкие в общении, приятные наедине и в больших группах. И Бэн был таким. Высокий, улыбчивый, в очках, с британским чувством вины перед всеми. До грани нервного срыва любил русскую культуру – как идею. Так сильно ее любил, что выработался такой у него нервный тик – каждые несколько минут смотрел на шикарные часы, которые подарил отец до отъезда.

Я обрадовался, встретив его. Говорили мы практически на одном языке. Слушали практически одинаковую музыку. И так далее. Стало немножко легче в чужой среде.

Профессор русского языка, который обучал Бэна, увидев у него экстремальное возбуждение по поводу культуры, считал важным предупредить его перед отъездом: не ожидай многого от России – и ты не разочаруешься сразу. Кроме этой фразы, больше из своих курсов Бэн ничего не помнил.

Не знаю, что видели во мне, но считали важным обучить выражению, единственному, которое я запомнил, и которое впоследствии очень пригодилось: «Вы не выходите на следующей?»

Вот с этими двумя предложениями мы вступили в новую среду обитания, чтобы вместе все разузнать. Гуляли вечером. Объяснил он мне, какие у него были две цели в жизни: найти девушку с грустными глазами, которая любит русский язык так же безнадежно и неумело, как он, и прочитать Робинзона Крузо на русском языке. У меня подобные цели тоже были, только немножко отличались в деталях.

Он жил на Петровско-Разумовской в квартире с тараканами, а я – на Тимирязевской напротив гостиницы «Молодежная».

Гуляли, подгоняли друг друга вперед, каждый хотел преуспеть лучше другого, типа конкуренция – кто первым нормально заговорит. Что-то слышали в разговорах и стремились это сразу употреблять в речи, опережая друг друга, иногда еще не совсем разобравшись в том, правильно ли расслышали или поняли. К примеру. Московский вечер, зажигалку забыли дома. Увидели девушку в подворотне. Вот местный человек, будем практиковаться. Он добежал первым.

– Простите, пожалуйста, – говорит задыхаясь, – Вас нету, огонь?

И девушка, похоже, не совсем догадалась, что хотели. Подумала что-то другое, милая. Испугалась, бросила в нас свой пакет и убежала. И мы, мягкие люди, тоже испугались, поняли, что девушку нечаянно испугали. Переживали, кинулись за ней, чтобы извиниться, но она бежала быстро.

– Девушка, – кричали, – мы не хотели, извините, мы вас сейчас поймаем, и вы поймете, что мы хотели.

Короче, еще не могли объясняться адекватно. Было очень неловко внутри.

Месяц не гуляли в районе, работали в Подмосковье.

Там тоже были девушки. Одну местную девушку привлек Бэн своим ростом (у нее самой были очень длинные ноги), и она ему написала записочку, и попросила кассиршу в единственном магазине деревни передать ему. Только в тот день была моя очередь всякие нужные бутылки купить, и кассирша передала мне. Я понял по обращению к «очень высокому во всех смыслах, не дурной внешности джентльмену», что имелся в виду Бэн, и передал ему записочку с завистью. Назначалась тайная встреча после девяти, возле разрушенного храма.

Конечно же, пошел он, и его не было два часа. Когда пришел, у него морда была красная. Не хотел говорить:

– Она, говорит, не пришла. Я ее все это время ждал. Неловко было уйти, вдруг она придет – мне было бы совестно.

Через два дня пришла еще записочка: «Извини, высокий, красивый иностранец. Я не могла прийти. Давай сегодня в то же время, на том же месте». Конечно же, он пошел. И опять пришел с пустыми надеждами.

– Ну, смеются, – говорит, – над дураком идиотским.

Может, так и было. Зачем, я не мог понять, ведь он действительно был такой рубаха-парень и очень добрый – зачем над таким издеваться?

Вернулись в Москву и снова начали гулять. Был киоск на Петровско-Разумовской (возле рынка), там покупали диски, пока не сгорел. В нем работал мальчик старательный. Мы просили одно, и он нам давал другое. Попросили Роллинг Стоунз, а он нам – квартирник Цоя. «Попробуй, – говорит, – ништяк. На фиг, – говорит, – Стоунз». Другой раз попросили Пистолс, а он дает Башлачева и «ништяк» говорит, «на фиг».

И жизнь текла.

– Никогда, – говорит Бэн, – не уеду, я так счастлив здесь. Такая музыка. Такие люди. Такие пирожки, такая Балтика, такое все!

И действительно. Так хорошо себя чувствовали, может, в первый раз в жизни.

Последний раз в жизни пошли на рынок пирожки покупать, и Янки диск подал. Такой ништяк, что Бэн забыл собственное имя на фиг. Послушал диск Янки, заплакал и уронил на пол книгу Робинзона. Когда узнал, что ее больше нет в этом мире, он был безутешен. Совпало это с началом нового учебного года, и он уехал в Питер, а я – в Волгоград. Он был не в настроении, и мы не прощались.

Год не виделись. Я переехал в Москву, и он принял решение вернуться в страну предков, но сначала в Москву, со мной нормально досвиданкаться. Я встретил его на трех вокзалах. Изменился он, маленько. У него были новые очки и на руке отсутствовали часы шикарные. Объяснялся по-русски уже ничего себе. Стал еще более мягеньким. Сказывалось это в его речи. Видно, что кроме всего прочего, открыл для себя «мягкий знак». И хотел он все смягчить.

