Фенгхуангченг, 19 мая 1904 г. Последнее время мне очень хотелось убедиться, заставил ли японцев опыт при Ялу изменить каким-либо образом их построения для атаки, но только сегодня утром мне представился для этого подходящий случай. Если бы я запросил об этом официально, то высшее начальство дало бы процензурированный ответ, предназначенный для всех военных агентов, чем я, конечно, не мог бы удовлетвориться. Итак, выехав в 7 ч. утра один, без провожатых, я встретил роту пехоты, укрывшуюся в складках местности, очевидно приготовившуюся к действию. Часть впадины, где я набрел на свою счастливую находку, представляла маньчжурское кладбище, большие земляные насыпи которого служили людям превосходным укрытием как от взоров, так и от огня противника. Я решился скорее умереть на своем посту, чем пропустить случай что-либо увидеть, Поэтому я подобрал повод и стал выжидать событий с приличной дистанции. Командир роты не замедлил подойти ко мне и, как я и предполагал, пожелал мне только для вида доброго утра; в действительности же цель его была разузнать, кто я такой и что мне нужно. В подобных случаях очень выгодно быть генералом. Если бы я им не был, то, по моему убеждению, меня любезно заставили бы удалиться. К счастью, офицер этот говорил по-немецки. Мы разговорились, он сделался необыкновенно любезным и откровенно посвятил меня в полученные им инструкции. Он начал со своей роты. Его рота принимала активное участие в атаке Чиулиенченга. Капитан был очень доволен германской системой развертывания. Система эта, может быть, ведет к небольшим лишним потерям, но, коль скоро русскими употребляются еще более плотные построения, то он не высказался в пользу крупных изменений ее в смысле удлинения фронта.

Все прочие офицеры и треть людей были в тот день в карауле. Поэтому он решил воспользоваться этим утренним учением, чтобы дать необходимые указания унтер-офицерам. С этой целью он решил повести маневр с самого начала развития боя и предоставить самим людям принимать соответствующие решения. Задание для предстоящего маневра состояло в следующем: рота представляла собой крайний левый фланг атакующей японской армии, а находившийся против нее противник крайний правый фланг русской оборонительной позиции. На расстоянии около 1500 ярдов к северу от кладбища, где лежала спрятавшись рота, возвышался покрытый лесом холм около ста футов высотой. Здесь предполагалась окопавшаяся русская рота. Местность на протяжении первых 200 ярдов между японцами и целью их действий была пересеченного характера и представляла целый ряд укрытий. Отсюда далее, вплоть до подножия неприятельской позиции на холме, местность была абсолютно ровной, свежевспаханной, трудной для движения и совершенно лишенной укрытий. Это был такой участок местности, хуже которого для идущего под огнем в атаку солдата трудно себе представить.

По отрывистой команде и знаку капитанской сабли около одной трети роты выскочили из укрытия, сделали перебежку около 100–150 ярдов, бросились на землю и открыли огонь. Люди бежали с действительно ошеломляющей скоростью. Я вскочил на свою лошадь и поскакал вместе с этой частью роты. Каждый нижний чин выбирал для себя наилучший путь с тем глубоко сосредоточенным выражением лица, которое удается вызвать на физиономии англосакса по крайней мере крикетному шару или мячу.

Интервалы между людьми были около одного ярда, но с развитием атаки эти интервалы стали постепенно сокращаться, пока кое-где люди не сошлись плечом к плечу. На стрельбу было потрачено очень мало времени, и меньше чем через минуту другая перебежка продвинула эту часть роты вперед на расстояние около 1200 ярдов от позиции. Эта первая часть роты была подкреплена сзади другою частью, продвинувшейся быстрым шагом вперед и удлинившей фронт влево. К моему удивлению, это подкрепление прошло все расстояние около 400 ярдов сразу, одним ужасным усилием воли. Не только наши солдаты не способны на это, но и солдаты какой-либо другой континентальной, азиатской или американской, армии, которых мне приходилось видеть. Далее наступление продолжалось перебежками на 100 ярдов, и при каждой остановке давалось не больше минуты на стрельбу. На расстоянии 800 ярдов от неприятельской позиции цепь была усилена остальной частью роты, двигавшейся тем временем совершенно самостоятельно, не стреляя, к укрытию в виде фанзы, стоявшей на правом фланге всего фронта наступления.

