ПАПА УШЕЛ

– Папа ушел от нас, – огорошила Мама. – Садись ужинать.

– Вы развелись? – осторожно спросил Малыш.

– Да, – Мама поставила тарелки. – У него теперь будет другая жена.

– А как же я? – Малыш сглотнул комок навалившихся на глаза слёз.

– Будете встречаться по выходным, – отрезала Мама. – Ешь.

Каждый вечер Малыш прилипал лбом к холодному стеклу кухонного окна, пытаясь разглядеть сквозь падающий снег сутулую фигуру отца, спешащего забрать его – своего Малыша, с собой.

Каждый вечер пятницы он нетерпеливо выглядывал в узкий коридор их «хрущевки», ожидая звонка в дверь.

Потом он перестал ждать и вырос.

У отца родились другие дети.

Отец пришел на новоселье по случаю получения Малышом квартиры с другой женой и пакетом сахара на счастье по старинному литовскому обычаю.

Потом у Малыша родился свой малыш.

С отцом они созванивались все реже – сначала по праздникам, а потом и вовсе перестали.

– У твоего отца рак, – голос Мамы в трубке звучал приглушенно. – Была операция. Его разрезали и снова зашили. Сказали «неоперабельно».

От этого слова Малышу стало стыдно. Стыдно за то, что не звонил, не приезжал, а мог.

В больнице отец много говорил. Громко шутил, морщась от боли. А когда они обнялись, прощаясь, шепнул Малышу на ухо: «Прости».

Малыш рыдал в коридоре, прилипнув лбом к холодному стеклу окна, как тогда – в детстве.

ПЕРВОМАЙ НА СЕЛЕ

– Ну, вот, значит, я ему так – хрясь! – Саныч бьет заскорузлым кулаком в миску с квашеной капустой. – Молотком по башке.

– Участковому? – приоткрыл один глаз Карась.

– Ну, ты и лось, Карась, – Васька, проливая, разлил самогон по мутным рюмкам. – Про участкового – это Петруха рассказывал.

– Во-во, – Саныч поднял рюмку. – Не можешь пить – ешь!

Все, кто еще мог, чокнулись.

– А ну, цыц! – Петруха, покачиваясь, выглянул в маленькое окошко. – Как бы моя старуха нас тут не попукала.

– Надо сворачиваться, – Васька похлопал себя по карманам в поисках сигарет. – А то, мне еще в магазин за хлебом.

Начали собираться.

– Саныч, – Петруха опасливо косил в окно. – Карась, похоже, спекся.

– Похоже так, – Саныч, крякнув, вытер бороду рукавом и поставил пустую рюмку на стол. – Оставим здесь?

– С ясеня упал? – Петруха выкатил глаза. – А то ты мою Зинку не знаешь – ухватом сначала его прибьет, а потом и меня заодно.

– Да ладно вам, – Васька выкатил из глубины сарая садовую тачку. – Грузи, Петруха, багаж. Довезу с ветерком.

Пыхтя, взгромоздили Карася на тачку.

– Слышь, Саныч, – прикурив, Васька почесал лысину. – А какое сегодня число, а?

– Ну ты, вообще, кукушку отпил, – Саныч зачем-то посмотрел на наручные часы. – Мы за что пили?

– За что? – Петруха взялся за ручки тачки, пытаясь приподнять их.

– За всё, – заржал Саныч. – За де-е-ень…

– Рождения? – кивнул вопросительно Васька.

– Хренения, – Саныч пнул его по ребрам. – У кого день рождения?

– У кладовщика нашего – Серафима Ивановича, – уверенно поддержал друга Петруха.

– Когда? – обескуражился Саныч.

– В воскресенье, кажись, будет, – Васька сосредоточенно смотрел на свой бычок.

– Заранее нельзя, – уверил всех Саныч. – А первый тост за что был?

– А ты помнишь? – уважительно заглянул ему в глаза Васька.

– А то! – Саныч приосанился, подняв кверху указательный палец. – За день международной солидарности. Кого?

– Кого? – Петруха открыл рот, пытаясь сосредоточиться.

– Трудящихся, кулёма, – Саныч надвинул козырек кепки ему на глаза. – А с кем?

– Что с кем? – тупил Васька.

– Солидарности с кем? – терпеливо спросил Саныч.

– С неграми в Америке, – выпалил Петруха.

– Не угадал, браток, – Саныч укоризненно попенял ему пальцем. – С трудовым крестьянством, то есть с нами.

– И что? – Васька взялся за вторую ручку тачки.

– А то! Где мой портфель? Вот он, – Саныч, покопавшись недолго, вынул свернутое квадратом полотнище. – Петруха, древко есть?

– Древко? Найдем, – Петруха отломал грабли с черенка, протянув его Санычу. – А это что у тебя?

– Знамя, – Саныч развернул красное знамя с серпом и молотом в углу. – Счас пойдем на демонстрацию.

– О, пошли! – обрадовался Васька. – Я, заодно, за хлебом заскочу.

– Нет, – Саныч покачал кукишем у Васькиного носа. – Пойдем к Степановым. У них дочка из города зятя привезла. А он работает где?

– Где? – эхом отозвался расстроенный Васька.

– На заводе, – подытожил Саныч. – Вот и будет солидарность рабочего класса с трудовым крестьянством.

Вечерело. По главной улице деревни, мимо сидящих на лавочках у заборов аполитичных обывателей, твердой поступью, чеканя строевой шаг, поднимая сапогами вековую пыль, шествовал Саныч, держа наперевес черенок от граблей с привязанным к нему кое-как красным флагом. За ним, то и дело сталкиваясь плечами, Васька и Петруха катили тачку с бессознательным Карасем. Над деревней торжественно, но нестройно неслось: «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был никем, тот станет всем!».

КОЛБАСА С КРУЖОЧКАМИ

– Десять, пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать.

– Мам, – Настя тянула за локоть. – Ну, ма-ам, кушать хочется. Очень.

– Сейчас, доченька, подожди еще минутку, – Оля сжала ладонь с мелочью. – Сосчитаю денежку, и купим поесть.

– Женщина, вы будете брать? – тетка в когда-то белом фартуке грозно нависла над прилавком. – Вон, уже очередь собралась.

– Минутку, – сквозь набежавшие слезы Оля попыталась всмотреться в горстку монет. – Очки дома забыла.

– Понарожают тут, – буркнула продавщица. – Давай сюда свою мелочь. Сама посчитаю.

Очередь потихоньку наливалась желчью.

– Не хватает четыре рубля, – торжественно закончила счет фартучная тетка. – Что теперь?

Очередь расступилась под натиском мужчины в расстегнутом темно-синем пальто.

– Привет, – кивнул он Оле. – Извини, опоздал. Дайте еще, пожалуйста, вон ту коробку конфет и колбасы «Докторской» два батона.

Продавщица плюхнула на весы колбасу, смерив оценивающим взглядом часы на запястье мужчины.

– За всё – семьсот пятьдесят.

– Пожалуйста, – мужчина сунул Оле пакет с продуктами. – Ждите меня в машине.

За дверями магазина шел дождь, по-весеннему теплый.

– Мам, – Настя требовательно полезла в пакет. – А что, это наша колбаска? А нам в садике такую не дают. Это без беленьких кружочков, да? А нам давали один раз колбасу, только она была с кружочками. А я эти кружочки не люблю.

– Эта – без кружочков, – уверил ее мужчина, присевший на корточки рядом с ней.

– Я такую люблю, – кивнула ему Настя. – Только еще не пробовала.

– Ну, вот и попробуешь, – он выпрямился. – Вас как зовут?

– Меня – Настя, а маму мою – Оля.

– Боже, как унизительно, – пробормотала Оля. – Мы не можем это взять.

– Пустяки, – мужчина протянул Оле визитку. – Не будем тратить время на грустные истории о жизненных трудностях и о том, что могло бы быть, если бы… Позвоните завтра, подыщем вам подходящую работу.

– У Насти аллергия на шоколад, – прошептала Оля в удаляющуюся темно-синюю спину.

Дождь закончился. От земли пахло как-то по-особенному тепло и влажно. Из-под грязно-серого снега у ступенек магазина выглянул маленький зеленый росток. Солнце улыбнулось ему навстречу.

МАЛЕВИЧ И Я

Иду на очередное собеседование по поводу работы – красивый такой, в костюме. С утра не успел позавтракать, поэтому – в одной руке портфель, в другой – открытый пакет с кефиром. Тонированный джип, пролетая мимо, обдает меня с ног до головы грязной водой из лужи. Дальше всё «на автомате»: бросаю в заднее стекло джипа недопитый пакет. Белый кефир на фоне черного стекла – чем тебе не Малевич? Джип тормозит. Из водительской двери вываливается спортивного вида молодой человек в круглых очочках на бритой голове и бейсбольной битой в руке. В голове сумбур – на дворе 21-й век, тогда почему бита? Что-то из 90-х прошлого. Прет на меня молча, что не может не нервировать. Открываю портфель, пошарив недолго, достаю оттуда свой любимый травматический пистолет. Рукоятка ласкает ладонь своей уверенной прохладой. Снимаю с предохранителя и смотрю парнишке прямо в глаза. Взгляд из-под очков упирается в черную дырочку ствола. Битмен, наткнувшись на невидимую преграду, развернулся, элегантно сплюнув на асфальт и, не теряя достоинства, вернулся в уютное нутро джипа. Глухо взревев мотором, железный конь унес своего хозяина в неведомые дали. А я, уложив пистолет на место, постарался унять противную дрожь в ногах и побрел себе дальше, размышляя о смысле жизни.

СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ

-Давай, зачищай вот тот – синий, – Белый пытался подсветить фонариком.

– Да, фазы нет, – Портной сосредоточенно ковырялся в генераторе.

– Шеф сказал, если не сделаем до конца дня, уволит.

– Да, не уволит, – пыхтел Портной. – Это же тоннель. А кто, кроме нас, может починить это?

Музыка звучала приглушенно через динамики в дверях и передней панели.

– Там, где клен шумит, над речной волной, – страдал голос певца.

– Скоро будем на месте, – обернулась она к друзьям, прижавшимся друг к другу на заднем сиденье.

Фура, груженная трубами, врезалась в их джип на полном ходу. Водитель даже не пытался тормозить.

Врачи пытались вернуть их к жизни, делая все, что необходимо.

Взявшись за руки, они летели вглубь тоннеля.

– Хорошо?

– Не знаю, – она улыбнулась ему.

– Чего так темно-то? – он посмотрел вперед.

– Хочу, чтобы мы были вместе, всегда, – шелестел прямо в его ухо ее голос.

Какая-то сила выдернула их, разорвав сплетенные руки.

– Есть! – врач, утирая пот, кивнул. – Он здесь.

По рации связался с приемным покоем больницы. Предупредил, чтобы ждали.

В кармане затрезвонил мобильный.

– Да, – раздраженно ответил он.

– Игореха, – голос друга звучал необычно. – Прикинь, я ее вытянул. Думал – всё! Это – чудо.

Голос коллеги из «скорой» звучал звонко.

– Ну, чё, – Портной аккуратно сложил в сумку ключи. – Включаем?

– Давай, – Белый потянулся к рубильнику. – Все равно шеф заругает – сколько душ не попало!

– Профилактические работы, брат, – Портной закинул сумку на плечо. – Ничего не поделаешь…

ЛИФТ

– Вам какой? – поправив очки, он искоса глянул на нее.

– Восьмой, – она коротко ответила, стараясь быть независимой.

Потертая кожаная куртка. Портфель из крокодиловой кожи. Очки в дорогой оправе. Смуглый. Некрасивый, но что-то привлекает, притягивает взгляд, заставляя возвращаться все снова и снова. Сильные пальцы, сжимающие ручку портфеля. Красивое кольцо на мизинце. С брильянтом? Пожалуй. Джинсы, вытертые донельзя. А как обтягивают ягодицы? Наверное, ходит в фитнес-клуб. Женат? Да. Хотя, нет. Слишком уж неухожен. Вот, если бы я была его женой, я бы следила за всем. А худенький-то какой! Вот тот борщ, что я готовлю, трескал бы, небось, за обе щеки. Я бы за ним смотрела. И как он ест, прихлебывая. И как спит, похрапывая слегка.

– Ваш восьмой, – улыбнулся он ровными зубами.

Она вышла, оставив после себя аромат «Кензо».

Он доехал до своего этажа. Вышел. Нажал на кнопку звонка. Дверь открыла длинноногая блондинка в короткой шелковой рубашке, надетой на голое тело.

– Привет, любимый, – она скользнула щекой по его подбородку. – Что ты сказал жене?

ЛИФТ – 2

– Мы где-то встречались раньше? – он смешно морщил нос под очками.

– Встречались, – она мельком глянула в зеркало на стене, не растрепалась ли прическа. – Здесь.

– Здесь – это в Москве? – он отвел взгляд от ее подтянутую фигуру.

– Здесь – это в лифте, – отрезала она, выходя.

– Подождите, – он протиснулся через закрывающиеся двери. – Давайте с вами дружить.

– Дружить? – она достала ключи из кармана джинсов. – Дружить – это интересно. Ну-ка, пойдем, друг мой.

Через полчаса он лежал в ее широкой постели, щурясь навстречу яркому июльскому солнцу, пробивающемуся через неплотно закрытые шторы.

– Ты был в Париже? – она прижалась мокрыми после ванны волосами к его груди.

– Не был, – он вдохнул пряный аромат ее тела.

– Я тебя отвезу, – она закрыла глаза. – Обязательно. Париж – мой любимый город.

Назавтра номер ее телефона отвечал длинными гудками. Дверной звонок глухо дребезжал по пустым коридорам ее квартиры. «Все женщины такие, – думал он в трамвае, прислонившись лбом к пыльному стеклу. – Был бы я мачо – бросил бы ее первым».

– Игорек, – мама поставила перед ним тарелку с картофельным пюре и котлетами. – Салат бери. Я сегодня утром на работу шла, так у подъезда видела, как женщину выносили санитары. Она была на носилках в мешке специальном, а закрыть молнию то ли забыли, то ли что? Так я ее лицо увидала – соседка наша с восьмого этажа. Молодая совсем – лет сорок. Красивая. Спросила, отчего умерла? Говорят – сердце. Вот она, жизнь, какая штука. А, Игорек?

Он плакал, зажав в кулак треснувшие очки. Слезы капали прямо в тарелку, теряясь между поджаристыми боками котлет.

ТРОЕ

– Да, ты достала уже со своими нравоучениями! – Гонтарь стукнул чашкой с недопитым кофе по столешнице. Кофе разлился неровным пятном, смешавшись с фарфоровыми осколками. Гонтарь запнулся, глядя на отломанную ручку от чашки в судорожно сжатых пальцах.

– Ты, вообще, соображаешь иногда? – Ира взяла тряпку, намочила ее под краном, и стала плавными движениями собирать со стола остатки завтрака.

Гонтарь невольно поймал себя на мысли, что упругие Иркины груди, затянутые в шелк халата, и мерно колыхающиеся в такт ее движениям, вызывают у него непроизвольную эрекцию.  Он попытался подавить это чувство в себе, но получилось как-то не очень.

– Ир, – облапив ее сзади, прохрипел прямо в шею – туда,где сходились завитки волос.

– Я же не могу без тебя.

– Отстань, Гонтарь, – она мягко отстранилась. – Ты мне изменил. Глупо и невежественно.

– Что значит невежественно? – Гонтарь попытался сдвинуть брови.

– Значит, – Ира присела напротив, аккуратно запахнув полы халата. – Что ты изменил мне с самой непредполагаемой мною жертвой. Гонтарь, скажи, как можно было трахнуть уборщицу?

– Ира! – окрепнувшим голосом он попытался заглушить ее осведомленность. – Откуда у тебя такие сведения?

– От нее, любимый, – ее елейный голос впивался в его похмельные уши. – Она сама мне рассказала, как директору.

«Всё, попал, – коротко подумал Гонтарь. – Уволит, как пить дать. Что делать? Как выкрутиться?»

Резкий звонок в дверь. Через паузу – еще два, настойчивей.

– Кто это? – пошевелил губами навстречу звонку Гонтарь.

– Муж! – Ира уронила тряпку, упавшую на пол с глухим шлепком.

ПОХМЕЛЬЕ

– Ты где? – он шарил рукой по кровати в полной темноте. Нашарил, почему-то,  зажигалку. Крутанул колесико. Маленький огонек выхватил из темноты пустоту под одеялом. – Ле-ен! Лена-а!

Эхо билось в стены, упиралось в потолок. Он прислушался в надежде на ответ. Попытался встать. Давалось с трудом. Стены, казалось, наваливаются на него, пытаясь опрокинуть назад. В горле было сухо. Не так сухо, как в Сахаре. Хотя, откуда ему знать, как там – в Сахаре? Но, сухо было. Босыми ногами прошлепал на кухню. Открыл манящую белизной дверь холодильника. Есть! В глубине одиноко лежала, поблескивая мокрыми боками, бутылка запотевшего пива. Дрожащими руками скрутил пробку и присосался к узкому горлышку. Легкими пузырьками напиток, минуя желудок, проникал прямо в мозг. Мозг, в свою очередь, отвечал напитку благодарностью. Стало как-то полегче. Причем, сразу. Проблемы, связанные с ежедневным житьем-бытьем, отодвинулись. Вчерашним умом понимая, что недалеко, но все-таки… Мысли поскакали чехардой. Что было вчера? Как закончился  так мило начавшийся день? Ответов мозг не находил. Но, лихорадочно пытался соображать. Если мы не помним окончания вечера, то нужно у кого-то спросить. Спросить, судя по звенящей тишине в квартире, было не у кого. Он обвел помутневшим взглядом кухню и уронил на пол пустую бутылку. Бутылка, зазвенев о плитку пола, не разбилась, обиженно всхлипнув.

– Ты чего? – звонкий голос прозвучал в предрассветной тишине. – Больно же.

– Кто здесь? – он встревожено оглянулся по сторонам. – Ленка, ты?

– Какая Ленка? – голос вырывал его из обыденности утра. – Ленка твоя давно крутит со своим начальником. А ты, теперь, мой.

– Чей, мой? – он лихорадочно открыл дверь в спальню, ответившую ему пустотой.

– Мой, родной ты мой, – визгливый голос лез в уши, взрывая мозг.

– Я не сдамся! – он попытался придать уверенности своему голосу.

– А и не надо, – голос продолжал, вкрадчиво. – Это же – кайф. Не отказывай себе…

Он боком подобрался к кладовке, достал с полки молоток. С каким-то остервенением начал бить им по лежащей на полу бутылке. Осколки брызгали по всей кухне.

– Ну, ты вчера пришел! Просто – красавец! – Лена в прозрачном пеньюаре поставила поднос с ароматным омлетом, бутылкой запотевшего пива и поджаренными гренками прямо ему на грудь. – Отмечали контракт?

– М-м, – сухо промычал он в ответ.

– Поправляйся, – подмигнула она. – Всё будет хорошо. Может, купим новый «Лексус»? Я уже и цвет выбрала.

ВАСЯ И ПЕЛЬМЕНИ

– Вася, Васенька, – сидя на корточках, она гладила не накрытую полиэтиленом руку. – Зачем? Куда? А как же я?

– Женщина, отойдите, – полицейский попытался оттащить ее от трупа.

– Кузьменков! – очкарик с блокнотом окликнул полицейского. – Оставь ее!

– Григорий Пантелеевич, что думаете? – Огинская заглянула в блокнот очкарика.

– А что тут думать? – тот захлопнул блокнот. – Налицо три фактора. Из них два неоспоримых. Превышение скорости есть? Есть. Как следствие – три трупа есть? Есть. Алкогольное опьянение под вопросом. Поедемте, Агнесса, в отделение. Что-то я проголодался. А вы, помнится, перед отъездом пельменями грозились?

– Грозилась, – задумчиво глядя на женщину у трупа, пробормотала Огинская. – Пельмени… Какие пельмени? О боже, Кузьменков, заводи машину! Григорий Пантелеевич, я ж пельмени не выключила.

ВЫБОР НАРОДНОГО БОЛЬШИНСТВА

– Что ты орешь? – Берендей разлил остатки водки, пытаясь сфокусироваться на становившихся почему-то все уже рюмках. – Галку разбудишь.

– Какую галку? – Витек приоткрыл помутневший глаз. – Птицу, что ли?

– Жену мою, Галину Афанасьевну, – укоризненно покачал пальцем у длинного Витькиного носа Берендей. – Законную супругу.

–Так она ж от тебя год, как ушла, забыл? – Витек маханул свою долю, скривился. – И потом, что уже с хорошим человеком и не покричать?

Берендей потянулся через стол, опрокинув на пол тарелку с огурцами.

– Дай поцелую тебя, дружище, – схватив друга за ухо, он попытался подтянуть его голову к своим губам.

– Щас я тебе дам, – левой рукой Витек заехал Берендею в ухо. – С пролетарским приветом.

– Не убивал я его, гражданин следователь, – канючил Витек, раскачиваясь. – Сам он.

– Сам себя убил? – следователь закурил. – Это как же?

– А так, – Витек, не спрашивая, вытащил сигарету. – Галка – жена его бывшая, год назад с каким-то фраером укатила в Тюмень, было?

– Проверим, – прищур острого следовательского глаза пробивался сквозь сигаретный дым.

– С тех пор Берендея было не узнать, – Витек подкурил торопливо. – Другой бы, на его месте, что сделал?

– Что?

– Запил бы, ясен пень, – Витек преданно выпучил глаза. – А он?

– А он что? – следователь потушил бычок о край консервной банки, заменявшей пепельницу.

– А он не ста-ал, – многозначительный Витек перестал раскачиваться и застыл. – Пошел на следующее утро и вступил.

– Вступил? – следователь оторвался от протокола.

– Ну да, вступил, – Витек быстро закивал. – В эту, партию, как ее, народного единства.

– Народного большинства, – поправил его следователь.

– А я что сказал? – Витек шмыгнул носом.

– Евгений Петрович, – Люсин нажал на кнопку селектора. – Заявление товарища Берендеева на выход из рядов партии еще  у вас?

– У меня, Владимир Петрович, – отозвался селектор приглушенно.

– Порвите его и выбросите, – Люсин придал голосу некую торжественность. – Умер вчера Товарищ Берендеев. Так сказать, будучи в рядах.

– Понял вас, товарищ Люсин, – с энтузиазмом ответил Евгений Петрович. – Уже рву.

– Сколько у нас осталось неохваченных в целом по стране? – Люсин выбрался из глубокого кресла, повысив голос.

– Если не считать убывших естественным путем, Владимир Петрович, – в селекторе зашелестели перебираемые бумаги. – То осталось всего три человека. И все трое, как раз, проживают в Москве.

– Ну, что ж, – Люсин подошел к висящему на стене портрету президента. – Можно считать, что с заданием руководства мы справились?

– Да, Владимир Петрович, –  Евгений Петрович хохотнул. – Страна к выборам готова.

– Пока не забыл, – Люсин обернулся к селектору. – Евгений Петрович, объявите благодарность начальнику отдела быстрого реагирования товарищу Зюкину за отлично проведенную операцию.

– Уже, Владимир Петрович.

Селектор пискнул, отключившись. Люсин смотрел в окно на встающее над столицей Родины солнце и думал о том, что уже сегодня вечером огромная страна, как один человек, встанет на новые рельсы – рельсы всенародно выбранного пути. И в этом есть и его, пусть маленькая, как начальника отдела планирования, толика труда. Сняв очки, Люсин протер стекла бархоткой. Ей же промокнул повлажневшие о волнения глаза. Где-то в глубине его груди зарождалась смелая мысль о том, что для многострадального народа великой страны сегодняшние выборы будут, наконец,  последними в истории.

СОСИСКИ И РОХЛЯКОВ

– Ты сосиски купил? – голос жены звучал приглушенно, как из-под подушки. – Только не говори сейчас, что забыл.

– Ну, забыл, – Рохляков сунул голову с прижатым к уху телефоном в плечи. – Варенька, замотался.

– Замота-ался-я-я? – трубка сбилась на хрип. – Замотался ты, Лёлик, в девяносто третьем с этой кошелкой из Мухосранска.

– Из Нижневартовска, – попытался вклиниться Рохляков.

– Да, хоть из Аддис-Абебы! – взвизгнула жена. – Ты ж ей, суке, цветочки возил аж из самой Москвы на самолете. А жене своей родненькой и сынку своему единственному сосисок не можешь принести из соседнего гастронома.

– Ну, будет тебе, Варь, – Рохляков искоса осмотрелся, не слышит ли кто. – Это ж еще до тебя было. Как говорится, дела давно минувших лет.

– Значит так, Лелик, – зазвучал металлом голос жены. – Без сосисок можешь валить к своей хабалке в Днепропетровск.

– В Нижневартовск, – поправил запищавшую гудками трубку Рохляков.

– Здравия желаю, Леонид Петрович, – козырнул проходящий по коридору полковник.

– Никитин, – остановил его Рохляков. – Дело Позднякова у тебя на контроле?

– Так точно, товарищ генерал, – вытянулся в струнку тот. – У меня.

– Так какого хера тянешь, полковник? – Рохляков побагровел. – Хочешь в Магадан поехать начальником местного управления? Не хочешь? Тогда результаты мне на стол завтра в 15.00. Понял?

– Понял, товарищ генерал!

– А ты говоришь «сосиски», – Рохляков открыл дверь своего кабинета. – Петрищев!

– Я, Леонид Петрович! – выскочил из-за стола приемной майор.

– Купи три килограмма сосисок и пулей назад!

– Есть, товарищ генерал, – майор, подхватив фуражку, выскочил в коридор.

Рохляков прошел к себе. Налил из пузатой бутылки янтарной жидкости в хрустальную рюмку. Выпил залпом. Крякнул. Закусил ломтиком лимона. Прищурившись, набрал номер в мобильнике.

– Аня?

– Да, мой генерал!

– Во вторник прилечу к тебе, встречай.

– Ты же обещал на выходные.

– Не могу, дома война. Чего-то моя сегодня разошлась. Тебя вспоминала, кстати. Икаешь?

СЕКС И ВЕТЕР

Его пугали звуки. Даже не звуки, а голоса. Голоса шли не извне, а изнутри.

– Ты жива еще, моя старушка.

Он любил ее на излете. На излете своей безбашеной жизни. Она была лучшей в его коллекции. Коллекции женщин. Лучшая, в плане всего. И секса, и поговорить…

То, как она, ранним утром, раскинув свою роскошную грудь, похрапывала, не контролируя себя. То, как она просыпалась от легкого прикосновения губами к соскам, отдавая ему тепло своего тела.

– Бум-бум, – будильник надоел своей трелью. – Давай, вставай.

– Бамба, – он притянул ее податливое тело к себе. – Будешь просыпаться?

– Балу, – она сладко потянулась всеми своими членами. – Какой же ты у меня медведь!

– Медведь? – он встал, взглянул в зеркало. – Да-а, медведь. Толстый.

– Большой, – она щурилась сквозь лучи утреннего солнца, залетевшего в окно. – А не толстый.

– Толстый, – он рассматривал себя в отражении. – Надо что-то делать.

– Не надо, – она прищурилась. – Я люблю твои руки.

– Руки? – удивился он. – Только руки?

Она встала с кровати. Оглянувшись, он увидел ее тело во всей красе – похотливое и такое родное.

В голове скрипело:

– Жив и я, привет тебе, привет.

– Я буду тебе благодарна.

– За что?

– За то, что ты есть у меня.

– Кушайте, на здоровье.

– Ты – моя жизнь. И если ты уйдешь, то я пойму, и буду благодарна судьбе, подарившей мне эти дни.

Ветер. Ветер задувал в приоткрытое окно. Завывал, дуя в щель. Он, казалось, подхватывал их запах,  пытаясь забрать с собой. Она кусала его руки, пытаясь оставить следы своего пребывания.

СПИД

Пил. По-черному. Заливаясь водкой, как молоком.

Она билась, как рыба об лед, пытаясь что-то изменить, хотела вытащить его из алкогольного дурмана, оттащить подальше.

А он сопротивлялся всеми фибрами своей души. Зная о наказании за самоубийство, пытался хоть таким образом решить вопрос.

А она? Унижалась, стараясь быть ближе.

– Отпусти меня, – он сидел на кухне,  затягиваясь сигаретой. – Я не стою того.

– Послушай, – она обнимала его колени. – Лучше тебя никого не было в моей жизни.

– Ты не понимаешь, – он затушил сигарету.  – Жизнь прошла.

– А как же я? – она подняла лицо с мокрыми от слез глазами.

– Ты? – он попытался встать. – У тебя все еще будет.

– У меня ничего не будет без тебя, – как собака, она пыталась преданно заглянуть в его глаза.

– Я не бог, – он выпил налитую рюмку, закусил огурчиком. – Не могу распоряжаться судьбами.

Звонок. Она подошла к телефону, всхлипывая.

– Алло.

– Пантелеев Андрей здесь проживает?

– Да.

– Передайте ему, что произошла ошибка. СПИДа у него нет. Просто поставили новое оборудование, а стажер не разобрался, как следует. Извините…

НАТАН АРОНОВ И АНЯ

Ветер раздувал занавески. Весенний ветер. Вместе с яркими лучами утреннего солнца, он подхватывал пожухлую от зимы листву и играл с ней. Залетал в открытые окна, срывал бумаги  со стола, ерошил волосы жильцов.

Аронов завтракал свой завтрак, сидя широкой спиной к окну. Тонкие, интеллигентные пальцы бывшего скрипача виртуозно управлялись с ножом и вилкой. Красивыми длинными ломтиками он отрезал от большого куска непрожаренного стейка, приготовленного вчерашним вечером его поваром.

– Ань, – лениво позвал он, дожевывая. – Ты скоро?

– Щас, любимый, – она отозвалась откуда-то из глубины квартиры.

Это ее «щас» сводило его с ума. Ну, конечно, не только это. Фигура, где-то на «четыре плюс».  Плюс, полное отсутствие интеллекта. Это привлекало. После жены. С ее высокоразвитым «эго». Но, чего-то недоставало. Опять не устраивало. Опять же, разница положений.  Не в смысле слова «положить». А в том, что эта девчонка еще вчера училась в своем ПТУ (или как оно сейчас называется), а сейчас одевается в его спальне.

– Ань!

– Ну, что?

– Ты идешь?

– Да иду же, иду.

В кухню, вместе с молодым, длинноногим телом, одетым в потрепанные джинсы, ворвался аромат весны.

– Могла бы и прикрыться, – Аронов исподлобья оглядел ее фигуру.

– Кролик мой, – она окутала его лысину густотой своих волос. – Я же – не ханжа. И не давала обет безбрачия. Посмотри, как тепло. Как красиво.

– Да, – вынужден был согласиться Аронов. – Тепло. Сейчас на Кубе, наверное, жарко.

– А ты что, был на Кубе? – она ловко управлялась с кофеваркой, другой рукой жаря себе яичницу.  – Без меня?

Аронов уткнулся в тарелку, не зная, чем ответить. Его длинный нос, казалось, клюет кусочки стейка. Руки, с длинными пальцами, хватали поочередно со стола то хлеб, то салат из большой керамической миски.

– Ижвини, – он пытался прожевать. – Но, тогда поездка была только для сотрудников фирмы. И, потом, тогда я тебя не знал.

– Да, знал ты, – она красила губы темно-вишневой помадой перед большим зеркалом в прихожей. – Я же работала у вас в офисе.