Купили мы «бульки» в булочной, или, как он говорил, в «бульошной». И в киоске «бутыльки» «Бальтики». Гуляли, и он мне рассказал про то, как устроилась жизнь в северной столице. Вообщем и целом – не плохо. Жилье получил достаточно центральное, возле сенного рынка. Там и потерял часы.

– Напали на меня ночью, – говорит, – когда у меня все расслабилось из-за прекрасного вечера и больших хлопьев снежных. Падали они, сукины дети, прямо как во сне. И разбили очки и руку. Надо было носить гипсовую повязку и купить новые очки. А так, вполне прилично устроился. Иглу посмотрел. Люди делятся в две категории, но не на тех, которые на трубах сидят и которым деньги нужны, а на тех, которые признают, что у них тараканы есть, и тех, которые страшно возмущаются и говорят, типа, «не у меня, я не грязный». Прикинь, из всех моих студентов примерно ровно половина говорила одно и половина – другое. У тебя в Волгограде тараканы были?

Были, конечно. И я тоже не считал себя грязным. Были такие большие, что боже упаси.

– А что, говорю, ты уезжаешь? Ты же собирался навсегда остаться?

– Знаешь, говорит, я и до сих пор хочу, но не могу. Вполне ладно начал существовать в Питере, но что-то не так. Идя по улице, не чувствую себя вполне расслабленно. Ходить вечером боюсь, самую малость. И это страшно. Раньше такого не было. Не знаю, с чего бы это так случилось.

Один мой студент, парень нашего возраста, пригласил в ресторан. Молодой парень, с мускулами, так что, если надо было бы идти домой после заката, Бэн мог бы не бояться.

Сидели мы все вместе за столом и пили пиво. Девушка какая-то пришла с этим студентом, и он выделил ей все внимание, что, в принципе, объяснимо. Только, нам было неловко разговаривать между собой на английском, потому что она не говорила, и хотя они на нас вроде не обращали внимания, все же неправильно. Время от времени он к нам тоже поворачивался, рассказывал какие-нибудь малость некорректные анекдоты про прапорщиков и девушек. Так что мы тоже пытались на русском, и Бэн по течению некоторого времени начал немножко пьянеть, стал более раскованным, хохотал после анекдотов из чувства доброжелательности, хотел объединить весь мир любовью и всех, кто сидел за нашим столом. Начал он к ним обращать свои мысли тоже.

– Друзья, говорит, дорогие друзья. Слушайте, я хочу с вами теперь поделиться своими мыслями.

– Заочно, – проговорил сквозь зубы мой студент, так, чтобы только девушка услышала, и повернулся к ней, издеваясь выражением лица.

Бэн не расслышал и слишком сердечно хотел говорить, чтобы полностью понять.

– В России, – говорит, – писатели всегда были пророки, глашатаи. Слушали тех, кто раньше говорил, и отвечали, иногда соглашаясь, а иногда нет. У нас это не так. У нас самые великие писатели пытались просто говорить хотя бы какую-то, хотя бы малюсенькую, – Бэн показывал пальцем, какую малюсенькую, глаза горели любовью, – истину. Есть одно исключение, ну два. Это Шекспир, чуть-чуть, и Даниэль Дефо, писатель Робинзона Крузо. Только они обнимали истину всеми своими руками и говорили, как русский писатель, русским масштабом. Представьте тогда, каково читать Робинзона Крузо на русском языке! Русский масштаб, с английского оригинала! Хотя, ну, вы, вообщем-то, русские, – растерялся он.– Вы читали Робинзона Крузо?!

– Да, замечательно провел время, читая его. А ты, не «хочешь ешо пит»? – говорил студент с английским акцентом, совсем не правильно сделав звуки твердыми, когда сущность акцента Бэна была в мягкости. Вроде не заметил Бэн. Мы еще послушали пару непристойных анекдотов и готовились пойти домой.

– Очен, – говорит студент, – приятно било тебя встретит.

Бэн достаточно выпил, чтобы не слишком бояться, и мы поймали такси и поехали домой. На следующее утро он уехал, и я его больше не видел.

 

Закон и связь

Жизнь полна неуловимых вещей. Воздух ими переполнен – разными понятиями, радиоволнами, мобильными телефонами, законами. Для пройдох они не помеха, а очень даже наоборот, а для других – помеха и очередное испытание.

Прохожу мимо торгового комплекса каждый день по дороге на работу. Со временем начал замечать, что какой-то там один магазин пользуется большей авторитетностью у покупателей, чем остальные. Магазин мобильных телефонов. Нет необходимости подходить ближе, чтобы понять, что эти мобильные телефоны – серьезные штуки, и что продающие их – тоже не подарки, ревнивые. Ни перед чем не останавливаются, чтоб свой авторитет приподнять. То какие-то громкие акции проходят на раздевание, то раздают бесплатные сим-карты, то что-то с обезьянками из зоопарка делают. Проходить даже страшно стало – такая там всегда толпа возбужденная. Проходить стало трудно без того, чтоб не краснеть.

Но не об этом хочу я. Хотя мартышка мне в рожу чуть не влепила, когда я отказался взять сим-карту.

– У меня-то нет мобильного, гражданка, – говорю. – Зачем мне ваши серьезные штуки? – Но попробуй объяснить это возбужденной мартышке, рыбий глаз.