Это последнее подкрепление удлинило цепь вправо, и отсюда перебежки делались полуротно до последней остановки на расстоянии около 350 ярдов от предполагаемой русской позиции. Тут раздались сигналы на трубах, люди примкнули штыки и бросились в атаку с криком Ура-а-а! пробираясь через глубоко вспаханную землю с поразительной быстротой и не переходя на шаг, пока не взобрались на две трети горы. Как мне объяснили, на учении было предположено, что русские очистили позицию. Вот где причина короткой стрельбы на последних позициях и вообще ускоренного хода всего маневра. Я не думаю, чтобы весь этот маневр занял более четверти часа. Во всяком случае, он не длился и двадцати минут, хотя я не мог следить точно за временем, неосмотрительно позабыв дома свои часы. Было вполне ясно, что на стройность движения и на точное соблюдение интервалов обращалось меньше внимания, чем на развитие энергии и сообразительности, целью чего и был весь маневр. В общем, я могу сказать, что эта атака способна устрашить хоть кого угодно. Это атака дервишей, вооруженных современными ружьями и поддержанных артиллерией, которая, как кажется, не хуже нашей по своему личному составу и лучше нашей в техническом отношении.

Поздравляя капитана с успешными маневрами, я спросил его, не думает ли он, что употребление подобных плотных строев с самого начала боя поведет к излишним потерям. Он возразил мне готовым германским ответом:

— «Нельзя одержать успеха без потерь».

Я не стал оспаривать справедливость этого мнения. Несомненно, построение было слишком плотное. Если бы то же протяжение фронта было занято четвертой частью людей с 1500 ярдов, т. е. расстояния, откуда начато было движение, и наступление продолжалось бы таким образом до позиций в 1000 или 800 ярдов от противника, его внимание было бы привлечено более растянутой цепью совершенно так же, а остальная часть роты могла бы присоединиться в 700 ярдах, не потеряв ни одного человека. Я не забываю при этом существующей теории, доказывающей необходимость развития сильного ружейного огня, чтобы с самого начала подавить огонь противника. Однако опыт научил меня, что, когда имеешь дело с противником за укрытиями, потери при этом со стороны атакующего несомненны, а вред, ему наносимый, более чем проблематичен. Кроме того, эта теория совершенно не может быть применена к атаке, свидетелем которой я только что был, потому что я не думаю, чтобы люди выпустили за все время маневра более десяти патронов на винтовку, что для стрельбы с больших дистанций японцы назначают четверых человек, где вполне достаточен один. Конечно, я вполне могу понять объяснение, что людям необходимо иметь чувство локтя, двигаясь вперед. Но я не думаю так о храбрых японцах; а иметь ряды, наполовину опустошенные ружейными пулями и шрапнелью с больших дистанций, далеко не лучший способ сохранить силы для штыкового удара. Наступление, подобное виденному мной сегодня, представляет собой значительное изменение прототипа германского, и введенный элемент быстроты может произвести деморализующее впечатление на второклассные войска, в особенности если они не особенно полагаются на свою стрельбу с коротких дистанций. Все-таки я думаю, что эта система не должна иметь успеха против таких метких стрелков, какими теперь стала британская пехота. Если русские стреляют так плохо, как про них говорят, то, конечно, все равно.

Единственным тревожным и новым фактом во всем этом вопросе является та поразительная быстрота, с которой двигаются эти маленькие люди. Нельзя не принять в соображение того, что, хотя, с одной стороны, они и назначают в боевую часть в четыре раза больше того, что следует, с другой же стороны, время, которое они находятся под огнем, вчетверо меньше того времени, которое потребовалось бы для всяких других войск. Эта комбинация пехотной тактики с быстротой передвижения конницы, которая способна, как я уже упоминал, деморализовать второклассные войска, может привести в замешательство даже самых лучших артиллеристов и стрелков. При вооружении противника удобными короткими ружьями и имеющего навык к быстрой стрельбе я не понимаю, как японцы могут надеяться сразу проскочить эти роковые 300 ярдов, если, конечно, их артиллерия не подавила огонь противника. Как бы то ни было, поживем — увидим. Я не сомневался, что это как-нибудь да удастся им. Если я где-либо видел удачное сочетание нравственных и физических качеств, которые единственно создают истинного воина, так именно здесь.

