Об артистах

— Говорят, мало по-настоящему хороших молодых актеров. Да откуда им взяться? — спрашивает Нонна Викторовна. — ВГИК рухнул, потому что из него ушли лучшие кинематографисты-преподаватели. Студенты бегают: какие-то лохматые мальчики и девочки в коротких юбках — и у них одни доллары в глазах. Все думают только о деньгах — как бы побольше заработать. А с такими установками хорошим артистом не станешь.

Я училась в голодные послевоенные годы. Однажды мама прислала мне восемь килограммов кукурузы. Это была единственная еда. Кукурузную кашу на керосинке целый день варить надо было, поэтому в общаге оставляли дежурную. А остальные шли на занятия. Однажды подруга прибегает на лекции: у котелка донышко отвалилось, и вся наша еда пропала. Как я рыдала! А с репетиций не ушла...

Чтобы хорошо сыграть роль, нужно себя тратить. Суть актерской игры одна — прожить жизнью своего героя. Всей душой отдаться, со всей страстью, выплеснуться до самого донышка. Чем сильнее страдание — тем слаще, тем больше можешь сыграть.

В картине Григория Чухрая «Трясина» моя героиня — женщина, которая спасает от войны последнего сына, двадцать лет прячет его на чердаке. Она теряет рассудок в конце концов. Эту сцену не репетировали. Я просто говорила «сыну»: «На чердак не ходи — там черти. Там бесы. Я слышу их...» И идет полный экспромт. Я все пропускала через себя. Мне казалось, я сама сойду с ума. Снимаем сцену, когда герой вешаться приготовился. «А ты, Митя, это зачем? Я тебя сохранила, на чердаке тебя охраняла, а ты что удумал, гадина?» Мать берет ремень и бьет его. Уже не помню себя, он плачет, у него полосы от ударов на спине. Режиссер кричит: «Стоп!» — а я отойти не могу. Один раз в перерыве падаю на костюмершу: «Тоня, я сдохну на этой картине, не выдержу!» И плачу...

О Голливуде и национальной гордости

— Артисты рвутся в Голливуд за славой и деньгами, режиссеры пытаются делать кино для американцев. Не только молодые — некоторые маститые пытаются американизироваться. Зачем? Свое не ценим, все нам кажется, что за морем и кисель гуще, и берега круче. И все удивляются, почему ни у тех, ни у других ничего не получается.

Понастрогали каких-то бандитских поделок по образцу их боевиков. Все изощряются в форме: на экране непонятные пятна мельтешат, фокуса нет. Но ведь в кино главное — человек, его чувства, его глаза... Нужно делать кино про себя и для себя. Мне один известный режиссер предлагал роль английской фермерши в экранизации «Саги о Форсайтах» Голсуорси. Я, говорю, английского совсем не знаю, даже в школе не учила. Ничего, говорят, мы вам английский текст русскими буквами напишем, а потом наша актриса озвучит. Я отказалась.

Многие говорили: «Ну и дура! Ты ж актриса от Бога — все можешь! Какой режиссер, какой проект! Всемирное признание! А гонорар какой!» Я понимать должна, что я говорю. А главное — кого играю. Ну какая я английская фермерша! Я такая же деревенская русская баба, как моя мама. Почему такой успех имел фильм Звягинцева «Возвращение»? Потому что про свое снимал, не старался понравиться Голливуду. В американском кино много мастеровитости, но нет души.

О «Молодой гвардии»

— Какой-то холодный ветерок пошел в адрес нашего прошлого. Но разве ж в прошлом — один только негатив? Нас, детей, шестеро было у мамы. На оккупированной немцами территории мы скрывали партизан. Один приносил листовки. Мама собирала проверенных людей и читала им. «Скоро наши придут» — так назывались эти мамины вечера. Сетуют, что настоящие герои — положительные примеры — с экрана исчезли. Что главной фигурой стал бандит. Мол, какое время — такие и герои. Вот и молодогвардейцев-подпольщиков стали хулить, мол, ничего особенного не сделали. Показывать фильм перестали. А зря!

Ну что ж, нет сегодняшних героев — покажите хотя бы вчерашних. Пусть бы люди смотрели, что это за форма такая человеческая — дети от двенадцати до семнадцати лет, которые жизнь свою не пожалели ради Родины. Зрители посмотрят, да и поплачут, да и мурашки по спине побегут, да и влюбятся в этих героев...

«Комсомольская правда», 10 ноября 2004 г.

«Эх, перевелись у нас сильные мужики!»

— Как живется, Нонна Викторовна? — сразу начали мы с порога свои вопросы. — Телевизор у вас, смотрим, новый?

— Да, купили вот. На премию кинематографистов «Ника», «За честь и достоинство» называется. Путина в новостях смотрим.

— Интересуетесь политикой?

— Тут вступает в дело женская жилка. У нас же все женщины-актрисы просто влюблены в Путина, как в образ мужчины. Вот вроде бы и небольшой, неяркий, а сила в нем есть. Особенно подруга моя ушлая — и лицо у него, мол, церковообразное, и что он похорошел.

— А вам он нравится?

— Нравится.

— Нонна Викторовна, а вы влюбчивая?

— Да я не в том плане! Это другая любовь. Это красивый авторитет, заслуженный, умница. Я людей мастеровитых люблю, талантливых. Вот Колька Басков — как поет! На церемонии «Ники» на коленки передо мной встал. Я заранее ничего не знала — все было для меня сюрпризом.

— Нет, а вообще?

— Конечно, конечно! Я всегда готова была полюбить кого-нибудь. В молодости однажды были в доме престарелых с выступлением. И вдруг Алка Ларионова спрашивает у директора: «А правда, что и здесь бывают ревности, замужество, страсти, соперничество?» Он говорит: «Истинная правда».

Ведь духовное начало зарождается рано и до самой смерти существует — любить. Но я останавливаюсь, а зачем? Я не представляю себе совместной жизни с кем-то или объяснения в любви. Я же разумная очень в этом плане. Посидеть в ресторане при хорошем освещении да с рюмочкой. Не более того.

— Неужели и смолоду так было? У вас же всегда было много поклонников.