Да не об этом хочу я. А вот о чем: значит и я, башковитый, все-таки тоже дошел до того, чтоб мобильник себе купить. И так как не знал другого магазина, пошел в сей, на углу. Подходил и не краснел. Ну, кто живет теперь без мобильного? Двадцать или там тридцать лет назад можно было еще как-то обойтись, а теперь – тебе даже в глаза не посмотрят, если узнают, что у тебя нет мобильного. Всерьез тебя не воспримет даже самая нечеловеческая мартышка.

Значится, так тому и быть. Захожу в магазин дьявольский. Подходит рабочий персонал, молодой человек, достаточно тонкий и послушный. Улыбается. В рожу не влепляет. Я сразу почти успокоился. Был очень благодарен в душе, что все началось так хорошо и без хамства. Объяснил, зачем приперся.

– Не хочу, – говорю, – раздеваться. Я стесняюсь перед другими. Дайте, – говорю, – лучше какую-нибудь модель поскромнее, для первого раза.

И он мне показывал самые доступные модели. Европейское что-то, гадость какая-то. Ну, отечественного производства не было. Я выбрал себе «что-нибудь такое скромное», и мы начали оформлять связь.

Тогда выяснилось, что мой официальный способ проживания не соответствует правилам компании.

– То есть, адрес должен быть написан возле регистрации, – говорит пацан. – Правила такие. Мы должны знать, где вы находитесь ночью, – говорит. – Для безопасности государства.

– Я вас уверяю, – говорю, – и обещаю, честное слово, ничего опасного у меня ночью не бывает. Это самая настоящая регистрация. Я две недели ждал эту регистрацию. Ходил без документов и избегал встреч с ментами. Я долго стоял в очереди и много раз неправильно заполнял анкету так, что девушка отказывалась принимать мою бумагу, пока не заполню верно.

– Это я вас понимаю, – говорит. – Это очень жаль. – И вид у него действительно был жалостливым. Видно, что по правде хочет помочь, и он пошел опять советоваться. Когда пришел, выглядел так же жалостливо: – Нет, – говорит, – мне жаль. По правилам компании, адрес должен быть указан на регистрации.

Тут другой начинает подкрадываться. У него вид был болезненным, будто всю ночь пил с кем-то на брудершафт. Мне в лицо отказывался смотреть. Менеджер какой-то.

Парнишка все повторил сочувственно.

– Две недели без документов… от ментов бегал… анкету неправильно заполнял… придирались…

А другой, сук ему в нос, схватил мои документы из рук молодого парня и шептал тихо и неразборчиво, чтоб голове не было больно, или там какой-нибудь тупой иностранец не мог его понять. Смотрел на регистрацию. Дышал на нее.

– Паршиво разбираешься в вещах, – шепчет, – малолетка. Я пойду, – шепчет, – куплю тебе сейчас за двести рублей такую регистрацию в любом переходе. – И с решающим высокомерием бросил мои документы на стол. Постоял еще пару минут победоносно и ушел в свой кабинет.

Минуту-две еще стояли мы. Я что-то говорил бессмысленно, типа, поменяли закон, меняют каждый год, законодательство российской федерации говорит то-то, то есть уже не пишут адрес на регистрации, это не прописка, документы у меня нормальные. Как же так. Почему государство не хочет, чтобы я разговаривал с людьми и познакомился. Ну, без мобильного уже не современно.

Но все было бессмысленно. Не парнишка законы пишет.

– А у вас есть, – говорит тогда парнишка, – какой-нибудь знакомый, у кого адрес в паспорте написан?

Магазин находился недалеко от работы моей, и учителя часто приходили смотреть на новые модели телефонов, мартышек, и так далее. И в этот раз один наш директор по обучению, джентльмен постарше, зашел.

– Джон, ты новую регистрацию еще не сделал?

– Нет.

– У тебя в паспорте адрес написан?

– Написан.

– У тебя ночью безопасно?

– Что?

– Ничего. Можно оформить мобильную связь на тебя?

– Можно.

Сделали за пять минут. Даже хмурый менеджер, сук ему в нос, не противился. Не знаю, зачем это все нужно было, но теперь официально я в Зеленограде живу, я британец, и мне 60 лет. Нормально. Мобильный работает. С людьми знакомлюсь.

 

Казак

Есть у меня один дружбан – потомственный казак. Ну, мы с ним на короткой ноге. Видимся иногда после работы, пивко пьем. Разговариваем по-русски вместе и обсуждаем казацкие темы. И видеться, как бы, всегда отрадно, конечно, и обсуждать. Да вот только что-то он, бедный, последнее время всегда распаленный негодованием. Никак нормально не может ходить по улицам или там метрополитену без того, чтобы не разгневаться и не растоптаться ногами. Прямо очень обидно и тяжело с ним разговаривать вечером.

Но вот вчера, к примеру, высказывал причину вполне приличную, по-моему. Прилично достали, и он в ответ в очередной день подряд вышел из себя полностью. Но только после того, как убедился, что другого выхода, кроме как из себя, не было:

– С людьми говорить не реально. Все равно не слышат тебя, если ты не кричишь. Что-то у людей наших со слухом. Ты думаешь, у тебя есть проблемы с раздутой бюрократией – я готов уже лопнуть на части, да негде будет этим частям упасть – нации меня лишили.