– Послушай меня, – он показал вилкой, окунутой в соус, на стул. – Присядь. Я хочу серьезно поговорить с тобой.

– Натя-я, – протянула она. – Не хочу слышать ничего материального.

– Во-первых, – он отложил вилку и нож. – Ничего такого здесь нет. – Я хочу, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств, ты была обеспечена.

– Обеспечена? – присев напротив, она выгнула бровь, прихлебнув из горячей кружки. – Чем?

Твоим ребенком?

– Я для него ничего не пожалею, – он, с жаром, выплеснул чай из чашки.

– Успокойся, Натик, – она миролюбиво подняла ладонь. – Мне ничего не надо от тебя. Все, что нужно, я уже взяла.

– Интересно, что это? – он отъехал в кресле по паркетному полу, что всегда доставляло ему удовольствие своим звуком.

– Сперму, – она шумно прихлебнула чай из большой кружки. – У меня будет ребенок от тебя.

– Ребенок? – он медленно отставил в сторону недопитый чай. – Ты же говорила, что…

– Говорила, не говорила, какая разница, – она деловито складывала в сумочку разбросанные вчера сигареты, помаду, тушь. – Не думай ни о чем. Я тебя люблю.

Пуля, легонько дзынькнув о стекло окна, вошла точно в середину гладко выбритого затылка. Аронов упал лицом в пустую тарелку, вымазанную остатками соуса. Кровь, заполняя пространство между остатками стейка и салатом, разливалась мелкими ручейками. Весна.

АДЪЮТАНТ ЕЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА

Дневник.

6 марта 1953. Смерть Сталина.

Сегодня объявили о вчерашней смерти Сталина. Всех построили и объявили. Начлаг, с дрожью в голосе, читал: «Граждане осужденные, – с ударением на «у». – Советский народ понес невосполнимую утрату». И т.д., и т.п. Актив лагеря, стоящий вдоль наспех сколоченной трибуны, с трудом сдерживал слезы. Хотя, многие плакали, не стесняясь. А я, как-то вдруг, почувствовал облегчение. Как тогда – на лесоповале, когда на меня свалился кедр. Хорошо еще, что не старый был. Тут, в тайге, такие исполины вымахали, что от меня бы и мокрого места не осталось. Облегчение-то было, когда его с меня сняли. Легко отделался – перелом двух ребер и правой руки. Повезло сразу в двух случаях: первое – остался жив, второе – провалялся в больничке три месяца. Как в раю. В том раю, где жил до лагеря. Москва 48-го года. Я – студент юридического факультета московского университета. Молодой, высокий брюнет с зелеными глазами. Девчонки в группе сразу положили на меня глаз. Таинственные перешептывания, любовные записочки, короткие свидания – так, ничего серьезного. Занятия в институте и тренировки в зале бокса отнимали куда больше времени, чем хотелось бы. До того момента, как… Впрочем, обо всем по порядку.

Серафима Ивановна Фельшер. Именно Фельшер, без «д». Или Сима, как я ласково ее называл. Подполковник. Командир в/ч 3155, расквартированной в ближайшем Подмосковье. Часть, как часть. Правда, больше похожая на госпредприятие, чем на боевую единицу, но, тем не менее, Сима и ее несколько замов всегда при себе носили оружие. Остальные же военнослужащие занимались хозяйственной обслугой боевых частей, стоящих вокруг. Почему сейчас вспоминаются такие подробности? Тем более что, в условиях темноты лагерного барака, эти записи, сделанные огрызком карандаша на обрывках оберточной бумаги, могут показаться разглашением военной тайны для вездесущих шнырей. Надоело бояться! Тем более, в такой день. Умер Сталин! Будет амнистия? Об этом уже шепчутся по всем углам. Опять отвлекаюсь.

Итак, 11 января 1948 года – мой очередной день рождения. Отмечали в родной общаге. Друзей навалило так, что конец импровизированного стола выходил коридор. Почетное место во главе занимал Петр Андреевич Цикало – ЦИКа, как его за глаза называли все обитатели этого дома. Майор в отставке, списанный по ранению, добрейшей души человек, пытавшийся казаться строгим. В общем, приняли хорошо. Этак, грамм по триста на грудь. На холодную водку так вкусно ложилась желтая разваристая картошечка с солеными огурчиками и деревенским студнем. Потом, когда официальная часть подошла к концу, пошли всем скопом в близлежащую кафешку, где до отказа накачались разбавленным пивом с горячими раками. Боже, каким вкусным все это кажется отсюда – из глухой сибирской тайги!

Помнится, я все порывался ехать домой, но сподвижники рьяно уговаривали заночевать в общаге. В какой-то момент мы особенно разошлись во мнениях, и я вырвался на свободу – в морозный ночной воздух Москвы, в поисках проходящего трамвая. Тот не заставил себя долго ждать. До остановки бежать было довольно далеко и, к тому же скользко. Но, я попытался. Собравшись с силами, одной рукой придерживая ускользающую с головы каракулевую шапку, я выскочил на пустую мостовую и полетел. Да-да, именно полетел прямо под колеса черной «Эмки»…

Утро разбудило меня, лизнув косым лучом по припухшим, после вчерашнего, глазам. Взгляд уперся в черные буквы на белой простыне: ГХУ МинЛегПрома СССР.

– Где я? – прохрипел, облизнув засохшие губы.

– Давай, мальчик мой, выпей, – прожурчал удивительно мягкий голос. – Полегчает, после вчерашнего-то.

Кто-то всунул прямо в мои дрожащие руки широкий хрустальный стакан с пенящимся, леденящим зубы пивом. Не открывая глаз, я залпом осушил его содержимое, чувствуя, как каждый глоток возвращает истерзанный вчерашней пыткой организм к жизни. Наконец, отважился посмотреть на мою спасительницу. Она была божественно красива. Высокие офицерские сапоги ласково облегали стройные икры. Юбка, сшитая из грубого материала, как ни старалась, не могла скрыть от постороннего взгляда манящую округлость ее бедер. И, наконец, грудь, мягко, но, вместе с тем и упруго, нависающая над небольшим уютным животиком, манила своей неприкрытостью. Копна пышных рыжих волос обрамляла ее красивое лицо, выгодно оттеняя белоснежную кожу.

– К-кто вы? – смог выдохнуть я, оглядевшись. – Где я?

– Успокойся, миленький, – она присела на большой кожаный диван с высокой спинкой, на котором я, наверное, спал, и прижалась своими теплыми губами к моим.

Я попытался освободиться из обнимавших меня рук. Но, это оказалось не так просто. Запах ее тела просто сводил меня с ума. Я соскользнул губами к ее розовым соскам и…

17 марта 1953. Письмо от Симы.

Сегодня шнырь принес мне письмо. Плотный конверт из грубой бумаги. Круглые фиолетовые буквы на сером фоне. И только марка выделялась ярким пятном. Принес утром. А вечером, дождавшись, когда последний из моих чахоточных соседей откашляет свое, я открыл его.

«Мальчик мой, – писала Сима аккуратным детским почерком. – Не хочу терзать ни тебя, ни себя глупыми расспросами: где ты, как ты там, любимый? Понимаю, что нелегко. Но, ты же у меня сильный. Не только физически, но и духовно. Я часто плачу, особенно вечерами. Наверное, возраст дает себя знать. Часто думаю, нужна ли я буду тебе потом? Потом. Как много безысходности в этом слове. И, вместе с тем, надежды. Надежды на то, что ты еще помнишь меня, хочешь быть со мной. Я помню каждый миг, проведенный вместе с тобой. Помню всё. Нет, не хочу думать о плохом. Все будет хорошо, ведь правда? Я дождусь тебя, чего бы мне это ни стоило. Я и сейчас жду тебя. Отправляю письмо в надежде, что оно уже не застанет тебя там. Может быть, сейчас ты постучишь в мою дверь и прижмешь меня к своей груди? У нас прошли большие изменения. После того случая, меня уволили, и я уехала жить в деревню под Курском. Здесь после смерти мамы остался небольшой домик на берегу озера. Батюшка, что служит в здешней церкви, говорит, что надо перетерпеть и всё изменится к лучшему. День и ночь молюсь за нас, выспрашивая прощенье. Так много хотелось сказать, но не могу – душат слезы. Люблю тебя, Сашенька мой. Приезжай!»

Я перечитывал это письмо сотни раз, украдкой целовал каждую буквочку, прятал от посторонних глаз.

18 марта 1953. Ахромеева.

Сижу в котельной. Тепло внутри, а снаружи – метель. Вместе с дремотой пришли воспоминания.

К лету 1948-го мы плотно обосновались в комнате отдыха за большим кабинетом Симы. На проходной меня пропускали беспрепятственно, узнавая в лицо. Мы нежились на диване до обеда. Я забросил учебу, изредка появляясь на занятиях, а о боксе забыл вообще. Рухнуло все в июле. Утром я, прошел в ворота части и увидел, как старший сержант Ахромеева – толстая тетка с красным лицом бьет запряженную в телегу лошадь черенком от лопаты прямо по морде. Бедное животное всхрапывало, пытаясь увернуться или встать на дыбы, но ей мешали хомут с длинными оглоблями. Ахромеева вошла в раж, крича на лошадь. Я, молча, подошел к ней сзади, обхватил ее колени и забросил грузное тело на плечо. С испугу, она выронила черенок и заголосила неожиданно тонко, по-бабьи: «А ну, отпусти! Ты, гад, поставь меня на землю! Я всем расскажу, что ты спишь с Серафимой. Отпусти щас же! Фашист проклятый, недобиток!» Пока я, пыхтя, нес ее до приемной Симы, то вынужден был выслушать немало нелицеприятного о себе и своей семье до третьего колена включительно. Зайдя в приемную, я сбросил Ахромееву на жалобно заскрипевший стул, а сам вошел в кабинет Симы.

– Что там за крики? – спросила она, вставая навстречу.

– Твоя подчиненная избила лошадь.

– Где она? – Сима испуганно присела.

– Лошадь? – невозмутимо переспросил я. – Там, внизу.

– А подчиненная? – прикрыв рот, прошептала она.

– В приемной, – улыбнулся я. – Я ее принес.

– Как, принес? – Сима встал из-за стола, и подошла к двери.

– На руках, – я глупо таращился на нее. – Или, если быть точным, на плече.

– Дурак, – она открыла дверь и охнула.

Выглядывая из-за ее плеча, я смог увидеть только часть толстой красной ноги, лежащей на полу в нелепой позе, Ахромеевой.

Потом все завертелось, как в карусели. Врачи, констатировавшие смерть от сердечного приступа. Следователи военной прокуратуры, сменявшие друг друга на допросах. Скорый суд с приговором в четыре года. Этап. Лагерь. Лесоповал. И слезы, бесконечно льющиеся из казавшихся бездонно черными Симиных глаз.

28 марта 1953. Ворошиловская амнистия.

Это я потом вклеил кусок из газеты «Правда».

В результате упрочения советского общественного и государственного строя, повышения благосостояния и культурного уровня населения, роста сознательности граждан, их честного отношения к выполнению своего общественного долга укрепились законность и социалистический правопорядок, а также значительно сократилась преступность в стране.

Президиум Верховного Совета СССР считает, что в этих условиях не вызывается необходимостью дальнейшее содержание в местах заключения лиц, совершивших преступления, не представляющие большой опасности для государства и своим добросовестным отношением к труду доказавших, что они могут вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами общества. Президиум Верховного Совета СССР постановляет: 1. Освободить из мест заключения и от других мер наказания, не связанных с лишением свободы лиц, осужденных на срок до 5 лет включительно. … 7. Не применять амнистии к лицам, осужденным на срок более 5 лет за контрреволюционные преступления, крупные хищения социалистической собственности, бандитизм и предумышленные убийства. …

Председатель Президиума Верховного Совета СССР К.ВОРОШИЛОВ

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Н.ПЕГОВ

Москва, Кремль. 27 марта 1953 г.

30 марта 1953. Свердловск.

Добравшись на попутках до железнодорожного вокзала в Свердловске, я поставил фанерный чемодан на грязный кафельный пол зала ожидания и, просунув стриженую голову в окошко кассы, попросил усталую тетку: «Один до Курска, пожалуйста. На ближайший». Подмигнул строго щурящему глаз милиционеру и присел на затертую скамью зала ожидания. До прибытия моего поезда оставалось около десяти часов. Так и просидел их, не двигаясь, боясь спугнуть, зажав в одной руке билет, а в другой – простой оловянный крестик, который дала мне Сима.

ФРОЛОВ И ЛЮСЯ

– Люся! – говорящая голова в экране телевизора бубнила о том, сколько центнеров зерновых с гектара собрали труженики совхоза имени Ильича Ленинградской области. – Люсь!

– Ну, чего тебе? – голос из кухни показался Фролову раздраженным.

– Воды принеси, – крикнул он и добавил тише. – Все надо делать самому.

Фролов поднялся с дивана. Тот жалобно скрипнул в ответ.

– Ты еще мне поскрипи тут, – он погрозил дивану пальцем, подошел к телевизору и принялся щелкать переключателем. – Что у нас еще перевыполнили на сегодняшний день?

По второй шел документальный фильм о первом секретаре обкома партии из братской среднеазиатской республики, по третьей – отчет об очередной спартакиаде народов СССР. Фролов вздохнул и выключил телевизор. Взял со стола сложенную вдвое газету и пошлепал на кухню, шаркая стоптанными задниками тапок.

– Что ты хотел, Фролов? – Люся, завязанная в цветастый фартук, улыбнулась ему навстречу вопросительно. – Кушать?

– Пить, – он подошел к пузатому холодильнику и дернул за рычаг.

Холодильник отозвался утробным рыком, но не поддался. Фролов дернул еще раз и тот, всхлипнув, открылся.

– Жалкое зрелище, – констатировал Фролов. – Тихо и пусто, как в городском морге.

– Будет тебе, – Люся ловко переворачивала аппетитно шкворчащие на чугунной сковородке котлеты.

– А что будет? – взвился Фролов. – Что это за власть, которая не может обеспечить свой народ продуктами?

Он громко захлопнул тяжелую дверь и уселся на белую табуретку. Развернув на столе принесенную газету, Фролов принялся рисовать в программе телепередач кружочки.

– Это ты, что ли «свой народ»? – Люся поставила перед ним глубокую тарелку с картофельным пюре и котлетами. – Ешь, сионист недобитый.

– Не хами, антисемитка, – обжигаясь, парировал тот. – Вот уедем, прямо в аэропорту сдам тебя властям.

Люся присела напротив него, взяла кусочек черного хлеба.

– Слушай, Фролов, – она сняла очки, и устало потерла глаза. Лицо ее при этом показалось Фролову таким беззащитным, что он отложил вилку и даже перестал жевать.

– Я тебя раньше сдам, пока ты еще никуда не уехал. Хочешь?

Фролов, сидя с набитым ртом, только помотал головой.

– Ну, тогда сиди и жуй свои котлеты, – Люся принялась разрезать котлету ножом, помогая себе вилкой. – Вкусно?

– Очень.

– Фролов, а ты чего со мной живешь? – Люся повернулась к плите, чтобы выключить газ под закипевшим чайником. – Терпишь?

– Люсенька, – он с готовностью подставил свою чашку. – Я тебя люблю. Или этого недостаточно?

– Достаточно, – горько вздохнула Люся, подперев жующую щеку рукой, отчего голова ее смешно задвигалась в такт.

– Слушай, Люсь, а ты про Варвару слышала? – Фролов наклонился вперед, выпучив глаза.

Люся безразлично помотала головой.

– Нет, – продолжал настаивать Фролов. – Ты должна послушать. Помнишь Варвару? Ну, с моей работы. Да, я тебе рассказывал про нее.

– Эта разведенка, что ли? – Люся водрузила на нос очки и пытливо посмотрела в лицо Фролова.

– Да, причем тут это? – возмутился он, чувствуя, как наливается кровью лицо.

– А чего это ты покраснел? – Люся грохнула вилкой о стол.

– Люсенька, успокойся, прошу тебя, – Фролов отодвинулся подальше от стола, на всякий случай. – Я же тебе рассказывал – это у меня с детства.

– Привычка спать с разведенками? – хмыкнула Люся.

– Нет, – Фролов поправил очки с толстыми линзами на своем длинном носу. – Повышенная пигментация кожи, да еще и давление, – добавил он тише.

– Эх, Фролов-Фролов, – покачала головой Люся, громко отодвигая табуретку. – У других, вон, мужья, как мужья. А ты…

– А что я? – тонким голосом заорал Фролов. – Я, если хочешь, не роскошь, а средство передвижения!

– Заметь, – повернулась Люся, тыча в него указательным пальцем. – Это не я намекала на графу в твоем паспорте.

– Это тебе зачтется, – успокоился Фролов.

Он присел на табуретку, отхлебнул из выщербленной фаянсовой кружки остывшего чаю, и уставился в окно. За окном никаких изменений не произошло, если не считать внезапно повалившего снега. Толстые снежинки, медленно падая, белели на фоне черного московского двора. Привычное зрелище завораживало своей монотонностью. «А ведь там снега не будет, – подумал Фролов. – Интересно, а чего еще не будет? Ну, понятно, очередей в никуда, и вообще очередей. Продуктов, наверное, дофига в магазинах – вчера на работе Аркадий рассказывал – слушал по «голосам». Холодильник купим новый».

– Фроло-ав, – донеслось до него издалека. – Фролов, ты что, заснул?

– А? – встрепенулся он, вернувшись в обыденность.

– Скажи, сколько нам еще ждать? – Люся мыла посуду, гремя тарелками. – Ну, когда нас уже выпустят?

– Люсенька, – Фролов подошел и с нежностью погладил застиранный ситец ее халата. – Откуда же я знаю?

– А кто знает, дядя Петя? – Люся прикрыла подвывающий кран. – Или может кто повыше?

– Твой дядя Петя знает только одно – как нажраться водки с такими же гебистами, как он.

– Ой, Фролов, – Люся прикрыла рот ладошкой и присела на табуретку. – А ведь это и правда он не дает нам вызов.

– Люся, – строго посмотрел на нее Фролов, поверх очков. – Во-первых, вызов дает не КГБ, а другая сторона. А дядя Петя наш вызов может только задержать.

– Или уничтожить, – подхватила Люся.

– Ладно, – махнул рукой Фролов. – Столько лет ждали…

– Фролов, а ты веришь в сказки? – Люся обмакнула печенье в чашку с чаем. – И в Деда Мороза?

– Нет, – категорически отрезал Фролов. – Это все – чепуха на постном масле.

– А мне бабушка на ночь рассказывала, когда я была маленькая, что в ночь перед Рождеством всегда сбываются чудеса, – загадочно прошептала Люся. – А ведь это сегодня.

– Что-то уж столько этих ночей мы с тобой пережили, а чудес как не было, так и нет, – Фролов повернулся к окну и добавил себе под нос. – Да и Рождества никакого-то нет.

– Что ты там бубнишь? – оторвалась от чая Люся.

– Да, так, – пробормотал Фролов. – Дедушку вспомнил.

Яркий сноп света ворвался сквозь кухонное окно и выбелил все вокруг. «Как у нас в актовом зале», – успел подумать Фролов, сбрасывая со стола кружку с недопитым чаем. –

– Фроло-ов, – Люсин голос доносился до него, словно сквозь вату тумана. – Кружка.

Он медленно перевел взгляд вниз и увидел, что кружка, не долетев до пола, повисла в воздухе. Радио, стоящее на холодильнике, громко щелкнуло и заговорило металлическим голосом: «Товарищ Фролов и вы, Люся. Мы – представители внеземной цивилизации выбрали для контакта именно вас».

– Почему нас? – робко начал Фролов, обращаясь к радиоточке.

«Вы – типичная московская семья, – продолжало радио. – Мы долго присматривались к вам, прислушивались к вашим беседам и наш совет принял решение, что для изучения земной цивилизации наиболее подходящими являются ваши кандидатуры».

– Это ж как вы нас изучать собираетесь? – спросила Люся у приемника.

«В случае вашего согласия, – монотонно бубнил голос. – Вы будете доставлены на корабль и полетите с нами».

– А как там у вас? – осторожно поинтересовался Фролов. – Как за границей?

«Лучше, – ответило радио. – Намного лучше. По вашим земным меркам жизнь на нашей планете может сравниться с вашими понятиями о рае».

Люся резко вскочила с табуретки, прихватив по ходу швабру, стоящую в углу, и резким ударом сшибла с холодильника старенькую радиоточку. Ударившись о стену, приемник что-то прохрипел и затих. Яркий свет растворился в воздухе, оставив после себя запах озона.

– Люсь, ты что? – прошептал Фролов.

– А что? – с вызовом ответила Люся. – Может это и не инопланетяне никакие.

– А кто? – ошарашено вытаращился на нее Фролов.

– А может, это дядя Петя так шутит, – с вызовом, нарочито громко, отозвалась Люся.

Дверной звонок зазвенел, как гром среди ясного неба.

– Пойду, открою, – зашептал Фролов горячо.

– Сидеть, – Люся бросила швабру на пол и затопала в коридор.

Вернувшись через пару минут, она бросила на стол толстый пакет с красной сургучной печатью.

– Заказное, – пояснила она оторопевшему Фролову. – Тебе.

Фролов трясущимися руками вскрыл конверт. Оттуда выпали красивые бумаги с непонятными закорючками на них.

– Вызов, – прошептал Фролов. – Люсенька, вот же он!

Люся деловито достала из стенного шкафчика начатую бутылку водки, быстро разлила по стопкам. Подняла свою.

– Давай, Фролов. За Рождество!

УТРО

Утро начиналось, как обычно – чашка крепкого кофе, компьютер с новостями за ночь и проверка почты. И тут, бах! Письмо от одноклассника: «Павел, привет! Умер Андрей Голованов. Похороны послезавтра». Мысли поскакали галопом: «Как? Сорок лет. Молодой. Как это случилось? Надо лететь. А надо ли? Кому? Ему уже не надо. А мне? Я, ведь, дрался всего два раза в жизни: первый – с Андрюхой еще в пятом классе, второй – не хочу вспоминать. Мы же с Андрюхой вот с таких… Он меня не раз выручал. А сколько раз я его? Вот, гад, ушел раньше меня из этого проклятого мира с его проблемами. А, ведь, я мог быть первым. Вот, взять, хотя бы вчерашний вечер. После хорошего виски, было пиво, а потом? Не помню… А надо? Главное, что помню, как тянуло на веревку. А что? Пусть надо мной посмеются сильные и успешные, но в свои сорок я устал. Устал от всего – проблем и поиска их решений и т.д., и т.п.. Лузеры – занимайте очередь! Кто последний? Я! На днях услышал тут от одного умника, мол, те, кто говорят о суициде – никогда не сделают этого. Молодец! Психотерапэвт! А, как же я? Кому интересно все это, кроме меня? Жене? С ударением на последний слог. Жалко ее. Столько прошли вместе. Мы в такие шагали дали. Будет страдать. Психологи говорят, что горе от утраты близких слабеет, спустя три месяца. Ох уж, эти психологи! Ладно, гнать от себя… Надеяться только на себя? Да, надо. А кто еще поможет? Друг, с которым съели? Сегодня, когда у друзей все в порядке, им это надо? Все действуют по принципу – лучше не заморачиваться. На словах, да. Помочь бесплатным советом – это да. А лишнее шевеление – напрямую связано с возникновением проблем. Когда-то давно, в бытность мою инженером, был у меня мой учитель – старый еврей. Он как-то раз сказал, что каждый человек оценивает себя достаточно высоко. Ты же не думаешь про себя, что ты дурак. И каждый думает, что придет дядя и скажет: «Пашка, ты классный пацан! Пойдем со мной – и у тебя будет всё! Так вот, – продолжал он, – мне уже шестьдесят лет, а этот дядя еще не приходил». О чем это я? А-а, какой вкусный кофе»…

ЛЮБОВЬ И КОФЕ

– Привет.

– Сам ты привет.

Она сладко потянулась, выгнув хищную спину. В окно заглядывал острый месяц, скупо освещая комнату… Одеяло, сброшенное на пол, за ненадобностью. Пустые бутылки из-под шампанского, валяющиеся редко. Оплывшие свечи. Сломанную розу…

– Ты как?

– В смысле?

– Как себя чувствуешь?

– А что, должно быть плохо?

– Судя по количеству выпитого вчера, должно.

– Не помню. А как все закончилось?

– Точно не помнишь?

– Точно. А что? – он запнулся на середине фразы.

– А то, что ты мне вчера обещал.

– Что? – он присел на кровати. Спустил ноги на пол. – Ой!

– Что там?

– Наступил на что-то острое, – щелкнув зажигалкой, он осветил свою ногу. – Роза. Шипы.

В мерцающем свете маленького огонька она выглядела еще лучше. Лучше, чем он мог себе нарисовать. В фантазиях. Эта ее кожа… Она сводила его с ума. А запах? Просто какое-то помешательство. А звуки? Эти шлепанья ее босых ступней по паркету. Или то, как она, больно прикусывая его соски, сквозь зубы, ругается, как последняя…

– Алоэ, – она так мягко растягивала это слово. – Ты где?

– Да здесь я, – он раздраженно поднял с пола свою белую рубашку, встряхнув ее. – Что я тебе обещал?

– Что бросишь свою старую, – она выругалась. И в ее чувственных губах эти слова не означали ничего иного, как призыва к сексу.

– Да брошу я, брошу, – он встал с кровати, пытаясь натянуть на липкое тело рубашку. – Вот привязалась.

– Я? – она медленно сползла с кровати. – Хочешь кофе?

Дверь в номер просто выпала, слетев с петель. Какой-то громадный мужик с длинным пистолетом в руке медленно зашел, посмотрел…

Две коротких вспышки…

– Ты просто красавец, – в белом, она была просто хороша.

– А ты, – он попытался заглянуть в конец очереди. – Не могла по-хорошему уйти от своего мужа?

– Да пошел ты, – она вырвала рукав из его ладони. – Кто здесь последний, в конце концов?

– А здесь последних не бывает, – красивый мужчина с седой бородкой обернулся к ней.

– А ты-то сам кто? – она задорно вздернула острый подбородок.

– Я? – он огляделся по сторонам. – Петр. Апостол. Слышала что-нибудь про меня?

БОЛЬ И НАДЕЖДА

Он курил, затягиваясь глубоко, насколько позволяло дыхание. Выдыхал дым в приоткрытое окно. Курить было нельзя. Вообще. Не потому, что вредно. А вообще. Уже не было вредно. Для него. Доктор все успокаивал, мол, еще не все потеряно и т.д.. Но он-то знал наверняка. Метастазы представлялись ему ползущими по мокрому от морской воды черепахами. Почему черепахами? Этого он не знал. Но, ясно видел, как они ползут друг за другом прямо в море, ведя за собой своих детей, и детей их детей… В глубине души он понимал, что сделать ничего уже не может, но очень хотелось. Тошнило от химиотерапии. Было очень больно. Больно настолько, что хотелось выть, лезть на белую больничную стену или застрелиться. Если бы был пистолет или танк. Из танка, конечно, лучше – не промахнешься.

– Ты со мной? – она смешно ткнулась холодным от мороза носом в его невыбритую щеку.

– Пока, да, – он попытался достать руку из-под одеяла, чтобы погладить ее.

– Пойдем, – она потянула одеяло за край, улыбаясь, как могут улыбаться только большие собаки.

Он вытянул ноги, обув их в больничные тапки. Они долго плутали по полутемным больничным коридорам.

– Куда ты меня тянешь?

– Иди за мной, – она манила его своей уверенностью, помахивая пушистым хвостом.

В старом доме на окраине города горели две свечи – белая и черная. Смешно фыркнув носом, собака затушила черную. Повернулась к нему, села и преданно заглянула в глаза.

Утром, на обходе, доктор вяло посмотрел очередные снимки. Подняв на рано полысевший лоб очки, хмыкнул. Улыбнулся. Обернулся к сопровождавшим его.

– Петрова – на выписку. И уберет кто-нибудь отсюда эту собаку? Развели здесь…

ВЕЧЕР ВСТРЕЧИ ВЫПУСКНИКОВ

-Знаешь, тогда я очень любила своего мужа, – она устроилась поудобней на стуле, подоткнув одеяло под стройные ноги.

– Когда, тогда? – спросил он, разливая по непрозрачным рюмкам коньяк.

– Если ты помнишь…

– Я помню все, что касается тебя. Ведь ты – моя первая любовь.

– Ну, ладно. Прошло столько времени…

– А сколько?

– Двадцать лет.

– Не может быть. Люди столько не живут.

– Старая шутка. Мог бы придумать что-нибудь посмешнее.

– Ну ладно, не обижайся. Так что там дальше?

– Ты не поверишь, но одно время я целый год спала на полу, под пианино.  Помнишь то пианино, что стояло у нас?

– Конечно помню, ведь я на нем играл. А ведь тебе это нравилось?

– Да. Особенно та мелодия из «Семнадцати мгновений весны».

– По прошествии этих лет могу тебе сказать, что это был мой «коронный номер».

– И что, многие клюнули?

– Я не жалуюсь.

– Да ладно, расскажи.

– Хорошо. Эту историю будешь знать только ты. Стояли мы тогда «на углу». Помнишь тот угол возле телефонных будок?

– Да.

– Короче, все разошлись, и я думал идти домой, но тут из «Лотоса»… Помнишь, был такой ресторан неподалеку?

– Конечно, помню.

– Так вот. Идет девушка. Одна. В платье из голубого шифона. Это что-то из времен молодости наших родителей, да? Кремплин, шифон… Я еще подумал, вот это тот случай. Короче, стою я, кручу на пальце ключи от квартиры.

– А как же мама?

– Мама уехала к сестре на Украину. И у меня была свободная квартира на целых три дня. Короче, подходит она ко мне и говорит: «Какая большая связка ключей!»

– А ты?

– Ну я не растерялся. Хотя ты наверное не помнишь, какой я был неуклюжий и стеснительный?

– Да уж. Собственно из-за этого у нас ничего и не вышло.

– Чего, ничего?

– Ну, ничего в плане секса.

– А я не жалею, хотя тогда был близок…

– К чему?

– К психическому расстройству или суициду.

– Да ладно…

– Шучу, шучу.

– И что дальше?

– Дальше – больше. О чем это я?

– Про связку ключей.

– А, да. Я не растерялся и говорю: «Пойдем ко мне или к тебе»?

– Шустро.

– А-то.

– И что она?

– Она согласилась ко мне.

– Просто, наверное, ближе было.

– Ты смеешься, а мне до последнего казалось, что она передумает.

– Не передумала?

– Подожди, куда ты гонишь? Давай лучше выпьем.

– Ну, давай.

Они чокнулись. Выпили. Закусили наскоро нарезанным лимоном.

– Хороший коньяк.

– Обижаешь. Ведь ты помнишь, как ты много значила для меня в школе?

– А ты помнишь, как все девчонки злились, когда узнали, что мы встречаемся?

– Конечно помню. Больше того, я помню, как одна из них мне говорила: « Что ты в ней нашел? Да у нее ничего нет кроме пышной гривы. Если ее обрить наголо, то ты не обратил бы на нее внимания».

– Что так и говорила?

– Буду я тебе сейчас врать.

– А кто говорил?

– Какая сейчас разница.

– Ладно, что было дальше?

– А дальше было волшебно. Мы пришли ко мне домой. Она села на диван.