— Я-то всегда человеком была работящим — и когда в колхозе жили, и когда еще была студенткой подрабатывать ходила. Мы ж понимали, что никто не поднесет на тарелочке, мы были никому не нужны, на нас даже москвичи некоторые раздражались. Я потому всю жизнь любила и люблю человека мастерового. Пусть он руководит, все равно мастеровой.

Но на меня цеплялись в основном какие-то неудавшиеся артисты, хлюпики. И вечно гундосили, что у них денег нету. Они думали — вот я их вывозить буду. Случился у меня роман уже после развода с Тихоновым. Сложно было встречаться, сын уже был подростком. Я пару раз замуж за того красавца собиралась. Он и хорош, и умен, и образованный, и Байрона прочитает на английском языке, и выскажется так-то интересно. Но не знал, как хлеба заработать. Он умел только талантливо организовать застолье. Да чтоб оно подешевле обошлось бы ему. И так смотришь, смотришь, да пошел ты к черту.

— Сурово...

— Ну не такими, конечно, словами. Я одному сказала: «Да иди на вокзал и погрузи!» Короче — не грубо, не сурово, а справедливо. У меня от этого заканчивалось увлечение. Да что ж у тебя сопли текут из носа! Возьми носовой платок!

— Ну не было, видимо, у нас сильных мужиков!

— И до сих пор нет таких. Редко! Или воры хорошие, добротные миллиардеры. Или такие, едва концы с концами сводят. Но они, бедные, не виноваты тоже. А я больше и не увлекалась никем так, чтобы замуж выходить.

— Тихонов в юные годы тоже не подходил под ваши стандарты сильного мужчины?

— Не подходил, да только и сама я тогда была другая. Мы поженились в институте еще. Красивый был. Первый парень нашего курса, все девки были в него влюблены. А мы попались друг другу девственными — и он, и я. Мне его сравнить было не с кем. И ему не с кем. Такие молодые, бестолковые. Сами еще зеленые, учились, а тут — ребенок. Мальчика брали с собой в институт. Валялся он в медпункте, нянчили все кому не лень.

Идут занятия, дверь открывается — мне жестом показывают, что орет. Я руку поднимаю: можно я пойду ребенка покормлю? И главный педагог по мастерству Бибиков протирает пенсне: «Ну сходи, покорми!»

Холодноватый был человек Славка. Как-то так получилось, что я не проявила мужества не быть с ним. И мама твердила: «Дочка, не бросай Славку, будешь жалеть. Ты смотри, какой он домашний». А у него вся задачка — как играет «Спартак». Схемы начертит — и все. Он никогда не читал книг. Только футбол. И думал, что так и надо жить. Что с днем рождения поздравлять — смешно. Я ездила на выступления, деньги зарабатывала. Он считал, что это унизительно.

Мы оба не готовы были к семейной жизни.

Во мне женщина-то проснулась много позже, когда я уже в разводе была. Я долго была свободной и не думала ни о чем. Вот в очередной экспедиции — а снимали в деревне — один раз утром сидим мы с подругой-актрисой во дворе дома на дровах. И я увидела в окне нашего актера. Точнее, спину его загорелую в белой майке. Широкоплечий такой был мужчина, небольшого роста. Он наливает молоко из кувшина — и пьет. И я так пальчиком ему постучала — чего меня черт понес? — по стеклу. Он повернулся и через окно вылез к нам. И начал молоком угощать, а сам притулился ко мне. Вот тут я вдруг в первый раз в жизни просто чуть не потеряла сознание... Но я про половую сторону не хочу говорить.

Поцелуй — и тот очень интимная вещь. Потому что любовь — это духовное. Когда уже объятия, там, в койку — это не важно, когда это случится и где, и случится ли вообще. А вот этот натяг такой — как пинг-понг: он тебе слово — ты ему второе... Я Славку чтобы очень глубоко и не любила. Вот и он второй раз женился — и живут. Дочка у него какая чудесная — Анечка, внуков-двойняшек недавно родила, как это хорошо. Я малышей почему-то представляю рядышком в матросских костюмчиках! А мы со Славкой просто плыли в разных лодках.

Роману с Шукшиным помешал Штирлиц

— Насколько мы знаем, с Василием Шукшиным вас тоже связывала не только работа, но и взаимная симпатия?

— А как же иначе, если работаешь на одной площадке? С Васькой Шукшиным у нас не было никаких таких отношений. А был только сильно идущий магнит. Он не давал повода к тому, чтобы там объятия какие-то или признания в любви — он просто говорил: «Ты мой человек».

Попали на одну волну, когда снимались в «Простой истории». Приехал последний раз на съемку. Пока свет ставили, пока актеры одевались, он мне говорит: «Я уже сказал своей невесте, что люблю тебя. Теперь слово за тобой». Больше он ничего не говорил. А в это время, держа удочку за плечами и сыночка за руку, Штирлиц мой приехал.

Никогда в жизни за все годы, сколько мы жили, не приезжал в киноэкспедицию — это было не заведено, — а тут приехал. Да еще с сыном. Рванула бы я тогда — все было бы по-другому. И Васька не посмел больше подойти ко мне. Он снялся и ушел. Больше я Васи и не видела. Я увидела его только тогда, когда запустилась картина «Они сражались за Родину». А я не хотела ехать — там Славка Тихонов с новой женой, с ребенком. А мне все звонят, звонят. Рассказывали, на мою роль баскетболистку какую-то там взяли, из губки сделали груди большие.

Потом Васька звонит: «То, что ты думаешь, ничего такого не будет. Вылетай». Прилетаю: как корова языком слизнула — никого. Только партнеры — Васька Шукшин, Юрка Никулин — и я. Всех жен с детьми отправили. Решили пощадить мое банкротство в замужестве. Я говорю: «Ой, Вась, зачем это, я же совсем не это имела в виду, пускай бы они шатались».

— А Лидия Федосеева, вдова Шукшина,похоже, на вас обижена.