Все началось одним вечером, когда мы с ним размечтались, будто по свету путешествовать – это круто, и он решил себе загранпаспорт обновить до новых стандартов. Так что, в принципе, виноват немного в очередном негодовании сам я, блин. Толкнул его, может, неладное дело совершить, разрисовав, возможно, слишком красивую картину ненужной, в конце концов, границы. И он польстился, дьявол, на искушение. Отправился в стол, где первый этап к загранице находится, и там возникли сюрпризы, на которые никак невозможно было рассчитывать.

– Зато, – говорит – узнал впоследствии очень интересные вещи. Вещи, до которых я бы никогда не догадался сам – не поверил бы. В первую очередь, что я – ничейный. Ни царя у меня, ни гражданства.

– Интересно, – говорю, – и печально. А что ты имеешь в виду, елки-палки?

– Я говорю им: «Диссертацию защитил в МГУ. Загранпаспорт у меня-то был! Дед мой был оренбургский казак!» – «Ничего, – говорят, – и не хвалитесь. Сведений о приобретении тобой гражданства РФ в УФМС нет». «Вот тебе на! То есть, как нет!?» – «Да так, – говорят, – пустяки. Таких как ты – тысячи». Вот. Я никогда бы не подозревал. Но обидно все-таки, и дышать реально тяжело. Закручинился, на здоровье. «Это же безобразие, – говорю громко, чтоб слышали. – Этого не может быть, проверьте еще раз реально, пожалуйста». – «Да вы успокойтесь, гражданин, – говорят, – Так и так, тысячи подобных исков в судах всех регионов к миграционной службе – ничего здесь оригинального нет. Так что ты не гордись, – говорят, – казачья сабля. Лишить тебя гражданства проще простого – нужна тройка подписей – и ты никто, и звать тебя никак, Мазепа». Ну, тогда я пригорюнился уже без церемонии. «Какие, – говорю, – предатели! Вы-то сами предаете страну, избавляя ее от своих хороших корней. Сами посмотрите, а то будет сейчас скандал массовых пропорций». Ну, послушали, похоже, забоялись и сказали, что проверят еще раз. Проверили. И прислали мне решение свое по почте. Открываю и вижу, что я не имею гражданства и «спасибо, что обратились к нам, до свиданья». Даже не заказное это было письмо, а самое такое, что может потеряться легко. Как тебе вот эти яблоки?

– Да, – говорю, – ужас. Мне очень жаль. А что ты будешь делать?

– Да что я могу делать? Присоединиться к народу. Я тоже подал иск в суд. Теперь буду ждать.

Вот и ждет. Мы встречаемся иногда, и говорит он только об одном, кручинится – болит, вот о том и говорит. Но друг есть друг, и осуждать его сверхмерно не надо, а жалеть и сострадать, наверное, по силе.

 

День такой

Не знаю, но одна особа на работе со мной просто стоять рядом не может, не то чтобы разговаривать или там сидеть вместе во время обеденного перерыва. Было время – пожалуйста, пододвигалась ко мне поближе. А теперь – ничуть нету. Перестала она, кажется, уважать меня полностью. И знаете что – признаю всю вину за собой. Не скрою. Но обстоятельства были. Любой другой на моем месте посочувствовал бы мне.

Началось с утра.

Проснулся позже нужного времени и выпрыгнул из дома на бегу. Побежал и, может, не совсем адекватно застегивал пуговички, или там ремень не полностью закрыл на замок. Да и вид немножко отчаянный, человеческий облик отсутствовал. Виноват, не скрою. Но опаздывать очень не хотел. Знал, что шеф будет сегодня, и вобщем просто не люблю являться невовремя. Слава богу, а то бы забыл и документы, не привык еще носить с собой повсюду доказательство того, что я есть, а тут взял двумя пальчиками – теми, которые должны были заниматься пуговичками. И давай быстро к метро. Шеф будет на работе сегодня. Шеф будет. Пуговички подождут. Человеческий облик потом найдем.

Но чувствуют же акулы и песики кровь и отчаяние. Успешно пробежал я мимо бездомных бедных песиков, которые уже грызли кости, подаренные им добрыми женскими гражданками пожилого возраста, но угодил прямо в руки к людям, носящим достаточно красивые фуражки. Проверили документы, сделали замечание по поводу пуговичек, еще раз внимательно посмотрели в паспорт, улыбнулись и отпустили по-доброму – спасибо до сих пор им! Чудо какое!

Прыгнул в вагон, хотя двери уже практически закрылись – чудо такое, не могу объяснить. Два чуда подряд – может, день какой-то особенный. Застегнулся и выдохнул до кольцевой. На кольцевой было сложно. То есть, на человека уже был похож, но один эскалатор не работал, и люди решили толпиться бесцеремонно. Также упорно давили вперед. Когда я уже поднялся до вершины эскалатора и оказался в свободно движущемся переходе, заметил, что пуговички умудрились распахнуться, и ребята в синем опять приостановили мое стремление.

– Ну, дорогие, говорю, вы уже один раз отпустили меня сегодня.

Но они не сказали ничего, взяли паспорт и начали читать. Читали долго, растянули дело. То ли латинские буквы изучали, то ли еще чего. Но и они в конце концов отдали честь и отпустили на четыре стороны, благодарю сердечно.