– А ты?

– А я, естественно, на круглый стульчик у пианино.

– И…

– И открыл крышку, и заиграл.

– Кафе «Элефант»?

– Да-да.

– И что она?

– Где-то на пятой минуте я понял, что все будет.

– Что будет?

– Все!

– И что было?

– А было так, что мы начали где-то около десяти вечера, а закончили только к пяти утра.

– Да ладно.

– Зачем мне врать?

– Ну я не знаю.

– Короче, когда я проводил ее на первый троллейбус, мы договорились встретиться завтра вечером.

– И встретились?

– Нет.

– Почему?

– Знаешь, наверное такие случаи в жизни запоминаются именно поэтому.

– Почему, поэтому?

– Потому, что не повторяются.

– И что было дальше?

– А дальше я пришел на лекции в институт. И мой друг спросил меня, почему я выгляжу, как выжатый лимон.

– Я думаю… Она тебя выжала.

– Да уж.

– Еще по одной?

– Давай, но мне еще на работу.

– Да и мне не мешало бы.

– Тебе-то чего. Ведь ты у нас бизнесмен.

– Не люблю это слово.

– Хорошо – руководитель.

– Ага, умеющий хорошо водить руками.

– Вот-вот.

Они выпили еще по одной. При этом она смешно поморщилась и ладонью потерла кончик носа.

– А ты хороший любовник.

– В каком смысле?

– В смысле секса, а не коньяка и всего сопутствующего.

– Ну, спасибо.

– Я серьезно. Есть с чем сравнивать.

– Ну и с чем?

– Ни с чем, а с кем.

– Ладно, не придирайся к словам.

– Ты знаешь, я когда почувствовала, что муж остывает ко мне, решила как-то оживить наши отношения.

– И что ты сделала?

– О, что я сделала! Я знала, что у него была мечта о сексе втроем.

– Очень оригинально.

– Не знаю, оригинально или нет. Но я пригласила свою подругу на ужин к нам домой.

– И что.

– И то.

– Что, то?

– Ну, мы сделали это.

– И что он?

– После этого все вернулось.

– Надолго?

– Нет. Пару недель все шло хорошо, а потом опять…

– Что?

– У него был комплекс «мужика».

– Что это?

– Это, когда он приходил домой и требовал, чтобы был накрыт горячий ужин, подали тапочки и т.д.

– А ты?

– А я при этом летела с работы домой, чтобы успеть все сделать. По дороге забирала сына из садика, забегала в магазин за продуктами и успевала все приготовить.

– Оно тебе надо?

– Видимо, тогда надо было.

– И как долго это продолжалось?

– До первого скандала.

– А потом?

– А потом я устроила ему своеобразную форму протеста.

– Какую?

– Квартира у нас тогда была однокомнатная. Уйти мне было некуда.

– А у твоих родителей была же двушка.

– Да, была. Но после смерти мамы папа быстро женился на женщине с ребенком.

– И?

– И, когда он умер от рака через два года после свадьбы, то квартира родителей осталась ей.

– А вы с братом?

– А мне тогда уже исполнилось восемнадцать. И вопрос стоял так: либо брат идет в детдом, либо я оформляю на него опекунство.

– И что ты?

– Мог бы не спрашивать.

– Ну, и…

– Короче, чтобы оформить опекунство, мне надо было или работать или быть замужем.

– И ты конечно выбрала второе.

– Конечно.

В ее глазах стояли слезы. Он растерялся, не зная что делать в такой ситуации. И не нашел ничего лучшего, чем предложить выпить еще по одной. Коньяк тускло мерцал сквозь толстые стекла рюмок.

– Извини, здесь нет подходящих бокалов.

– Да ничего, я привыкла.

– Привыкла к чему?

– К тому, что время от времени находятся люди, готовые разделить со мной боль.

– И часто находятся?

– Оно тебе надо?

– Ладно. И что было дальше?

– А дальше, как я тебе говорила, около года спала на полу под пианино. Кстати, это единственная вещь, оставшаяся от родителей.

– А зачем?

– Хотела ему доказать, что гордая. А потом, наверное, привыкла. Люди ко всему привыкают.

– А пока я тебя ждал возле твоей работы, ко мне подошел какой-то ненормальный и спросил, не тебя ли я жду.

– А, это Вадик. Он работает в моей лаборатории.

– И что?

– Я с ним однажды переспала из жалости. С тех пор он ревнует меня ко всем.

Зазвонил мобильный. Он приставил палец к губам и ответил: «Да, любимая. Буду к вечеру. Ты же знаешь, дорогая, нельзя загадывать, дорога…».

ЧЕБУРЕК

– Любишь меня?

– Да.

– Докажи.

– Не знаю, как.

– А сосиськи?

– Чего-о?

– Я ж тебе говорил…

– О чем?

– Что все москвичи говорят «сосиськи» вместо «сосиски».

– Да ладно!

– Хочешь, проверим?

– Хочу.

Он подошел к кафешке. Тетка в белом фартуке, отдуваясь от мороза, повернулась к нему.

– Дайте…

– Ну, чего вам?

– Как дела? – он улыбнулся ей.

– Неплохо, – она опешила от неожиданного вопроса. Собралась. – Чего вам?

– Дайте,  – он смотрел прямо ей в глаза. – А что у вас самое вкусное?

Она зарделась, несмотря на мороз.

– У нас…

– Дайте хот-дог.

– Пятьдесят рублей, – ее красный рот от дешевой помады выговаривал слова. – Есть без сдачи?

– Есть, –  он протянул деньги. – Скажи, тетя, как насчет секса?

– Да ты чо, козел?

– Ти-ише-е, – он сдвинул кепку на затылок. –  У тебя бывают такие предложения?

– Слушай, иди-ка ты, – она неуверенно закрыла крышку.

– А хочешь? – вроде приличный с виду, он волновал ее, как женщину.

– Ладушки, – он надвинул кепку на глаза. – Я пошел, как козел.

Кусая дешевое тесто, он пошел в сторону метро. В середине попадались мелкие кусочки фарша. Зеленого, как это ни странно. А она?

Ушла в подсобку…

ДАЛЬНОБОЙЩИКИ

– Батя, выезжаем когда? – Рыжий налил в граненый стакан уксуса. Потом наполовину разбавил его водкой. Открыл холодильник. Поковырявшись на заставленных продуктами полках, достал нарезанный лимон, прикорнувший на блюдце. Вернувшись к столу, с недоумением посмотрел на пустой стакан. – Бать, ты что? Ты выпил это?

Отец, сосредоточенно моющий посуду, обернулся к нему, скривившись.

– Водку стали, етить ее, паленую делать.

– Да, это ж я себе налил, чтобы спину натереть, – Рыжий не знал, смеяться или плакать. – Там же уксус.

– Нечего продукт переводить, – пробурчал Батя, намыливая тарелку. – Уксус, уксус. А я и не почувствовал.

– Ты как, нормально? – Рыжий из-за спины пытался заглянуть тому в лицо.

– Чего со мной станет, сынок, – Батя поставил последнюю тарелку в шкафчик и вытер руки кухонным полотенцем. – Стаж! Лучше налей-ка отцу еще грамм сто, запить эту гадость. Только чистой. И лучше сто пятьдесят.

– Бать, ты смотри, не накидайся. Когда в рейс-то? – Рыжий сполоснул стакан и наполнил его водкой на две трети.

Отец выпил, крякнув, наскоро закусил лимоном.

– Послезавтра выезжаем из Мурманска в Семипалатинск. Везем говяжьи полутуши.

– Это что у вас здесь за ресторан? – мать поставила на пол тяжелые пакеты с продуктами. – Ты хоть закусывай нормально, старый. Подожди, борщ разогрею. Вон, пока, колбаски возьми с огурчиком.

– Ты ж, мое золотце, – Батя обнял ее, похлопав пониже спины. Порылся в принесенных пакетах, выудив оттуда палку колбасы и банку маринованных огурцов. – Слышь, мать, а давай я сбегаю за пузырем, и отметим это дело.

– Какое дело-то? – подбоченилась она. – Что за праздник?

– А ты и не помнишь? – хитро улыбнулся Батя, отрезая ломоть колбасы и выуживая из банки огурчик. – Сегодня ровно сорок лет, со-орок, с того дня, как мы познакомились.

– Неужто, сорок лет прошло? –  она присела на край табуретки, подперев подбородок ладонью. – А ты-то, как вспомнил?

– Так послезавтра ж Рождество польское.

– Не польское, а католическое, – поправила она.

– А, я привык по-старому, – жуя колбасу, он вышел в коридор. – Ну, я сбегаю?

– Да, уж беги, беги, – мать, вздохнув, принялась накрывать на стол. – Леша! Лё-ош!

– Что, мам, – крикнул в ответ Рыжий из гостиной.

– Через минут двадцать будем обедать.

– Мамуль, я к Ленке пойду, – он, не входя в кухню, прислонился к косяку.

– А покушать, сынок? – она посмотрела на него. – Да, и праздник у нас сегодня.

– Ага, мне Батя говорил, – Рыжий ловко подхватил со стола кусок колбасы с огурцом. – Я вас поздравляю. Мам, я побегу, а?

– Да, беги уж, – мать ловко резала овощи на салат. – Дело молодое.

– А вот и я, – отец водрузил на стол замерзшую бутылку. – Ты куда это?

– К Ленке сбегаю, – Рыжий присел на пуфик в коридоре. – Скоро ведь в рейс.

– А на дорожку? – прищурился Батя.

– Не, я не буду, – Рыжий нахлобучил лисью шапку и открыл дверь. – Мам, пока.

– Пока, пока, – донеслось из кухни. – Вадик, иди кушать. Все на столе.

– Ленке привет, – Батя подмигнул и закрыл дверь. – Ну, мать, давай вспомним былое.

– Леха, вставай, – Батя тормошил свернувшегося калачиком на «спальнике» сына. – Вставай, приехали.

– Куда приехали? – заспанный, с помятым лицом, Рыжий таращился в полумрак кабины. – Уже?

– Ага, – отец натягивал теплый бушлат. – Похоже, движок стуканул.

– Да, ты что? – Рыжий больно ударился головой о крышу кабины. – Опять? Сколько можно?

– Одевайся, – Батя копался в сумке. – Перчатки мои не видел? Там градусов под пятьдесят снаружи.

В черной темноте казахской степи, при полном отсутствии каких-либо признаков жизни, встречных или попутных автомобилей, при пронизывающем до костей зимнем ветре, они подняли кабину своего старенького «КамАЗа» и, сбивая онемевшие пальцы, кроя благим матом все вокруг, смогли снять чугунный коллектор с двигателя. Опустив кабину на место, они залезли внутрь прицепа, захлопнув за собой тяжелые двери.

– Давай, Леха, поджигай, – Батя поставил на пол ведро, наполненное до половины соляркой. – О, пошло тепло. Теперь коллектор ложи туда, в ведро.

– А зачем, Бать?

– Чугун, Леха, – отец снял перчатки, растирая над огнем руки. – Он, когда разогреется, тепло долго держит.

– А делать что будем?

– Будет попутка – поедешь с ней. Тут до ближайшего города километров пятьдесят. Купишь там запчасти, и сюда.

– Бать, – Рыжий, приоткрыв дверь, вглядывался в темноту. – Ты только смотри, не засни. А то, сядешь и замерзнешь совсем.

– Не бойся, сынок.

Прошло около двенадцати часов, пока Рыжий мотался туда-назад. Когда он открыл двери фуры, то увидел скрюченного от холода отца, стоящего в нелепой позе, над остывающим ведром.

– Мам, – Рыжий заглянул на кухню. – А Батя где?

– Ванну принимает, – мать махнула ножом себе за спину.

– Какую ванну? Горячей воды ведь уже неделю нет.

– Да не знаю я.

Рыжий толкнул дверь в ванную. Батя лежал голый, в полностью наполненной холодной водой ванне, и курил, стряхивая пепел в пепельницу, стоящую на табуретке.

MADE WITH LOVE

Почему Боня? Этот вопрос возникал сразу же, как только его очередь наступала представляться. Надо заметить, что в компании малознакомых людей он никогда не называл себя так. Только, когда собирались близкие ему люди – пацаны, с которыми в студенческие годы была выпита ни одна цистерна дешевого вина, и ни один батальон похожих одна на другую смазливых студенток с соседних факультетов прошел через его скрипящую пружинами койку в институтской общаге. В таких случаях, когда очередь доходила до него, он, через паузу, нарочито манерно, представлялся: «Боня». Со стороны женской части населения земного шара это всегда вызывало улыбку и встречный вопрос: «Почему, Боня?» Что, в свою очередь, влекло за собой долгий рассказ о том, как он, будучи озабоченным фанатом группы «Бони М», в период их очередных гастролей по Европе, чудесным образом проник за кулисы. И, совсем случайно, на ломаном английском, полупьяный, он пообещал уставшему после концерта Бобби Фареллу, в память о незабываемой встрече, сделать татуировку на своем плече. Как ему – студенту советского ВУЗа, удалось попасть в Европу и, к тому же, попасть на концерт популярной группы, не имея ломаного гроша в кармане – это покрыто тайной прошедших лет. Но, с тех пор, его предплечье украшало синее изображение солиста группы с надписью «Made with Love».

Сейчас не об этом. Как пишут в титрах американских фильмов: «Прошло пятнадцать лет». Тогдашний Боня остепенился, стал успешным ученым. Настолько успешным, что его пригласили в Цюрих. Дали грант. Обеспечили комфортным жильем и т.д. Живи, не хочу. Все шло «зеер гут», как говорят у нас, если бы не одно «но». Боня был тогда, и остался до сих пор ОДИНОКИМ. Это одиночество наплывало на него мягкими волнами, окутывало его пушистыми хлопьями, теребило его самосознание, пытаясь вырвать его из обыденности и окунуть в бездну хандры, бессилия и бессмысленных попыток суицида. Женщины, проходящие мимо него, ничем не цепляли, оставляя после короткого секса кислый вкус во рту и ощущение бессмысленно потраченного времени. Пока…

Пока не появилась она. Она, с большой буквы «О». Хотя, начиналось все, до банального, просто. Просто, они нашли друг друга в интернете. Сначала – ничего не значащий треп ни о чем. Потом – легкий виртуальный флирт. Потом – короткие встречи в его прилеты в Москву. Первый секс в его гостиничном номере – короткий, быстрый и, от этого, какой-то легкий. Потом – еще и еще. Потом – зависимость, похожая на наркотик, когда хочется прижаться губами к ее голому плечу, так вкусно пахнущему недавним сексом. Слушать плеск воды в душе и представлять ее там. Просыпаться поздним утром и целовать легкий пушок над ее верхней губой. В общем, наш Боня просто утонул, или полностью растворился в ней. Надо заметить, что она ничего не требовала от него. Не хотела замуж. Не хотела, чтобы он бросил эту «долбаную» науку ради нее. Не хотела знакомить его со своими родителями. В общем, не хотела ничего из того, что хотели предыдущие, до нее. Единственным ее требованием к нему было то, что он каждый Новый год обещал прилетать к ней и праздновать этот семейный праздник в узком «семейном» кругу – только вдвоем. И пришел год Тигра. И ждала она его, но не дождалась. И смешала в большой стеклянной вазе из-под цветов бутылку охлажденного шампанского с растолченными в порошок таблетками снотворного. И ушла. Ушла в тоннель, украшенный новогодним праздничным светом в конце. А спустя пару дней, молоденький лейтенант милиции, расследующий очередной случай суицида в новогоднюю ночь, шевельнул мышкой на ее столе, и прочитал письмо на экране ее компьютера:

«привет!!! со мной произошло что-то странное – я раньше думал, что такое бывает только в романах, но жизнь опять показала мне, что у нее фантазии существенно больше, чем у людей:))

во франкфурте, при пересадке на мой рейс со мной произошло что-то непонятное для меня… нет, раньше такое бывало, но проходило быстро… а сейчас, я сначала отключился перед прохождением паспортного контроля… потом, очнулся, попил воды, вроде нормально… потом… плохо помню… очнулся в больнице… врачи, полиция… оказывается, пока был без сознания – украли все… я ничего не помнил… даже свою фамилию… через пару дней вспомнил имя своего профессора, пригласившего меня сюда… они его нашли… он, не поленился, приехал, опознал меня… меня отпустили домой… дома, в почтовом ящике, лежал мой паспорт… кто-то вернул его… заказал билет до москвы… вылетаю ближайшим рейсом…»

КРОВЬ

– Разряд! Еще разряд! Всё. Время?

– Пять минут шестого, доктор.

– Сестра, готовьте следующего. Пойду, перекурю.

За два дня до этого.

Он проснулся неожиданно, как будто кто-то тихонько тронул за руку и шепнул на ухо: «Проснись, а то все проспишь». Лежал в темноте с открытыми глазами и думал о книге, которую прочитал накануне. Какой-то заслуженный деятель наук на двухстах страницах доказывал, подтверждая все это неопровержимыми фактами, что жизнь после смерти существует, и что во время сна душа покидает тело человека и странствует в одной ей ведомых мирах. По всему выходило, что в этот раз его душа запоздала с возвратом, настолько внезапным было пробуждение. Во всем теле физически ощущалась пустота. Сквозь открытые жалюзи в комнату вползал предрассветный сумрак. И вдруг он отчетливо понял, или скорее, услышал, что его разбудило. Вместе с сумраком через окно вплывала заунывная мелодия утренней молитвы из арабской части города. Усиленный динамиками мужской голос разносил по всей округе многовековую скорбь. Часы светили красным – 05:05. Это какой-то знак, подумал он, зевнув. Перевернувшись на другой бок, попытался заснуть. Но сон не шел, хотя можно было поспать еще целый час до надоедливой трели будильника. В голову, не спросясь, толкаясь между собой, полезли всякие мысли и, отбросив их вместе с одеялом, он сел на краю кровати. Ноги сами нашли холодные тапочки и, шаркая подошвами по плиткам керамического пола, он поплелся в ванную. Стоя под обжигающими струями воды, продолжил свои размышления.  Все здесь было ему непривычно и чуждо. И эти каменные полы в квартирах, и отсутствие центрального и вообще какого-либо отопления в них же. И «теплые зимы», когда сырость и дикий холод заставляет спать под “ватным” одеялом и в шерстяных носках.  И эти люди – вечно кричащие, не уступающие дорогу, любящие до экзальтации детей, и до такой же степени боящиеся собак. И, плюс ко всему, испепеляющая жара, сменяющаяся зимой непрекращающимися дождями. И так далее, и так далее… В который раз, одна и та же надоедливая мысль крутилась в голове: «Как все надоело, и ради чего нужно было ехать сюда?» Этот вопрос он задавал себе каждый день, но ответа на него не находил. Вернее, находил их великое множество. Но твердо знал две вещи: прошлое не изменить и за все в этой жизни приходится платить. Или есть что-нибудь бесплатное, кроме пресловутого сыра в мышеловке? Скорее исключение, чем правило.

Закрыв кран, он насухо вытерся большим махровым полотенцем и на цыпочках, стараясь не разбудить жену и младшую дочь, спящих в соседней спальне, прокрался в свою комнату. За окном тихо серел рассвет. С улицы стали доносится уже ставшие привычными звуки – вот, гремя на всю округу, начали вывозить из домов мусорные баки. А вот сосед снизу пытается завести свой потрепанный драндулет. Через минут десять тот завелся, и теперь сосед еще столько же будет прогревать двигатель на повышенных оборотах. А вот издалека приближается рев моторов – это «подстригальщики кустов» пошли в бой в такое время, что нормальному европейцу это бы и в голову не могло прийти. «Надо было ехать в Германию, как все умные люди, и наслаждаться там тишиной по утрам и вечерам»,– в очередной раз подумал он. Потом услышал шорохи в соседней комнате. Проснулась его семья. Дочь босыми ногами прошлепала в туалет. Жена на кухне включила чайник. Он вошел на кухню, поцеловал ее в еще теплую от подушки щеку, бросив: «Доброе утро».

  – Привет, – хмуро пробормотала она, кутаясь в махровый халат.

  – Что у нас на завтрак? – спросил он.

  – Фуагра и фрикассе из куропатки с трюфелями, – ответила она серьезно.

  – Что, что? – удивилась дочь, входя на кухню, вытирая на ходу лицо полотенцем.

  – Ладно, – жена налила кипяток в три больших кружки. – Кофе и бутерброды с колбасой и сыром.

– Начинайте без меня, я в ванную.

– Остынет же, – пробормотал он, доставая хлеб.

– Слушай, вот, сколько мы с тобой живем, а ты все никак не запомнишь…

– Что мама не пьет горячий кофе и чай, – закончила за нее дочь.

– Иди уже, а то опоздаешь, – он сел за стол, намазывая кусок хлеба толстым слоем масла.

Кровь. Начала капать из носа, отвоевывая красным желтое пространство у масла на хлебе. Потом полилась тоненькой струйкой, забрызгивая клеенку стола.

– Мама, – закричала дочь.

Он привычно запрокинул голову назад, пытаясь закрыть нос кухонным полотенцем. Подбежала жена, подставив плечо, потащила его в кровать.

– Да, что ж это за напасть такая? – шептала она ему на ухо, пытаясь успокоить и его, и себя, и плачущую дочь. – Вера, не плачь. Иди, помоги мне.

Через час его, закутанного в одеяло, уже укладывали на кушетку в отделении переливания крови.

– Оставьте нас одних, – доктор посмотрел внимательным взглядом, поверх очков прямо в его глаза. – Милый мой, – продолжил он, минуту спустя, – нужно соглашаться на операцию. В следующий раз жены может не оказаться под боком или у нас не будет нужного запаса крови. Мне продолжать?

– Нет, – прошептал он. – А какие шансы?

– Пятьдесят на пятьдесят, – доктор снял очки, отчего взгляд стал каким-то детским. – Но, это лучше, чем сейчас.

– Да, букмекеры на меня сейчас не поставили бы и копейки, – вяло усмехнулся он. – Когда операция?

– Послезавтра, – доктор поднялся и посмотрел на часы. – Надо собрать кровь со всех больниц города, с вашей группой…

Он закрыл глаза, откинувшись на подушку. «За что мне это все? – хотелось плакать, но он пытался сдерживать себя. – Что я делал не так? Грешил? Не верил в бога? Но, ведь в мире миллионы атеистов, и многие живы и здоровы до сих пор. Почему я? Боже, сколько вопросов. Странно, ведь я не верю в существование высшей силы, а обращаюсь к нему в минуту слабости. Может быть, это и есть вера?» Силы постепенно покидали его. Мысли смешались. Он заснул и, обессиленный, проспал двое суток до самой операции. Открыл глаза от слепящего света операционной лампы и увидел ободряющий взгляд доктора.

– Ну что, Петров, – улыбался тот. – Готов?

– Всегда готов, – он попытался поднять руку в пионерском салюте, но кислородная маска помешала ему сделать это. Свет погас.

Открыв глаза, он с изумлением огляделся вокруг. От пола до потолка, все пространство вокруг него занимали стенные шкафы с книгами в абсолютно одинаковых обложках. Он сидел на стуле с высокой спинкой за столом, накрытым на двоих. Стул напротив пустовал. «Что-то здесь не так, – подумал он. – Что меня пугает? Это библиотека. Чья? Где я? Почему одет в это старинный камзол. Это сон? Я сплю. Точно. Меня же сейчас оперируют, а это – действие наркоза. И, поэтому, тишина здесь такая вязкая, как вата».

– Это не сон, Саня, – дверь в дальнем конце зала открылась с визжащим скрипом. – Ты не спишь. И, это – не наркоз.

– Пашка? – он неуверенно приподнялся со стула навстречу. – Но, ты же умер в прошлом году. Или нет? Боже, – он медленно опустился назад, зажав рот ладонью.

– Успокойся, – Пашка сел напротив, предварительно аккуратно расправив фалды своего камзола. – Чайку?

Саша утвердительно кивнул.

– Что это за маскарад? – выдавил он. – Где мы?

– Это не маскарад, – Паша наливал ароматный чай из высокого кофейника в тонкие фарфоровые чашки. – Это здесь дресс-код такой. Ты чайку-то попей. А потом я попытаюсь ответить на все твои вопросы. Хотя времени у нас с тобой, Сашок, не много, – он озабоченно взглянул на свои золотые карманные часы на цепочке.

– Черт возьми, что здесь творится? – не выдержал Саша.

– Тс-с, – Павел приложил палец к губам. – Не нужно здесь, в этих стенах, поминать черта. Ладно, не хочешь чаю, как хочешь. Хотя такого чайку, поверь мне, ты не найдешь больше нигде. Спрашивай.

– Где мы?

– М-м, – Паша отпил из своей чашки и улыбнулся. – А ты еще не понял?

– Это рай?

– Нет, – он медленно покачал головой. – Еще нет. Это врата.

– Где?

– Там, – Павел махнул рукой себе за спину. – Понимаешь, отсюда есть только два выхода – туда, откуда пришел я, и туда, откуда пришел ты. Дверь у тебя за спиной.

– А кто делает выбор? Я?

– Нет, я, – Павел усмехнулся, отставив от себя чашку.

– И по каким же критериям идет отбор?

– По вот этим, – он подошел к одной из полок и, не глядя, достал книгу.

– Что там? Судьба?

– Нет, – Павел рассмеялся, присаживаясь. – Здесь вся твоя предыдущая жизнь, Санек. Причем, смотри, какая штука. Все твои благовидные поступки записаны красными чернилами, а неблаговидные – черными, – он бросил книгу через стол.

Саша бережно взял ее в руки. Быстро пролистал, пропуская страницы между пальцами. В глазах зарябило от черноты.

– Я безнадежен, – глухо произнес он, закрыв книгу.

– Ну, друг мой, – Павел подошел и похлопал его по плечу. – Все течет и меняется не только в том мире, но и в этом, – оглянувшись по сторонам, он склонился к его уху и прошептал. – На правах старого друга, я дам тебе шанс.

– Что я должен сделать?

– Ничего особенно сложного, – Павел налил себе еще чаю. – Тебе надо, всего-навсего, заполнить оставшиеся пустые страницы красными чернилами.

– Ты, ты меня отпускаешь? – выдохнул Саша.

– Нет, я просто пока тебя не принимаю, – Павел хлопнул ладонью по столу. – Пойми, там, у меня за спиной мир, намного лучший, чем тот, откуда ты пришел.

– Да, я понимаю, понимаю, – согласно закивал Саша. – Но, почему ты даешь мне шанс?

– Поверь мне, это не из-за каких-то твоих заслуг, – Павел улыбнулся ему навстречу. – Все до обыденного просто. Как ты думаешь, откуда у тебя появилась эта напасть?

– Я все время думал об этом.

– И надумал? Нет? Так я тебе напомню. Помнишь Розалию Марковну?

– Помню. Она же долгие годы была нашим компаньоном.

– А помнишь ваши ежевечерние беседы за чашкой чая с ее рассказами о своей кривой жизни?

– Как не вспомнить, – нахмурился Саша.

– Она вампир, – Павел опять хлопнул по столу. – Не обычный, а энергетический. Да, она пьет твою кровь. Только, не в буквальном смысле.

– Мне надо убить ее?

– Ну, ты, Санек, и дурак, – рассмеялся Павел. – Ты чего, вообще не слышал о заповедях?

– Да, слышал, слышал, – отмахнулся тот. – А что же делать-то?

– Во-первых, разорвать с ней все связи, – деловито начал Павел. – Во-вторых, не принимать от нее никаких подарков, ни денег. Ничего!

– А, в третьих?

– А, в третьих, ничего нет, – Павел откинулся на спинку стула. – Это все.

– Все? – удивился Саша. – Но, для этого совсем не нужно возвращать меня туда. Логичней было бы открыть мне вон ту дверь.

– Да-а, – Павел погрозил ему пальцем. – Ты всегда отличался от всех нас логическим мышлением. Слышал что-нибудь о бессмертных душах?

Саша кивнул.

– А об ангелах-хранителях?

Саша кивнул опять.

– Так вот, – Павел сопровождал свои слова постукиванием пальца по столешнице. – У каждого человека есть свой ангел-хранитель, охраняющий его душу. Это понятно?

– Да.

– У тебя его нет.

– Как же так?

– А вот так. Вспомни, на минутку, кто тебя вытаскивал из всех передряг? Вспомнил?

– Жена, – неуверенно промямлил Саша.

– В точку, – Павел встал, опершись руками о стол. – Она и есть твой ангел-хранитель. Хочешь посмотреть ее книгу? Просто, поверь мне на слово, в ней почти нет черных чернил.

– Решили сэкономить на одном ангеле? – усмехнулся Саша.

– Не хами, – Павел поднял ладонь. – Она, практически, праведница. И для нас ее душа очень важна. Очень.

– А что с ней не так?

– Да все так, все. Вот, только, незадача. Любит она тебя.

– Ну, это-то я знаю, – Саша, по-хозяйски, наполнил свою чашку.

– Нет, дружище, не знаешь. Тебе не дано видеть будущее. И, это к лучшему. Потому что, если ты не выживешь после этой операции, то она наложит на себя руки. А, в этом случае, ты знаешь, я надеюсь, что произойдет с ее душой?

– Да, читал, – Саша замер с поднятой в руке чашкой.

– Ну, раз читал, это уже хорошо, – Павел посмотрел на часы. – Время, тебе пора.

– Доктор, до-октор, есть пульс!

– Давление?

– Слабое, но постепенно растет.

– Адреналин внутривенно.

В полутемном коридоре больницы сидели две женщины. Мать и дочь. Дочь спала, положив голову на плечо матери. А, та сидела с широко открытыми глазами, уставившись неотрывно в темное пятно на потолке. Из ее глаз медленно текли слезы, наталкиваясь одна на одну, обгоняя друг друга. Губы беззвучно шевелились.

«Молодая еще женщина, – подумала проходящая мимо медсестра. – А уже вся седая».

ЗЕМЛЯНИКА СО СЛИВКАМИ

– Валюш, меня парикмахерша уговорила завивку сделать. Да, как у пуделя. Смешно получилось, но мне нравится.

– Простите, можно? – мужчина просунул голову в щель двери.

– Проходите, – Надя кивнула ему. – Нет, это не тебе. А еще она посоветовала землянику со сливками есть. Говорит, укрепляет волосы, повышает иммунитет и просто вкусно. Нет, не со взбитыми, а с обыкновенными. Насчет либидо, я сомневаюсь. Хотя?

– Девушка, а можно побыстрее? – мужчина демонстративно взглянул на ручные часы. – Я опаздываю.

– Валюш, я перезвоню, – Надя повернулась к посетителю. – Документы давайте.

«А он ничего, – подумала она. – Мой размерчик. Брюнет с серыми глазами. Часы дорогие. Трахнуть бы его прямо здесь, в кабинете».

– Ну, что? – мужчина наклонился к ней. – Все в порядке?

«Красивая, а глаза злые. Недотраханная, видимо, – подумал он. – Грудь на месте. Чулочки ажурные выглядывают из-под юбки. Замутить, что ли? Вот только кудряшки какие-то нелепые».

– Все в порядке, – Надя встала из-за стола. – Через неделю можете забирать.

– Спасибо, – он улыбнулся. – Хороших выходных.

– И вам, – Надя кивнула и взяла трубку мобильного. – Алло! Опять нажрался? Сколько можно? Ты же обещал!

Она бросила трубку.

Вечер выдался по-весеннему теплым.