— Да тут такая путаница возникла. Когда я первый раз обнародовала эту историю, назвала имя Васиной невесты — Лида. Только это не Федосеева была — с ней он познакомился позже, когда уже порвал отношения с той подругой. А Лида почему-то на свой счет приняла. Но никогда у меня ни одного романа не было ни с чужими женихами, ни с женатыми мужчинами. Женатый человек для меня вообще не мужчина. У меня ни перед одной женщиной нет такого состояния, чтобы я не могла ей в глаза посмотреть... Если и заводила романы — то только с холостяками. Да и мало их было у меня, романов. Могло быть и больше. Но я способна на отношения только по высокой любви, по-духовному.

«Сына я не уберегла»

— А сын часто бывал с вами в экспедициях?

— Я Вовку в первый раз с собой взяла, когда он в 9-м классе учился. Жара 50 градусов, я целый день на съемках. Отправила его в Москву, вот в это время, получается, и начала терять сына. Без присмотра жил, папа не соизволил приходить, мы ж были в разводе давным-давно.

— Что, совсем один оставался дома?

— Была женщина чужая за деньги, мать одной из моих подруг. Короче, в самый зеленый подростковый период попал в гвардию испорченных людей. Они в той же школе учились. Я ведь сначала даже радовалась, что он с этими мальчиками дружил. Даже когда мне начали говорить про наркотики — не верила: мы ж и знать не знали про такую заразу. А потом уж, когда сначала один из друзей умер, потом второй, — уж поздно было. Только я знаю, какой он был тонкий, нежный, человеколюбивый. В чем-то он был глубоким человеком, но куда его эта глубина увела... Я уверена, он был бы хорошим рабочим. Дед его, Славкин отец, был хорошим механиком по швейным машинкам. И Володя говорил — я хотел бы работать с дедушкой на фабрике.

Ошибка наша, что мы его в актерство втянули. Когда поступал на актерский факультет ВГИКа, Тамара Макарова звонила мне, говорит: «Володя будет средним актером, нужно ли это тебе?» Я говорю: «Нет, не нужно». Сказала Славке Тихонову. Так он взял и устроил его в Щепкинское училище.

Мягкий был Володя, нетвердый, поддался компании. Прохладновато относился к отцу, а меня он любил. Маленьких детей любил, зверюшек, птичек. Примета такая народная есть: если птица в окно бьется, недобрую весть несет. Я на кухне стояла — вдруг стриж прямо в стекло как ударится — у меня аж сердце захолонуло, наверное, с Вовкой плохо. А у него уже бывали приступы. Сорвалась, поехала к нему — лежит на кровати, хрипит... Не дай Бог кому такое пережить.

«Если бы не Путин, я бы упала»

— Нонна Викторовна, любят вас зрители...

— Это правда, ко мне простые люди всегда хорошо относились. И раньше, когда ездили на встречи со зрителями, другие артисты даже обижались — меня такими овациями встречали! Мало того, когда Наташа (сестра) приезжала со съемочной группой фильма про Будулая на Дон — она была художником по костюмам — туда, где мы раньше снимали картину «Возврата нет», так там люди приходили смотреть на «сестру Нонны». И еду, как мне когда-то, приносили: сало, яйца.

Клара Лучко сильно ревновала... Из Казахстана мужик постоянно в любви признается. Я ему говорю — не надо. Это же межгород, дорого ужасно. Жена его говорит: жить он без вас, Нонна Викторовна, не может, вы у него свет в окошке.

Жители Махачкалы просят: «Приезжайте, поддержите нас, а то тут такой бандитизм!» Из Израиля звонят: «Поднимите нашему народу дух!» Я говорю: «А нам кто дух будет поднимать?» А недавно земляки вручили диплом — Нонна теперь почетный гражданин города Ейска. Я же играю одну роль всю жизнь — моя героиня просто попадает в разные предлагаемые обстоятельства. А героиня моя — это Народ, с большой буквы. Не Анна же Каренина...

— Нам кажется, сущность у людей одна, независимо от сословия.

— Нет, люди разные: вы же с кем-то дружите — а с кем-то нет, кого-то любите — кого-то нет. Значит, не твое кровообращение, настройка не твоя. Старые соседи из дома на Рублевском шоссе, где я раньше жила, до сих пор звонят, ходят. А другая семья — я с ними не общалась. Жена такая генеральша типичная с шестимесячной, все время бочком-бочком. И вдруг в самый последний момент, когда мы переезжали на новую квартиру и начали наши вещи выносить, а она пол в коридоре метет — говорит: «Как жаль, что вы уезжаете». Я говорю: «Почему, мы же с вами и не общались?» Она, подметая: «Ну как же, зато ложишься спать и знаешь — за стеной талант спит»!

— Не холодно в панельном доме на первом-то этаже?

— Да нет, нормально, ноги только подмерзают. Может, в кирпичном, сталинском или вроде того, полы потеплее, мы бы не отказались, а где его возьмешь, такой дом в Крылатском? Чубайс вот медицинский полис сделал.

— Да что там, сам Путин в любви объяснился...

— Это когда он мне орден в Кремле вручал... Он же меня тогда спас — на глазах у почтенной публики. Я в то время очень серьезно заболела. Начались у меня падения — ни с того ни с сего, ничего не болит — и вдруг упала.

И тут меня вызывают в Кремль. Идем вместе с сестрой. И вот я на ковровой дорожке — и раз — падаю прямо на президента. Он подхватил за руку, сильный — удержал. А никто ничего не заметил — у меня в руках букет был. Он вышел, провел рукой по плечу и надел этот орден. И обратно я уже резво побежала. А позже, когда раздали шампанское, подошел к нам. Я встала, говорю: «Знаете, как я вас люблю». А он мне: «А если бы вы знали, как я вас люблю!» Через некоторое время загремела в больницу. А с Путиным больше мы не встречались.

Про коммунизм и валенки с галошами

— А правда, что «Печки-лавочки» Шукшин писал на вас?

— Ну да, откровенно. Знал об этом Тихонов, знала я, знали мои подруги. И когда приехали в экспедицию снимать фильм «Русское поле», поставили чемоданы — «Мордюкова, к телефону!». Я подхожу — это Василий. «Нонна, помнишь, я говорил тебе про картину “Печки-лавочки”? Так я уже запустился». Я говорю: «Вася, ты меня ранил, ты меня просто прострелил! Я для тебя на край света! Но тут же главная роль — ни одного кадра без меня нету. Это мне если приехать — всю съемочную группу останавливать надо. А ты знаешь, как дорого стоит фильм».