29 мая 1904 г. Вчера я очень интересно провел время и должен поспешить записать мои впечатления, чтобы время не изгладило их остроту. Все военные агенты были приглашены Куроки к парадному завтраку, чтобы познакомить их с начальниками дивизий и командирами бригад Первой армии. Одетый в свой синий мундир, который я имел при себе на всякий случай, я ввел представителей Европы и Америки в длинную переднюю здания штаба армии, где мы нашли в сборе генералов, сопровождаемых каждый своим начальником штаба и адъютантом. Они все стояли очень чопорно вдоль стены и ждали представления. Три дивизионных генерала были, конечно, здесь главными лицами, и я постараюсь, если смогу, описать их. Мне доставляет большое удовлетворение сознавать, что если эти заметки когда-либо и дойдут до них, то никто не найдет в них для себя что-либо обидное. Японский идеал красоты совершенно отличен от нашего. Веселые, грациозные девушки, румяные как свежее яблоко, которыми так восторгаются иностранцы, показались бы японцу вульгарной посредственностью, ибо он предпочитает девушку с мертвенно-бледным лицом и орлиным профилем. Несколько дней тому назад я сказал одному моему приятелю, что, по моему мнению, один из штабных офицеров очень похож на маску, и это замечание было сочтено за комплимент и было ему передано. При этих условиях очевидно, что можно говорить не только правду, но и всю правду.

Первым из генералов был Хасегава (Hasegawa), командир Императорской гвардии. Его фигура отличается ярко выраженным военным характером, а наружность красива, в стиле победителя, и несколько фанфаронна, а слишком близко поставленные друг к другу глаза портят все впечатление. Его начальники — бригадные генералы Ватанабэ и Асада. Ватанабэ с первого взгляда не производит впечатления большой энергии и силы. Он очень интеллигентен на вид, но не кажется сильным ни физически, ни по характеру. В разговоре он оказывается самым приятным человеком и одним из самых гуманных с иностранной точки зрения, с которым мне пока пришлось познакомиться в армии. Он очень доступен и, как мне говорили, действительно обладает в полной мере энергией и характером. Асада по внешнему виду истый военный, немного выше среднего роста японского офицера. Он дичится иностранцев и старается при первой возможности, насколько позволяет вежливость, отделаться от этих странных созданий.

Вторым генерал-лейтенантом был Ниши, начальник 2-й дивизии. Он очень худощав и желт; череп его головы отчетливо обнаруживается под плотно облегающей кожей. Несомненно, он страдает плохим пищеварением. Он весь сплошная улыбка, но на европейца он не производит должного впечатления, потому что он, кажется, не способен смотреть людям прямо в глаза. С ним были его начальники бригад: Окасаки (Okasaki) — 15-й и Матсунага (Matsunaga) — 3-й бригады. Первый из них поразил меня своим истым солдатским видом. Это хорошо сложенный человек лет 48–50 с открытым, круглым лицом, Мелкими чертами лица и откровенными, приятными и чистосердечными манерами. Он произвел на меня впечатление доброго и хорошего человека, и достаточно поговорить с ним несколько минут, чтобы убедиться, что он человек очень рассудительный. Последний из них, Матсунага, похож более на моряка, необыкновенно могучего и крепкого телосложения, он — толстый, сердечный и веселый.