– Девушка, – из черного джипа выглянул сегодняшний брюнет. – Мне показалось, у вас в кабинете между нами проскочила искра.

– Искра? – Надя села на пассажирское сиденье. – Раздуем из нее костер.

– Почему бы и нет, – он завел мотор. – На даче нас ожидает хороший стол и приличный секс.

– А земляника у вас на даче растет?

– Растет.

– Заедем в магазин за сливками, – Надя выключила мобильный. – А насчет приличий в сексе, думаю, я вас разочарую.

ЗЕМЛЯНИКА СО СЛИВКАМИ – 2

– А это кто у нас тут такой кудрявенький? – резкий свет резал глаза сквозь закрытые веки. – В командировку, значит, уехал?

– Карлотта Павловна? – Игорь попытался заслонить глаза ладонью. – Вы как тут?

– А вот так, – теща подняла с пола лифчик. – Хотела сюрприз сделать – прилетела пораньше.

– Получился сюрприз, – Надя отбросила одеяло. – Мне пора, кажется.

– Грудь у нас на месте, – теща окинула взглядом встающую Надю. – А вот с мозгами, видать, недобор?

–  В вашем возрасте, – Надя попыталась вырвать лифчик из рук гостьи. – Завидовать вредно. Удар может хватить.

– В моем возрасте? – Карлотта Павловна не выпускала добычу из рук. – Да мы с тобой, милочка, почти ровесницы.

– У-ух, – Надя приложилась правой точно в подбородок оппонентке, как учил когда-то муж. Теща  кулем свалилась на пол. Надя забрала из разжавшейся ладони свой лифчик. – Вот и хватил удар. Игорек, отвезешь меня?

ПАНИХИДА

– В джунглях животные лучше относятся друг к другу, чем ты к своей матери!

– Уймись, Оленька, – Ромка лениво потягивал пиво, пытаясь отмахнуться от надоедливо жужжащей над бокалом мухи. – Она мне всю жизнь испортила.

– Тебе? Жизнь? – Ольга всплеснула ладонями, зацепив локтем свой бокал. – Да какая у тебя жизнь? Вон, как тот бокал – только что был, а уже и нету.

– Сука, – пьяно рассвирепел Ромка. – Убью!

Он попытался одной рукой поймать муху, а второй зацепить широкий ворот Ольгиного свитера. Поскользнувшись на осколках бокала, Ромка не удержал равновесия и свалился кулем на грязный пол пивной. «Скорая» приехала довольно быстро, но сделать ничего не смогла.

На панихиде были все.

Первой слово взяла Скрипка: «Ромку я знала, можно сказать, с самого детства. Любви особой у нас не было, но встречались мы часто, даже иногда чаще, чем хотелось бы усопшему. Надо сказать, что великого скрипача из него не вышло, но Евгений Павлович – учитель в музыкальной школе до сих пор ставит в пример Ромку своим ученикам». Собравшиеся вяло поаплодировали.

Священник постучал в микрофон и дал слово Презервативу.

«Я вас долго не задержу, – жизнерадостно начал тот. – С Ромкой мы познакомились довольно рано, когда ему исполнилось шестнадцать лет. В день его рождения двадцатилетняя соседка в пыльной кладовке преподнесла мальчику азы сексуального воспитания. Ну, а дальше – пошло, поехало. Как говорится, буду краток – сто шестнадцать побед и двадцать два поражения. А когда поражения стали устойчивым трендом, мы расстались».

Народ заметно оживился. К изголовью гроба протиснулась Сигарета. Прокашлявшись в микрофон, она поправила фильтр и начала: «В отличие от предыдущего докладчика, мы познакомились с безвременно ушедшим от нас довольно поздно. Как я ни старалась, но сделать его своим поклонником оказалось довольно муторно. Но, вместе с моей неизбывной подругой Водкой нам удалось сделать практически невозможное – превратить хорошего мальчика из интеллигентной семьи в то, что лежит перед вами, господа».

Собравшиеся с пониманием переглянулись и закивали головами. «Слово имеет Кандидатская Диссертация», – ведущий поправил микрофон.

«Добрый день, – пьяно икнув, начала та. – С покойным у нас было шапочное, если можно так выразиться, знакомство. Так, переспали вместе несколько ночей и разбежались. Бросил он меня, гад такой, а клялся в вечной любви».

Под одобрительное улюлюканье толпы, Кандидатскую Диссертацию стащили с трибуны.

Подождав, пока страсти поутихнут, к изголовью бочком протиснулась Водкаспивом. Собравшиеся встретили ее появление восторженно. Водкаспивом раскинула руки, успокаивая народ.

«Друзья, – крякнув, начала она. – Вы все знаете, какие нелегкие испытания выпали на долю усопшего. Несмотря на происки этих прихвостней из оппозиционной партии «Водкабезпива», Роман всегда оставался в наших рядах, предпочитая не выбрасывать деньги на ветер. Так давайте же проводим нашего товарища в последний путь партийным гимном». Свернув с головы пробку, она затянула: «Шумел камы-ыш, деревья гнули-и-ись!»

Песня неслась над снежной равниной, кое-как утыканной покосившимися крестами и, услышав ее отголоски, вставали под приспущенные знамена все новые члены, подхватывая хриплыми голосами слова гимна. Вечерело. Огромная страна погружалась в сумерки.

МИХЕЙКИН И ЛЕДОКОЛЫ

– Грубо, – Михейкин протер салфеткой очки. – Очень грубо.

Ситуация явно складывалась не в его пользу: два здоровенных лба, особо не отягощенные интеллектом, криво усмехались друг другу. Склонившись над столом Михейкина, они казались ему двумя ледоколами «Ленин», а себя он представлял медвежонком Умкой, выброшенным злой волной на льдину.

– Так что вы хотели, любезные?

– Это он нас чего, того? – просипел один из ледоколов. – Пидорами обозвал, что ли?

– Типа того, – прогудел второй ледокол. – Слышь ты, остывший, где бумаги?

– Как-кие бум-маги? – завибрировал нижней губой Михейкин.

– А чего-то он остывший? – моргнул ледокол-первый.

– Ну, ладно, – добродушно согласился второй. – Еще пока не остывший. Но, если бумаги не найдутся, то очень может быть, что скоро.

– П-про-о-остите, – Михейкин нервно заерзал на стуле, с надеждой вглядываясь в сторону двери. – Вы от кого?

– От хрена одного, – нестандартно пошутил второй, отчего оба гулко расхохотались. – Разрешение на строительство торгового комплекса «Мирный мир» у тебя?

– У меня, – подтвердил Михейкин, буравя глазами дверь.

– Да не парься ты, мужик, – ледокол-первый сжал ладонью плечо Михейкина. – Там, за дверью, наш старший брат. Он никого не пропустит без очереди, стопудово.

– Так что подписывай, – ледокол-второй глянул на часы. – И по краям. А то у нас сегодня еще один клиент нарисовался.

Михейкин, вздрагивая, достал из сейфа нужную папку и, обмакнув в чернильницу перьевую ручку с золотым пером, размашисто подписал.

– Красиво, – подхватил папку со стола первый. – Еще увидимся, если что.

– Не дай бог, – неумело перекрестился Михейкин. – Завтра ухожу в отпуск.

– Стукнешь ментам, – второй приоткрыл дверь, кивнув третьему ледоколу. – Завтра с одной стороны от тебя будут стоять друзья, а с другой – родственники усопшего.

– Бу-га-га-га, – заржали три ледокола уже в коридоре.

– Викентий Романович, – ледокол-первый поерзал, устраиваясь на кожаном сиденье «БМВ». – Ваши бумаги, как договаривались.

Очкарик открыл папку, пролистал и удовлетворенно крякнул на свежую подпись.

– Андрей Аристархович, – он протянул ледоколу потертый портфель. – Это вам за труды.

– Благодарю покорнейше, – ледокол заглянул внутрь. – Премного благодарны.

– Андрей Аристархович, дорогой, скажите, а правду говорят, что вы с братьями окончили в свое время филологический факультет МГУ?

– Врут, любезнейший Викентий Романович, это только я его закончил. А Мишка с Федькой – исторический. – ледокол щелкнул замком портфеля. – Засим разрешите откланяться?

– Всего доброго, Андрей Аристархович, – Викентий Романович завел двигатель. – А ведь могли бы в школе преподавать.

ЕВРЕЙ

В графе «Национальность» было четко обозначено: Еврей. Странное сочетание букв. Но оно придавало жизни оттенок грусти. Причем тысячелетней. В цеху все мужики говорили что-то вроде: «Каплан – мировой мужик, хоть и еврей». Почему-то, в это верилось. Не в то, Каплан – мировой, а в то, что хоть и еврей… Поставь на это место что-то другое… Ну, я не знаю, например – немец или француз. Смешно! Или так: Умоляев – хороший мужик, хоть и узбек. Смешно и еще раз смешно! Не звучит. А еврей, почему-то, звучит. И звучит уже долгие годы. С тонким оттенком снисходительности Федотов (начальник цеха) отчитывал Каплана (мастера участка).

– И что ты себе думаешь? – начальник густо затягивался папиросой, выдыхая едкий дым прямо в длинный нос мастера. – Каплан. Ты что, хочешь продать Родину?

– Иван Алексеевич, – Каплан уныло отводил взгляд. – Сейчас не тридцать седьмой год. Репрессий не будет. Подпишите и всё.

– Я те подпишу! – пальцы с черными ногтями сжались в огромный кулак перед лицом мастера. – Я те так подпишу, что тошно станет. Ишь, что задумал? В самый ответственный момент, когда вся наша страна стремится выполнить решения двадцать четвертого съезда партии, ты решил слинять? На сладкое потянуло? На конфетки?

– Какие конфетки, Иван Алексеевич, – Каплан ерзал на неудобном стуле. – У меня вызов на руках. Подпишите обходной и всё.

– Нет, вот ты мне скажи, – Федотов склонился над столом, дыша несвежим перегаром прямо в собеседника. – Что вам там? Медом намазано? Или рука руку моет?

– Там, говорят, работать надо. Чтобы жить. Достойно.

– Досто-ойно-о, – начальник хлопнул широкой ладонью по столу. – Да, я слышал, что колбасу можно брать без очереди. И сколько хочешь.

Федотов крякнул в сердцах, встал из-за стола, открыл железный шкафчик за спиной, достал оттуда початую бутылку водки, разлил по мутным стаканам.

– Давай, Моисеич, выпьем, – поднял свой стакан. – Чтоб тебе была легкая дорога.

Через двадцать лет седой, но бодрящийся Фима Каплан, вводил в Храм Гроба Господня сгорбленного старика, поддерживая его под руку.

– Иван Алексеевич, – Каплан склонился к его уху. – Мы уже здесь.

ТОЛСТЫЙ, ФЕЯ И СОСЕД

Толстый мужчина в мятом льняном костюме, отдуваясь и вытирая скомканным платком пот с лысой головы, ввалился в купе. Повернувшись задом к соседу, поднял полку и запихнул под нее большой красный чемодан.

– Жарко, – толстяк уселся на полку. – Интересно, кондиционер у них работает?

– Не знаю, – пожал плечами сосед. – А что, здесь есть кондиционер?

– Вроде есть, – толстый приоткрыл дверь и выглянул в коридор.

По коридору, лениво покачивая бедрами, туго обтянутыми телесного цвета колготками, шла фея. Дорожная сумка на колесиках послушно катилась за ней по ковровой дорожке, показывая окружающим, как дорого стоит ее хозяйка, если может себе позволить обладать ТАКОЙ ДОРОГОЙ СУМКОЙ!

– Неужели к нам? – зашипел толстяк, полуобернувшись к соседу. Быстро глянул наружу и вскочил. – Милости прошу, как говорится, к нашему скромному шалашу. – Он попытался подвинуться, освобождая проход, но успеха этот маневр не имел, и ему пришлось неуклюже плюхнуться на нижнюю полку. Полка в ответ угрожающе заскрипела. Фея молча стояла в проходе, пока сосед не догадался встать и приподнять свою полку, дабы она могла поставить свою эксклюзивную сумку в ящик. Сосед галантно предложил свою помощь, что было благосклонно принято ею. Наконец, все трое присели и успокоились в ожидании проводника. Первым тишину нарушил толстяк, шурша пакетом. Он доставал оттуда и выставлял рядком на столике завернутые в пищевую пленку закуски в маленьких лоточках. Завершила сие действо пузатая бутылка коньяка с красивыми золочеными буквами на боках.

– Вы будете пить коньяк в такую жару? – полюбопытствовал сосед.

– Почему нет? – толстяк достал из пакета пакет поменьше и встал. – Извините, я на минутку.

Сосед с Феей переглянулись.

Через несколько минут толстяк вернулся, одетый в широкую футболку и полосатые шелковые штаны от пижамы. Он широко улыбался, благоухал одеколоном и ощущал свободу от тесных жарких туфлей в растоптанных домашних тапочках. Повесив вешалку с костюмом на крючок, он потер руки в предвкушении.

– Ну, давайте за знакомство? – он свернул пробку и разлил янтарную жидкость в три маленькие походные рюмочки.

– Жарко, – констатировал факт сосед.

– А вы выпейте, и полегчает, – толстый протянул ему рюмку. – Я всегда так делаю. По моей теории, если снаружи сорок градусов, то нужно уравнять разницу в температурах внутри организма и снаружи его. Баланс! – Он многозначительно поднял палец.

Фея хмыкнула и взяла рюмку со стола.

Выпили. Поморщились. Закусили нарезанным лимоном. Толстяк разлил по второй.

– Вдогон? – он поднял свою рюмку. – Баланс уже близок.

Выпили не морщась. Закусили опять же лимончиком.

– Провожающие, просьба покинуть вагон, – из прохода донесся зычный глас проводника. Лохматая голова в фуражке набекрень всунулась в купе, шумно втянула в себя воздух. – Выпиваем?

– А что, нельзя? – толстяк добродушно потянул проводника двумя пальцами за лацкан пиджака. Тот, влекомый инерцией, присел на полку рядом. Толстый налил рюмку до краев и протянул проводнику. – А скажи нам, любезный, во сколько мы будем в Праге?

Проводник крякнул, выпив, но закусывать не стал. Аккуратно поставил рюмку на столик. Внимательно посмотрел на толстяка.

– А почему вы меня об этом спрашиваете? – протянул он.

– Ну, ты же проводник, – толстяк оглядел собравшихся, подмигнув Фее.

– Да, проводник, – он потянулся к бутылке.

– Ну, так что же? – толстый налил ему еще.

– А ничего, – проводник выпив, вытер рот рукавом. – А в Праге мы не будем никогда. Хотя, кто знает?

– Эт-то еще почему? – толстяк забрал у него пустую рюмку.

– Да потому, что поезд наш идет до Варшавы, – проводник пьяно улыбнулся. – А там еще верст пятьсот надо чем-то ехать.

– Как до Варшавы? – толстый зашарил по карманам пижамных брюк, но ничего не нашел из-за отсутствия карманов.

– А вам куда надо, в Прагу? – участливо склонился сосед, сняв очки.

– Угу, – пробурчал толстяк, вытолкнув проводника в коридор. – Так это поезд Москва-Варшава?

– Варшава, Варшава, – обрадовано закивал вытолкнутый.

– А Пражский где?

– Пражский на третьем пути, – зачем-то рукой показал проводник и добавил. – Любезный.

Через мгновение сосед с Феей наблюдали в окно, как толстяк, катя одной рукой чемодан, другой пытаясь удержать на весу вешалку с костюмом и пакет с наскоро сброшенными в него продуктами и недопитой бутылкой коньяка, несся по перрону в сторону третьего пути. За ним, зигзагообразно, придерживая фуражку на лохматой голове, бежал проводник с криком: «Вешалку верни, гад!»

– Баланс, однако, – вздохнул сосед, заглянув Фее в глаза…

ВРЕМЕНА ГОДА

Она сосредоточенно следила за тем, как помазок заставляет мыльную воду в миске бегать за собой по кругу, как будто от этого однообразного движения могло что-либо измениться вокруг, хоть что-нибудь. Встряхнув седыми кудрями, вырвав помазок из мыльного плена, она провела им по впалым щекам и подбородку мужа. Получилось смешно, как у Деда Мороза. Только, почему-то, он лежал на столе в черном костюме, вместо положенной красной шубы. И еще, глаза его были закрыты. Она отложила помазок на белую скатерть, оставив на ней темные разводы, и взялась за бритву…

Весной, когда природа кричала о том, что два ищущих сердца, наконец-то встретились, они смотрели друг другу в глаза, не отрываясь, боясь моргнуть из-за ощущения нереальности происходящего. Вечерами они вместе принимали ванну. Она намыливала его, он – ее. Нежные поглаживания сменялись стонами, стоны – криками, крики – рычанием.

Лето сменилось осенью, деревья сбросили одежды. Она уже бегло общалась с ним на языке жестов, пытаясь с помощью пальцев передать неземную красоту концерта «A-moll» Вивальди для скрипки с оркестром.

Холодным зимним утром он не проснулся. Не гремел, как всегда по утрам, на кухне эмалированным чайником, не стучал ложкой о края чашки, размешивая сахар. Просто лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. По потолку полз паук. Наверное, он выбрался из темного угла в поисках лучшей доли. Она лежала, глядя в потолок, сжимая холодную ладонь мужа в своей, пытаясь согреть, отдать ему все тепло своего тела.

Паук остановился, постоял в раздумье, и повернул назад.

ПЛАНЫ НА ВЫХОДНЫЕ

                                                        «Ай-я-яй-я-я-я-я-ай, ламбада!»

                                                       Из воспоминаний пьяной юности.

Грустно. Кап-кап. Дождь. Темно-серое небо двести дней в году. Кожа на лице становится иссиня-бледной, как после бритья электробритвой. Утром не хочется вылазить из теплого нутра постели. После разогретого в офисной СВЧ обеда хочется спать. Вечером – два часа в пробках до дома, потом – бездумное лазанье по телеканалам, негативные новости, ужимки телеведущих, сто раз смотренные фильмы. Спать! Завтра суббота. Можно выспаться до обеда. Ничего не планировать. Позвонить Юльке. Выбраться с ней в центр. Пообедать в уютной кафешке. Смотреть, как она смешно уплетает пиццу, обжигаясь и одновременно морща нос от дыма сигарет из-за соседнего столика. Слушать, не слыша, о чем она говорит, глядя только на движение губ и капельку соуса на подбородке. Трогать ее ладонь, как бы привлекая внимание, аккуратно, чтобы не отпугнуть, чтобы не улетела. В темном зале кинотеатра теплым шепотом щекотать ее ухо и видеть ярко-белую улыбку в ответ. Зажечь толстые свечи, заранее выставленные вокруг брошенного на пол матраса. Купаться в ее любви. После совместного душа предложить ей стать не только подругой, но и женой. Со всеми сопутствующими атрибутами – кольцо с маленьким бриллиантом, стояние на одном колене и влюбленный взгляд. Она, конечно, согласится, ведь мы знакомы уже почти три года. Интересно, три года и три часа ночи на часах. Совпадение? Через два часа, усталые, мы в Домодедово. А еще через три – на пляже, плещемся в ряби Средиземного моря. Обед в ресторане. И обратный полет. Завожу ее домой, целую на пороге квартиры, а сам – в метро. Хочется спать. В вагоне душно и грязно. В маршрутке – холодно и сыро. Дом, милый дом. Воскресный вечер. Телик? Надо бы позвонить маме, обрадовать, что скоро женюсь. Ё.., завтра понедельник!

ВИКУЛОВ И ГИБДД

– Лейтенант ГИБДД Петренко, – гаишник лениво козырнул и протянул руку в приоткрытое окно. – Документы предъявите, пожалуйста.

– Полковник НАТО Викулов, – Дима в ответ  приложил ладонь к виску.

Дождь захлестывал лобовое стекло новенькой «БМВ» Викулова, задувая холодным ветром в теплый салон автомобиля через образовавшуюся  щель.  Милиционер, торопливо притоптывающий на пронизывающем ветру, с облегчением схватил протянутую ему книжечку  с документами на машину , открыл и забубнил заученно.

– Дмитрий Маисеевич, – он смешно выговаривал Димино отчество, налегая на «а», вместо положенного «о», наверное, пытаясь быть ближе к коренным москвичам. – Уважаемый, почему нарушаем?

– Слушай, командир, – Викулов высунул голову под дождь. – Поеду я, а?

– Пройдемте в патрульную машину, – хмуро отказал ему гаишник. – Для составления протокола об административном правонарушении.

Дима вздохнул, закрывая стекло, запахнул полы куртки, и вынырнул под дождь. В патрульной «девятке» пахло дешевой сыростью и дымом сигарет. Гаишник бросил документы напарнику, сидящему на пассажирском сиденье, и уныло побрел ловить следующего нарушителя.

– Товарищ капитан, – Викулов попытался пробиться в мозг милиционера просительным тоном. – Отпустите меня, пожалуйста, побыстрей. Мне домой надо.

– Всем домой надо, – пробурчал гаишник, медленно заполняя протокол.

– У меня жена дома беременная, – заныл Дима. – Ждет.

– А меня уже не ждет, – капитан криво усмехнулся. – Я таких часто встречаю – на новых «тачках», развязных, наглых.  К такому, как ты, и ушла моя Настя. Распишись, вот здесь и здесь.

Повернувшись к Викулову, он ткнул в бумагу острым концом шариковой ручки. Дима быстро расписался и, коротко кивнув на прощанье, выскочил на дорогу, громко хлопнув дверцей.

– Псих! – крикнул он в закрытую дверь. Ветер подхватил его крик и унес в сторону постового. Тот недоуменно повернул голову в его сторону, но ничего не сказал. Викулов нырнул в теплое нутро своей машины, захлопнул за собой толстую дверь и сразу отгородился ею от наружной грязи и шума. Колени предательски дрожали. Хотелось вернуться к капитану и высказать ему все, что он думает о нем и таких, как он неудовлетворенных своей жизнью и карьерой. Но джазовая певица из динамиков на завораживающем английском уговорила его отказаться от этой мысли.

– Козел, – Дима включил левый поворот и придавил педаль газа.

Дома было тепло и сухо. Хотелось спать.  Дима добрел до дивана и, не раздеваясь, упал в его мягкие объятья.

Во сне  Дима продолжал ехать за рулем, вот только машина была не его – какой-то «навороченный» джип, да на пассажирском сиденье спал давешний капитан. Асфальт быстро закончился, и скоро их затрясло по ухабам.

– Где мы? – протирая глаза кулаками, спросил капитан.

– Во сне, – честно ответил Дима.

– А ты кто? – капитан ощупывал себя, видимо в поисках удостоверения или пистолета.

– Я-то? – Дима задумался. – Медиум, наверное.

– Хто? – капитан задребезжал кашляющим смехом.

– Сейчас узнаешь, – Дима тормознул у одиноко стоящего сарая, сбитого на скорую руку из чего только можно было найти в окрестностях.

Услышав скрип тормозов, из хибары потянулись наружу ее обитатели.

– Кого привез, Димон? – крикнул усталого вида, небритый верзила, сидящий на колченогой табуретке у входа.

– Капитана, – Дима вылез из машины, хлопнув дверью.

– Дальнего плаванья, что ли? – сострил мужик в мятом костюме без галстука – бывший Димкин начальник.

– Гаишник? – выдохнул  Длинный, покручивая на пальце ключи с брелком «Mercedes». – Ну, милости прошу к нашему шалашу.  Думаю, у членов нашего общества есть много вопросов к представителю данной профессии?

Капитан, хмуро оглядев присутствующих, повернулся к Диме.

– Что здесь происходит? – строго спросил он.

– А палочка полосатая где твоя? – цыкнул зубом небритый. – Забыл? Жаль, было бы чем защищаться.

– И часто вам снится один и тот же сон? – психоаналитик был похож на доктора Айболита из старого мультика.

– Вы знаете, доктор, – Дима уютно полулежал в кресле. – Это какая-то мистика. Но сегодня, когда я ехал к вам, меня остановил на том же самом месте лейтенант ГИБДД Петренко. Дежавю? Я спросил его про капитана. Он странно посмотрел на меня и буркнул, что тот уже неделю не выходит на службу и не отвечает на звонки.

– Почему он об этом говорил с вами? – заинтересовался доктор.

– Не знаю, – Дима зевнул. – Но, думаю, что-то его заставило.

Доктор опасливо покосился на Диму из-под очков.

– Скажите, Дмитрий Моисеевич, а в том сарайчике… ну, который в вашем сне, есть какие-нибудь удобства?

НОВОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

– Я косу пока в угол поставлю? – его иссиня-бледное лицо было всё изрыто оспинами.

– Господи, помоги мне, страшный какой, – подумал я вслух, пододвигая ему налитый до половины стакан. – Капюшон сними, не в трамвае.

– Да, ладно, – он ощерился, жадно схватив стакан тонкими пальцами. – Охота тебе в такой вечер.

– Это какой-такой вечер? – я поставил свой стакан на стол и привстал, пытаясь прихватить его за грудки. – Тебя, ваще, кто сюда звал?

– Ты, – невнятно пробурчал он набитым колбасой, хлебом и помидором ртом. – Вчера еще.

– Так чего ж ты вчера не пришел, если я тебя звал, – я пьяно попытался сосредоточиться. – И кто ты такой?

– Я за тобой, дружок, – он по-хозяйски плеснул себе водки. – Ты вчера завещание писал?

Я кивнул.

– Ну вот, – он крякнул, выпив. – Я и пришел. «Я хочу умереть. Пусть сегодня, а может быть завтра» – твои стихи?

– М-мои, – я закрыл рот ладонью, пытаясь бороться с подступившей внезапно тошнотой.

– Твое желание будет испо-о-олнено-о-о, – «козой», составленной из длинных пальцев, он попытался забодать меня.

– Но, это вчера было такое настроение, – всхлипнул я.

Он, молча, развел руки в стороны, укоризненно скривив лицо.

В прихожей затренькал звонок.

– Кого-то ждете? – спросил он голосом Жеглова, наливая себе очередную порцию.

– Н-нет, – я осторожно встал, пытаясь протиснуться между стеной и батареей.

– Сидеть! – рявкнул он. – Я сам открою.

Входная дверь скрипнула обычным скрипом. В коридоре послышались какие-то смешки, шлепки и голоса. Наконец, в кухню вошел здоровенный детина с красными от мороза щеками. Сразу стало как-то тесно.

– Вызывал? – не спросясь, он присел на затрещавшую от обиды табуретку.

– Я? – перестав понимать что-либо, я дрожащей рукой нацедил себе пару капель в стакан, в надежде заставить работать мозг. – Вас?

– Не нас, – улыбнулся дружелюбно детина, обернувшись на торчащего в двери худого. – А меня.

– Вас? – тупо повторил я. – Т-тебя?

– Меня, – подтвердил тот. – «Господи, помоги мне…» – твои слова?

– Мои, наверное, – я попытался, не глядя, нащупать очки, не отрывая взгляд от физиономии детины. Хотя, чем могли бы помочь очки в такой обстановке?

– Ну вот, меня и прислали, – довольно оглянулся он на стоящего сзади.

Тот встрепенулся и сел на свое место.

– Не имеешь права, – он вылил остатки в свой стакан. – У тебя еще водка есть?

Я показал пальцем на урчащий холодильник.

– Много не будет? – детина, не мигая, смотрел на худого. – Ты, все-таки, на работе.

– А он у меня последний сегодня, – худой аккуратно, не пролив ни капли, выпил и медленно поставил стакан в пепельницу, полную окурков. – А завтра не моя смена.

– Я не хочу умирать! – гордо вскинулся я.

Оба повернули ко мне головы.

– Поздно, – худой первым открыл рот. – Вчера хотел умереть? Хотел. Стихи об этом написал? Написал.

Я хочу умереть. Пусть сегодня, а может быть завтра.

Будет смерть очень легкой и лучше внезапной.

Хорошо б, это было во сне, чтоб уснуть – не проснуться.

И уже в эту грязь никогда не вернуться.

А с утра, словно ветер подул, солнце скрылось за тучи.

Нет любви, я уйду. Может там, за стеной БУДЕТ ЛУЧШЕ?

Да еще назвал-то как пафосно – «Завещание». А чего ж не «Реквием»? Слабо? Да-а, не Моцарт, а жаль.

Он встал, шатаясь, и руками по стене побрел к холодильнику.

– Что делать? – жалобно проблеял я.

– Пиши новое, – детина придвинул табуретку поближе. – Завещание новое, дубина.

– А-а, понял, – я наконец-то нашел очки, нацепил их на нос и начал сочинять вслух. – Не хочу умирать. Ни сегодня, ни щас, ни внезапно. Ну как?

Детина только махнул рукой, глядя себе за спину.

– Очень хочется жить, вновь увидеть рассветы, закаты, – меня несло, невзирая на неточности в рифмах. В голове мелькнуло что-то насчет «белого стиха». – Хорошо б поутру на рыбалку поехать с друзьями. А потом, в выходной, наконец-то приехать к маме.

Детина, не оборачиваясь, поднял руку и сжал ладонь в кулак. Я понятливо замолчал.

– Пойдем, поможешь, – он наклонился к худому, лежащему у холодильника на полу, и пошлепал его по щекам. – Спёкся.

Положить тело худого в лифте не удалось из-за тесноты. Он так и стоял, поддерживаемый нами под руки, с закрытыми глазами. На улице бушевала вьюга. Детина взял худого за шиворот, приподнял, и легко забросил в сани, припаркованные прямо у моего подъезда.

– Давай, браток, – он пожал мою вялую ладонь. – Ты с желаниями поосторожней, а то могу и не успеть в другой раз.

Он взгромоздился на облучок, подхватив вожжи.

– И завязывай ты с этой пьянкой. В жизни и без нее много хорошего. А любовь – она есть, только искать надо, – детина гикнул на лошадей, и сани умчались в снежную даль.

Наверх я поднимался пешком, старательно обдумывая каждую приходящую в голову мысль. Тяжело дыша, ввалился на кухню и увидел одиноко стоящую в углу косу. Сев на диванчик, подтянул к себе телефон.

– Петрович! Петрович, спишь что ли? – голос в трубке был сиплым и по-далекому теплым. – Извини, Петрович, что так поздно. У тебя кислота есть? Какая-какая, серная. Много. Растворить одну штуку. Косу. Обыкновенную косу. Да, трезвый я. Уже.

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

– Нет, ты не прав, – глухо заворчал Серый. – Может так случиться, что и сегодня не выйдет.

– Выйдет, выйдет, – оглянулся по сторонам Лопух. – Сегодня точно выйдет.

– Пошли, а? – Серый тоскливо зевнул. – Вон уже всю задницу отморозил.

– Терпение, друг мой, – Лопух встал передними лапами на ступеньки. – Еще минут десять, и будут тебе объедки.

– Всё, – Серый встрепенулся, подняв уши торчком. – Я – домой. Лучше умереть с голоду, чем с холоду.

– Э-эх, ты-ы! – укоризненно завыл Лопух. – Друга бросаешь на произвол? Иди-иди. Коснется еще…

Серый затрусил по заснеженной тропинке, которая вела прямиком в холодный сарай, служивший временным пристанищем для друзей. Около скособоченной ёлки он сосредоточенно поднял заднюю лапу, когда рядом, подняв мелкую снежную пыль, затормозил огромный серебристый джип.

«У меня был похожий в прошлой жизни, – подумал Серый. –  Только модель другая и цвет».