И он на эту роль жену Лиду взял. Она тогда только недавно родила, еще не совсем оправилась, полноватая была. Но у нее типаж народный, и актриса она хорошая. Они очень друг другу подошли.

Да, теперь-то я все про себя поняла: зря у меня так сложилась судьба, что никто не посвятил мне свою профессию. Надо было больше играть. После «Молодой гвардии» нас тринадцать лет не снимали. Сколько было простоев — по три-четыре года без работы.

— На наш взгляд, фильм «Комиссар» — один из самых значительных и поворотных в вашей актерской судьбе. И мы абсолютно уверены — без Мордюковой он не поднялся бы на такую высоту. Попадание — в яблочко.

— Режиссер Александр Аскольдов самолично дал интервью: мол, я до такой степени был уверен, что роль комиссара будет играть Мордюкова, что, когда писал сценарий, все время слышал ее голос. Хотя ни разу не видел в жизни, был с ней незнаком. Он такое нагромоздил про тембр голоса! И вообще она, говорит, была со мной все время, пока работал над сценарием. Очень тяжелые съемки были. Роль такая сложная, нервная. Трудная роль по вживанию. А тут еще за сына беспокоилась — как он дома без материнского присмотра?

— Вы сжились с героиней, когда играли?

— А как же. Ты ведь эту судьбу через себя по каждому капилляру пропустить должна. Иной раз так выложишься — света не чуешь. Как будто свое сердце вырываешь.

— Честно говоря, мы, как родители двоих детей, не могли без слез смотреть, как героиня ребенка оставила...

— Ну, она же узнала этих людей, которым сына оставляла: видела, как малышей любят, как дети танцуют, как они прячутся во время опасности, она думала — и он тоже будет прятаться... Просто тогда — особенно для коммунистов — долг был выше собственных интересов, это чувство культивировали и пестовали. Я играла с полной искренностью, помня таких коммунистов, как моя мама, как мой отец. Мама моя была ярая коммунистка. Ее все на укрепление колхозов посылали. Не смотрели, что семья большая — а нас шестеро у нее было. Надо — значит, надо. И ничего для себя лично никогда не получала — обуть-одеть было нечего. Она все мечтала: «Вот куплю валенки с галошами, съезжу на курорт — и заживем!» Про валенки с галошами — это мы понимали, а что за «курорт» такой, с чем его едят — да Бог его знает! В войну партизан у себя прятала — это с оравой-то ребятишек! Вот такая была наша мама! Она была настоящая, честная коммунистка, как эта Клавдия, которую я играла в «Комиссаре».

— А для вас лично долг выше, чем все остальное?

— Если бы у меня были внуки, я бы заткнула их в детский садик, а сама бы на работу. Я всегда была горячая на дело. Бывало, приезжает машина, чтобы отвезти на съемки, скажет водитель — вот никогда не видел такой дисциплинированной. Я минута в минуту, никогда не опаздываю.

— Ужасно, что фильм «Комиссар» — такой шедевр — десятилетия пролежал на полке.

— Аскольдов за картину проливал кровь двадцать лет. По всем инстанциям ходил. И никто не хотел брать на себя ответственность выпускать ее на экран. Тогда в один из международных фестивалей на секунду опустела сцена — ушел оратор, иностранец — и выходит Александр Яковлевич. И рассказывает все про картину. В Доме кино паника, скандал. И на следующий день устроили просмотр. Смотрели, затаив дыхание, и аплодировали фильму стоя. Только после этого картину выпустили на экран. Ее затребовали все страны.

Депардье с гаечным ключом

— Последний раз вы снимались в фильме Дениса Евстигнеева «Мама»?

— Сценарий был слабоватый, зато мысль социальная хорошая — мать хочет детей в кучку собрать. И актеры собрались замечательные: Меньшиков, Машков, Женя Миронов. Олег Меньшиков с юмором человек, смешливый и очень милый. Он меня один раз в прямом смысле с ног свалил на съемках. Снимали зимний эпизод, в пургу. Когда выезжали — было более-менее тепло. Поэтому как следует не оделись — ни теплых штанов, ни кофт. Я в телогрейке, а у Олега пальто не пальто, рубаха не рубаха, зипунчик какой-то без подкладки, с короткими рукавами, чтобы больше на подростка смахивал. Ботинки морские, очень тонкие и холодные.

А съемки затянулись, как это обычно бывает. Двенадцать часов ночи. Ветродуй включили — вьюга воет, щепки летят, кусочки льда. Я чувствую, кажется, одна щека уже совсем отморожена. Мочи никакой нет. Олег сам по себе худенький — а тут и вовсе как синичка подсиненная: руки синие-синие, как култышки стали. Губ нету — синим шнурком. Думаю, может, это манекен? Бывают же такие случаи, когда во время репетиции манекен ставят вместо актера.

Он не он — а просто изо льда вылепленный — глаза застыли на месте, а челюсть, смотрю, шевелится. Говорит чего-то. Я к нему наклонилась, а он: «Ну что, Нонна Викторовна, нравится вам быть артисткой?» А я смешливая — так и упала — вместе с ребенком, которого на руках держала. И все подскочили меня поднимать, только он не мог — сам до смерти хохотал.

— Новых предложений с тех пор не было?

— Меня все этим вопросом донимают. Недавно одна журналистка с телевидения пристала. А где сниматься-то? Сценариев хороших нет. Один, помню, принесли, там все шло к тому, что партнером моим должен был быть этот, как его, Портье-Депардье.

Я по роли — сантехник. Как будто по путевке приехала в Париж и там увидела ихнего сантехника — а у него чего-то там не получается. И вот она чего-то там вертнула, как обычно положено главному исполнителю — он же всегда лучший, — и утерла нос французу. И там у них с Депардье якобы даже любовная история начинается! Ну нету сценария, нечего играть. Что ж я, возьмусь за такое, только чтобы в Париж съездить? Была я там. И в Америке была, и еще много где. Я и так могу съездить в Париж. На фестиваль какой-нибудь присоседюсь.