Последним из генерал-лейтенантов был Инуйэ (Inouye), начальник 12-й дивизии. Это — спокойный старый человек со сдержанными манерами, предпочитающий собственное общество всякому другому. Сасаки (Sasaki) и Кигоши (Kigoshi), его начальники бригад, не присутствовали. Так как я видел их только несколько дней тому назад, я могу описать и их. Сасаки, командир 12-й бригады, немногим отличается от Окасаки. Для их друзей они, может быть, совершенно непохожи друг на друга, но я привожу здесь самые первые мои впечатления. Японцы и один или два военных агента, которые его знают, говорят, что он прямодушен и исключительно любезен и вежлив. Я могу заметить, что высшей похвалой со стороны военного агента служит признание его открытого характера. Кигоши, командир 23-й бригады, человек маленького роста с непропорционально мелкими чертами лица, с острым, испытующим и лисьим выражением. Говорят, что он действительно очень умный, развитой и ловкий человек, в то же время очень доступный, любезный и гостеприимный.

Почти весь состав штаба Первой армии был налицо. Наиболее выдающимися среди присутствовавших были полковник Матсуиши (Matsuishi), помощник начальника штаба, очень красивый человек, и майор Факуда (Fakuda), более незаметной наружности. Оба они вышколены в Германии и носят на себе ее отличительные признаки. Другой офицер европейской школы, полковник Хагино (Hagino), начальник разведывательного отделения, провел семь лет в России; он человек средних лет, тяжеловатого сложения, с седеющей бородой и правильными чертами лица. Мне приходилось уже иметь с ним дело несколько раз. Он один из наиболее добросовестных, рассудительных и трудолюбивых офицеров; до мелочей осторожный, тяжеловесный и точный, с точки зрения военного агента, но несомненно честный и надежный во всех отношениях. Он говорил мне, что очень любит русских, потому что, кроме радушия, ничего не встречал от них во время его пребывания в их стране. Подполковник Курита (Kurita), начальник отделения, заведовавшего транспортами и снабжениями, другой германский продукт, Человек с резкими чертами лица, сухой, со скорее отталкивающими манерами; он, я думаю, несмотря на это, все-таки очень рассудительный и благонадежный работник, хотя мне и не пришлось иметь с ним дел вне строго служебных отношений. Майор Ватанабэ, комендант штаба армии, получил свое образование во Франции. Он очень оживлен, необыкновенно любезен, разговорчив, вообще похож на совершенно типичного француза; каков он по внутреннему содержанию, я не берусь еще теперь судить. Генерал-майор Кодама, начальник инженеров армии, говорит только по-японски. Он очень популярная и, я думаю, очень талантливая личность. Он, кажется, всегда в хорошем расположении духа, высокого мнения о своих шутках, которые иногда бывают удачны, чаще же плохи. Полковник Матсумото (Matsumoto) не принадлежит к числу кипучих деятелей. Как мне сообщили по секрету, он занимается только организацией доставки боевых припасов в армию из Японии. Оценивая его по иностранному образцу, можно предположить, что он вряд ли способен достичь каких-нибудь поразительных комбинаций или развивать особо блестящие идеи. Почему, хотел бы я знать, долго прослуживший артиллерийский офицер становится иногда мало-помалу тяжеловесным, тогда как артиллерийский майор, командир батареи, составляет гордость этого рода оружия? Это одна из неразрешимых тайн службы. Нечто подобное происходит в индийской армии, где только очень немногим из великолепных эскадронных командиров бенгальской кавалерии удается достигнуть должности бригадного командира. Каждое поколение с грустью сознает, что люди, стоящие на высших ступенях служебной лестницы, истощены, и с гордостью указывает на целый ряд выдающихся людей; и даже в последние годы продолжается та же печальная история.

Последним из этих высших офицеров, которого я припоминаю, был Танегучи (Taneguchi), главный военный врач. Его чин соответствует генерал-майору, и он имеет немецкое образование, так же как и вообще все доктора, состоящие при армии. Если даже они не были в Германии, они обязаны знать немного немецкий язык, ибо все японские научные термины позаимствованы из этой страны. Японцы неизменно придерживаются германских, а не британских методов в случае их различия между собой. Существует целый ряд незначительных подробностей: как промывать рану перед перевязкой, число и глубина стежков при брюшных операциях, нужно ли зашивать одним стежком мускулы и кожу или их надо два и т. д.