В приоткрывшемся окне появилась рука с пластиковым контейнером.

– Эй, собака! – следом за рукой высунулась бритая голова в темных солнцезащитных очках. – Сюда иди!

– Сам ты собака! – огрызнулся Серый, униженно семеня навстречу.

– На, ешь, – из контейнера, один за другим, посыпались в грязно-снежную придорожную кашу куски нежного мяса, уже остывшего, пахнущего костром, но от этого не менее вкусного.

Серый жадно зачавкал, кося напряженным глазом в сторону водительской двери.

– Ешь спокойно, – звучал голос сверху. – Не бойсь, не обижу.

Через полчаса дверь в сарай простуженно захрипела, впустив Лопуха.

– Серый, – позвал он в темноту. – Ты здесь?

– Здесь, здесь, – отозвался тот из кучи соломы в углу. – Ну как, вышла?

– Выйти, то вышла, – вздохнул Лопух, пристраиваясь поудобнее рядом. – Да только борщ сегодня был какой-то диетический, что ли?

– Вот вы, уважаемый Петр Петрович, –  перебил его Серый. – В прошлой жизни, говорите, были физиком?

– Да, милостивый государь, – Лопух зевнул. – Профессором. Преподавал на кафедре в университете.

– А к религии как относились? – прищурил по-ленински глаз Серый.

– А никак, уважаемый Сергей Аполлинарьевич. – Бога-то как не было, так и нет. На том стояла и стоять будет фундаментальная наука.

– А я вот сегодня его встретил, – заурчал, вспоминая, Серый.

– Кого это? – приподнял ухо Лопух.

– Явление мне было, профессор, – Серый мотнул косматой головой. – Второе пришествие, не иначе. Только побрили его, гады!

В ДЕТСТВЕ У МЕНЯ БЫЛ ПАТЕФОН

В детстве у меня был патефон. Он стоял на трюмо в коридоре  и Глаша стирала с него пыль фланелевой тряпкой, шурша накрахмаленным фартуком.  Патефон заводили на Новый год, когда в гостиной ставили ёлку, украшенную разноцветными шарами и бумажными фигурками животных. Ёлка пахла лесом и зимой. Глаша пахла сдобным тестом. Папа приносил с работы запах карболки и одеколона.  Мама собирала в себе все запахи и пахла домом. Нашим домом.  Таким, каким он был до прихода тов.Карагандинского.  Именно так он представился моему отцу: «Старший следователь тов.Карагандинский» и махнул перед очками корочкой. После его прихода в наш дом я научился многому, чего не умел раньше. Я научился плакать беззвучно, закусив зубами угол подушки с печатью «42-й детдом». Научился падать, закрывая руками лицо  от метящих в него ботинок. Научился воровать хлеб из кладовой. Научился бить локтем в зубы и мыском ботинка по коленям. Научился читать, писать и играть в футбол.  Это уже потом, когда я выучился на врача  и отработал пять лет в сельской глубинке, наш декан разыскал меня и предложил работать в Москве, в Пироговке, как лучшему его ученику. И это уже потом, когда моя дочь Аришка родила нам с Манечкой внука, в 405-ю палату привезли старика по фамилии Карагандинский. Главврач,  вызвавший меня в кабинет, многозначительно поблескивал очками  говоря, как важен для нашей клиники именно этот пациент. И что звонили с самого верха, доверяя здоровье почетного чекиста такому опытному хирургу, как я.  И что, как коммунист, я обязан сделать все возможное и невозможное.  Я кивал его очкам, соглашаясь с бременем возложенного на меня доверия, и обещал сделать всё.

– Доктор, вы поможете мне? – старик почти шептал, морщась от боли.

– Поможем, – кивнул я. – Скажите, вы прожили счастливую жизнь?

– Я не понимаю, – он скосил глаза на операционную сестру.

– Думаю, это судьба, тов.Карагандинский, – я повернулся к анестезиологу. – Давайте наркоз.

ВИКТОРИЯ

Тук-тук, тук-тук, – сердце билось ровно, но громко, равномерно поднимая и опуская кожу на висках.

– Сколько мне осталось, доктор?

– Два дня,  – вздохнул тот. – Если сейчас же не прооперироваться…

– Нет, спасибо, – она сглотнула комок в горле. – Слишком мало шансов.

– Виктория Владимировна, вы же сама врач, – он попытался взять ее за руку. – И должны понимать, что нужно бороться до последнего.

– Именно поэтому и не хочу, – она отдернула руку. – Не хочу умереть на операционном столе.

– Воля ваша, – обиделся доктор. – Вот здесь подпишите.

На улице пахло перегретым асфальтом и жареной свининой.

«Что делать?» – думала Виктория. – «Нет, не так: что необходимо сделать в первую очередь. А что во вторую, в третью и четвертую, ведь пятой может и не быть. Еще вчера самым важным в ее жизни было то, что соседи сверху невыносимо громко орут по вечерам, а позавчера – подтекающий бачок от унитаза. Лилька еще не хочет учиться – переходный возраст. Боже! Что будет с Лилькой, когда ее не станет? Вот о чем надо было думать. Мефодий, конечно, любит ее, как родную. Но, все-таки, они юридически не родня. Прелести гражданского брака с его независимостью и т.д.. Если бы был жив Серёга. Вот на кого можно было положиться, как на Великую китайскую стену. А как я его любила? По уши, по пятки. Хм, в приговоре врача есть и положительная сторона – скоро встретимся там с Серёгой. Бабушка? Сама на ладан дышит. Сиделку за сиделкой меняем, никто не хочет связываться. А что будет с ней? С бабушкой? Надо позвонить Мефодию. Как-то сказать ему всё. Но как? Он такой инфантильный, так мило боится окружающей его действительности. Творческая натура. Так что же будет с дочерью?»

Водитель тонированного  джипа не успел затормозить перед внезапно вынырнувшей из-за припаркованной машины Викторией. Ее ударило капотом, подбросило в воздух и приземлило на тротуар. По инерции, она попыталась подняться, но упала, потеряв сознание.

– Лежи, не дергайся, – бритый наголо мужик нервно крутил руль, непрерывно сигналя. – Щас доедем.

Она прикрыла веки.

– Петрович, я прошу, слышишь, – мужик держал за лацканы халата толстого смешного дядьку в очках. – Я тебя никогда не просил. Сделай все, как надо. И как не надо сделай. Но, чтобы она осталась жива. Понял?

Вика закрыла глаза.

– Как ви себья чувствиете? – голос пробивался издалека, чередуясь с ярким лучом фонарика, бьющим прямо в глаз. – Фрау Фролов?

Вокруг все гудело. Ужасно хотелось пить. Виктория открыла глаза.

– Очнулась? – бритый смочил ее губы влажной салфеткой. – Ну вот и хорошо. Значит, не соврал херр доктор.

– Где я? – прошептала она.

– В самолете, – хохотнул он. – В моём.

– Где Лилька?

– Встречать будет нас во Внуково, – он подмигнул ей. – Выйдешь за меня?

– Вы кто? – Вика попыталась оглядеться.

– Я-то? – бритый поправил галстук. – Зюзин Андрей Филиппович.

– Какой сегодня день? – она приподняла руку.

– Пятый, – он посмотрел на экран мобильного. – Пятый с тех пор, как мы встретились на дороге.

– Не может быть, врач сказал, что мне осталось максимум два дня.

– А-а, – Зюзин улыбнулся. – Это ты насчет неоперабельной опухоли? Так всё, ее нет. Немцы – они знаешь какие? У-у, какие.  Удалили ее к едреней фене. Херр доктор сказал, что жить будешь долго и счастливо, но при одном условии…

– При каком?

– При моем постоянном уходе, – он погладил себя по лысой голове. – Так что, давай, не ерепенься, Виктория Владимировна, на следующей недельке прямо в ЗАГС.

– Зачем я тебе? – Вика закрыла глаза. – Я старая уже, зарабатываю копейки и в постели не гимнастка.

– Ну, зарабатывать буду я, – он погладил ее по волосам. – Потом, давно не мальчик. А насчет постели – будем тренироваться.

Зазвонил его мобильный.

– Да, мам, – он отвернулся в сторону. – Звонил. Хотел сказать, что женюсь. Обязательно познакомлю. Из Германии. Нет, не немка. Обижаешь. Самая, что ни на есть, красавица. Вылитая ты в юности.

БЫЛОЕ И ДУМА

Что за чушь лезет в голову? Какой-то Брайан де Пальма. Режиссер, вроде. Или артист? Оно мне надо? Славка опять скажет: «Ну и темнота ты, Валька». Обидно, блин. Надо посмотреть в интернете, что за пальма такая. Или такой. Хотя, если разобраться, я в деревне среди девок была самая умная. Вон, в школе, даже на районную олимпиаду по физике посылали. Ну и что, что не выиграла? Главное – участие, как говорил наш физрук. А потом, в техникуме, выиграла спартакиаду по прыжкам в длину. Медаль еще где-то валяется. И грамота, почётная. А Славка в то время уже был вторым секретарем райкома. Ходил важный, что твой гусь. С портфелем. А возили его на «газике». Шофер еще у него тогда был с какой-то смешной фамилией. То ли Недокакин, то ли Перекакин?

– Слав? – Валька по привычке дунула в трубку мобильного. – Ты где? Уже в Думе? А время сколько? Де-е-ся-ать? А чего ты меня не разбудил? Да, у меня ж в двенадцать заседание профильного комитета. А ещё по документам конь не валялся. Ладно, успею. Слышь, Славк, а как твоего шофера фамилия? Который в Белгороде еще тебя возил. Ну, когда ты вторым секретарем был. Вспомнил? Как? Пересрал? Это фамилия такая? Да, ладно! Ахренеть! А поменять он не мог? Тогда трудно было? А-а. Иван Иванович Пересрал – звучит гордо. Откуда? С войны 12-го года? И что? Сам Кутузов? У его прадеда спросил? Да, ладно. Так и сказал? А прадед его, значит, генералом был? Что, генерал, пересрал? Оттуда и пошло? Прикольно. А помнишь, как ты пересрал, что прокурор откопает твой откат? Успокойся, кому надо тебя слушать? Что, у них других дел нету? Вон, оппозиция от рук отбилась. И с коррупцией бороться насущно необходимо. Так что, Славка, не ссы. Вечерком слетаем в Милан? Ну, договаривались же вчера. Ладно. Целую. До вечера.

ПОКУШЕНИЕ НА ПРЕЗИДЕНТА

– Квакин, ты тут? Ква-а-а-аки-и-и-ин! – эхо, разбившись  о покатые своды подвала, затихло в темноте. – Квакин, миленький, отзовись. Я больше не буду – честное пионерское. Ну, мамой клянусь. Не веришь? – крик Катьки сбился на торопливый шепот. – Никогда-никогда. Буду паинькой, как ты любишь. Не буду злиться, когда ты смотришь свой проклятый футбол. И на рыбалку будешь ездить сколько хочешь. Хочешь каждые выходные? Пожалуйста. Не хочешь на рыбалку, езди на охоту. Или куда там еще ездят настоящие мужики? – Катька завозилась, пытаясь растянуть связывающие ее ремни. – Да, какой ты мужик? Так, одно название. Другие, вон, давно уже капиталами ворочают, а ты? Даже мозгами своими протухшими поворочать не можешь. Как говорится, умственный импотент, – Катька расхохоталась, брызгая слюной. – Если разобраться, то и не только умственный. А то, что у тебя было с Варварой Тихоновной – это, миленький мой, уже клиника. Да-а, это надо бы тебе, дружок, показаться Григорию Иванычу. Не хочешь? А кто хочет? Поначалу все вы хорошие, а потом – то не так, это не эдак. Козлы, – подытожила Катька и заскулила. – Эй, кто-нибудь! Дайте водки, что ли.

Дверь яростно заскрипела, впустив очкарика в белом халате.

– Ну-с, Квакина, – он склонился над Катькой. – Как себя чувствуете сегодня?

– Сегодня? – обалдела Катька. – Я что, давно здесь? Вы кто? Где мои дети? Где я?

– Ну-с, хватит, хватит, – добродушно рассмеялся очкарик. – Каждый день одно и то же.

– Что, одно и то же, – Катька попыталась приподняться. – Вы кто?

– Я ваш лечащий врач. – очкарик полез лучом тонкого фонарика Катьке в глаз. – Пантонов Юрий Юрьевич.

– Гандонов ты, а не Пантонов, – криво улыбнулась Катька. – Это меня Квакин сюда упек, чтоб детей после развода не забрала, да? Говори, гнида очкастая.

– Зря вы так, Катерина Алексеевна, – он удовлетворенно причмокнул. – Муж ваш тут совершенно ни при чем. Вы отдыхайте пока. Завтра будем снимать повязки.

– Повязки? – Катька попыталась скосить глаза из стороны в сторону. Получилось не очень. То есть, совсем не получилось. Как будто веки заклеили скотчем. – Слышь ты, нус-гнус, я щас милицию вызову.

Очкарик захихикал и пошаркал ботинками к выходу.

– Подожди, миленький, – быстро зашептала Катька. – Как там тебя, Юрий Юрьевич? Отвяжи меня, Христа ради. У меня детки маленькие дома. Что хошь для тебя сделаю, только отпусти.

– Завтра, Катерина Алексеевна, – стоя в дверном проеме, он показался Катьке похожим на артиста из недавно просмотренного сериала. – Всё завтра.

Дверь захлопнулась, гулко разбудив заснувшее эхо.

В носу у Катьки защипало, как в детстве, когда мама незаслуженно отлупила ее.  Сейчас, как и тогда, хотелось держаться, быть сильной,  вырасти и отомстить всем своим врагам. Но, как и тогда, слезы лились ручьем. Всхлипнув, Катька забылась беспокойным сном.

Яркий луч лампы бил в глаза, проникая прямо в мозг.

– Екатерина Алексеевна,  – бритый наголо мужик в расстегнутом пиджаке тряс ее за плечо. – Очнитесь! Да, очнитесь же! Пантонов, ты ж говорил, что она готова?

– Да готова она, – Катька услышала знакомый голос. – Все показатели в норме. Прикидывается.

Бритый хлестко ударил Катьку ладонью по щеке. Искры сыпанулись из закрытых глаз Катьки, заставив их открыться.

– Так-то лучше, – удовлетворенно поскреб лысину бритый. – Очухалась?

– Вы кто? – шевельнула губами Катька.

– Мы то? – бритый сел за стол, аккуратно собрав в  стопку листы бумаги. – Мы, милочка, госбезопасность. Слышала про такое?

– Слышала, – согласно закивала Катька. – А где мои дети?

– Дети твои в надежном месте, – бритый подтолкнул к ней стопку бумаг. – Вот, посмотри, детки твои на природе отдыхают. А от того, как ты нас будешь слушаться, зависит то, как быстро ты с ними встретишься. Ферштейн?

– Ферштейн-лихтенштейн, – забормотала Катька. – Это что, я в 37-й год попала? Или тут кино какое снимают?

– Ага, кино, – бритый грузно поднялся из-за стола и, перегнувшись через столешницу,  ткнул пальцем прямо Катьке в глаз. – А я Ален Делон в главной роли.

– Тимофей Игнатьич, – укоризненно заблеял очкарик. – Вы так всю мою работу насмарку пустите.

Катька молча плакала, прикрыв глаз ладонью.

– Итак, – бритый опустился на стул. – Если приоритеты расставлены, можем начинать. – Квакина! – рявкнул он. – Сюда смотреть!

Катька ойкнула, преданно глядя на него.

– Значит так, Катерина, – бритый раскрыл папку.  – Ты ни в чем не виновата. Ни ты, ни твои дети. Все матушка-природа замутила, когда создавала тебя. – Он придвинулся ближе вместе со стулом. – Тебе никогда не говорили, на кого ты похожа?

Катька обрадованно закивала.

– На папу, на кого же еще? Все говорили.

– Дура, – хлопнул по столу бритый. – Пантонов, зеркало.

Очкарик услужливо склонился перед Катькой, держа на вытянутых руках большое зеркало.

«Видно бритый этот большой начальник», – подумала Катька, скосив глаза в зеркало. – «Раз доктор ему так прислуживает».

Из зеркала на Катьку смотрело знакомое до боли лицо. Но это была не она.

– Кто это? – выдохнула Катька. – Что вы со мной сделали?

– Это заслуженная артистка России Крановская, – бритый махнул рукой в сторону Катьки. – Узнаешь, Екатерина Алексеевна? Или теперь тебя будем называть Ириной Алесеевной? Как Крановскую, а?

– Еще раз, Катерина, – бритый устало потер переносицу. – Подходишь к юбиляру, хрипишь про свое  больное горло, сокрушаешься, что не можешь петь в его честь  и предлагаешь компенсировать незадачу страстным поцелуем.

– А если он не согласится? – в который раз переспросила Катька. – И что это за яд такой, что на меня не действует, а на него подействует?

– Нет такого мужика на просторах нашей родины, – рассмеялся бритый. – Кто не хотел бы трахнуть молодую, но знаменитую артистку.

– А жена его что подумает? – Катька поправила волосы. – И ну, как не даст поцеловать-то?

– А это уже твоя проблема,  – бритый посмотрел на часы. – Хочешь увидеть своих деток живыми и здоровыми, улучи момент, чтоб его мымры рядом не было. Всё, пошли, – коротко бросил он в рацию.

– Пятый, пятый, – рация хрипела, сбиваясь на свист. – Где артистка?

– Ищем, – прохрипел пятый коротко.

– Ищем-свищем, внимание всем! Артистку – ноль-десять. Повторяю, артистку – ноль-десять. Как поняли меня, прием?

– Второй, понял.

– Третий, понял.

– Четвертый, понял.

– Пятый, понял.

– Расчет окончен, – подытожил бритый, нажимая на кнопку мобильного. – Эх, Катя-Катерина, не проста оказалась, сучка. – Петя? Да, я. Ты детей выводи на прогулку. Как нет? Кто забрал? По чьему приказу?

– Екатерина Алексеевна, вы не волнуйтесь, – помощник президента оказался ниже, чем в телевизоре. – Дети вместе с вашим мужем будут ждать в вашем новом доме. Программа защиты свидетелей есть и у нас. Придется вам выступить в суде. Вы у нас главный свидетель.

– Скажите, – Катька посмотрела в зеркало. – А лицо мне старое вернут? Или оставят это? Пусть лучше оставят. Бритый говорил, что с таким лицом моей благосклонности захотят все мужики. А мне все и не надо. Лишь бы Квакин мой рядом был.

БОРЯ-БОРЕНЬКА

– Боря-Боренька! – мать уже не кричала. Она просто ходила вдоль развалин и выла. – Где ты, сынок?

Было жутко смотреть на это со стороны. На это всегда жутко смотреть, но сейчас было особенно. Зная, что помочь уже нечем, что прошли все мыслимые сроки, что выжить в уже не дымящихся обломках невозможно ни по каким законам – ни по законам физики, ни по Божьим. Помогать надо было ей, но она не хотела помощи – она хотела сына. Живого. Такого неуклюжего и родного. С маленькой родинкой под левым глазом, которая совсем не портила его, а придавала лицу смышленое не по годам выражение. Четыре года. Всего четыре года счастья и каждодневной, каждочасной боязни потерять единственное, что у нее есть. Всё это знали мы – спасатели. Всё это рассказала нам его мать за те дни, во время которых мы зубами грызли бетон, пытаясь найти Борю-Бореньку.

– Зуев, – капитан выглядел плохо – скулы ввалились внутрь лица, обветренные губы, потухшие от усталости глаза. – Сворачивай свое отделение – приказ комбата.

– Товарищ капитан, – я смотрел в сторону. – Разрешите задержаться на сутки.

– Товарищ старшина! – повысил голос тот. – Приказы не обсуждаются! Свернуть отделение и в часть, шагом марш!

– Слушай, капитан, – я перешел на шепот. – Ты человек или нет? Я чувствую, еще день и мы его откопаем.

– А ты слушай меня, экстрасенс х..ев, – капитан притянул меня к своему лицу. – Ты думаешь, мне не жалко ее? Я уже за две сотни таких развалин расковырял за службу, понял? Так что, давай…

– Пошел в жопу!

Я развернулся и пошел в сторону своей палатки. К вечеру лагерь опустел – остался я и мать. Она уже не ходила – не было сил. Просто сидела на обломке стены.

– Идем, мать, поешь горячего, тебе надо.

В ее глазах не было ничего – ни воли, ни сил, ни слез. Только надежда. Надежда горела маленькой искоркой в самой глубине.

– Ты найдешь его, Зуев, – она покачала головой с грязными нечесаными волосами. – Я знаю, ты его найдешь.

Утро серело туманом, скрывая нелепые нагромождения того, что когда-то было домом. Я набрал в котелок мутноватой воды из ручья и вдруг услышал собачий вой. Он несся со стороны развалин. Подойдя ближе, я увидел лохматого беспородного пса, сидящего на бетонной плите. Он не выл. Он стонал, как стонет от боли человек.

– Друг, – мать сидела рядом и гладила его по большой голове. – А я думала, ты умер. Мы искали тебя три недели. Боря-Боренька плакал не переставая, не ел три дня. Где ты был?

Пес ткнулся носом ей в ладонь, пристально посмотрел мне в глаза, поднял голову и застонал.

– Мать, – я подошел ближе. – Ну-ка, отойди. И пса своего забери. Тихо всем!

Я упал на холодную шершавую плиту, прислонившись ухом к трещине. Где-то слева стрекотал кузнечик и это очень мешало. Скосив глаз, я увидел, как мать зажала обеими руками морду Друга. Из трещины тянуло теплом и еще чем-то. Чем?

– Боря, – я вжал губы внутрь трещины. – Боренька, отзовись, сынок!

Теперь ухо. Я превратился в радар. Стон. Показалось? Нет. Вот еще один.

– Тихо, я сказал!

– Это не мы, – задрожал ее голос в ответ.

– Так, быстро, – я вскочил на ноги. – В палатке мобильник, вызывай всех, до кого дозвонишься. А я буду потихоньку разбирать.

Через час мы его достали. Живого! Капитан молча пожал мне руку, сказал представит к награде. А мне она ни к чему, ведь это Друг его нашел. Мать снова плакала, но теперь от счастья. Друг лаял. Боря-Боренька лежал на носилках и улыбался ласковому утреннему солнышку. И родинка под его левым глазом улыбалась вместе с ним. А я? Я позвонил маме.

ИВАНУШКА

Луч падал косо, упираясь Ивану  прямо в глаз.

«Пора вставать, – подумал Иван. – Собираться на работу, мать ее. Что за геморрой? Каждое утро на работу и на работу, так и жизнь пройдет. Скорей бы пенсия, что ли? Хотя, с другой стороны, не на завод ведь. Это тоже, как посмотреть, что лучше. Может, на заводе было бы веселее – постоять смену у станка, ущипнуть нормировщицу за брезентовый зад, после работы распить поллитру с коллегами по цеху. Романтика серых будней. Зато, не надо думать, что будет завтра с твоими подчиненными, где взять деньги на оплату аренды и налогов и т.д. и т.п. Детей надо бы вывезти к морю. Гальке новую шубу обещал. Зачем ей новая, когда старая еще ничего? Теща замучила со своим огородом на даче – трать выходные на прополку и поливку, а кто спасибо скажет? Тесть, тоже фраер – то ему не так, да это не этак. А самому, кроме бутылки, ничего не надо. И еще смотрит волком, когда выпить с ним отказываешься. А на работе вообще завал – сокращения за сокращениями. А что будет с ипотекой и кредитом за машину никого, кроме меня, не волнует. Сердечко что-то пошаливает последнее время – надо бросать курить. И Ленке не мешало бы объяснить, что мужчине его возраста нет необходимости так часто заниматься сексом. Может бросить ее? Хотя, двадцатилетняя любовница тешит самолюбие. И не только самолюбие. Всё, пора вставать».

– Иван Петрович, – настойчивый женский голос пробивался сквозь сон. – Иван Петрович!

– Да, – Иван открыл глаза. Перед ним, склонившись к его креслу стояла красивая блондинка в синей униформе.

– Иван Петрович, – она улыбнулась. – Ницца не принимает по погодным условиям. Куда прикажете лететь?

– В Барселону, – ответил он. – И созвонитесь с Кольдманом по поводу перенесения на неделю  сроков покупки аглопоритного комбината. Мне кофе. – Он поднял спинку кресла, потянулся.

– Веселовский!

– Да, Иван Петрович, – помощник выскочил из-за кресла.

– Контрольный пакет акций «Росметалла» почем нынче? – Иван скосил глаза в иллюминатор. – Снится всякая чушь.

МАЛЫШ И ДЕКАРТ

Вон он идет – ботинки блестят и воняют чем-то, брюки смешно топорщатся сбоку, не как у всех, на голове – смешная шапка. Я чую его издалека – сначала в промерзшем за ночь переходе слышны гулкие шаги, потом появляется нелепая фигура, широко размахивающая руками при ходьбе и бормочущая что-то себе под нос. В этот момент нужно заставить себя оторвать закоченевшее тело от кое-как нагретого бетона и проковылять ему навстречу, виновато помахивая хвостом и преданно заглядывая в глаза.

– Привет, Малыш, – он ласково треплет меня по загривку, оставляя в шерсти знакомый когда-то запах домашнего тепла – включенного на кухне газа, варящихся в алюминиевой кастрюльке сарделек и свежепринесенного из магазина хлеба.  – Замерз, бедняга? Пойдем, отогреешься.

Он подходит к стеклянным дверям и, звеня связкой ключей, отпирает их. Я вежливо пропускаю его вперед и аккуратно протискиваюсь следом. В большом зале тепло и тихо. Скоро он включит эскалаторы, и народ побежит, суетясь, по своим делам. Но, все это позже. А сейчас, он торжественно вынимает из кармана сверток с аппетитными косточками, разворачивает его и кладет рядом со моим носом. Надо быстрей съесть угощение, пока не появился злой сержант. Ну, не любит он собак. Боится, почему-то. Хотя, виду не подает. Старается меня выгнать за двери. Тут важно увидеть его раньше и скользнуть ужом на эскалатор, ведущий вниз к поездам. А там – едь, куда хочешь.

– Михеич, а ведь ты для Малыша, что твой бог, – это тетя Маша – уборщица. – Появляешься ниоткуда, кормишь, поишь, а потом исчезаешь в никуда.

«А ведь и правда, – я стоял, зажав в зубах последнюю кость. – Раньше, в той, прошлой жизни, я был атеистом, как и все, или почти все, окружавшие меня люди. А сейчас впору задуматься, что есть Бог и что он значит для каждого живого существа в этом мире. И он есть. Иначе, я не помнил бы, кем был в прошлой жизни. Да-а, вот тебе, бабушка, и картезианский дуализм. А вот и мент пожаловал. Надо бежать, пока не получил форменным ботинком по ребрам».

– Пока, люди добрые. До завтра!

– Что-то Малыш сегодня разлаялся, – тетя Маша обернулась от эскалатора.

– Бить его некому, – удачно, на его взгляд, пошутил сержант. – А мне некогда.

– Тебе бы Пришвин, о вечном надо думать с такой фамилией, – Михеич запер свою каморку. – Что ты оставишь после себя?

– А что? – возмутился сержант. – Вона, дачу оставлю. Чай, тоже, не лаптем деланные.

ГРАЖДАНЕ ПАССАЖИРЫ!

– Граждане пассажиры! При подъеме занимайте левый ряд эскалатора. По возможности, проходите вперед, – Надя отодвинула микрофон, зацепив краем глаза часы. 16:20. Еще час сорок и домой. Как ме-е-е-едленно-о-о тянется время. Вздохнула. – Граждане пассажиры! При подъеме занимайте оба ряда эскалатора. По возможности, проходите вперед.

Задолбала такая работа. Вон, Катька-соседка целыми днями дома – сериалы смотрит, передачи про экстрасенсов, а все почему? Потому, что может себе это позволить – муж ейный, видите ли, в префектуре штаны просиживает – взяточник, небось, клейма ставить негде.

 – Граждане пассажиры! При подъеме занимайте левый ряд эскалатора. По возможности, проходите вперед.

Где бы себе найти такого мужа. Или хоть какого. Хотя бы завалящего какого найти. Так нет же, попадаются все больше либо алкаши, либо душевные уроды. Термин «душевные уроды» Надя придумала сама и страшно гордилась этим. Под него попадали все «нерусские» – этот термин она прочитала в газетенке, подброшенной в почтовый ящик, а также сантехник ДЭЗа, содравший за установку нового смесителя полторы тыщи. С другой стороны, если задуматься, золотозубый Керим, работающий дворником на их участке, неоднократно делающий Наде предложения, сопровождаемые неприличными подмигиваниями, не «душевный урод», хотя и «нерусский». Но, Надя испытывает к нему что-то непонятное, похожее на чувства, особенно, когда он касается ее ладони, здороваясь поутру. Шершавая, задубевшая кожа пропускает внутрь Надиного организма какой-то ток.

– Граждане пассажиры! При подъеме занимайте оба ряда эскалатора. По возможности, проходите вперед.

Наверное, у него там, на родине, есть семья, да не одна. Детей вагон и маленькая тележка.Вот бы и ей хотелось иметь ребеночка. Своего, родного.

– Ефремова, зарплату получила? – в будку, ухмыляясь всунулась физиономия электрика Коли. – Одолжи детишкам на молочишко.

– Слушай, Пендрыкин, – Надя попыталась закрыть дверь, прижимая его ботинок. – Шел бы ты, а? Знаю я твое молочишко сорокоградусное.

Электрик, вздохнув, ушел, оставив в будке запах застарелого перегара.

– Граждане пассажиры! При подъеме занимайте левый ряд эскалатора. По возможности, проходите вперед.

Взрыв вогнул внутрь стекла Надиной будки, рассыпав их в тот же миг везде. Мелкие осколки попали даже внутрь блузки, оцарапав кожу.

– Что? Где? Кто это? – Надя кричала, лежа на полу, пытаясь криком успокоить себя. – Ёпэрэсэтэ! Мама! Взрыв? Что делать?

Быстро ощупав себя, она пошевелила сначала ногами, потом руками. Попыталась встать – удалось со второй попытки. Сквозь пелену дыма было видно, как тени людей, шатаясь, налезая друг на друга, поднимаются по остановившимся эскалаторам. Еще Надю испугала тишина. Полная.

– Это так тихо кругом или меня контузило? – Надя дернула за рукав какого-то пассажира. Тот только отмахнулся в ответ.

Пытаясь хоть как-то ослабить боль и гул в голове, Надя побрела в сторону, противоположную людскому потоку. Там, в глубине тоннеля был запасной выход наверх, о котором знали только работники метрополитена. Ориентироваться в дыму было сложно, но Надя за столько лет работы знала станцию, как облупленную. Перед ступеньками, ведущими в тоннель, она споткнулась обо что-то и упала. Пошарив вокруг, Надя обнаружила девочку лет шести. Приблизив ее лицо к своему, она попыталась понять, жива ли та. Закатившиеся глаза под приоткрытыми веками испугали Надю. Подхватив девочку на руки, она встала и побрела к заветной двери.

– Мам! – Ленка впорхнула на кухню – легкая в летнем платьице. – А почему завуч сказала, что ты мне не родная?

Надя, охнув, тяжело опустилась на табуретку. Протянув руку, усадила Ленку себе на колени.