Режиссеры наши растерялись и стали подражать, а неизвестно кому. А картины гасли и гасли.

Так вот та журналистка спрашивает: а почему не снимаетесь в мыльных фильмах? Вот Людмила Гурченко, знаменитая артистка, бандитку, говорят, какую-то сыграла. Другие примеры приводить начала. Я отвечаю, отвечаю, и потом она меня все-таки доводит, и я кричу: «Потому что актеры голые и босые, им деньги надо на лекарства зарабатывать! Шесть тысяч в месяц на таблетки надо!» Вот так скажешь, а потом думаешь — ну зачем? Некоторые от азарта к профессии берут материал с большим любопытством. Я не смотрела сериал, в котором Гурченко сыграла. Но я же знаю — Гурченко, наверное, не просто так взялась за роль. Она женщина небедная, и актриса замечательная. Значит, было за что зацепиться. Было ей интересно. А мне хорошего материала не предлагали...

— А разве вам деньги лишние?

— Нет, конечно, не помешали бы. Я вот лет десять назад за фильм «Мама» хороший гонорар получила — в долларах. Когда заболела, очень эти деньги пригодились — разменивали потихоньку и платили за лекарства. А Денис Евстигнеев еще стиральную машину-автомат подарил.

Но дело-то ведь не только в деньгах. Сейчас, видно, просто нету для меня роли. Да нет, меня даже и не тянет. Суть-то не в том, что это сериал на телевидении или картина для кинотеатра. В сценарии ты должен за что-то зацепиться, болеть душой по-настоящему.

«Комсомольская правда», 24 и 25 ноября 2005 г.

* * *

Это интервью заканчивалось не вопросом о деньгах. Был еще один — о секретах красоты. Но он вошел в публикацию в таком урезанном виде, что мы решили выделить его в отдельный сюжет, и вот почему.

Она была потрясающим рассказчиком. Со своим, ни на кого не похожим, строем речи, изобилующим неожиданными сочетаниями, сочными словечками и смачными сравнениями. Да плюс ее непередаваемый артистизм. Стоило ей «поймать» волну вдохновения — а происходило это мгновенно, казалось бы, без повода, — и в ее устах любой, самый, казалось бы, пустяковый, обыденный эпизодик превращался в великолепный спектакль.

Нонна Викторовна сама знала об этом и не без гордости замечала порой, что эта слава тянулась за ней еще с исторического экзамена во ВГИК, когда она буквально покорила своими уморительными «байками» из жизни строгую приемную комиссию. В этом она легко «забивала» многих своих коллег, кино- и театральных корифеев.

Пластические операции — тема деликатная, но весьма животрепещущая для нашего времени. Голливудские красавицы уже давно перестали скрывать, что своей неземной красотой до глубокой старости они обязаны виртуозным умениям пластических хирургов. Наши артисты, хотя и научились прибегать к таким кардинальным способам омоложения и улучшения внешности, все еще стеснительно умалчивают об истинной причине своей неувядаемости, бормоча «сказки» об исключительности своей породы, позволяющей вопреки законам природы с годами становиться все краше и совершенней.

В принципе такой феномен — «хорошение» с возрастом — действительно встречается. Есть много факторов, которые могут сделать внешность более гармоничной и оттого более привлекательной, располагающей, чем в молодости. Но на фоне естественного физического старения.

Мордюкова была как раз из числа этого редкого исключения. При том что лицо ее до последнего дня было гладким, округлым — и минимум морщинок! Многие не верили в естественность сохранения такой внешности.

Вот мы и спросили:

— После того как вас показали по телевизору, стали говорить, что вы оттого так хорошо выглядите, что сделали круговую подтяжку лица.

Нонна Викторовна ответила — и как! Полчаса мы умирали со смеху, пока она смачно, в лицах, рассказывала о своем посещении пластического хирурга....

Двадцать девять поцелуев с Вициным

Все, наверное, помнят фильм «Женитьба Бальзаминова», где Нонне Мордюковой досталась роль купчихи Белотеловой. Самая замечательная сцена — неожиданная встреча и страстный поцелуй Белотеловой с Бальзаминовым, которого играл суперпопулярный актер Георгий Вицин.

Вот как рассказала о съемках этого эпизода Нонна Викторовна:

— ...И вот эта сцена началась, с Вициным. А он такой прямо худенький был, бедняжка, и добрый, и йогой занимался. И так я его мусолила у этого забора — ну никак режиссеру нельзя угодить! Думаю, ну я ж правильно говорю (передает интонации): «Он мне нравится. Ты мне чтобы его каждый день — ко мне!» «Нет, стоп, — кричит режиссер, — ну, Нонна, ну что же ты!» Я говорю: «Не могу, у меня уже коленки трясутся!» У Вицина бедного все лицо уже красное, пятнами, и шея... И поцарапан об гвоздь в заборе! А тот: «Давайте сначала!» И вот я снова: «Вы любите меня, я вас — так — буду». Шмякаю Вицина об забор, и не воздушный поцелуй, а такой — крепкий! И так было двадцать восемь раз! И только на двадцать девятом дубле режиссер сказал: «О! Вот это да!» За эту единственную фразу я получила медаль братьев Васильевых!

«Зря мы ее мучили, она же выражала эпоху...»

Настоящей сенсацией стало появление на юбилее создателя «Комиссара» Александра Аскольдова. Сейчас режиссер живет в Германии, в России бывает редко, а если и появляется — на светские мероприятия не ходит, интервью не дает. Но любимую артистку не забывает: они с Мордюковой время от времени перезваниваются, встречаются.

— Я молчал несколько десятилетий, — грустно молвил мэтр-затворник. — Но не прийти на юбилей Нонны Викторовны не мог, ведь так много выстрадано вместе.

Режиссер вспомнил, сколько было помех и препятствий и во время съемок, и после, когда двадцать лет пробивал ленту к показу. Повинился, что «тоже мучил Мордюкову»:

— Мы снимали по пятнадцать, по двадцать дублей. А надо было сразу понять, как понял я где-то в конце работы, что не надо ее мучить, а нужно, «разогрев», дать сыграть один-единственный, «золотой» дубль».