Действительно, мне говорили, что эксперт может определить сразу только по тому, как японский доктор моет свои руки после операции, что он вышколен германцами и держится германских взглядов на медицину. В самом деле, во всех этих отношениях они немцы, но не британцы. Я открыто сознаю, что это открытие произвело на меня подавляющее впечатление. В чем бы ни заключалась причина этого, однако британских докторов, несмотря на все их богатство, титулы и британский престиж, немцы превзошли в этом мировом состязании народов, где японцы награждают победителя самой сердечной лестью. Островная империя может служить нам зеркалом, где мы увидим самих себя, если только у нас хватит достаточно мужества заглянуть в него. Любой народ, у которого японцы позаимствовали какую-либо отрасль деятельности, может считать себя достигшим в ней высшего совершенства. Но пусть эти народы остерегутся от слишком поспешного заключения, что они также превосходят в этих отношениях своих маленьких способных учеников. Наоборот, так, когда мы беседовали об их военном флоте, один молодой японский офицер довольно лукаво сказал мне:

— «Мы наталкиваемся на несовершенство наших образцов, только применяя способ самого тщательного и близкого подражания».

В то время, когда я это пишу, мне приходит в голову мысль, что некоторым объяснением предпочтения японцами германской военной медицины является то, что в то время, когда Япония обдумывала устройство своей армии по современному образцу, у германцев имелся свежий опыт 1866 и 1870 годов. Конечно, это объяснение очень правдоподобно, но все-таки, если бы британская медицина была бы одинаково хороша, то в армии нашлись бы один или два доктора, говорящих по-английски. Главный врач Танегучи, послуживший причиной всех этих рассуждений, худ и сухощав. Он производит впечатление глубокого ученого, но так как от него ничего нельзя добиться, кроме ворчанья с немецким акцентом, сопровождаемого стремительным бегством, то я оставляю его в области сомнений.

Несмотря на то что я уже достаточно хорошо был знаком со штабом армии и обменялся уже визитами с большинством из генералов, представление происходило торжественно и медленно. Сделав четыре-пять официальных поклонов первым в ряду, я с некоторым неудовольствием заметил, что их по меньшей мере еще около дюжины стояло выравненными в линию с чопорным видом людей, проглотивших аршин. К счастью, один комический инцидент ослабил мучительную торжественность этой процедуры. Следующим должен был мне представиться генерал Т. Кодама, начальник инженеров. Выступая вперед, он неловко задел и уронил большой глиняный горшок, произведя таким образом ужасный шум и смятение среди тишины, в которой производилась так благоговейно церемония представления. В настоящее время такие горшки употребляются в Японии для толчения бобов для супа. Они называются сурибачи (suribachi), или ступа для риса. В сражении при Ялу солдаты окрестили этим именем похожий на этот горшок холм конической формы, где у русских стояла батарея. Я сказал начальнику инженеров, очень смущенному наделанным им шумом:

— «Вы разбили сурибачияму в куски на Ялу, это вошло у вас в привычку, и вы должны теперь разбивать сурибачияму, где только с ним встретитесь».

Эта неважная шутка сделала чопорные ряды более развязными, и конец церемонии был лишен некоторых своих ужасов.

Пока мы дожидались завтрака, три начальника дивизии вместе со мной были введены в небольшую комнату, где я впервые встретил генерала Куроки. Здесь мы курили папиросы и болтали с генерал-лейтенантом и принцами Киташирикава (Kitashirikawa) и Куни (Kuni). Было доложено, что завтрак готов, и, попав в эту комнату, пришлось пройти через целый ряд взаимных церемоний, прежде чем выйти из нее. Сначала оба принца долго кланялись и церемонились, кому выйти первому, и прошло по крайней мере две минуты, пока они оба сразу не двинулись к двери и после некоторого препирания прошли через нее. Затем Куроки пожелал, чтобы я пошел первым, но я наотрез отказался, и он уступил и двинулся первым к двери. Вслед за ним пошел Ниши. Каждому известна эта нерешительность. Она случается в небольших размерах даже в Лондоне. Из десяти случаев в девяти каждый бывает в душе благодарен тому, кто решится пройти первым, каково бы ни было его старшинство. Наконец Хасегаве, Инуйэ и мне удалось, несмотря на безграничную скромность, отступления и взаимные отказы, достигнуть правой половины двери, после чего мы пошли завтракать без дальнейших хлопот. Дождь лил как из ведра или, как говорят японцы, как стрелы и копья, когда мы с трудом пробирались по глубокой грязи к большой палатке с плоской крышей, воинственно разукрашенной по стенам японскими флагами. В середине потолка палатки был прикреплен скомбинированный флаг восходящего солнца и британский. Рисунки обоих флагов так удивительно подходили друг к другу, что я невольно подумал, как бы хорошо было украсить наш флаг в его центре полным взошедшим солнцем для общего употребления такого флага в азиатских странах. Стол был убран флагами всех наций, за исключением одной. Но не флаги, несмотря на все их великолепие и значение, привлекали наши глаза. Отсутствие чего-либо, говорят, делает сердце нежнее, а целый ряд тонких, уже знакомых нам кушаний как бы приглашал приняться за них, что я страстно желал показать на своем собственном примере.