Осталось буквально очень недолго до работы. Шел я вперед и не так страшно опаздывал, чтобы надо было расстраиваться навсегда. Бежал. Осталась одна станция. Выхожу из вагона. Остался один эскалатор. Поднимаюсь. Остался один милиционер… который забирает у меня документы и даже не смотрит на них, а просит идти за ним. Указывает на ментовку. Просит садиться. Просит подождать. Все просит и ничего не осматривает. Не интересуется. Ожидание у меня начало подниматься. Холодный пот. И милиционер недоволен, видимо, мной. И шеф не доволен будет. Кого еще можно разочаровать?

Наконец интересуется и открывает паспорт. Недоумевает. Смотрит. Улыбается чуть заметно. Просит прощения и отпускает с миром.

Дошел до работы, но без чувства достижения. Там удивились даже.

– А ты что здесь делаешь?

– Да я здесь работаю, говорю.

– Работают обычно с утра, а не когда желание появляется.

Я начал объяснять, как останавливали. Ничего не сказали, говорю, долго проверяли, блин, очень долго, будто виза, что ли паршивая. Не в первый раз, между прочем. Потом еще раз. И еще раз. Три раза в один проезд! Кого так останавливают часто? Как можно так жить и приходить на работу вовремя? Мне даже стало не смешно, говорю. Ни в один момент мне не было легко и радостно. Тормозят, а никакой радости нет!

Взяла администраторша паспорт, чтоб посмотреть на визу. Посмотрела внимательно. Позвала другого сотрудника. Потом еще. Все смотрели.

– Ну че, говорю, волнуясь. Нормально?

– Нет, говорит. Не нормально.

Холодно стало.

– У тебя что, сегодня день рождения?

Все эти проверки меня начисто сбили с панталыку.

Подумал секунду. Блин.

– Ну да, говорю.

День рождения. Действительно. Как можно забыть про собственный день рождения?

– Зажал, – говорит. Страшный приговор.

Люди на меня смотрят и головами качают. Кто-то подобрее. Кто-то подходит, по плечу шлепает, говорит: – проставиться надо, старина.

Кто-то желает все-таки всяких благ. А вот она, девка та, не улыбается.

– Да ты, – говорит с выражением презрения, – тьфу.

И правда, трудно с этим спорить. Надо было об этом подумать. На работе как будто каждый день пью шампанское и ем тортик «Киевский» или там «Наполеон». А к своему совсем не подготовился.

– А я-то просто подумал, говорю, что не хотят работать, и поэтому каждый день пьют шампанское, я как-то недопонял сам, что надо, серьезно. А если бы…

Но было уже поздно. Она уже ушла. И больше со мной не разговаривала.

 

С кем поведешься

Нас увезли в специальную комнату, похожую на ванную. Либо нам хотели сделать приятно, типа – во как нас ценят, дали собственную столовую – либо не хотели, чтоб мы заразили их детей нашим присутствием. Я склонен думать что все-таки первое.

Ну, это было начало – много, много непонятных дружеских жестов, теряющих свои значения в море культурных недопониманий.

Мы реагировали, как любые англосаксоны бы реагировали – мы улыбались и делали вид, будто понимаем.

Местные реагировали по разному.

Дети, отдыхаюшие в лагере, сидящие в общем зале, радостно кричали, что все слова им понятны по-англиски. Обычно понимали только одно, такое общеизвестное, на букву «ф». Вроде рады были нас видеть и хотели нас приветствовать.

Взрослые, работающие на кухне, невнятно реагировали сначала, потом решительно возненавидели. Мы это немножко сами обострили нечаяно. Ведь впервые знакомились с русской кухней вживую. Много чего там видели впервые, вещи, которые впоследствии и по истечению многого времени я дико полюбил и без которых жить уже не могу. Но тогда это все было впервые. И видать никогда не видал. И на глаз странно, и на вкус непонято, и в кишечках вроде сидеть спокойно не хотело. Гречка, везде лук, и огурчики, и укроп, будь здоров. Даже чай непонятно готовили. Я очень просил, чтоб мне принесли молоко, но меня сначала не поняли и принесли какой-то молочный продукт по имени «кефирчик». Мой друг, англичанин, очень переживал без своего чая и решил, что, раз молочный продукт, можно пробовать. Плеснули в чай. На вкус интересно, но не то. А когда наконец допоняли, что мы хотели с молоком сделать, напросто запретили: «Нееет, что вы, совсем что ли? Это некрасиво».

Солдаты, отслуживаюшие свой срок, тоже присутствовали. Лагерь был такой, для детей военнослужащих, или что-то похожее. Сначала этот фактик насторожил немножко. Бывало, идет какой-то солдатик или командующий с автоматом, подбегают все дети толпой и просят, чтоб дали пострелять. И начальник дает. И дети стреляют в воздух. Нас тоже позвали и дали шанс. Все по-настоящему, стреляешь – и плечу больновато, такая отдача у ружья.

Вот солдаты нас приняли радушно. Дали покурить. Очень любезно со мной обменивались сигаретами. За мои скучные «Мальборо» дали какие-то классно вонючие без фильтра. И научили говорить по-русски. Благодаря им я впервые начал лепить какие-то фразы, чтоб меня как-то могли воспринимать.

Каждый день мы приходили в частную свою столовую и присаживались. Вскоре приходили два солдатика, чья работа была нас обслуживать. С ними еда – огурчики и помидорчики в сметане с укропом; гречку или макарошки с котлетами; чай с лимончиком. Классно. Вижу эту еду во сне – теперь, когда окружен гамбургерами. А тогда это было трудное испытание: что с этим делать? Где булочки и кетчуп?! Был, конечно, черный хлеб на столе всегда, и мы с ним делали себе гамбургеры, но было не то.