И, обращаясь к великой актрисе, добавил:

— Вы — кусок естества, кусок породы. И никакие метафоры и эпитеты не определят то, что вы делаете на съемочной площадке. Мы страна великого искусства и великих актеров, которые играют время. Мордюкова в каждой своей роли выражает эпоху.

Евгений Миронов обозвал себя свиньей

Евгений Миронов, один из самых талантливых и успешных актеров нового поколения, по-мальчишески взбежав на сцену, с места в карьер начал каяться за всех «сыновей» Мордюковой по фильму «Мама» Дениса Евстигнеева: что мало звонят и редко заходят.

— Но вы с нами всегда: кто однажды к вам прикоснулся, тот никогда вас не потеряет, не забудет, — исповедовался киношный сын. — Мы эгоисты, конечно. И я надеюсь, что не буду больше такой свиньей, честное слово, буду звонить.

А зрителям Миронов рассказал о случае, который произошел на съемках (мать привозит сыновей на памятное им место, она, вспоминая прошлое, плачет, сыновья переживают):

— Нонна Викторовна сыграла свой крупный план с полной отдачей. А потом нужно было снимать поочередно «крупняки» каждого из сыновей — реакцию на мамины слезы. Нонна Викторовна становилась за камерой перед каждым из нас и снова и снова не проигрывала — проживала для нас свою сцену. Абсолютно с полной отдачей!

Кумушки сплетничали прямо на сцене

— Здорово, кума! — таким радостным возгласом встретила Нонна Викторовна свою давнюю подругу — народную артистку СССР Людмилу Гурченко.

Людмила Марковна на сей раз изменила привычному телезрителям гламурно-шикарному стилю, пришла в элегантном черном брючном костюме, что не помешало ей быть ослепительной. Спела песню из фильма «Дом, в котором я живу» «Тишина за Рогожской заставою...», наговорила имениннице кучу комплиментов. Мордюкова ответила тем же, заодно рассказав о том, как они впервые познакомились, когда Гурченко была еще студенткой, как дружили, воспитывали детей.

— Дочка у нас общая, Машка, красавица, от первого мужа, — вслух откровенничала Мордюкова. (Уж не намекала ли на их «общего» с Гурченко мужчину — красавца Бориса Андроникашвили, который сначала три года был женат на Людмиле Марковне, а потом одно время «крутил роман» с Нонной Викторовной после ее развода с Вячеславом Тихоновым?)

— Да, у нас много общего, — туманно подтвердила Гурченко.

Под аплодисменты зрителей кумушки дружно «поржали» над своим бурным прошлым. А Гурченко, прощаясь, еще раз удивила публику: она низко поклонилась Мордюковой и так, пятясь неповторимой своей походкой, в полупоклоне, ушла со сцены.

Про родню и «желтые» страницы

В последние годы многие газеты немало «желтых» страниц посвятили непростым отношениям великой актрисы со своей бывшей невесткой — Натальей Варлей, она была женой сына Мордюковой, Владимира Тихонова. Поэтому появление на юбилее «кавказской пленницы», а еще красавицы, актрисы, поэтессы и певицы было полной неожиданностью для виновницы торжества.

— Мы с вами знаем, что мы близкие люди. — Наталья Варлей, заметно волнуясь, говорила это не столько своей знаменитой экс-свекрови, сколько зрителям и журналистам. — А между близкими людьми всякое бывает. Бывают размолвки, бывает непонимание, но они все равно остаются близкими людьми. Как говорил Володя, связала нас судьба одной веревочкой. И я хочу, чтобы сегодня вышел на сцену еще один близкий и любящий вас человечек — еще одна родная, близкая душа — ваш, Нонна Викторовна, правнук Женя.

Десятилетний правнук Женя трогательно поцеловал прабабушку. Мордюкова погладила «кровиночку» по головке и долго сидела в кресле, не шевелясь...

Кстати, о родне. Весь «мордюковский клан» насчитывает 47 человек. Всех собрать на юбилей не удалось, но самые близкие пришли. А с сестрами Натальей и Людмилой Нонна Викторовна даже спела на три голоса украинскую «Темну ничку». Песня была грустной. Многие в зале плакали...

Самый экстравагантный политик современности Владимир Жириновский умудрился устроить на юбилее Мордюковой свое маленькое шоу. «Все спрашивают, кто из женщин в России мог бы стать президентом? Да вот же она!» — кивнул он на Нонну Викторовну. Мордюкова сделала вид, что слова Жириновского к ней не относятся.

А еще лидер ЛДПР пообещал, что к Восьмому марта актриса непременно получит орден.

Весь вечер на сцене маячила «тень Никиты Михалкова». Как пояснил ведущий, наш знаменитый режиссер-оскароносец, глава Союза кинематографистов «задерживается на совещании». Через час зачитал его поздравление: «Преклоняюсь, ценю, мы с тобою роднее, чем родня». (Напомним, именно так — «Родня» назывался фильм Никиты Сергеевича, в котором Мордюкова сыграла одну из лучших своих ролей. — Авт.) А под занавес вместо Михалкова явился «подсыльный», как выразилась Мордюкова, с корзиной цветов.

Зато в этот вечер к великой актрисе приехали коллеги-актеры Инна Макарова, Татьяна Конюхова, Зинаида Кириенко, Борис Щербаков, Борис Галкин, Раиса Недашковская, композитор Александр Флярковский, поп-певец Феликс Царикати...

Вечер актрисы закончился около полуночи. Мы проводили Нонну Викторовну до самого ее дома в Крылатском. Пришлось немного поработать грузчиками — к подъезду подрулили три машины: одна с цветами и две с подарками. Чего там только не было — вязаные варежки, вышитые рушники, настоящая казацкая шашка...

— Какой подарок вам всего дороже? — спросили мы у актрисы.

Мордюкова улыбнулась:

— Аплодисменты зрителей.

«Мы с Путиным смеялись без остановки семь минут»

— Нонна Викторовна, а Путин до вас дозвонился? — спросили мы в тот вечер у Мордюковой.