Для европейца решительно все равно, наполнить ли свой желудок сновидениями об обеде или же обедом из риса. Несмотря на то, что он испытает все ощущения еды и почувствует себя на минуту сытым до отвала, увы! Только на минуту, потому что не пройдет и получаса, как ему придется туже затянуть свой пояс. Однако здесь было кое-что, казавшееся существенным и сулившим удовлетворение. Тут были цыплята, ветчина, холодная свинина, желе розового цвета и сладкие пирожки. Винные бутылки с ярлыками Сотерн, Шато Лафит и Помери свободно переходили из рук в руки и так же свободно опустошались. Хотя наши ноги постепенно все более и более увязали в густой грязи, наше настроение подымалось все выше и выше, пока наконец не достигло точки кипения или речей. Куроки постучал по столу, и этот столь знакомый мне звук вместе со всеми его ненавидимыми мною последствиями заставили кровь похолодеть в моих жилах. Он приветствовал военных агентов и сказал, что желал встретить их как следует, но очень сожалеет, что дождь испортил все впечатление празднества. Было очевидно, что мне следовало отвечать, ибо все глаза были устремлены на меня с неприятно-вопросительным выражением. Среди всего собрания, около восьмидесяти человек, никто не говорил по-английски, кроме моих собственных офицеров, и мне пришлось выбирать между немецким и французским языками. Я чувствовал себя подобно портному, которому предложено выбирать для дуэли саблю или пистолет, т. е. оба языка были в моих руках, так сказать, плохим оружием. Я выбрал французский язык и кое-как ответил, что у нас в Англии самой надежной защитой от плохой погоды считается выпить как можно больше шампанского, которым его превосходительству было угодно сделать нас совершенно непроницаемыми для воды. Я добавил несколько шуток, которые казались в то время необыкновенно смешными, но изложенные на бумаге будут скорее наивны. Я закончил уверением, что мы приложим все наши старания ответить тем же гостеприимством, если представится на это случай в Европе или Америке. Чрезвычайно трудная задача говорить от лица собрания всех национальностей. Единственный исход из этого положения это говорить от себя лично и отделаться банальностью. Более значительные и общие интересы или идеи нашего общества так же различны, как два противоположных полюса.

После этого обмена речами все встали из-за стола и стали обходить кругом палатки и любоваться изысканными украшениями, устроенными солдатами в честь этого случая. Здесь пришлось увидеть разительный контраст по сравнению с тем, что могло бы быть устроено солдатами какой-либо другой страны. Квадратный двор величиной около пятидесяти ярдов с каждой стороны был разделен на отделы, где в течение последних двух-трех дней усердно работали обозные солдаты. Результатом этой работы было то, что двор превратился в нечто вроде музея мадам Тюссо и естественно исторического музея. Одна группа состояла из гигантских лягушки, улитки и змеи. Они были в несколько тысяч раз больше своих действительных размеров и прямо до страха натуральны. Вся лягушка была сделана из гамаш и высоких сапог; змея составлена из русских подков, долженствовавших изображать чешую, а улитка была составлена из седел и котелков. Комбинация этих трех созданий напоминала японцам какую-то всем известную волшебную сказку. Мне рассказывали ее содержание, но я боюсь, что позабыл уже эту легенду.