Солдатики приносили еду, подавали и садились за стол. Смотрели на нас. Аппетиту это не помогало. Волновались мы: они так сидят здесь, потому что не доедаем?

Через пару дней немного расслабились. Научились есть котлеты без булок и под призором. Начали и с солдатиками разговаривать. Оказывается, они тоже хотели разговаривать. Научили нас говорить по-русски, как настоящие мужики. И попросили научить их говорить по-англиски, как настоящие мужики. Короче, классно.

С ними дружили и, как в настоящой дружбе, начали просить об одолжениях. Попросили, чтоб еду нормальную приносили.

– Ви што, – говорят – еда афигитильная. Солдати так не кушают нигде.

И мы в свою очередь пытались принести им подарочки – сигареты и так далее, но они отказывались их принять. Душевные такие ребята. Мои первые русские друзья. Я так горд был, каждое утро просыпался с чувстом своей собственной значимости – у меня настоящие русские друзья. Я уверен был, что теперь все у меня в жизни получится.

Когда воротился в Москву на меня люди начали совсем странно смотреть. Спросил, как куда-то проехать, отвечают: «Сам найдешь дорогу». В ресторане пытался заказать еду – только кивают головой и отходят. Я не мог понять. Спросил у знакомой канадки – хорошо говорила по-русски, хорошо понимала аборигенов.

– Да, – говорит, – ты странно по-русски говоришь, с каким-то кавказким акцентом. Еще и материшься, как солдат.

– Чего!? – недоумевал я, – не понял, на фиг.

– Ты с кем общался все это время? – спрашивает.

– Да, со своими друзьями русскими из Дагестана. – ответил я.

– Понятно, понятно. Ну классно. Так держать.

Только потом я узнал, что лезгин – это не совсем русский, а Дагестан – это не совсем Россия, и что говорю с канадско-кавказским акцентом.

Во как – круто.

Долгое время я ходил на рынок и пытался сохранить свое достояние – с торговцами беседовал об огурчиках и помидорчиках, но потом их выгнали по приказу государственному, очищать начали столицу, и я потерял свою связь с Кавказом навсегда. И акцент свой классный потерял, и остался у меня лишь канадско-глупый акцент. Единственное, что я мог, так это «Боржоми» пить, но потом и «Боржоми» пить стало поздно – запретили и это. Тут и сказке конец.

 

Банк

Не жалуюсь! Нет, не жалуюсь. У каждого своя сложная работа, каждый работает, как говорится, на износ, не жалея себя. И если каждый случайно задетый, недовольный тип будет все время жаловаться – в будущее двигаться вперед уж никак не успеем. И будущее у нас такое, что нельзя, к сожалению, всю жизнь хранить деньги в носочке под кроватью – приходится с банками сталкиваться. И с банкиршами. И банкирши не исключение. Тоже работают. Тоже двигаются вперед не жалея себя.

Присел на дорожку.

Вздохнул, встал и пошел.

В банке было на удивление мало людей, и я обрадовался – стареть в очереди не придется. Пошел прямо к кассе. Это была моя первая ошибка. Оказывается, там номер надо взять и подождать – ну, правила такие. А не будешь следить за правилами – обидятся. Охранник пальцами разными помашет тебе перед глазами. Вобщем, нормально. Без правил сложно, я согласен. Взял номер и начал ждать, пока девушка на кассе не освободится от охранника, ради которого глазки строила.

Стою, жду, но потом устал – ну, не интересно маяться одному весь день.

– Гражданка, – говорю, наконец, – будьте добры, можно у вас спросить, в конце концов?

Тут она ко мне с глазами поворачивается, ресницами удивляется:

– Чего, – говорит, – надо? – Так, ласково, скорее, из удивления.

– Счетчик открыть, – говорю, – будь ласка.

Тут удивление заканчивается, и вместо него начинаются вопросы:

– Зачем, – говорит, – надо? Какая фамилия? Год рождения? Место проживания? – И тому подобное, и очень быстро задает вопросы, чтоб не было времени лгать, наверное. И не записывает ответы, а, похоже, просто так спрашивает, искушает меня. Сначала мне не жалко, ну, хорошая практика, в принципе, но путаться начинаю, когда вопросы доходят до веса и роста – с числами и цифрами всегда тяжело на чужом языке.

– Не, – говорит тогда, – путайся тут! Иди туда, вон. Касса где, другая, вон, вишь, желтенькая юбка? Счета – это ее.

Отправляюсь туда и вижу: у желтенькой тоже глаза и ресницы. Тоже вот – старается вовсю. Каверзные вопросы задает. Бумаги вынимает. И главное – придирается.

– Не так пишется, – говорит, – а так, без мягкого знака. Не такими крупными детскими буквами, а так, нормальными. Да что за почерк у тебя? Кто тебя научил писать? – Ну, вопросы такие, сложные. И тоже не записывает ответы, а, похоже, просто так задает, чтоб человек потом засиживаться не захотел, а сразу ушел.

В конце концов, когда все возможные ошибки уже были сделаны, доходим до сущности дела – до долларов.