— Прямо мне в гримерную, когда я к вечеру готовилась, позвонил. И откуда телефон-то достал?

— И что он вам сказал?

— А ничего. Мы смеялись. Говорили: «Нет, я сильнее люблю вас — нет, а я вас люблю сильнее». И — ха-ха-ха-ха... Смеялись, как девятиклассники. Никаких отступлений, кроме как объяснения в любви. Я говорю: я и ваших девочек беленьких люблю, дочек, и жена мне ваша очень... Уютная такая, кажется, женщина, такая хорошая.

— А что Путин?

— Он опять — ха-ха-ха-ха... В общем, мы с ним разговаривали, как будто вышли из какого-то важного дома на полянку... А почему мы смеялись, хоть не было причины для смеха? Но видно, нам было приятно друг друга слышать, вот и все. Ага.

— Вы даже не спросили, как у них там, в Кремле, дела?

— Боже сохрани! Как я буду спрашивать? Это уже сверхнахальство. Только: будьте здоровы, здоровы, здоровы... И я говорю: и вы будьте. А потом, что я пойму, если мне скажут, как там в Кремле дела?

— Но может, чего посоветовали бы? Жириновский же предлагал: «Мордюкову — в президенты!»

— Пускай он предлагает. А Путин и без Мордюковой дела все поладит.

— И сколько же минут вы с президентом смеялись?

— Ну, я думаю, не более чем минут семь. Человек-то он занятой.

— Без остановки, что ли?

— Без остановки. Иначе бы просто были бы тогда не мы, если бы останавливались. Вот.

«Комсомольская правда», 28 ноября 2005 г.

* * *

Вскоре после тех событий Нонна Мордюкова обратилась к одному из авторов этой главы с такой вот необычной просьбой:

— Слушай, Саша. Ты же же часто бываешь в Кремле?

— Ну да, бываю.

— Зашел бы к Владимиру Владимировичу Путину. Он же меня орденом наградил в честь юбилея — «За заслуги перед Отечеством». Скажи: мол, так и так, Нонна Викторовна прихворнула, сама прийти в Кремль не сможет... Взял бы ты у президента орден, да мне бы и принес.

— Вы что, Нонна Викторовна! — удивился я ее просьбе. — Это же — государственная награда! Вы должны сами ее получить. Из рук президента.

— Ну ладно... А там где вручать-то будут?

— В Екатерининском зале.

— Это какой же этаж?

— Третий.

— Да я же не поднимусь.

— Так там лифт.

— А-а-а... А ступеньки или крыльцо какое, чтобы в здание с улицы подняться, есть?

— Кажется, да.

— Ты, Саш, пересчитай, сколько их там.

И я по просьбе Мордюковой специально поехал в Кремль — считать ступеньки у центрального подъезда Первого корпуса, где находится резиденция президента. Ступенек оказалось семь.

— Ну, это еще ничего, — сказала Мордюкова, когда я доложил ей об этом. — Пожалуй, семь ступенек-то я еще осилю.

И сама поехала в Кремль получать награду...

«Не заглядывайте в кастрюли с супом»

— ...Книгу закончила, отдала уже в издательство.

— Ждем с нетерпением!

— Неизвестно еще, может быть, для профессионала моя книжка слишком наивна по линии мастерства. Но она новая. Там я рассказываю то, чего не было в первой книге. А теперь отобрали эту бумагу, и я прямо маюсь — нечем заниматься.

— Ну, давали бы почаще интервью...

— В основном с телевидения приходят, снимают, но редко. Да я сама не очень... Тяжелое очень дело. Потом — желтая пресса: все-таки пролезли...

— Как вы определяете, что это именно желтая пресса?

— А кто же, если по закоулкам и кастрюлькам заглядывают: какой суп там кипит? Наташа (сестра) увидела, как оператор — маленький такой — сгорбатился, в спальню залез и снимает. Наташа возмутилась: «Вы что тут делаете?» Он молча вышел — видно, сделал все, что ему надо.

— Вы сильно обижаетесь на них?

— Очень. Им бы глубже залезть в лифчик женщине или подсмотреть что-то такое, совсем их не касающееся. Они это снимают — аж слюну глотают от счастья.

Она себя уже неважно чувствовала, но бодрилась: «Давайте, сыпьте свои вопросы...» Ну, мы и сыпали. На некоторые она отвечала не сразу — надолго задумывалась. К сожалению, это было ее последнее большое интервью...

«У меня в сундуках много сюжетов»

— Старые друзья вас навещают?

— Как-то Александр Аскольдов приходил... Давненько уже. Так, поговорили, чаю попили.

— А Никита Михалков часто звонит?

— Нет. Мы дружим с ним, любим друг друга, как говорится, на расстоянии. Он очень занятой человек. И кино снимает, и на телевидении выступает.

— Вы за ним следите?

— Я ни за кем не собираюсь следить! Газеты читаю, телевизор смотрю — Михалковы всегда на виду.

— Вы как-то нам сказали, что хотели бы сняться в фильме и сыграть современницу. Но не сказали, кого именно.

— Ну как это кого? Надо сценарий иметь. Напишите сценарий. Я же не смогу написать — я другой профессии.

— Ну пенсионерку вы бы хотели сыграть или продавца какого-нибудь?..

— Такого выбора не существует. Самое главное не то, кто она — пенсионерка или трактористка. Главное — сама вязь сюжета. А так — какую шляпку надеть: ХVIII века или, наоборот, фартук дворничихи — не имеет значения.

— И что, разве нет сюжетов?

— Сюжетов уйма! Но ведь не каждый мне подойдет. Я ж не буду играть в фильме про бандитов. Мне другое нужно.

— Например?

— Ну вот один сюжет. Живут эти, как их, олигархи. А их домработницы — из деревень окрестных. И они создали свой мирок в жизни. Вплоть до того, что скинулись и соорудили себе мазанку такую и собираются в свободное время. Там они и разговоры ведут, и на балалайке играют, и песни поют... Тянет их к той жизни, где молодость прошла. Когда жили все вместе, одними интересами. Верили: да здравствует, да здравствует! — и все будет хорошо...