В другом отделе огороженного места было представлено действительно замечательное изображение Чиулиенченга и сражения на Ялу. Можно было легко распознать маньчжурские холмы, устроенные при помощи сшитых одеял, разложенных на упаковочных ящиках и горшках. Напротив гор протекал настоящий ручей, изображавший реки Ялу и Айхо. Через эти реки были перекинуты понтонные мосты и мосты на козлах в виде точной копии и в масштабе всего ландшафта. Все детали были сохранены, даже маленькие копии объявлений, бывших на мосту во время сражения с указанием, что эти мосты не для артиллерии и обозов. Следующим за этим полем сражения в миниатюре со всеми его реками и горами было изображение из картона предварительных построений для атаки на левом берегу Айхо. Орудия изображались сигарами на бумажных колесиках, а пехота и кавалерия были сперва нарисованы на картоне, потом вырезаны и расставлены в боевом порядке. Я нашел эту игрушку действительно очень поучительной, потому что она давала основную идею о принятом размещении войск. Японские солдаты несомненно очень способны. Наши люди никогда не смогли бы сделать все это. Наши союзники обладают глубоким художественным вкусом, и им удается обнаружить в своей работе массу воображения, а также и сильное чувство юмора. Кстати следует припомнить, что ведь эта армия составлена на основании общей воинской повинности и заключает в себе людей всех категорий. Как раз за воротами находится могила дантиста, попавшего в ряды армии в качестве военного кули, и, как я предполагаю, ему оказалось гораздо труднее таскать повозки, чем вытаскивать коренные зубы.

Несомненно, что в армии есть художники, поэты, купцы, адвокаты, доктора и люди всех профессий, которые превратились при объявлении войны в дровосеков, водовозов и носильщиков для разных потребностей армии. Конечно, должно быть, тяжело приходилось, например, зажиточному купцу, привыкшему при малейшей усталости пользоваться быстрыми рикшами, тащить за собой схожую повозку. Не легче и тем людям более высокого образования, которые, попав по набору в армию, выдержали впоследствии экзамен на офицера запаса. Многие из этих офицеров запаса проживали в Америке или Китае и вели успешные торговые предприятия. Началась война, и они обязаны были стать под знамена. Всеобщая воинская повинность — действительно тяжелая повинность. Подумать только, если бы четверть, лучшая четверть наших юношей была отобрана для войны и потом, где бы они ни находились и какого бы положения ни достигли, они были бы обязаны службой и жили бы, так сказать, под угрозой дамоклова меча! Тот, кто полагает, что любой бритт согласится принять подобную систему, не принуждаемый какой-либо страшной катастрофой, тот или очень мало знает своих соотечественников, или же, что может быть вернее, не имеет понятия, что такое всеобщая воинская повинность!

Вечером мы пошли смотреть на японских актеров и китайских жонглеров, дававших специальное представление для военных агентов. Все было поразительно хорошо. Я имел честь сидеть рядом с принцем Куни, и мне редко приходилось видеть кого-нибудь, так от души наслаждавшегося всем. Мне объяснили впоследствии, что в Токио такой высокой особе было бы невозможно присутствовать на таком грубом и неутонченном представлении и что он, может быть, в первый раз в своей жизни слышал и видел вульгарные шутки и танцы. Не могу сказать, что все это показалось вульгарным для нас, совсем напротив. Я был поражен тем, что представление во многом походило на забавы, которые устраивали наши солдаты. Я припоминаю кое-что удивительно похожее под Блумфонтейном в Южной Африке. Здесь, в Фенгхуангченге, тема была по большей части воинственного содержания. Везде непременно присутствовало оружие и герой.