– Девочка моя, – начала она, сглотнув накатившую слюну. – Ты уже достаточно взрослая и должна знать. В общем, работала я тогда в метро контролером…

ВЕСНА ПРИШЛА

Муха сидел на стекле, нервно потирая передние лапки. Если бы можно было глянуть в микроскоп или, хотя бы, в морской бинокль, то вы бы увидели, с какой бешеной скоростью вращаются его глаза, пытаясь обнаружить опасность. Опасность могла прийти отовсюду и в любом виде – в виде мухобойки, зажатой в лапе нелепого чудовища с огромной головой или в виде лохматой морды, с длинными ловкими лапами и острыми когтями. В общем, как говорит Мухин дедушка: «Тяжела жизнь морского летчика – улетаешь в море, прилетаешь в море».

Как же все-таки вылететь в окно? Надо было хорошо учиться в школе. Кажется, науку об оконных проемах изучают в первом классе, а семья как раз тогда переезжала в другой район города, и Муха, конечно, все пропустил. Вот же, гребаная кочевая жизнь. Он оглянулся по сторонам в поисках бабушки, не упускавшей случая дать ему затрещину за крепкое словцо. Но, лучше бы было сейчас получить затрещину от бабушки, чем вот так вот сидеть на стекле, ожидая неминуемой гибели.

– Бабушка! – закричал Муха. – Де-е-ед! Кто-нибудь!

Прислушался. Никого в ответ. Может быть, нужно помолиться? Ведь только вчера вечером Жердяй говорил о том, что если попросить небеса о помощи, то она непременно придет. А как просить? Об этом он ничего не говорил. Ладно, попробую как-нибудь.

– Небеса, дающие нам силу… – Муха перебежал левее. – Поддерживающие нас в полете, дарующие нам воду и солнечный свет. Обращаюсь к вам, о великие, помогите, спасите меня, недостойного…

Дверь в комнату распахнулась, всколыхнув сквозняком тонкие занавески.

– Дима, – мама подошла к кровати, приподняла край одеяла. – Сынок, вставай, а то в школу проспишь. Как тут у тебя душно.

Она подошла к окну и распахнула настежь створку.

Муха вылетел в окно, сосредоточенно жужжа.

– Урррррррааааааааа! Сработало! – кричал он, закладывая вираж. – Куда сейчас? Полечу к деду с бабушкой, расскажу им. Нет! – Муха резко затормозил в воздухе. – Жердяй что-то говорил о том, что надо отблагодарить небеса. А как?

Это была последняя мысль Мухи.

– М-м-м, – промычала первая ласточка. – Жирная муха попалась, вкусная!

–  Почему тебе всегда везет? – вторая ласточка, трепеща крыльями, зависла над подругой.

– Понимаешь, – первая элегантно взмыла вверх. – Везет – это из лексикона слабаков и неудачников. А успешным ласточкам не «везет», а они просто хотят – и добиваются своего. Понятно?

– Полетели на поле, там идет посевная, – примирительно предложила вторая. – Еды хватит на всех.

– Не могу, – первая камнем бросилась вниз. –Мне нужно в сени.

Тракторист Василий вышел на крыльцо, желтыми заскорузлыми пальцами размял «Приму». Подкурив, выпустил струю дыма вверх.

– О, первая ласточка! – пробормотал Василий. – Мань!

Из сеней вышла жена в застиранном халате на босу ногу.

– Што, Вась? – она приложила ладонь ко лбу.

– Ласточка с весною в сени к нам летит, – Василий смачно сплюнул себе под ноги. – Весна пришла, Мань, поди посмотри, грачи прилетели?

ТИМОФЕЕВ ДЕНЬ

Нырнув поглубже, Тимофеев увидел тело, лежащее на дне. Мысли поскакали галопом – почему не всплывает, кто он, утонул сам или помог кто? В общем и целом, как говорит их начальница, картина ясная – утопленник. Вздохнув, насколько это возможно в акваланге, Тимофеев шевельнул ластами. Вынырнув, сбросил маску, цепляясь рукой за веревку, свисавшую с борта катера.

– Там это, – пробормотал он по направлению к инструктору. – Труп.

–  Живой? – поинтересовался загорелый инструктор.

– Труп? – Тимофеев подтянулся и неуклюже перевалился через борт.

– Живой труп, – заржал инструктор. – Что-то мы такое в школе проходили. Или в институте.

– А вы, простите, какой ВУЗ заканчивали? – поинтересовался Тимофеев.

– Физкультурный, – постучал себя пальцем по бицепсу инструктор. – Не международных же отношений, блин.

Этот «блин» примирил Тимофеева с инструктором – таким довольным собой и собственной жизнью, что ему как-то сразу расхотелось портить этот не по-осеннему солнечный день.

– Так что за труп? – инструктор заставил мысли Тимофеева двигаться в правильном направлении.

– Труп, как труп, – ответил тот, стягивая мокрый костюм. – Ничего особенного.

– Слышь, друг, – инструктор придвинул лицо, обдав нос Тимофеева свежим запахом мяты. – А может, ты это, – он прищелкнул пальцем по горлу. – Того?

– Сам ты «того», – брошенные баллоны гулко бумкнули о дно катера. – Ты же нас проверял алкометром перед погружением.

– Ну, проверял, – инструктор сосредоточенно ковырнул в носу. – Ментов вызывать нужно.

Через три часа все закончилось. Сначала водолазы подняли труп  с привязанным к его ногам мешком с кирпичами, а затем усталый следователь с красными глазами опросил всех присутствующих. В общем и целом, как говориться, выходной удался на славу. Стоя в глухой пробке, Тимофеев думал о том, что этот труп, когда еще не был трупом, может быть, был кому-то хорошим отцом или мужем. Сбоку отчаянно сигналили. Встряхнувшись, он увидел блондинку, сидящую за рулем «Ягуара» и упорно глядящую на него. Он засигналил в ответ. Окно «Ягуара» отъехало вниз.

– Тимоха? – блондинка сняла очки, пытаясь перекричать шум моторов.

– Людка? – Тимофеев неуверенно вгляделся в соседку по полосе. – Дуркина, ты?

– Обижаешь, начальник, – «Ягуар» продвинулся чуть вперед. – Давно не Дуркина. Смирнова я. По мужу.

– Это не тот ли Смирнов, что водку делал? – неуклюже пошутил Тимофеев.

– Ага, – подмигнула ему блондинка. – Потомок его. Ладно, Тимоха, бывай. Привет жене и детям.

«Ягуар», мигнув поворотником, перестроился в соседний ряд. Потом – еще, и еще, пока, наконец, не исчез из виду вытягивающего шею ему вслед Тимофеева.

– Вот, б…дь, – он стукнул ладонями по баранке. – Крутишься тут, крутишься, как рыба в колесе. Вроде, и добился чего-то. Вон, с аквалангом по выходным ныряю, чтоб потом, летом, на Красном море… Эх…

Дома было тихо. Вкусно пахло пирогами с мясом и еще чем-то, непередаваемо домашним. Тимофеев повесил куртку на вешалку, бросил ключи на полку и посмотрел на свою грустную физиономию в зеркало. Хотелось плакать, как в детстве, когда Витьке родители купили магнитофон, а ему – нет. Из глубины квартиры донесся мелкий топот. Тимофеев присел на корточки, раскинув руки в стороны.

– Папка! – вихрастый толстощекий малыш с ходу бросился к нему на шею, горячо зашептал в ухо, налегая на «Р». – Я сегодня хорррошо себя вел. Где ты был так долго? Когда мы пойдем в зоопарррк? Ты же обещал. А у меня сломался самосвал. Починишь?

Тимофеев зарылся носом в теплую щеку малыша. Слезы душили его.

– Папка, ты плачешь? – малыш отстранился, серьезно глядя Тимофееву прямо в глаза. – Почему?

– Я очень люблю тебя, сын, – Тимофеев смешно, по-детски, потер кулаками глаза. – И пошло оно всё…

ПОХОРОНЫ ДЯДИ ЛЁШИ

Дождь косо стучал в окно. Лилька лежала на кровати и смотрела, как мокрые дорожки, пересекаясь, сливаются в одну. Не хотелось болеть именно сейчас. Хотя, если разобраться, болеть не хотелось никогда. Нет, хотелось – в детстве, перед контрольной по алгебре, и еще, когда умер дядя Лёша и мама сказала, что на похороны пойдут все, включая Лильку. И еще так выразительно посмотрела на нее, ожидая чего-то, кроме глухой стены молчания в ответ. Зло поджав губы, мама ушла на кухню, а Лилька, гордо вскинув голову с непокорными рыжими прядями, громко хлопнула дверью своей комнаты. Хотелось плакать. С одной стороны, Лилька любила дядю Лёшу, но с другой – жутко боялась покойников. Тогда Лилька решила заболеть. До похорон оставалось два дня и приходилось действовать быстро и наверняка. Покопавшись в кладовке, она вытащила из-за шкафа старые папины удочки. Потоптавшись у двери, Лилька закрыла глаза и шагнула в прихожую.

– Ты куда это? – как будто поджидала ее мама, внезапно появившись из кухни.

– На рыбалку, – независимо дернула подбородком Лилька.

– А уроки? – мама загораживала выход.

– Так каникулы же, – пыхтя, Лилька попыталась протиснуться мимо.

– Ах, каникулы! – мама схватилась рукой за тонкое удилище. – Как тройки в четверти хватать, так мы умные, а учителя нас не понимают.

– Мам, – Лилька глянула снизу двумя блюдцами голубых глаз. – Я завтра выучу, а там Сашка ждет.

– Смотри, Лилька, – махнула рукой мать. – Добегаешься, как отец твой, сучий потрох, вон, до сих пор бегает где-то.

Лилька ужом выскользнула за дверь и, что есть духу, помчалась к реке. Конечно, Сашкой там и не пахло.

– Небось, опять дома алгебру зубрит, – Лилька огляделась вокруг.

План был прост до безобразия – нырнуть в холодную воду, а потом бежать изо всех сил домой. Холодный утренний воздух должен был завершить благополучный исход операции. Спустя двадцать минут мокрая с головы до ног Лилька оглашала звонким плачем окрестности. На плач выбежала мама, всплеснув руками, схватила Лильку в охапку и, не вытирая, сунула на свою кровать, прямо под толстую перину, накрыв сверху второй.  Лильке было холодно, зубы выбивали мелкую дробь. Потом стало невыносимо жарко. А еще позже просто стало нечем дышать от жара, и она провалилась в забытье.

 Открыв глаза, Лилька обнаружила себя в незнакомой комнате с плохо прокрашенными стенами. Кровать под спиной противно скрипела. Оглядевшись, она увидела двух незнакомых девчонок, спящих на таких же кроватях под тонкими одеялами.

– Это что, мать в детдом меня отдала, как грозилась, – ахнула Лилька, прикрыв ладошкой рот. – За то, что я не пошла на похороны?

Белая дверь, тихонько скрипнув, приотворилась, впустив аккуратно причесанную голову в очках. Затем показалась рука и поманила Лильку пальцем. Как завороженная, Лилька поднялась со скрипящего матраса и пошла на зов. Выйдя в коридор, она ткнулась носом в белый халат тетеньки, манившей ее из-за двери.

– Поговорим, Лилия? – тетенька положила руку на Лилькино плечо.

– Поговорим, – хлюпнула носом Лилька. – Чего ж теперь делать-то.

– Пойдем ко мне в кабинет, – она слегка подтолкнула Лильку вперед по коридору.

– А вы кто? – Лилька оглядела коридор на предмет  внезапного побега. – Директор?

– Директор чего? – усмехнулась тетка.

– Ну, детдома, вот чего, – выпалила Лилька.

Тетенька присела на колени, сняла очки, приблизив свои глаза к Лилькиным.

– Нет, – улыбнулась она глазами. – Я – главврач областной больницы.

Лилька, глядя в ее золотистые глаза, почему-то сразу поверила ей, кивнув в ответ, по-взрослому наморщив лоб, но слез сдержать не смогла. Они текли по щекам, оставляя за собой все старые страхи – и контрольную по алгебре, и похороны дяди Лёши, и детдом, оказавшийся на поверку простой больницей.

– Тетя главврач, – всхлипывая, Лилька шептала мокрыми губами прямо ей в ухо. – Я оч-чень б-боюсь покойников. Поэтому заболела, чтобы не идти на похороны дяди Лёши. Не ругайте меня, пожалуйста.

– Я тоже очень боюсь покойников, – врач отстранила Лильку, подмигнув ей.

– Да ладно, – недоверчиво протянула та, вытирая щеки ладошками. – Вы же взрослая.

– Взрослая, а вот видишь как, – доктор взяла мокрую ладошку Лильки в свою. – Пойдем, Лилия ко мне в кабинет, будем чай пить.

– С сушками? – обрадовалась Лилька.

– С сушками, с печеньем и вареньем, – засмеялась тетя врач. – А покойников бояться не надо. Меня моя бабушка учила – надо подойти к покойнику и взять его за большой палец ноги…

– И что, он оживет? – Лилька затаила дыхание.

– Нет, конечно, – доктор сделала серьезное лицо. – Но бояться покойников ты перестанешь точно.

– А вы не знаете, дядю Лёшу уже похоронили? – с надеждой спросила Лилька.

– Думаю, да, – врач ключом открывала дверь в кабинет. – А тебе зачем?

– Где ж я теперь другого покойника найду? – пробормотала Лилька. – Чтоб за палец его ухватить.

ПАРМСКАЯ ВЕТЧИНА

– Придурок? – она наклонила голову. – Или просто?

– Что просто? – он сидел за своим столом, подперев подбородок.

– Просто хочешь позавтракать со мной завтра утром? – она скользнула взглядом по расстегнутому вороту его рубашки.

– Чем? – он изящно стряхнул столбик пепла с коричневой сигареты.

Дыней и пармской ветчиной, – она встала из-за своего стола, прихватив полупустой бокал.

– Не сезон, – он, с опаской, придвинул свою тарелку поближе.

– На дыни? – она плюхнулась на стул рядом с ним.

– Нет, – он попытался отодвинуться вместе со стулом. – На пармскую ветчину.

– Это почему? – она наклонилась к нему, давая возможность заглянуть в декольте.

– Свиной грипп, – он воспользовался случаем и положил руку на ее колено.

– А ты что, свиновод? – она тряхнула гривой красиво уложенных волос.

– Нет, просто с детства люблю пармскую ветчину, – он оглянулся вокруг.

Ресторан жил своей жизнью, не обращая внимания на них.

– Жду тебя в туалете, – жарко щекотнув губами его ухо, она поднялась и, покачиваясь, пошла к лестнице.

Через минут десять, вернувшись, присела на краешек стула, стараясь держать спину прямо.

– Ты точно придурок, – она кивнула головой для усиления эффекта. – Почему не пришел?

– Мама приучила не  шататься по женским туалетам, – он жестом подозвал официанта.

– Бутылку шампанского, – опередила она.

– С собой, – красиво вывернулся он. – И счет, пожалуйста.

В такси пахло бензином и дешевым освежителем.

В ее спальне пахло свежестью и утренним морским бризом.

Утром что-то кольнуло ее в щеку.

– Привет, дорогая, – у края постели стоял муж в пальто и с большими пакетами в руках. Скосив глаза, она увидела букет желтых роз.

– Уезжаешь? – она попыталась свести глаза в осмысленный взгляд, но удавалось с трудом.

– Почему? – он поставил пакеты на постель и сбросил пальто туда же. – Я же только приехал.

– Ну, – протянула она, закрыв глаза. – Желтые розы – к разлуке.

– Это тебе мама сказала? – он быстро разделся до трусов. – Я в ванную. Жуткий был полет плюс нелетная погода. Должен был прилететь еще вчера вечером.

– Бабушка, – она попыталась подняться.

– Что, бабушка, – он обернулся на пороге.

– Бабушка сказала про желтые розы, – лежа, она подтянула пакеты к себе. – Что привез?

– Что можно привезти из Италии? – закрывая дверь в ванную, ответил он. – Пармской ветчины.

– Не сезон, – прошептала она закрытой двери. – Ой!

Сорвавшись с кровати, она судорожно пыталась найти следы пребывания вчерашнего гостя, но в спальне не было ничего компрометирующего. Беглый осмотр коридора тоже ничего не дал, кроме мужнего мобильника на комоде. Мобильник был невесел – весь дрожал и тихонько всхлипывал. Любопытствуя, она пробежалась по его гладким клавишам. Экран отозвался текстом – «Было здорово, котик». Коротко вздохнув, она положила телефон на место и пошла на кухню варить кофе.

СУКИН СЫН

– Бам-бам, бам-бам, – часы в соседней комнате просто сорвались с катушек, не позволяя спать в предрассветный час. – Баааа-ааааааам!

Гулкий звон сменился глухим скрипом, как будто маленький горбатый часовщик внутри зашелся в старческом кашле.

– Люся! – Потомакин приподнялся на локте, вглядываясь в серость прямоугольника открытой двери. – Спишь?

– Поспишь тут, – приглушенный длинным коридором, голос Люси прорвал пелену тумана. – Ё-о! Чтоб ты так жил!

Потомакин подскочил на взвизгнувшей протестно всеми своими пружинами бывшей бабкиной кровати, и босыми ногами попытался нашарить тапки.

– Люсь! Что случилось? – прислушался, наклонив лысую голову к коридору. – Что с тобой, Люся?

За тапками пришлось лезть под кровать. Первый нашелся быстро, а со вторым пришлось повозиться.  Зато, был обнаружен пропавший где-то в апреле портфель.  Громко шаркая подошвами кожаных тапок, пытаясь заглушить непонятно откуда взявшийся страх, Потомакин шел наощупь по длинному коридору.

– Ах, чтоб тебя! – Люся повторяла снова и снова. – Вот, сукин сын!

– Люся, я уже здесь, – неуверенно подал голос Потомакин. – Ты в порядке?

Он сначала заглянул в сумрак ее комнаты, а затем протиснулся боком в узкий дверной проем.

– Су-у-укин сын! – монотонила Люся, покачиваясь, как китайский болванчик. – Ах, чтоб тебя!

Нашарив на старых обоях выключатель, Потомакин уверенно ткнул в него пальцем.

Удар переменного тока, быстро пробравшись от указательного пальца до мозга, помимо искр, брызнувших из глаз в темноту, вызвал короткий паралич ног. Потомакин рухнул на пол с глухим стоном: «Ё-о! Ах, чтоб тебя! Су-у-укин сы-ы-ын!»

ДЖЕНТЛЬМЕНЫ У ДАЧИ

                                                       Вот кот – бегемот,

                                                       Вот тот, кто не пьет,

                                                       Вот мот, а вот – жмот,

                                                       Такой вот компот.

                                                      (Из взрослой считалочки)

Порнуха уже не радовала. Может позвонить Ксюхе? И что? Приедет, будет долго пыхтеть в коридоре, стягивая узкие в голенищах сапоги. Потом в ванную – припудрить вспотевшее лицо. Из ванной она выйдет уже в шелковом халате, запахнутом на выпуклых премудростях ее богатого тела. Странно, халат и зубная щетка давно прописались в его квартире, а разговоров о замужестве не было, и нет. А, ведь, уже два года встречаемся. Молодец Ксюха, кремень. И делает в постели все, что скажешь. А готовит? Это отдельная песня. Всегда приносит с собой пластиковые контейнеры с разной «вкусняшкой». Кстати, не мешало бы поесть. Внутри холодильника было как-то тускло и уныло. На нижней стеклянной полке задумчиво шевелил длинными усами таракан.

– Чего надо? – голос показался знакомым.

Я захлопнул дверь, воровато оглянувшись вокруг. Зачем-то открыл ящик серванта с посудой, оставшейся после смерти бабушки. Внутри ящика лежал выцветший журнал «Огонек» №3 за март 1970-го года. На обложке синими чернилами кто-то криво написал: «Джентльмены у Дачи».

– Сашка, – прошелестело за спиной.

– Бабуля? – я присел на табуретку, журнал выпал из рук. – Ты где? Ты же умерла.

– Да умерла я, умерла, – голос звучал внутри моей головы. – Внучек, Сашка, слушай меня.

Я встряхнул головой, еще раз обвел кухню глазами. Таракан выбрался наружу, торжествующе глядя в мою сторону.

– Бабуль, я сошел с ума? – согнувшись, я поднял с пола журнал и начал медленно сворачивать его в тугую трубку. – Или ты явилась оттуда что-то мне сказать? Может, наследство какое где спрятала, а?

 Бабка хихикнула. Так, как хихикала только она еще при жизни.

– Ага, наследство. Слушай меня внимательно…

Кивнув, я «черной молнией» метнулся к холодильнику, зажав в правой, ударной руке карающий меч правосудия. Короткий замах – и враг повержен.

– Ой, Сашка, – бабкин голос в голове печально выдохнул. – Как был дебилом, так им и остался.

То, что осталось от таракана, судорожно дернуло лапкой и затихло. Я заинтересованно рассматривал обложку журнала. Вытянутой лапкой насекомое указывало на слово «Дача» в корявой надписи.

– Бабушка, бабуль, – кухня ответила обычной тишиной. – Ты где? Что ж ты хотела сказать-то?

Оглянувшись для самоуспокоения, я аккуратно положил журнал с прилипшими останками в мусорное ведро и накрыл его крышкой. Все-таки, надо позвонить Ксюхе.

МЕНТ

– Аааааааа, – кричал волосатый мужик, обхватив руками голову. Начинал кричать звонко. Потом глухо подвывал, судорожно всхлипывая после каждого удара.

Половницкий вошел в раж, ухая, как при рубке дров. Фуражка откатилась в сторону, вены опасно вздулись на красном лице. Мешал галстук.

– Сука, сука, – пришептывал он размеренно сквозь сжатые зубы.

– Скажите, подсудимый, – прокурор поблескивал круглыми очками в сторону решетки. – А вы видели, что потерпевший не вооружен?

– Нет, – Половницкий неловко стоял, сложив руки за спиной. – Когда я вошел в комнату, он полез за чем-то в карман.

– И вы подумали…

– Что это пистолет, – закончил он за прокурора. Посмотрел в сторону жены, спрятавшей лицо в ладонях. – Ну, или нож.

– А почему вы использовали бейсбольную биту вместо табельного оружия? – прокурор собрал бумаги на столе в аккуратную стопку. – Ведь у вас же есть инструкции, как нужно поступать в такой ситуации. Или нет?

«Кормушка» открылась с привычным стуком. Алюминиевая миска, глухо стукнув об обитый железом край, вылила часть своего содержимого. Половницкий подошел к окошку, протянув руку к еде.

– Готовься, мусор, к ночи, – глухой голос снаружи проник внутрь камеры. Оттолкнувшись от стен, сполз по ногам легкой дрожью страха.

– Ты кто? – нарочито смело крикнул Половницкий. Голос предательски дрогнул. Каркающий смех слился с ударом захлопнувшейся «кормушки».

Всю ночь он не спал, забывшись лишь под утро. Вздрогнув, открыл глаза, пытаясь пошевелить затекшей рукой. Обе руки были пристегнуты наручниками к нарам, ноги – тоже. Осторожно повернув голову, Половницкий увидел женскую фигуру на фоне грязной стены.

– Очнулся, мент? – женщина присела на корточки. – Знаешь, кто я?

– Нет, – Половницкий почему-то задрожал, мельком глянув в ее черные глаза.

– Помнишь, как ты убивал моего мужа? – выдержав паузу, она плюнула ему в лицо.

– Это был приказ, – Половницкий отвернулся к стене.

– Приказ убивать? – она взяла его за лицо, повернув к себе. Холодная сталь ножа мягко скользнула по щетине у кадыка. – Или ты просто маньяк?

– Твой муж продавал наркотики детям, – прохрипел Половницкий, боясь дернуться лишний раз.

– Твоим что ли? – скривилась она.

– И моим тоже, – он попытался откинуть назад голову, чтобы ослабить нажим. – Мой сын  изнасиловал свою мать.

– Твою жену? – нож дрогнул. – Почему?

– Потому, что вместо мозгов у него был один героин, проданный ему твоим мужем.

– Это он тебе сказал?

– Сказал, – Половницкий криво усмехнулся. – Попробовал бы не сказать. Я его утопил в собственной ванне.

Договаривал он уже в пустой камере. Слезы катились по впалым щекам, оставляя мокрые бороздки на небритой коже.

ЛЮСЬКА 911

Тишина была гнетущей. Кровь равномерно стучала в ушах. Лёха попытался повернуться на правый бок. Непослушное тело ответило болью в пояснице. «Надо беречь силы», – мысли ворочались в голове медленно и лениво, как огромные валуны. – «Что делают обычно в таких случаях? Лежат себе тихонечко и дожидаются помощи извне? Или пытаются что-то сделать, чтобы выбраться самим? А, может, просто молятся, сдавшись на волю судьбы?»

 Дышать становилось все труднее.  «Дернул же меня черт поехать сюда. Мало было подмосковных спусков? Нет, хотелось острых ощущений. Да, и перед пацанами было стыдно. Откажешься, подумают – сдрейфил Лёха», – он попытался открыть глаза. Замерзшие веки, с трудом, но подчинились усилию. Взгляд уперся в темноту. – «Накрыло. Странно, последнее что помнилось, это лицо мамы, укоризненно глядевшее на него перед отъездом. Как ни пыталась она отговорить Лёху от поездки на Кавказ, так ничего и не вышло. А ведь здорово было лететь вниз по крутому склону на разрисованной собственноручно доске, являющейся особой Лёхиной гордостью, крича во все горло от избытка адреналина в крови». Потом был чей-то крик: «Лавина!» – и ужасный грохот.

Все сильнее хотелось пить. Холод медленно заползал вверх по телу, начиная с ног, которых он уже не чувствовал. Попытался крикнуть. Изнутри вырвалось что-то похожее на клёкот. Сон накатывался волнами, как морской прибой. Успокаивал, уводил прочь. Закрыв глаза, Лёха медленно поплыл, покачиваясь на волнах…

Люська, вынесенная из глубин метрополитена толпой озабоченных делами москвичей и гостей столицы, сняв варежку, тыкала сразу озябшими на ледяном ветру пальцами в кнопки мобильного. Поднеся трубку к уху, долго вслушивалась в безнадежно длинные гудки. Сбросив, упорно набирала еще и еще раз. Наконец, телефон, смешно хрюкнув, ответил.

– Здравствуйте, – затараторила Люська. – Я насчет работы. Вы давали объявление?

– Девушка, вы куда звоните? – поинтересовался мужской голос.

– В ООО «Сдачи не надо», – она отняла трубку от уха, посмотрев на экран. – Это 566-17-17?

– Не знаю, – ответил мужик. – Но все равно, спасибо за звонок.

Обернувшись к одетым в такие же, как у него комбинезоны с надписью «МЧС РОССИИ» крикнул: «Последний! Сворачиваем поиски!»

Наклонившись к Лёхиному лицу, добавил: «Повезло тебе, парень. Если б не звонок, так и не нашли бы тебя».

СКРИПКИ, КАЗАЛОСЬ, ПЛАКАЛИ

                                                           Скрипки, казалось, плакали,

                                                           Выли и голосили.

                                                           Гром громыхал раскатами,

                                                           В небе прозрачно-синем.

                                                           Лето, встречаясь с осенью,

                                                           Плавало солнцем в лужах.

                                                           И паутинной проседью,

                                                           Осень осела в душах.

 Дождь становился все напористей, заливая косыми волнами лобовое стекло. «Дворники» уже не справлялись со своей задачей, и Марина, вздохнув, почти вслепую, направила джип к правой обочине. Сзади возмущенно сигналили обиженные внезапным маневром представители сильного пола, одной рукой ожесточенно давя на клаксоны, другой – выделывая всевозможные пируэты – от простого покручивания пальцем у виска, до оттопыривания среднего пальца. Губы их беззвучно шевелились за мокрыми стеклами, выплевывая ругательства по отношению к Марине и другим женщинам-водителям, коих в последние годы развелось в Москве несчетное количество. Все это, вкупе с обнаглевшими гаишниками, дорогим бензином, большими налогами, плохими дорогами и все увеличивающимся количеством «приезжантов» из республик когда-то братского Закавказья порождало поток ненависти такой силы и насыщенности, что асфальт не выдерживал, лопаясь в самых неподходящих местах. А что было говорить о людях? И еще свалившаяся на город небывалая жара. Испепеляющая душу. Заставляющая моторы перегреваться в бесконечных пробках. Сменяющаяся вечерами небывалыми по силе грозами.

«Вот такое … лето», – пришла на ум Марине старая шутка. Она откинулась на спинку сиденья, закрыв глаза. Вивальди мягко убаюкивал, смешиваясь с гулким шелестом дождя о крышу автомобиля. В кармане джинсов надоедливо завибрировал мобильник, требуя немедленного ответа. Марина приглушила музыку и нажала на зеленую кнопку.

– Мариш, ты где? – Вовкин бархатно-мужественный голос вползал в ее ухо, как змея, гипнотизируя и лишая ее воли.

– Где-где? – она тихонько захихикала, потянувшись к кнопке громкости. – На МКАДе, – с ударением на последнюю букву.

Огромный «MACK» своим длиннющим носом вошел в заднюю часть ее машины, как горячий нож в масло. Его хромированный бампер от удара раскололся надвое, острыми краями вспарывая металл джипа.

Маленькая черная трубка мобильника, зажатая в кулаке Марины, недоуменно хрипела Вовкиным голосом. Рука была неестественно вывернута. Кровь стекала по руке, смешиваясь с дождем, меняя по дороге свой цвет с насыщенно-алого до акварельного, пастельных тонов.

– А-а-ич! Что-о-о? – Вовка внимательно смотрел на свою ладонь. В ладони тихо лежал навороченный телефон, которым он хвастался, как ребенок. Вовке в телефоне нравилось все, а особенно мелодии звонков. Но, сейчас трубка молчала. Было тихо. Очень. Звуки вокруг медленно пробивали тугую тишину. С трудом оторвав взгляд от ладони, он огляделся. Секретарша Аллочка, склонившись над столом, кричала, смешно кривя рот. – Владимир Николаич! Что случилось?

Марина проснулась от боли. Боль тупо и лениво плавала по всему телу. «Где я? – она попыталась открыть глаза, но веки уперлись во что-то твердое, противясь. – Что это?» Мысли скакали галопом. Боль уступила место страху, затаившись на какое-то время внутри. «Надо позвать кого-нибудь, – она попробовала пошевелить руками, но не почувствовала их. Жалобно всхлипнув, позвала. – Во-о-ва-а!» Из-под бинтов, обильно покрывших ее тело, послышалось: «О-а»…

Ресторанный ансамбль наяривал, хрипя басами: «Меня прет, меня прет, потому что Новый год…» Нарядные и изрядно проголодавшиеся, сотрудники компании бродили по арендованному залу, сбиваясь время от времени в стихийные группки, ожидая прибытия высокого начальства. В одной из таких «кучек» делились последними сплетнями, которые они благозвучно называли «новостями», два дивных создания. Аллочка в короткой белой тунике многозначительно кивала, слушая монолог Розалии Львовны, затянутой в тугой корсет вечернего платья.

– Не знаю, что будет дальше? – начальница отдела кадров многозначительно огляделась вокруг, поджав полные губы. – Говорят, кризис уже закончился.

– Розалия Львовна, – Аллочка обворожительно улыбнулась. – Вам же зарплату платят исправно?

Та кивнула.

– Не урезали?