– То есть откуда мне было знать, что именно доллары мне нужны, мы же в России, – говорю, уже полностью вешая нос. – Ну, это же издевательство.

– Будешь знать, – говорит, – когда над тобою издеваются, а вот это – правила наши. Хочешь открыть счет здесь – первый вклад должен сделать в долларах, понял?

Правила так правила. Я понял, и меня отправили в другую кассу, к другой девушке, с глазами. Чтоб с числами работать. Хорошенькое дело. Но когда я на нее посмотрел, я подумал, что все-таки споемся – глаза у нее такие. Красивые. Красивыми глазами спрашивает, сколько я хочу купить рублей.

– Не хочу, – говорю, – купить рублей, они у меня уже есть. Мне нужны доллары.

Тогда и наши отношения скисли. Ей, похоже, за державу стало обидно.

– Но это ваши же правила, – говорю.

Но не важно было. Обида есть обида. Цифры разные начали летать туда и сюда, и я засомневался в том, что споемся.

– Я вас умоляю! – говорю я, уже готов упасть от усталости.

– Нет, это я умоляю! – говорит.

– Вы мне разменяете или нет?! – говорю.

– Да, – говорит, – но ты не поднимай на меня твой иностранный акцент, а то сейчас получишь, понял.

– Если, – говорю, – вы доллары имеете в виду, то ради Бога, получить и очень даже желаю. А если, впрочем, и что-то другое имели в виду, простите, я не понимаю, но я надеюсь, что мы сможем наладить отношения.

Похоже, она умилилась немножко, вздыхала. И спрашивает

– Курс, – говорит, – не знаешь, какой сейчас?

Но я не знал, и она отправилась узнавать, снова в обидном настроении. Когда вернулась и дала мне, наконец, баксы, я вышел из кассы весь мокрый от пота. На другой кассе желтенькая дама обрадовалась моему возвращению. Смотрела на часы. Полчаса до закрытия, может, его отправить домой, чтоб он вернулся закончить завтра? Я ничего не сказал. Может, мой унылый вид её растрогал, и она тоже умилилась.

После не слишком долгих разборок положили деньги на счет, и я вышел из банка и больше не возвращался – слишком боюсь.

Не знаю, можно ли было бы как-то улучшить процесс, не берусь учить – не банкирша я, или там кассирша пивной лавки, не знаю. Знаю только, что придираться очень легко со стороны, а вот найти реальные ответы – не легко. Я лучше деньги буду хранить под кроватью.

Рюкзак

Было время, летишь – пожалуйста, возьми с собой что хочешь на самолет, хоть козла. А теперь – какие-то жалкие 20 килограммов. Нужно было мне очень внимательно выбирать, что с собой взять. Задача не простая, ведь накопилось столько хлама. Чемоданы набил книжками, остался только рюкзак, но в рюкзаке место на два-три вещи.

 

ЛДПРовская майка

Одно время каждый день начинал с рассказа, типа, сосед у меня Владимир Вольфович, звонил он в дверь вчера, хотел немножко муки (кажется, что-то пек) и заодно рассказал про существительные. Хочу и вам рассказать. Или: мы с Владимиром Вольфовичом вчера чай пили. Он мне рассказал кое-что интерессное, хочу с вами поделиться. Он мне рассказал про третью форму глагола. И так занятия проходили. Студентам было интересно, сначала даже вроде поверили, будто он у меня сосед, и мне было смешно (просто думаю о Владимире Вольфовиче и сразу на душе комично – любимый он мой русский комик).

Вот приближались новогодние каникулы, время отдыха – две недели перерыв. Все счастливы – от этого поганного английского хочется отдохнуть, каким бы ни был смешным Владимир Вольфович, но устали.

Одна девушка такая, красивая, не очень любила меня, наверное, и Владимира Вольфовича тоже, встает и говорит перед всеми:

– Мы все знаем, как ты любишь Владимира Вольфовича, наслушались мы твои рассказы-сказки.

У меня в сердце стало холодно, предчувствие будто: наверное, переговорил, и она, может, ему сказала и теперь… ну не знаю чего, но ничего хорошего.

– Вот, – продолжает, – у меня подруга на Чистых прудах в офисе с ним работает.

«Да, – думаю, – труба».

– Я ее попросила и она кое-какие вещички в качестве подарка взяла, даже автограф.

Смотрю – и действительно написанно: «Гвейну, С новым годом». И про фиг даже не напомнил. Класс. Там и майка, и кепка, видео, и диск. Я сразу надел майку. Классно. По дороге домой еду в майке, в метро жарковато, и я растегнулся. Увидел майку мужик (похожий такой на этих самых – молодых фашистов) и подходит.

– Ты че, не за Путина?! – и вид у него такой, и главное – мускулы. Я думал сначала, как ответить, и решил – правду говорить всегда лучше.

– Неа, – говорю, – Владимир Вольфович у меня сосед.

И показываю автограф. Мужик стоял, стоял и погнал прочь. Я с облегчением дышал и думал: майка классная, но, наверное, надену в следующий раз только в Канаде. Вот и уложил за два года до отъезда, и она так и ждала. Теперь ношу по возможности, если выхожу гулять или чай пью.