Одна пьеса была менее элементарна по своему содержанию и имела аллегорический, политический смысл. У одной старой женщины (роль ее была исполнена удивительно хорошо) была красавица дочь Гейша. Под Гейшей подразумевалась Корея, под старой женщиной — Китай. Молодой человек, олицетворявший собой Японию, пришел сватать благородную Корею. Старая госпожа Китай, однако, запросила больше денег, чем он соглашался дать. Поэтому она воспротивилась всякому формальному обручению, хотя девушка более чем разделяла чувства своего возлюбленного. Наконец молодой господин Япония вышел из себя и после очень оживленного спора начал награждать старуху очень чувствительными ударами. На минуту кажется, что эта кулачная расправа имеет успех. Госпожа Китай начинает стонать, держа девицу на коленях. В это время другой молодой человек, именно Россия, тоже приходит свататься, становится между господином Японией и госпожой Кореей и, надавав господину Японии тычков в шею, выбрасывает его вон из дома. Там он стоит некоторое время безутешный, слушая через тонкие бумажные стены все их любовные речи. Наконец бедный отверженный любовник, измученный своим страстным чувством, обращается за советом к своему другу, старику Англии, который известен всем своим сказочным богатством. Он просит его дать ему необходимые для борьбы с соперником деньги и старается доказать, что в его собственных интересах оказать ему эту помощь. Почтенный господин Англия весьма тщательно и плотно застегивает свои карманы, но пользуется случаем сказать ему целый ряд речей, исполненных благородства. Он убеждает его не сидеть здесь, плача и слушая ухаживания своего соперника, но вспомнить, что он потомок воинов и что сталь сделает свое дело не хуже золота. Зрители аплодируют, и по этому совету Япония превращается из плачущего просителя в существо, полное огня и решимости. Он тоже произносит при этом речь и, вытащив свой кинжал, раздает им удары всем, кроме господина Англии. Однако оказывается, что он только сделал вид, что ранил девушку, которая старается показать зрителям куском красной материи, что она покрыта кровью, но только до тех пор, пока не убеждается, что ее мамаша и бывший жених испустили дух. Я не мог совсем точно уследить за ощущениями старого господина Англии при таком обороте дела, но он, видимо, был всем очень доволен. Исполнение было первоклассное. Актеры были простые военные кули, но, как я уже упоминал, эти кули набраны из всех классов населения, и очень вероятно, что они даже актеры по профессии. Конечно, судя по содержанию пьесы, они знают кое-что о союзе по сравнению с их офицерами, которые тщательно сохраняют о нем полное неведение.

Во время представления наш фельдфебель Ишидо спокойно ускользнул из театра и украдкой подсматривал через окошко, как обедал русский пленный офицер. Кажется, что несчастный молодой человек прибыл на Дальний Восток из Европейской России только 1 мая. Он непоколебимо уверен, что русские выиграют в долгой борьбе, и это производит трогательное впечатление; он только просит о том, чтобы его обменяли на одного из многих японских офицеров, уже захваченных в плен. Японцы уверяли меня, что это сущий вздор, что ни один японский офицер не был взят в плен и что для них бесконечно легче умереть, чем испытать такой позор. Я надеюсь, что наши храбрые союзники помогут нам намного возвысить наши идеалы в этих отношениях. Ишидо сообщил, что молодой казак великолепно пообедал и что он видел на столе две бутылки пива. Когда его взяли в плен, при нем было двадцать рублей, и японцы позволили ему истратить эти деньги на покупку себе пищи и табаку в дополнение к отпускаемой ему порции. Я полагаю, что это был именно тот молодой человек, про которого мне на днях говорил Куроки.

После окончания увеселений я отправился домой вместе с двумя гвардейцами, которые рассказывали мне об удивлении русских раненых, когда они получили от японцев пищу и питье вместо пыток и мучений, которых они, видимо, ожидали. Они также распространялись о развратности казаков, которые во время пребывания их в Корее забивали великолепных быков, употребляемых в этой стране для работы, вместо того чтобы довольствоваться свиньями, доставляемыми дрожащими жителями. Я должен заметить, что не нахожу это их поведение очень гнусным, ибо корейская свинья действительно худа как привидение, а быки свободно выдержат конкуренцию даже с лейстерширскими. Все-таки должен упомянуть с сожалением, что наши союзники имеют очень небольшую склонность к мясной пище, в каком бы она ни была виде или форме, и я полагаю, что это служит одной из причин, почему мне через день приходится прокалывать по новой дырке в моем поясе.