Розалия Львовна покачала головой.

– Ну вот, – Аллочка обернулась к входной двери и увидела шефа, входящего в зал. В одной руке он держал большущий букет роз, а другой мягко обнимал за талию жену. – А вы говорите кризис.

– Это жена Владимира Николаевича? – зашептала Розалия Львовна прямо в ухо Аллочке. – Я ее никогда не видела.

Марина шла, прижавшись к Вовке боком. Элегантное платье ниспадало с ее плеч красивыми складками. Вовка, на правах хозяина вечера, кивал сотрудникам, успевая что-то шептать на ухо жене.

– А правду говорят, что у нее нет обеих рук? – вполголоса спросила Розалия Львовна.

– Да, – Аллочка склонилась к собеседнице. – После той ужасной аварии врачи ничего не смогли сделать.

– А ведь она была известной художницей, – Розалия Львовна прищурилась, пытаясь разглядеть, что же скрывают складки Марининого платья.

– Она ей и осталась. Я читала статью в «Космо» о том, что она научилась писать, держа кисть в зубах. Получается не хуже, чем раньше. И ее картины только поднялись в цене.

– Я люблю тебя, Мариша, – Вовкины губы щекотали ей ухо.

– Я – больше, – она отстранилась. – Сегодня утром была у гинеколога.

– Что? – он остановился. Повернулся к ней, зажав ее плечи в ладонях. – Что?

– Да.

ОМЛЕТ С ПОМИДОРАМИ

Утро выдалось душным. Влажностью, отсутствием ветра. Пот стекал по лбу, задерживаясь каплями на бровях. Вентилятор  на длинной ноге гонял горячий воздух туда-сюда.

– Маша! – лежа в кровати, Сергей пытался поймать дуновение ветерка. – Ма-а-ш!

Она пришла к нему из кухни, принеся с собой запах свежего тела. Пахло хорошо – гелем для душа и жареным луком.

– На, – Маша протянула ему большую тарелку с омлетом. Аппетитные кольца лука перемежались на ней с грибами. Кусочки поджаристого мяса выглядывали из-под красной спелости помидоров. Запах заполнил маленькую спальню, вытеснив в открытую форточку вчерашнюю ночь с ее терпким вкусом секса.  – Попробуй. Это мой фирменный рецепт.

– Ты давно встала? – он потянулся и сел в кровати.

– Давно, – она поставила тарелки на одеяло, уютно устроившись рядом. – Ты так храпел, что спать рядом с тобой мог только глухонемой.

– Надо было меня разбудить, – Сергей наколол на вилку кусок мяса, подцепив кольцо лука. Отправил все это в рот. Медленно жуя, он добавил туда же кусок омлета с ломтиком помидора. – Божештвенно!

– Прожуй, а потом говори, – Маша методично нарезала омлет на мелкие кусочки, время от времени пробуя их на вкус.

– Ты у меня – самый лучший шеф-повар в мире! – Сергей уплетал за обе щеки, как будто не ел до этого со времен сотворения мира. – Может, откроем свой ресторан?

– Я буду там греметь кастрюлями и сковородками? – полюбопытствовала Маша.

– Да, – Сергей вытер губы салфеткой. – А я буду мыть посуду, и обслуживать посетителей.

– И посетительниц? – она отложила вилку.

– Ну, это само собой, – он поставил пустую тарелку на пол. – Должен же кто-то делать и это.

Заодно, сейчас и потренируюсь, – он собрал грязную посуду и, с ловкостью завзятого официанта,  понес ее на кухню.

Включив воду, Сергей гремел тарелками, вилками и стаканами. Маша тихонько подошла сзади, прижавшись щекой к его широкой спине.

– Медведь, – прошептала она. – Скоро нас будет трое.

– Что? – из-за шума воды он не поймал конец фразы.

– Я говорю, – Маша постаралась отчетливо выговаривать слова. – Что скоро нас будет трое.

– Твоя мама приедет? – удивился он.

– Дурак, – она отстранилась, надув губы и присела за стол.

– Прости, тюлененок, – Сергей, вытирая мокрые руки полотенцем, присел на пол, обняв ее колени.  – Я шучу.

– Не самая удачная шутка, – сквозь слезы Маша пыталась улыбаться.

– Это будет девочка, – уверенно подытожил он. – Самая красивая на свете!

АНГЕЛЫ

– А чего мы здесь? – спросил молодой, ёжась от холода. – Нельзя было выбрать место поприличней?

– Можно было, – согласился старый, поёрзав на стуле, устраиваясь поудобней. – Но этому выбору есть несколько объяснений.

– Ты уж потрудись обосновать поподробней, – съязвил молодой и громко щелкнул пальцами, подзывая официанта.

– Потружусь, потружусь, – вздохнул старый. – Что, в сущности наша жизнь? Каждодневный труд в поисках каких-то неведомых нам истин.

– Воистину, пути господни неисповедимы, – продолжил молодой, открывая принесенное официантом меню. – Нам ли не знать об этом.

– А все-таки любопытно все это он устроил, – задумчиво произнес старый, вчитываясь в винную карту.

– Да уж, постарался. Что будешь есть? – спросил его молодой. – Как всегда?

– Чертовски приятно, что хоть что-то не меняется в этом мире, – философски протянул старый, положив карту на стол. – Стейк из баранины здесь готовят лучше, чем везде. И это, кстати, первая из причин, почему мы здесь.

– Причем, заметь, одна из немаловажных причин, – сказал молодой и опять громко щелкнул пальцами.

– Что будете пить? – спросил их на иврите с отчетливым арабским акцентом официант, склонившись над столиком.

– А принеси-ка нам, дружок, для начала пивка, – ответил ему молодой. – Какое у вас есть?

– Светлое и темное, – ответил тот, дежурно улыбаясь. – Какое предпочитаете?

– Да, выбор невелик, – вслух пробормотал молодой. – Я буду светлое, а ты? – спросил он старого.

– А темное нам можно? – ответил вопросом на вопрос старый, улыбаясь старой же шутке. – Я, пожалуй, выпью темного.

– Триста или половину? – уточнил официант.

– Что это значит? – спросил молодой старого, переходя на русский.

– Два раза по половине, – сказал старый официанту и продолжил, когда тот отошел от их столика. – А ведь ты давненько здесь не бывал.

– Уж и не знаю, сколько, – молодой поставил локти на стол, упершись подбородком в ладони. – Во всяком случае, от такой постановки вопроса точно отвык.

– А как тебе ближе? – поинтересовался старый.

– А так, как было в “совке”, – мечтательно закатил глаза молодой. – Помнишь эти “пивнухи” с разбавленным донельзя пивом?

– А вареные яйца? – в тон ему продолжил старый. – А бутербродики из “черняшки” со сливочным маслом и кусочками селедки сверху?

– А тетки в грязно-белых халатах, вечно снующие с вонючей тряпкой между посетителями, забыл? – усмехнулся молодой, запахивая полы черного плаща. – О чем это мы?

– О том, что тебе ближе, – старый с удовольствием отпил большой глоток холодной пенящейся жидкости из высокого стакана, принесенного официантом.

– Мне ближе постановка вопроса “большой или маленький”, – ответил молодой, отхлебнув из своего стакана.

– Вы готовы заказать? – угодливо улыбался официант.

– Я буду большой стейк из баранины, – задумчиво произнес старый. – С картофельным пюре и зеленым горошком.

– Отличный выбор, – подмигнул ему официант. – Как прожарить?

– Попроси шефа сделать “медиум”, – подмигнул ему в ответ старый. – Только без крови, я тебя умоляю.

– А мне принеси рыбу на огне, – выдержав паузу, сказал молодой. – С овощами. И скажи шефу, чтобы не передержал, а то я волнуюсь.

– Что будете пить, – спросил их официант, записывая заказы в маленькую книжку.

– Принеси-ка нам большую бутылку “Чиваса”, – не задумываясь, ответил старый.

– Ты хочешь напиться в девять утра? – удивился молодой, изогнув правую бровь. – Что за праздник?

– Не знаю, праздник это или нет, – старый откинулся на спинку стула и, чиркнув зажигалкой, закурил. – Но сегодняшний завтрак для меня здесь последний.

– Что-о? – молодой поперхнулся пивом, судорожно сглотнул и, не отрывая глаз от лица старого, поставил полупустой стакан мимо стола. – Как ты смог?

Пара за дальним столиком обернулась на звон разбитого стакана, а из кухни показался официант с метелкой и совком в руках.

– Говори потише, – попросил старый. – Я не хочу, чтобы кто-то кроме тебя услышал то, что я расскажу.

– Так это одна из причин, почему мы именно здесь? – догадался молодой, когда официант, собрав осколки, удалился.

– Да. Не хотелось терять время, – старый допил свое пиво. – Ведь я не знаю, когда меня заберут.

– Тогда не будем терять время, – молодой нетерпеливо придвинул свой стул ближе к столу. – Начинай.

– Что ты спешишь, как голый в баню, – засмеялся старый и глубоко затянулся сигаретой. – Я не думаю, что это произойдет раньше сегодняшнего вечера. Так что можешь сидеть спокойно и жевать свою рыбу.

– Так как ты все-таки этого добился? – в нетерпении склонился к нему молодой. – Скажешь? Или это так и останется для меня тайной за семью печатями?

– Какие тайны, – усмехнулся невесело старый. – На дворе двадцать первый век. Не думаю, что сам создатель думал об этом…

– О чем? – молодой отхлебнул большой глоток из принесенного официантом нового стакана пива. – О тайне?

– Да нет, – протянул старый, затушив докуренную сигарету в большой пепельнице. – О том, что этот эксперимент затянется так надолго.

– А-а, – догадливо согласился с ним молодой. – Я, кажется, понял, о чем ты.

– Ну-ну. Мне уже интересно, – старый поглубже запахнулся в свою потертую временами рыжую кожаную куртку.

– Ты ведь знаешь, у нас хватает времени подумать о сущности бытия, – скорее спросил, чем ответил он.

– Да уж, чего-чего, а времени у нас более, чем предостаточно, – задумчиво произнес старый.

– Мне кажется, – склонившись над столиком, шепотом произнес молодой. – Что он не один раз пожалел, что заварил всю эту кашу.

– Интересный подход, – рассмеялся старый. – И на чем ты основываешься?

– Да возьми, хотя бы, неравновесие…

– Это что, новый термин в мировой философии? – иронически поинтересовался старый.

– Смейся, смейся, – обиделся молодой, откинувшись на стуле. – Ты ведь не хуже меня знаешь о грехах человеческих.

– А вот отсюда давай поподробней, – заинтересовался старый. – Что ты знаешь о грехах и грешниках.

– Хорошо, – молодой поднял ладонь по направлению к оппоненту. – Может быть, ты попытаешься ответить мне на пару наболевших вопросов?

– Ну, я хотя бы попытаюсь, – успокоил его старый.

– Горячее, господа, – произнес, улыбаясь, по-русски, подошедший к их столику с большими тарелками, официант.

– Я в шоке, брат, – вскрикнул молодой, всплеснув руками. – Ты-то откуда здесь знаешь русский?

Официант умело разбросал тарелки по столу и, непонимающе глянул на молодого.

– Ты откуда знаешь русский? – вкрадчиво поинтересовался на арабском старый.

– В Иерусалиме, с недавних пор, живет очень много русских, – охотно отозвался тот. – Да, и туристов из России тоже хватает.

– Так ты просто выучил несколько фраз на русском? – спросил, улыбаясь молодой того по-арабски.

– Ну, да, – утвердительно кивнул официант черной курчавой головой, дежурно улыбаясь.

– Интересно, а что ты еще знаешь? – спросил его старый.

– Совсем немного, господин, – улыбаясь продолжил официант. – Только еще одну фразу.

– Интересно, какую? – спросил его молодой, пододвигая к себе тарелку с ароматно пахнущей рыбой.

– Давай-давай, петух, – произнес он с обезоруживающей улыбкой на смуглом лице.

– А ты знаешь, что это означает? – снисходительно поинтересовался молодой.

– Это означает – принеси быстрей нам вкусную еду, господин, – охотно ответил ему официант.

– Молодец, – не стал расстраивать его молодой. – Хочешь еще выучить пару фраз?

– Да, господин, – ответил тот,  в надежде, что эти странные посетители оставят царские чаевые. – Я очень люблю русских, у них всегда много денег.

– Разве деньги заменят тебе счастье? – поинтересовался старый, поеживаясь.

– Деньги, господин, никогда не бывают лишними, – уверенно произнес официант. – Разве вы не знаете этого?

– Да ты, друг, лукавишь перед нами, – произнес молодой. – Не в деньгах счастье. Слышал такую русскую поговорку?

– Нет, не слышал, – ответил тот, улыбаясь уже неуверенно. – Что, русские не понимают, что деньги приносят уверенность в завтрашнем дне?

– Нет, дружок, – снисходительно усмехнулся молодой. – Не понимают. И именно поэтому оставляют, после выпитой водки, в вашем кафе не десять процентов чаевых, как это принято в других странах, а столько, сколько пожелает их широкая душа.

– Да, господин, – склонился над ним официант. – Русские, когда хорошо выпьют, оставляют поистине царские чаевые.

Последнюю фразу он произнес с придыханием, видимо, вспоминая недавнюю попойку в их забегаловке залетных туристов из далекой России.

– Иди, с богом, – сказал молодой по-русски и продолжил по-арабски для официанта. – Если ты будешь прилежно работать, то у тебя будет много денег.

– Да будет на то воля Аллаха, – ответил ему официант, склоняясь в поклоне. – Приятного аппетита вам, господа.

– А ведь он далеко не глуп, – заметил старый, отрезая большой кусок от дымящегося куска мяса. – Хотя и молодой.

– Ладно, мы отвлеклись от главного, – молодой с видимым удовольствием отправил в рот большой кусок жаренной рыбы с аппетитно приправленной корочкой.

– Что ты хочешь узнать, – неотчетливо, пережевывая стейк, спросил старый.

– Я хочу знать, в первую очередь, – прожевав, молодой отложил в сторону вилку. – Как тебе удалось вернуться туда.

– Туда, куда ты мечтаешь попасть? – спросил его старый, разливая виски по широким стаканам.

– Издеваешься? – молодой выплюнул косточку от рыбы на пол возле столика. – Ты всегда был таким.

– Каким? – старый усмехнулся, откинув со лба прядь седых волос, надоедливо лезшую на глаза.

– Да таким, – запальчиво продолжил молодой. – Всегда выше всех. И лучше…

– Успокойся, – миролюбиво поднял руку старый. – Мы с тобой не соперники, ни в бою, ни в корпоративных битвах. Согласен?

– Ладно-ладно, – аккуратно пережевывая хорошо прожаренную рыбу, произнес молодой. – Не лезь в бутылку.

– Насчет бутылки, ты – вовремя, – успокоил его старый, разливая виски по стаканам. – Давай еще по одной.

– Не вопр, – ответил молодой, раскрасневшись от выпитого.

– Ок, раз пошло такое такое дело, – в тон ему продолжил старый.

– Что ты имеешь в виду, – пьяно поинтересовался молодой.

– А то же, что и ты, – ответил ему старый. – Видно по шарабану дало виски сверху на пиво.

– Уважаемый, – продолжил молодой с кривой ухмылкой. – Тебе ли не знать за столько лет, что нужно пить спиртные напитки одного исхода.

– Красиво трактуешь, – улыбнулся ему старый. – Исхода…

– Не придирайся к словам, – обиженно протянул молодой. – Ты что, не пользуешься интернетом?

– Ты что, думаешь, я такой дремучий? – спросил старый. – Мы ведь тоже не лаптем щи хлебаем.

– Я уж не знаю, лаптем или чем, – продолжил молодой. – Но на хакера ты далеко не тянешь.

– Обижаешь, начальник, – голосом прожженого урки протянул старый. – Не тяни одеяло на себя, кореш, – голосом бывалого ответил молодой. – Лучше расскажи, что ты думаешь…

– Я думаю, что… – старый глотнул из стакана с растаявшим в нем льдом теплого виски. – Что он был не прав…

– В чем? – молодой заинтересованно придвинулся к нему.

– А в том, что верил в вечность всего происходящего, – старый удовлетворенно откинулся на спинку стула.

– Друг мой, – молодой сглотнул кусок рыбы вместе с овощами. – Что такое вечность?

– Ну ты и баран, – старый позволил себе усмехнуться. – Что ты так упираешься? Тебе ли не знать, что такое вечность?

– Вечность, – как прилежный ученик на уроке истории, продолжил за него молодой. – Это все, что не подчиняется земным законам времени.

– Ты читал книгу одного польского писателя про Эйнштейна? – неожиданно спросил его старый.

– А что можно нового написать про него? – спросил молодой.

– А то, что один из паталогоанатомов, в руки которого попал труп великого ученого, решил, что другого шанса в его жизни уже не будет, – старый прихлебнул виски из широкого стакана, приподняв его в приветственном жесте. – А потом вырезал из трупа мозг, разрезав его на сто восемьдесят частей.

– Для чего? – заинтересовался тот.

– Для исследований, – ухмыльнулся тот. – А ты думал, для чего?

– А-а, – заинтересованно протянул молодой, выпив виски из своего стакана. – Я думал, что все паталогоанатомы – немножко извращенцы.

– Наверное, – подтвердил старый, отрезая очередной кусок от стейка и отправляя его в рот. – Сейчас не об этом. Тогда, как впрочем и сейчас, очень остро стоял вопрос клонирования.

– Минуточку, – оборвал его разглагольствования молодой. – А это не противоречит основным законам церкви?

– Ну, ты загнул, – засмеялся старый. – Кто бы говорил…

– А что я? – удивился молодой. – Я же не апологет!

– Слушай, успокойся, – старый разлил оставшийся виски по стаканам. – Ты же нормальный чувак. Побереги нервы.

– Я понимаю, – произнес молодой, потягивая виски мелкими глотками. – Но меня бесит…

– Это тебя от молодости…

– Ты смеешься? – молодой неподдельно поднял брови. – Какая молодость, спустя столько лет бессмертия?

– Тише-тише, – старый испуганно прикрыл глаза. – Мы не должны говорить об этом вслух.

– Слушай, ты вообще понимаешь, о чем мы? – молодой отбросил со звоном вилку и нож. – Во-первых, здесь никто не понимает по-русски, кроме этого петуха.

– А во-вторых? – прищурился старый.

– А во-вторых, мой старый друг, – молодой многозначительно поднял указательный палец. – Ну, скажи кто, кроме нас, знает что-либо о проблемах бессмертия больше, чем мы с тобой?

– Пожалуй, никто, – невольно оглядываясь по сторонам, ответил старый. – Хотя, кто знает?

– Я знаю, – радостно подытожил молодой.

– Что?

– Кто знает, – ухмыльнулся он.

– Ну, и кто? – поинтересовался старый.

– Он, – многозначительно произнес молодой, указывая пальцем вверх.

– Он? – старый пьяно прищурился.

– Ну да, – горячо зашептал молодой, придвинувшись к нему всем стулом. – Ведь он видит все!

– Это предрассудки, – подытожил старый. – Тебе ли об этом не знать?

– Да знаю я, знаю, – скороговоркой зачастил молодой. – Но, послушай…

– Да слушаю я, – умиротворяющим жестом попытался успокоить тот его. – По-моему, тебе хватит.

– Чего хватит? – запальчиво возразил молодой. – Гарсон! Еще бутылку!

– Не шуми, – попытался успокоить его старый. – Тебе еще работать сегодня.

– Да пошли они все… – махнул рукой молодой. – Все равно никто не оценит. Бардак.

– Ты чего? – удивился старый. – Бунтовать вздумал через столько лет?

– А что я? – пустил слезу молодой. – Столько лет работаю, без выходных и проходных – и все насмарку. А ты уже сегодня будешь там…

– Успокойся, – старый откинул от себя вилку с ножом. – Ты же не кто-нибудь…

– А кто я? – обиженно протянул молодой. – Подающий надежды на быстрое освобождение, а что в итоге?

– А сколько тебе осталось? – спросил его старый, закуривая.

– Еще четыре, – ответил молодой, щелкнув пальцами.

– Слушай, сколько ты будешь щелкать? – удивился ему старый.

– Сколько надо, столько буду, – опять обиделся молодой. – Ведь это ты меня пригласил.

– Ладно-ладно, – попытался утихомирить его старый. – Вечер перестает быть томным.

– Чего-то еще? – вездесущий официант угодливо склонился над их столиком.

– Скажи-ка, любезный, – нараспев произнес молодой. – А есть у вас настоящие кубинские сигары?

– Как не быть, – ответил тот на иврите. – Лучшие сигары прямо из острова Свободы.

– Сделано в Палестине, – пробормотал старый по-русски, как бы про себя.

Раскурив толстую сигару, молодой сделал глубокий выдох.

– Кайф! – откинулся он на спинку стула. – Хороший табак.

– Ты чего пришел сюда?

– Видишь парочку напротив? – старый прищурился от дыма.

– Вижу, – молодой напрягся.

– Я его заберу, – старый громко стукнул пустым стаканом по столу.

– Почему его?

– Он нарушил заповеди.

– Какие?

– Не прелюбодействуй.

За соседним столиком мужчина подавился маслиной, попавшей в дыхательные пути. Молодая девушка громко кричала, призывая в помощь окружающих ее людей. Врачи приехали поздно.

– Пойдем, старик, – старый похлопал его по плечу. – Пора.

– Я же ничего плохого не сделал, – голос был слабым и дребезжащим.

– Пойдем со мной, – старый постарался быть убедительным. – Там решат.

ШЕШ-БЕШ

– Что ты хочешь?

Она падала на пол, пытаясь подняться.  Ее голое тело билось о стены, зубы пытались укусить его. Сделать ему больно. Пару раз ей удалось. Щека и плечо у него горели волдырями  ее укусов.

– Мне больно!  – он попытался отстранить ее.

– Прости меня,  – она шептала сквозь пьяную мглу.  – Мне плохо. Меня тошнит.

– Ти-ише-е,   – как удав на кролика,  он воздействовал на нее  тембром своего голоса.

И он это прекрасно знал. Пытался ее успокоить, бормоча несуразности. Любые. Только бы ушла боль… Боль, которая преследовала ее последние месяцы. Не душевная. А физическая, разрывающая на две половины тело . На здоровую,  которая хотела его тела. И больную, которая тоже хотела его тела, но не могла. Хотя, от этого становилось не легче…

– Давай сегодня напьемся,   – он открыл меню. – Почему-то, именно сегодня такое настроение.

– Давай, – заинтересованно произнесла она. – Может быть, ты сегодня расскажешь мне, за что ты так любишь меня.

– Чего это ты так решила? – он преувеличенно заинтересованно  пролистывал меню.

– Слушай, – она раздраженно хлопнула книжкой. – Любят не за что-то,  а вопреки всему.

Он скривился, кивая головой.

Официантка, привлеченная громкой ссорой, с подобострастной улыбкой подбежала к столу.

– Вы уже выбрали? – улыбнулась она дежурной улыбкой.

– Дайте нам литр домашнего вина,  – раздраженно начал он. – И два шашлыка.

– Вы знаете, что при заказе литра вина, вы должны три раза бросить кости, – она стояла, качаясь над столом.

И что? – он криво усмехнулся.

– Если выпадет шеш-беш, то есть шесть-пять, – она лукаво улыбнулась. – То вы получите литр вина бесплатно.

– Давай попробуем, – она доверчиво заглянула в его глаза.

– Давай, – он бросил кости. Выпало 5-1.

Ей, в принципе, было все равно. Она знала, что ей осталось меньше недели. Болезнь, поедающая ее внутренности, была беспощадна и равнодушна к тому, выиграют они или нет.

– Теперь, давай ты, – он протянул ей стаканчик с костями.

Она тряханула хорошенько. 4-3.

Оставалась еще одна попытка. Он собрался. 2-5.

Вообще мимо.

– Не думай об этом, – она ласково накрыла его руку.

– А я и не парюсь,  – он ободряюще успокоил ее.

Официантка ушла, пожелав удачи в следующий раз.

– Видишь, нам не повезло, – она выпила пол-бокала.

– Слушай, Вера, – он закурил, красиво выдувая дым в сторону. – Ты не будешь против, если я расскажу тебе о своем прошлом?

Официантка, заменившая пепельницу, принесла еще литр вина. Вместе с мороженым.

Следом за ней пришел официант со стаканчиком,  в котором прятались кости.

Он, потрясывая стакан, выбросил камушки. 6-5. Шеш-беш.

– Поздравляем вас, – закивали официантки. – Заберете с собой?

– Да, – она сложила в сумочку все свои карты.

Всю дорогу домой они целовались в метро. И пили этот литр. Вино, доставшееся бесплатно, будоражило кровь. Они выходили на каждой остановке, целовались, забывая обо всем, и пили вино, завернутое в полупрозрачный пакет.

– Боже, как мне больно! – она падала навзничь в вагоне метро.

– Веруня, что мне делать, – он растерялся, как вчерашний школьник. – Я вызову скорую?

– Не надо скорую, – прошептала она. – Сейчас  станет легче.

Потом ей стало плохо.

Очень.

Не то, чтобы он думал, что ему делать?

Он просто не знал.

Она корчилась на полу.

Он поднимал ее.

Тянул в туалет.

Думал, что ей плохо от вина.

Она вяло сопротивлялась.

Говорила о том, что ее просто тошнит.

Он тянул и тянул ее.

Пытался облегчить страдания.

Пытался представить себя ее ангелом-хранителем.

Почему она не сказала?

Почему?

Потому что…

Был бы нормальным мужиком,  я не знаю, поцеловал бы, обнял, зная, что…

Она…

Такая разная…

Для всех.

Во время операции чаша весов склонялась то в ту, то в иную сторону. Сестра, то и дело, вытирала пот со лба хирурга.

– Вроде вытянули? – доктор устало снял маску.

– Везучая, – подытожила сестра. – Наверное, в спортлото везло? В прошлой жизни.

ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ

Тифлисская губерния. Город Гори. 1893 год.

– Джугашвили, почему ты избил Жванию? – голос духовного наставника, казалось, доносится издалека.

– Простите, отец мой, – склонив рыжую голову, подросток смиренно, и в то же время дерзко, взглянул прямо в глаза духовнику.

Москва. Кремль. 1941 год.

– Эвакуация? – желтые от трубки пальцы нервно стучали по столу. – Даже не смейте думать об этом! Стянуть все силы на оборону Москвы! Потеряем Москву – потеряем всё!

Ближняя дача. 1 марта 1953 года.

– Иосиф Виссарионович, что с вами? – Лозгачев пытался понять, вспотев, жив Сталин или нет. Припал к груди, пытаясь услышать пульс…

Бетельгейзе. Звезда в созвездии Ориона. 2010 год по земному летоисчислению.

Трое зеленых маленьких существ, населяющих планету, склонились над Четвертым, пытаясь привести его в чувство. Они обменивались между собой курлыкающими звуками, выражающими явную тревогу.

– Как он? – спросил Главный.

– Вроде дышит, – предположил Косоглазый.

– Помогите мне, – Толстый протянул левое щупальце.

Лежащий без сознания Четвертый глубоко вздохнул, и открыл огромные глаза.

– Где я? – прошептал он.

– Дома, – коротко хохотнул Косоглазый. – Вот тебя зацепило.

– Что это было? – Четвертый попытался подняться.

– Это, брат, такая трава, – философски заметил Главный. – Не надо было столько курить.

– А что ты видел? – полюбопытствовал Толстый.

– А сколько времени я отсутствовал? – вопросом на вопрос ответил Четвертый.

– Ну, минут пятнадцать, – предположил Косоглазый.

– Да-а, – Четвертый встряхнулся. – Я был на маленькой планете, объятой распрями, войнами и нелюбовью существ, населяющих ее друг к другу.

– И кем ты там был? – Главный придвинулся ближе.

– Верховным главнокомандующим одной из сторон, – Четвертый потянулся к сосуду с водой. – Прожил его жизнь. С рождения и до смерти.

– Круто, – Толстый сворачивал самокрутку. – Сейчас я попробую.

– Хорошая трава, – подытожил Косоглазый. – Эдмунд не обманул.

СПЕРМАТОЗОИД

– Ты лучший!

– Издеваешься?

– Пошел ты…

Было холодно. Из форточки дуло.

– Я люблю тебя.

Он повернулся к ней. Подтянул одеяло на себя.

– Замерзла?

– Ты, как печка, всегда горячий.

– Лучший из всех, что были до меня? – он прижался небритой щекой к ее груди.

– Нет.

– Что нет?

– Не лучший из всех, – она нежно скользила губами по его ладони. – Единственный. Единственный из всех моих мужчин, которого я так люблю.

– Как так? – он приподнялся на локте.

– Так, – она старалась в темноте заглянуть в его глаза, такие разные при разном освещении. – Безумно, безоглядно…

– Ахматова? – неуклюже попытался сострить он.

– Бродский, – улыбнулась она.

В параллельном мире маленький безымянный сперматозоид, преодолевая многочисленные препятствия, пытался, как мог, достигнуть цели своей жизни – яйцеклетки. Он боролся не за себя, а за их счастье. Из последних сил, собравшись, он преодолел последний рубеж, и слился в экстазе с конечной целью своего путешествия.

– Йес, – пробормотал сперматозоид.

– Вот ты и дома, – прошептала яйцеклетка в ответ.

– Смотри, какой большой! – бабушка подняла ребенка на вытянутых руках, любуясь им в лучах заходящего солнца.

МАЙДАН

– А что ты раньше, не мог? – тетя заправила выбившийся локон в бигуди. – Сказать ей об этом надо было раньше.

– Тё-оть, – не отрываясь от монитора, усмехнулся я. – Ну, не смог я. Ведь он – мой отец.

– Отец, – фыркнула тетя. – На холодец.

– Знаю, знаю, – я отъехал вместе с креслом от стола. – И про то, что бросил нас с мамой, и про то, что ушел к этой стерве с пятого дома, у которой тогда у самой трое по лавкам сидело. И про алименты, которые не платил, и про то, как вы с мамой вдвоем меня вырастили, хотя было ой, как трудно.

– Трудно, – подхватила тетя. – А ты, что ж думаешь, легко? Когда ты болел два раза в месяц то бронхитом, то воспалением легких. А лечить тебя чем? А в больнице ночевали у твоей койки по очереди. Легко? А кобель этот в институте у себя штаны просиживал.

– Просиживал, – я обнял тетю, прижав ее голову к своей груди. – Я тебя люблю, тетя.

– И я тебя, – всхлипнула она. – Но, сказать надо было раньше.

– Сейчас ей позвоню, – я набрал мамин номер. – Алё, мам? Привет. У меня нормально. А у вас? Как там муж? Привет передавай. Не, не приеду. Сессия скоро. Тетя нормально. Контролирует меня. Нет, мы никуда не выходим, ни во что не вмешиваемся. А что Москва? Стоит? В пробках стоит? Ну, хорошо. Да, слушай, тут такое дело. Не знаю, как сказать. В общем, папа погиб. Неделю назад. Я в интернете прочитал список погибших на Майдане. Мам, ну не надо. Нет, не идиот. Зря ты так. Я горжусь тем, что у меня такой отец. Был.

Тетя тихо плакала, беззвучно зажав рот ладонью.

ЖЕНЬКА И ВЕНЬКА

– Ты не любишь меня? – она потянулась нежно, до хруста. – Я уверена.

– Какая ты, – он разжал губы, спекшиеся после ночи. – Уверенная.