 

Книга «Рассказы» М. М. Зощенко

Еще одна книга. Нашел на кухне за холодильником. Как она там оказалась – другая история. Все чемоданы уже набиты были, и оставить жалко, поскольку книга замечательная. Настоящая книга. Читать ее можно и плакать, и радоваться, и хотеть жить, и разхотеть жить – все вместе. Открывать ее и читать уже не могу – так вызывает она во мне «идеологическое шатание, крупные противоречия и меланхолию». И так как сейчас у меня «на душе полная ясность и розы распускаются», не хочется вернуться в прежнее состояние.

Вот, когда-то читал и все вместе делал – и радовался, и плакал, и упал на пол в метро. И привлек внимание других пассажиров так, что отходили от меня самую малость. Лежал скучный, на полу, и хохотал.

Жил на Южной тогда и работал в один день на Менделеевской, в Ясенево, в Альтуфево и на ВДНХ. Ехал день деньской, или поконкретнее – примерно 4 часа. В 10 часов вечера уже отправлялся домой от Менеделеевской. Одна ветка, прямо, примерно 45 минут. Если толкаться, то не проблема найти место возле двери, где написанно «Не прислоняться», чтоб можно было прислоняться и – читать 45 минут. Вообще-то классно. Я эту книгу читал. Она меня так потрясла, что перестал ощущать себя – погрузился в книгу. Время пролетело незаметно, и я только в последний момент врубился, что девушка-голос-метро сказала: «Южная». Двери уже вот-вот закроются, и придется на Пражской пересесть. Не хотелось, конечно, хорош уже ехать – и я попытался выпрямиться и выйти из вагона быстро. Но нога-то онемела. И я не сразу понял, что лежу на полу, – так решительно упал. Вот когда понял, мне стало очень неловко и весело. Из-за Зощенко смешно стало. Двери закрылись, и мы помчались к Пражской. Я все хохотал, и люди начали отходить в сторону. Я пытался встать, но ноге больно – свело. Людишки, понятное дело, спешили выйти и перепрыгивали через мое скучное тело, пока я не встал и не перенес свой организм на платформу. Несколько дней ходил веселым.

Открываю книгу сейчас с трепетом, вспоминаю о былых временах и вижу маленький листочек бумаги. Беру в руку с таким чувством, будто оно – послание от себя из прошлого к себе в будущее – на листочке написаны три слова моей рукой – «не дрова везешь». Интересно, но, к сожалению, не знаю, что я имел в виду.

 

Хохлома

В Волгограде работал с парой американцев. До этого не знал настоящих американцев – в моем городке в Канаде они редко появлялись, и мы их не любили. Вот, встретил американцев впервые в Волгограде, и они были хорошие, они меня спасли. Когда я проснулся один раз посреди ночи и обнаружил, что таракашки у меня везде, я убежал к американцам и спал на диване в их комнате. Они позволили мне жить у них, пока не нашел новую квартиру. Это было веселое время. Сидели мы на кухне допоздна и курили. И разговаривали. И ловили мышей.

У них дом был хороший, прямо в центре Волгограда на Проспекте Ленина. Был у них мусоропровод – интересное изобретение. Муссор выбросить можешь в любое время, только открывай. Это и делали жители дома – иногда и поздно. Слышишь что-то похожее на бомбу – а это всего лишь ребята или бабушка сверху выбрасывают бутылки пива опять, благодарю. Но привыкаешь быстро и в один день – сам начинаешь выбрасывать бутылки в четыре утра.

Вот один раз сидели на кухне и вдруг ниоткуда незванный гость. Кэйт как увидела, давай кричать и убежала на улицу. Джо более сдержан был. Глянул и тихо выругался: ну и татарин. Уговорили Кэйт вернутся в дом, и мы с Джо начали планы планировать.

Взяли веники и начали ждать. Недолго ждали. Сразу же высовывается и бежит, как курица. Мы с Джо бросаемся вдогонку, Кэйт – на улицу, но мышку не поймали. Видно, так не получится, слишком она быстрая.

Тогда коробку поставили, с сыром в ней, на коробку – доску под наклоном, чтобы мышка туда за сыром забралась, да не могла выбраться. Поставили и ушли на работу. Приходим и видим: сыр еще там. Либо только в фильмах любят сыр, либо коробки испугалась.

Тогда глубокую стеклянную тарелку поставили на подоконник, чтобы могла видеть что в ней ничего страшного нет, и в нее кусок шоколада положили, ведь все любят шоколад, небось, и мышки тоже. На тарелку опять доску, чтобы мышка могла туда забраться. Таков был план, по крайне мере. Мы ушли на работу и вечерком вернулись посмотреть. В тарелке шоколад наполовину съели, следы мышиных зубов видны, да мышки нет. Все же сумела выбраться, курица. Тогда Кэйт пошла в туалет, и послышался крик, и она вновь убежала на улицу. Небось, мышка нашлась. Пошли с Джо посмотреть – там мышка лежит на полу. Нагнулись поближе – мертва. Очень было жаль, не хотели мы убить ее, а просто поймать – и на улицу, Кэйт даже плакала.

В конце года Джо и Кэйт уехали к себе обратно на чужбину в Америку. Кэйт коллекционировала доски, особенно любила те, которые постарше, в стиле хохломы или гжели, но ту, которая в доме помогала в убийстве мышки, не хотела брать. У меня в квартире тоже была такая, хорошая, старая, тоже в стиле хохломы. Я спросил у хозяина, но он не мог понять, для чего, мол, мужику нужна доска. Но не возразил, и я взял, чтобы подарить Кэйт при следующей встрече, что и сделал.