– Да, такая, – она упруго соскочила с кровати. – Верю в себя.

– Уходишь? – он приподнялся на локте.

– Муж будет волноваться, – она натягивала колготки. – И так задержалась.

– А что ты ему скажешь? – он потянулся за сигаретами на полу.

– Не твое дело, – отрезала она.

– Не скажешь ему о нас? – он прикурил.

– А хочешь? – она озорно заглянула в его глаза.

– А ты? – ответил он вопросом на вопрос.

– Я очень хочу, – она упала на него, прижавшись всем телом. – Мало того, я хочу детей от тебя.

– Почему от меня? – он попытался отодвинуться.

– Потому, что ты – мой любимый медведь, – она терлась о него. – Такой большой. Я люблю твои руки.

– Только руки? – он попытался встать.

– Нет, – она целовала его грудь. – И руки, и живот, и …

– Тебе пора, – он попытался оттолкнуть ее.

– Наплевать, – ее  голос, приглушенный поцелуями, звучал так нежно. – Я хочу целовать твою сладкую кожу.

– Ты – маньячка, – он пытался вырываться.

– Да, – она лезла все глубже, шепелявя.

Он вошел в нее, ощущая каждой клеточкой своего тела ее вибрации. Она ответила ему глубоким вздохом, навстречу.

– У вас близнецы, – тетка в застиранном халате теребила его. – Мужчина.

– Что? – он очнулся, вырвавшись из оков сна.

– Андронова, ваша жена? – таращилась тетка.

– Моя, – он встряхнул головой, поежившись в жестком кресле.

– Двое у вас, мужчина, – прокричала медсестра ему прямо в ухо, как контуженному. – Мальчик и девочка.

ПРЕФЕРАНС

– Ты где был? – дым от приклеенной в углу рта сигареты заставлял слезиться глаза. Поэтому Кондрат щурился. – Отливал? Садись, ты на прикупе.

Кухня была наполнена дымом. Открытая форточка задыхалась от количества выкуренных сигарет. Трое толстых, измученных бизнесом, пацанов сидели вокруг небольшого стола, уставленного пепельницами, рюмками, бутылкой водки и нехитрой закуской. Канцлер замер у входа.

– Вы …. Чего? – он стоял, выпучив красные от бессонницы глаза. – Живые?

– Нет, б.., – хохотнул Штирлиц. – Мертвые.

– Ага, – подхватил Леха. – Мертвые, от водки.

– Пацаны… –  Канцлер присел на пустой стул. – Вы все умерли.

Ответом ему был дружный хохот. Кондрат смеялся, отфыркиваясь, расплевывая вокруг слюну. Штирлиц согнулся вдвое. Леха мерно бился головой о стол.

– Вы не догоняете? – Канцлер поднял руку вверх, как оратор в древнем Риме, успокаивая толпу. – Я был на ваших похоронах.

Пауза повисла над столом, смешиваясь с сигаретным дымом.

– Ты? – первым очнулся Кондрат, затушив сигарету. – На каких похоронах?

– Да на твоих! – эмоционально ответил Канцлер. – Знаешь, сколько народу пришло?

– Сколько? – Кондрат машинально вытащил сигарету из полупустой пачки.

– Тыщи полторы.

– Да, ну?

– Ну, да!

– Да, ты гонишь! – Штирлиц нервно хохотнул, затягиваясь. – Пощупай нас. Мы – живые.

– Хочешь выйти за пределы этой кухни? – Канцлер взял сигарету из пачки, лежащей на столе. – Попробуй.

– И попробую, – заволновался тот. – Тем более, пора домой. А то Светка будет волноваться.

– Не будет, – успокоил его Канцлер. – Светка ходит на твою могилу каждый месяц, и зимой, и летом.

– Слушай, ты, – Леха попытался дотянуться до отворота пиджака Канцлера. – Я тебя знаю всего два месяца, в отличие от них. Поэтому, легко набью тебе лицо.

– Ти-ише-е, – Канцлер попытался вырваться из железной хватки. – Не веришь, сходи – отлей.

– И пойду.

Леха вышел из кухни. Вернулся через минуту.

– Дайте ключ.

– Какой ключ, – Штирлиц выгнул брови. – От чего?

– От входной двери, твою мать, – Леха навис над столом.

– А-а, у меня нет, – выдохнул Штирлиц, оглядевшись. – А мы, вообще, у кого?

– В смысле? – Кондрат выдохнул дым.

– Ну, в смысле, дома, у кого?

Все огляделись вокруг.

– Ирка! – заорал Кондрат. – Неси посуду!

В ответ эхо разносило по вечности его просьбу. Никто не пришел.

– Где она?

– Она там, – Канцлер закурил. – За дверью.

– А мы? – Штирлиц выдохнул дым ему в лицо. – А мы-то где?

– Не знаю, – Канцлер приподнял карты – бубновая восьмерка и валет. – Кто-нибудь скажет слово?

– Шесть пик, – машинально среагировал Кондрат…

БУЛКА

– Булка, Булка-а! – голос доносился откуда-то слева. – Ты любишь меня?

– Никого, кроме тебя, – она выдохнула слова. – Ты – лучшее, что было в моей жизни.

– Прости меня за вчерашнее, – его голос с характерной хрипотцой очаровывал, сметая все преграды на пути ее нравственности.

– При одном условии, – припухшие Булкины губы были полны запаха вчерашней ночи. – Ты выполнишь мое желание.

– Одно?

– Да.

– Давай.

– Хочу-у, – она по-детски выпятила губу. – Чтобы ты был всегда со мной. Это реально?

– Детка, я же не бог, – он усмехнулся, разливая вино по бокалам.

– А если бы был им?  – Булка смешно оттопырила губу, отпив.

– Если бы был, – усмехнулся. – Не сидел бы здесь.

– Пошел ты.

– Что ты имеешь против?

– Да, ты – просто женатый козел.

– Я и не скрывал этого.

– Нет, ты не просто козел, – она поджала губы. – Ты – козлее всех козлов.

– Ненавидишь меня?

– Просто завидую, – буркнула Булка. – Твоей жене.

Он обнял ее, погладив по спине. На глазах блестели слезы.

– Лучше тебя не было и не будет никого в моей жизни, – шептал ей в ухо.

– Конечно, – всхлипнув, она посмотрела прямо в его глаза, казалось, проникнув в душу. – Ей хорошо.

– Кому?

– Твоей жене.

– Почему?

– Она имеет право на все это.

– На что, это?

– На все, – Булка вытерла слезы тыльной стороной ладони. Отстранилась. – На тело, глаза, голос…

– Успокойся, Булочка, – он попытался прижать ее к себе.

– Нет! – оттолкнула его. – Ты никогда не будешь со мной!

– Почему? – он выгнул брови, став похожим на смайлик в интернете.

– Потому, – она копалась в своей сумочке, пытаясь отыскать что-то важное. Нашла. Достала маленький смешной пистолет. Направила на него. – Смешно?

– Булка, прекрати, – он попытался оттолкнуть ее руку.

– Нет, любимый, – она нажала на курок.

Маленькая пуля, вырвавшись из своего убежища, разогнавшись до огромной скорости, вошла точно в середину его лба, ломая кость, проникая прямо в мозг.

Булка сосредоточенно смотрела, как его грузное тело падает на пол. Потом, удостоверившись, что он уже не дышит, аккуратно вставила теплый ствол пистолета себе в рот. Маленьким пальчиком плавно нажала на курок…

АНТОН И ПАРАМОН

Он поймал ее взгляд и пропал. Все полетело в тартарары – и грамотно налаженный бизнес, и квартира в центре, и дача, и даже какие-то незначительные накопления за все эти годы. Все продал, подчистую. Только для того, чтобы потакать ее малейшим прихотям, чтобы позволила находиться рядом с собой. А когда деньги закончились, она просто ушла. Он метался по комнате, как раненый зверь. Пытался преследовать, но не смог приблизиться к ней даже на расстояние вытянутой руки – помешала охрана ее нового воздыхателя. Рвал вечером на опустевшей кухне в клочья фотографии, и успокаивался ненадолго, только зарываясь лицом в складки забытого ею платья, вдыхая каждой клеточкой своего тела такой родной запах.

1.

– Вставай, сука, – тяжелый носок ботинка нескладного, долговязого милиционера больно впился между ребер. – Глянь, Серый, разлегся. Тебе, што-на, санаторий тута?

– Тута, – хмыкнул в густую бороду разбуженный бомж. – Вы что-то хотели, господа?

Служители порядка недоуменно переглянулись. Рыжий, коротконогий отстегнул дубинку с пояса.

– Бить будете? – догадался тот.

– Ага, – буднично ответил тот, обернувшись к напарнику. – Чего ты тянешь, Колян? Давай на санаторий наложим мораторий.

– Погоди-ка, Серый, – долговязый Колян отодвинул того и наклонился к бомжу. – Ты что, новенький тута? – зашептал ему на ухо. Дождался ответного кивка. – Кому платишь? Никому? Я так и думал. Значицца так, – он выпрямился и отстегнул свою дубинку, видимо для большей аргументации. – Платить будешь нам раз в неделю. Полтора стольника в день. Понял? Итого, в следующий вторник с тебя тысяча.

– Пятьдесят, – вклинился рыжий.

– Что, пятьдесят? – переспросил Колян.

– Ну, это, – неуверенно начал Серый. – Семь на полтораста – будет тысячу пятьдесят.

– А-а, – Колян сверху поглядел на напарника. – Скидка для бомжей сегодня. Пошли.

2.

– Ахмет, земляк он наш, – толстый глухо кашлянул в кулак.

– Ишак он, а не земляк, – перемешивая длинной палкой головешки в костре, ответил лысый. – Ни слова по-нашему не знает.

– И что? – встрепенулся толстый. – Наш дедушка тоже ни слова по-русски не знал, а всю жизнь себя считал русским.

– Так-то де-едушка, – лысый многозначительно поднял вверх заскорузлый палец.

Парамон лежал на траве, прислушиваясь к их гортанному бормотанию. Он знал, что взяли его в побег только по личной просьбе Кривого. Кривой сказал взять, они и взяли. Ни о чем не спрашивая. А что дальше? Долгая дорога до Москвы. Еще, не известно, как все пройдет  там. И удастся ли ему добраться туда живым.

– Вставай, Парамон, – толстый затушил костер, разбросав угли по сторонам. – Идти надо. Через час будет схрон с едой и одеждой.

3.

Сидя под вагоном в отстойнике, Антон лениво наблюдал медленно текущую мимо жизнь. Вот проехал, грохоча своими железками автопоезд по сбору белья. Проводники киевского решили выпить, солидно гремя бутылками в непрозрачных пакетах из близлежащего супермаркета. Воровато оглядываясь по сторонам, к забору пробирался худой мужчина с увесистым кейсом в руке. Что-то в его пружинящей походке напомнило Антону о детстве. Повернув голову, он увидел, как с двух сторон к мужику, беря его «в клещи», подбираются Колян с Серым.

– Уважаемый! – Колян криво усмехнулся. – Документики предъявите.

Тот на минутку присел, пытаясь открыть чемоданчик, а затем резким пружинящим ударом вбил свою ступню в подбородок служителя порядка. Тот коротко охнул и осел, закатив глаза. Антон вспомнил. Парамон. Только он в их классе занимался карате. Причем занимался серьезно. По нескольку часов в день не вылазил из зала. Вспомнил и напрягся. Серый подбирался к Парамону сзади, стараясь ступать как можно тише. Правой рукой он уже расстегивал кобуру. Антон выбрался из своего укрытия, зажав в руке увесистый железный прут. Этим прутом он и ударил в самую середину милицейской фуражки, когда Серый уже вскинул руку с пистолетом для выстрела.

4.

Двери медленно открылись. Поджарый охранник улыбнулся ему навстречу.

– Доброе утро, Антон Антонович!

– И тебе привет, Олежка, – Антон изящно помахивал модным портфелем. – Как семья, дети?

– Так нет же пока, – охранник развел руками.

– А, да, – извинился тот. – Как «Спартак»?

– Опять продули, – махнул рукой Олег. – Надо в Казань переезжать. Болеть за «Рубин».

Антон усмехнувшись, вошел в лифт.

– Привет, Парамоша, – войдя в кабинет, он бросил портфель на стол.

– И тебе не хворать, – Парамон оторвал взгляд от ноутбука. – Когда работать начнешь?

– Так я ж уже ж начал, – Антон закатил глаза. – Ты про «Балтэнерго»?

– Про нее родимую, – Парамон закурил, откинувшись в кресле.

– Нам нужна только подпись председателя совета директоров? – уточнил Антон.

Парамон коротко кивнул в ответ.

– Докладываю, шеф, – Антон встал по стойке «смирно». – К нему была подослана отобранная лично мной студентка театрального ВУЗа. Шуры-муры, цветы-конфеты. Короче, диск с записью их плотских утех будет у меня сегодня. Дальше – по накатанной… Ты же знаешь.

– Сам позвонишь ему? – Парамон хмурил брови.

– Зачем светиться, – Антон присел за стол переговоров. – Есть же для этого специально обученные кадры.

– Если он подпишет, – Парамон нагнулся к столу. – Сколько мы получаем?

– Двадцать пять миллионов евро, – Антон задумался. – Минус затраты. Чистыми, на выходе, около двадцати миллионов.

– Отлично, – Парамон затушил окурок. – Не забудь тридцать процентов перевести на счет Кривого.

ПУТЬ К СЕБЕ

                                                                    Киселёвым – сильным и уверенным в себе людям…

– Тебе нужна не я, – слезы капали прямо в тарелку с квашеной капустой. – Тебе нужна только твоя водка.

– Не-ет, – он упрямо крутил головой. – Ты – моя единственная любовь.

– Ю-ура-а! – она помахала ладонями перед его пьяно ухмыляющимся лицом. – У меня опухоль в голове!

– Как говорил наш комбат, – он опрокинул рюмку. Зажмурился, крякнув. – В голове – не в жопе, Зая.

Утро не принесло покоя. Марина так и не заснула, сидя за кухонным столом. Мысли неслись не отдельными скакунами, а целыми табунами. Что будет с детьми? Сможет ли Юрка вытянуть младшего без нее. «Без нее» – какие страшные слова. Хотя, всем пофигу. Поплачут и забудут. «Кто был ничем – тот станет всем». Похоже, эта песня не про нее. В лучшем случае, можно стать короткой строчкой в новостях: мол, произошло ДТП на таком-то километре – трое погибших. И всё – ни фамилий, ни имён. А так – и строчки в новостях не удостоишься. Умрешь, как подопытный кролик на операционном столе. Вот, если бы денег дали на «лазер», тогда еще была бы надежда. А так… И, главное, картошку не успели посадить…

– Петрович, ну что тебе стоит? – Юра мялся на краешке директорского стола. – Это ж не твои деньги, а государственные.

– Нет, – директор рубанул воздух ладонью. – Нет денег, Юрий Николаевич, и не проси.

– Так я ж не за себя, – дыхнул вчерашним перегаром Юра. – Ты ж знаешь, я отработаю. По гроб жизни…

– Хватит! – директор хлопнул ладонью по полированной столешнице. – Не дам!

– Су-у-ука! – заорал Юра тогдашним командирским голосом. – Себе зарплату сообразил московскую, а подчиненным – хрен с маком? Убью!

– Иди, проспись, – вяло отреагировал на крик директор. – Завтра позвони.

Ехали долго – четыре дня в прокуренном плацкартном вагоне. На купейный пожалели денег – в последний момент банк дал кредит. Директор надавил на какие-то бюрократические рычаги и выбил квоту на операцию в Москве. Юрка не пил, только хмуро смотрел в окно на «сколько в ней лесов, полей и рек» и думал. Что, если операция не поможет? Отставить негатив! Всё будет хорошо. А как же мы без нее? Ведь на Маринке всё держится. Андрюху я еще подниму – два года осталось до совершеннолетия, а как быть с внуком? Это пока у них всё нормально, а там – кто знает? Он покосился на спящую Марину. Тридцать три года вместе, с ума съехать. А, ведь, было всяко. Но, ведь выдюжили. Потому, что вместе. Всё будет хорошо – это будет мантрой на ближайшее время. А плохо-то как! Рюмашку бы…

Во дворе больницы стоял кран. Не башенный, и даже не козловой. Обычный водопроводный кран, рядом с давно не крашеной скамейкой. Он гордо задирал свой носик в небо, опираясь на ржавую трубу. Барашка у него не было, а ему и не надо. С годами он утратил свою сущность – переливать из пустого в порожнее, зато приобрел иную – психотерапевтическую. Марине рассказала о нем соседка по палате. Мол, имеет этот кран волшебную силу – если будешь делиться с ним своими бедами, то он их у тебя и заберет. И пришлось верить, хотя, кому рассказать – засмеют. Однако Юрке рассказала. А однажды увидела из окна, как он сидит на скамейке, повернувшись к крану, и шевелит губами.

Марину выписали на пятый день после операции. С синяками под отекшими глазами и повязкой «шапка летчика» на бритой голове выглядела она, как «немец под Москвой». Юрка на радостях напился вдрызг – рентген и анализы показали отсутствие неприятностей. Обратно ехали, как короли. Взяли билеты в купейный вагон, а попутчиков не оказалось аж до самого Красноярска. Юрка орал пьяным шепотом: «Челове-е-ек проходит, как хозя-я-яи-и-ин!». Марина шикала на него, глядела в окно и гладила Юрку по волосам, когда он забывался в коротком сне. На перроне их встречали дети. Шумно галдя, все ввалились в квартиру, отдраенную Полинкой к их приезду. После шумного застолья все разбрелись по комнатам. Полинка мыла посуду, гремя вилками, а Марина допивала чай с лимонным соком.

– Мам, – Полинка прикрыла кран. – Не хотела тебе говорить до операции. Читала в интернете, что благополучных исходов в твоем случае – около трех процентов.

– Я тоже читала, – откусила Марина сушку.

– Выходит, везучая ты? – Полинка присела рядом.

– Это меня Матрона вытянула, – Марина достала из кармана деревянную иконку размером с ладонь. – Молилась я ей день и ночь, вот она и спасла.

Дочь осторожно взяла иконку в свои ладони, пристально вглядываясь в черты лица святой.

– Да еще кран помог, – Марина отставила пустую чашку. – Я ж ему пожаловалась, что картошку не успели посадить.

– Кран? Какой кран?

АНГЕЛ И Я

– Вкусно, – она скользнула мокрыми губами по его соскам.

– А я как-то вычитал в интернете, что самый бесполезный орган человеческого тела – это мужские соски.

– Не знаю, – она потянулась, выгнув спину. – Может, не такой уж бесполезный?

Свесилась с кровати. Подняла с пола два бокала. Один протянула ему.

– Опять?

– Что?

– Ты можешь не пить? – он приподнялся на локте и посмотрел на часы. – В пять утра.

– Нет, – она обмакнула свои роскошные чувственные губы в аромат коньяка. Выдохнула. – С тобой, нет.

– Почему? – он почувствовал, как раздражение накатывает мягкими волнами. – Я тебя в чем-то не устраиваю?

– Только с тобой я поняла, что значит быть женщиной, – она встала с постели, потянувшись, как кошка. – Я в душ. Идешь со мной?

– Ты не ответила на мой вопрос, – он сделал глоток из бокала.

– Не пить в пять утра? – обернулась она. Ее спина, голая и такая изящная, притягивала его, возбуждая. – Ты хочешь быть отцом моих детей?

– Каких детей? – он встал с кровати, нашаривая часы. В голове крутились шальные мысли: «Зачем часы? Какие дети? Почему я? В сорок с лишним».

– Успокойся, – она открыла дверь в ванную комнату. – Ты – не мой герой.

– Я? – он смешно пытался попасть ногами в джинсы. – А кто же тогда? Твой Петя?

– Давай не будем о нем, – она поставила пустой бокал на столик. – Тем более, что там все кончено.

– Да, – он пытался застегнуть железные пуговицы на ширинке джинсов. – Не будем, о нем. Или будем?

– Нет, – она отставила пустой бокал. – Почему мне так нравятся твои руки?

– В смысле?

– Ну, когда ты упираешься ими в стену, – она присела на стеклянный стол. При этом, ее гладкая попа прижалась к холодному стеклу, растекаясь по его поверхности упругой похотью.

Он почувствовал, как что-то дикое просыпается внутри.

– А что ты говорила про детей?

– Я беременна.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – она хлопнула дверью и включила воду.

Через час его привезли в реанимационное отделение Склифа. Три врача бились, пытаясь вдохнуть жизнь в его тело. Жизнь, упрямо, не хотела возвращаться. Да пошла она… Там же лучше! Все об этом знают, но просто боятся признаться себе…

– Драстииии, – он глупо поклонился ему.

– Привет, – ангел склонил голову в ответ.

– А чё, это и есть чистилище? – задорно, как ему казалось, спросил.

– Да, – коротко ответил тот.

– Гонишь, – он протянул руку ему навстречу, пытаясь потрогать.

– Пошел ты, – ангел усмехнулся, тряхнув перьями за спиной, не подав руки в ответ.

– Почему я здесь? – он глядел прямо в глаза.

– А ты не догнал? – ангел усмехнулся, скривив губы.

– Нет.

– Ты выполнил свое предназначение, – он сел на облако, достав из складок своей одежды сигарету. Оглянувшись по сторонам, прикурил и продолжил. – Всё просто. Твои дети.

– Какие дети?

– Такие, – выдохнув дым, продолжил. – Женька и Венька. Девочка и мальчик.

– А как же я?

– Скрипач не нужен, – ангел скупо улыбнулся. – Помнишь «Кин-дза-дза»?

ДОРОГИЕ МОИ МОСКВИЧИ

Вечер был теплым. Еще не таким, как в мае, но уже поздно-весенним. Можно было сидеть на согревшихся от солнца деревяшках скамеек, не боясь «застудиться по-женски», чем всегда пугала Вику бабушка.

– Девушка, здравствуйте, – от присевшего рядом молодого человека пахнуло весной, табаком и пивом. – Разрешите познакомиться?

– Вы военный? – Вика отложила книгу.

– Почему военный? – удивился тот.

– Ну, только военные говорят так вычурно: «Разрешите доложить, разрешите обратиться», – Вика улыбнулась.  – Или не только?

– Не только, – тряхнул упрямыми ушами парень. – Я, например, не военный.

– А кто? – порыв ветра приподнял подол Викиного платья.

– Служу в органах, – молодой человек уставился на ее ноги. – Внутренних дел.

– То есть, ваше дело – торговать внутренними органами? – Вика одернула подол.

– Не-ет, – протянул тот сконфуженно. – Я служу в правоохранительных органах.

– Поня-ятно, – Вика поднялась со скамейки. –В полиции, значит, служите?

– Ага, – парень восторженно оглядывал высокую фигуру девушки.

– Не москвич, значит? – полуутвердила Вика.

– Не-а, – кивнул тот.

– Ладно, мне пора, – Вика положила книгу в сумочку. – Электричка ждать не будет. Понаехали тут из правоохранительных-левоохренительных.

– А что, – парень схватил ее за руку. – Если не москвич, то и не подхожу, значит?

– Не-а, – Вика тряхнула косой и вырвала руку. – Пусти!

– Минуточку! – молодой человек вытащил из кармана джинсов удостоверение. – Разрешите представиться, лейтенант Петренко. Предъявите, пожалуйста, документы и временную регистрацию.

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ СЕМЁНА ПАЛЫЧА

Яичница уютно скворчала на толстой чугунной сковородке. Розовые пластинки сала аккуратно устроились на тарелке рядом с веточками зеленого лука. Квадраты черного, ароматно пахнущего хлеба, гордо выстроили небольшую башенку в плетеной корзинке на краю стола.

– Семён, садись, – бабушка ловко разложила яичницу по тарелкам. – Будем завтракать.

Сёма придвинул табуретку поближе к столу и, пыхтя, взобрался на нее.

– Умывался? – строго спросила бабушка.

Внук молча протянул розовые ладошки и открыл рот, в котором белели молочные зубы.

– Ба, – он принялся ковырять вилкой желток. – А у меня вчера еще один зуб вылез.

– Да ты что! – бабушка склонилась над ним. – Покажи.

Сёма охотно ткнул пальцем в маленький бугорок.

– А где мама с папой?

– В командировку уехали, будь она неладна, – вздохнула бабушка. – Так что мы с тобой одни на хозяйстве остались.

– Ничего, – Сёма набил рот яичницей, поэтому прозвучало «нифэво». – Управимся как-нибудь.

Утро деловой части Сёминого дня началось с обхода территории. Первым делом следовало удостовериться в неприкосновенности «секрета». Осторожно оглянувшись по сторонам, Сёма завернул за папину мастерскую и присел на корточки. Следов проникновения не было, только рядом с притоптанным пятачком земли деловито копошился какой-то жук.

– А ну, давай, – Сёма боязливо взял его двумя пальцами за бока. – Иди отсюда. Ищи себе другое место, – и разжал пальцы.

Жук, обиженно жужжа, улетел.

–Эй, Сэм!

Сёма вскинулся навстречу голосу.

– Это я, Серж, – голос глухо шел из-под соседского забора.

«Интересно, заметил или нет?» – подумал Семён.

– Серж? – Сёма на четвереньках подполз ближе. – Это ты?

– Я, я, – раздраженно пробурчал тот. – А кто же еще?

– Ты меня видишь? – Осторожно поинтересовался Сёма.

– Нет, только слышу, – ответил Серж. – А что?

– Да так, ничего, – Семён встал, отряхнув коленки. – Придешь играть?

– А у тебя кто?

– Бабушка, – Сёма прижал губы к горячему забору, получилось «ббушга».

«Здорово было бы зимой, когда холодно, прижаться к забору и греться», – подумал он.

– Ррэдытыли уыхыли.

– Что? – Серж стукнул ногой в свою сторону забора. – Не понял.

– Я говорю, родители уехали, – Сёма оторвался от теплой поверхности. – В командировку.

Первым делом, когда пришел Серж, они взялись за рытье траншеи «под кабель» – как называл ее папа. Бабушка называла траншею иначе – «стройка века». Недолго поспорив между собой, какое название красивее, ребята взялись за лопаты. Посопев в два носа несколько минут, оба уселись прямо на свежевскопанную землю.

– Как-то трудно идет, – вздохнул Серж.

– Да, тяжеловато, – согласился Сёма.

– Сэм, – Серж сдул со лба рыжую челку. – А, может, наши совочки только для песочницы годятся, а не для такой стройки?

– Наверное, – протянул Семён. – Пошли лучше чай пить с плюшками.

– Пошли, – Серж уже выбирался из траншеи, пачкая ладошки в глине.

Бабушка, увидев горе-строителей, молча показала на дверь ванной.

Наскоро умывшись, оба заняли места за столом.

– Корми, бабаня, работяг, – Сёма придвинул к себе чашку с ароматным чаем.

– Семён! – бабушка всплеснула руками. – Откуда это?

– Это из сериала, – пояснил Серж. – Про ментов.

– Сережа, – она присела на стул. – Скажи, а почему тебя все называют Серж?

– Это все папа, – Серж запихнул остатки булочки в рот. – Он говорит, что в этой стране нам делать нечего и все время собирается эгнорировать.

– Может, эмигрировать? – предположила бабушка.

– Вот-вот, – Серж интеллигентно отхлебнул чай. – А куда, никак не решит, то ли во Францию, то ли в Англию. – Поэтому и называет меня Сержем, чтобы привыкал.

– А Сёму ты зовешь Сэмом, чтобы в случае вашего отъезда в Англию, привыкал он? – предположила бабушка.

– Ну, да, – уверенно отставил пустую чашку Серж. – Вдруг вы тоже соберетесь. Ладно, мне пора. Сейчас репетитор придет по французскому.

– Орэвуар, Серж, – кивнула ему бабушка.

– Бабуль, – спросил Сёма, когда они остались одни. – На речку пойдем?

– Не знаю, Сёмушка, – бабушка собрала чашки со стола. – Что-то неважно я себя сегодня чувствую.

– Ладно, – легко согласился он. – Тогда я во двор пойду, поиграю.

Поковырявшись еще в папиной траншее, Сёма с полчаса наблюдал, как муравьи деловито снуют в муравейник под баней. Потом он долго лежал на животе, глядя в прозрачную глубину пруда. Золотые рыбки, лениво шевелящие плавниками, ну никак не хотели превращаться в красивых русалок. Солнце начинало припекать не на шутку.

– Ба, – Сёма крикнул в глубину дома. – Бабу-у-уль!

Дом ответил тишиной. Прошлепав голыми пятками по прохладным плиткам пола, Сёма увидел в гостиной бабушку, спящую на диване.

– Умаялась совсем, – он погладил ее седую голову.

Что-то было не так. Бабушка не просыпалась. Он осторожно потряс ее за плечо, потом сильнее, еще сильнее. Через минуту Сёма барабанил кулаками в соседский забор, всхлипывая и крича:

– Серж! Се-е-ерж! Помогите!

Вечером Сёма, закутанный в плед, сидел в кресле на террасе соседского дома.

– Семён, ты уже взрослый, – подливала чай в его чашку мама Сержа. – Должен понимать. Папа с мамой твои прилетят завтра, я им позвонила.

– А бабушка когда вернется? – икнув, перебил ее Сёма.

– Не знаю, – честно ответила она.

Скрипнув калиткой, во двор вошел папа Сержа.

– Привет, Сэм, – он пожал Сёмкину руку. – Я только из больницы. С бабушкой твоей все будет хорошо, так мне сказал самый главный врач. Теперь ей нужен только покой. И еще яблоки.

– Яблоки? – удивилась мама Сержа.

– Ну, да, – снял очки папа. – В них много железа.

Сёма всхлипнул. Слезы, поначалу навернувшись на глаза, хлынули потоком прямо в чашку с чаем.

– Сёма, Сёмочка, что ты, маленький, – мама Сержа подхватила Сёму на руки, прижав его к себе.

– Я, я, ей говорил, – Сёма разревелся в голос. – Давай купим ябло-о-ок! А она, она… Говорит, что у нас еще есть до-о-ома. Пришли домой, а и-их не-е-ет!

Папа Сержа, нервно раскурив трубку, пыхнул дымом и закашлялся.

– Семён, – строго прикрикнул он. – Во-первых, прекрати плакать. Во-вторых, пойдем со мной.

Он взял испуганно затихшего Сёму за руку и повел к сараю. Распахнув дверь, включил свет. Посередине сарая на дощатом столе лежали круглобокие желто-красные яблоки. Их было много. Они занимали весь стол.

– Видишь?

– Вижу, – прошептал Сёма.

– Завтра вместе с яблоками поедем к бабушке в больницу, – папа Сержа затушил трубку. – А теперь всем спать.

Он подхватил Сёму на руки и поднялся на террасу.

– Мать, а не махнуть ли нам всем вместе в августе в Лондон на разведку боем, так по-соседски?

– А бабушку возьмем? – прошептал ему на ухо Сёма.

– Возьмем, – улыбнулся он. – Обязательно возьмем.

ПОСЛЕДНЯЯ ПРОСЬБА К ПОСЛЕДНЕЙ ЖЕНЕ

Любовь моя, если случится так, что наш сын, глядя на фотографию в коридоре спросит: «А каким был мой отец?», не рассказывай ему, что я был добрым или не очень, чего добился в жизни или не успел, просто скажи ему, что папа очень его любил.