— Что, действительно есть такое?

— Да, говорят. Рассказали добрые люди. Но когда это не написано, то все это — воздушный шар. На самом деле в жизни изобилие тем, но то, что предлагает сейчас кино и телевидение, — не мое. Не по моим убеждениям, может, не по моим природным данным. В запасниках много образов, руки чешутся написать — прямо хоть за третью книгу берись.

— Образы из жизни или плоды фантазии?

— Да вот пошла как-то к подруге, а у них в подъезде лифтерша — такая странная старушка: лифт пустит — и бегом в свою каморку, то за кровать, то за кресло спрячется. От людей скрывается. У нее кисет в руке, и она оттуда что-то достает и грызет. Хрум, хрум, хрум. Ни на кого не смотрит. Меня прямо с ума сводила.

И наконец-то однажды подруга ее окликнула: «Дуся!» Она: «Га?» Я говорю: «Чего все время грызете вы? Фасоль, что ли?» — «Какая фасоль? Это кофе. Зерна». Какая старушка! Какое надо сердце иметь, чтоб грызть все время кофейные зерна. Спрашиваю: «Что ж вы бегаете все время от людей? Все шныряете и шныряете?» Она говорит: «Да мне как-то неловко». — «А чего неловко-то?» — «Дык, все живу да живу, живу да живу!» Разве это не образ? Она стесняется того, что ей 95 лет, слишком долго живет! Ну разве это не гениально? Это я говорю к тому, что материала столько в себе, что неизвестно, в какой сундук руку запускать. И где это те охочие, которые хотели бы видеть меня в какой-нибудь роли? Это сейчас очень сложно... Но я на это трагически не смотрю...

— Вы снимались у потрясающих режиссеров — Михалков, Бондарчук, Аскольдов... А были такие, с кем очень хотелось бы поработать, а не получилось?

— Я хотела бы сняться у режиссера Андрона Кончаловского. Да-а! Он всегда был для меня желанной загадкой. Как режиссер.

«...И тратила на съемках душу»

— А чем объяснить, что столько фильмов с вашим участием постоянно показывают по телевидению?

— А я скажу. Не сочтите за хвастовство, но я просто уже научно понимаю, что не зря тратила свою душу на съемках. Я была очень-очень органичной, старательной, реальной женщиной на экране. Может, если б мне дали Анну Каренину, я была бы смешна. И поэтому я от нее и отлынивала — мне предлагали сыграть в учебной постановке. А там, где идет разговор о вот таких бабках, дедках да тетках, там-то я сильна! И там уже лучше меня никто не сыграет.

А из кого народ наш состоит — из таких работяг. У меня в новой, еще не напечатанной книжке описана девочка — в школе на последней парте сидела, худенькая такая, голодненькая, как все. Из бедной-бедной многодетной семьи. Колхоз, немцы только что ушли, школу открыли. У нее вместо портфеля торбочка холщовая, а на ней пучок калины булавкой пристегнут. Она выходит к доске, подняла головенку свою, читает стихотворение Некрасова. Помню только последнюю строчку: «Как на соху налегая рукою, пахарь задумчиво брел полосою...» И так она слово выделила, протянула: «...заду-у-умчиво». Потому что тяжко крестьянину: опять поздно весна пришла, опять неурожай будет. У девочки слезы на глаза навернулись. А учительнице не понравилось, что она именно на этом слове акцент сделала.

— И что это за девочка?

— Ну-у... Это я была. Приписала все другой — а то хвастовство выходит. Но это не вранье — мы все такие были. Вот такие люди — как крестьянин из стихотворения, как такие девочки — меня задевали.

— Так, может, прав Аскольдов, когда говорит: «Мордюкова — самородок, не надо было ее мучить режиссерскими задумками, а надо было снимать такой, какая она есть»?

— Да нет, меня тогда совсем не мучили. Но это не значит, что в картине я ничего не играю, а изображаю саму себя. Хотя вообще-то я этот фильм по-другому представляла. Революция — это ж можно как сильно сделать! А приехали в экспедицию, нет и нет пафоса. Все какие-то мы то в грязи, то в песке. И все никак у меня не получается — чтоб была как настоящий комиссар — как я понимала! И картина какая-то не революционная. Думаю: а где же все, чему нас приучили в школе, к чему мама приучала? И только теперь мы понимаем, какой был провидец Аскольдов. Он снимал фильм о несовершенной революции, об изнанке, несозидательной ее стороне.

— Честно говоря, и все предыдущие роли, и ваша собственная жизнь располагали именно, как вы выразились, к пафосному прочтению темы революции.

— Я так и думала! И в картине я такую и играю — революционерку, только мне нужны были определенные краски. Их все не было и не было. И так я зачуханная и иду в конце картины с рваным мокрым знаменем. В этом и есть гениальность Аскольдова: в жизни все не так, как люди потом представляют.

«Меньшикова нашла я»

— А есть какая-то роль, которую хотелось бы сыграть заново — по другому, лучше?

— Нет. Я со своими ролями справилась. Другое бы что-нибудь сыграть. Камера тянет. И подумать, поразмыслить. Что-то от своей руки написать. У меня же все роли оснащены моей литературой.

— Это как?

— Ну, например, картина «Журавушка». Алексеев, автор рассказа, — известный писатель, казалось бы. Так он одну роль написал тонко выточенным карандашиком — героиню, которую играет Чурсина. А Глафиру Огрехову, которую я должна была играть, — так себе. Просто ворует яйца на птицеферме, целиком глотает и дом построила на ворованное. А снимал мой приятель, Николай Москаленко, это была первая его картина... «Ты меня лишишь профессии, если откажешься». Я так рыдала, так не хотела эту роль!..

Уже были под Горьким (ныне Нижний Новгород. — Авт.), выбирали натуру. А я лежу, телогрейкой накрылась — рыдаю! Говорю: «Коля, ну не хочу я эту заразу играть!» А он говорит: «А ты сделай из нее не заразу! Ты же умеешь!» Я всхлипнула последний раз, взяла — и к чертовой матери все переписала. Так она чуть не самой любимой ролью в жизни стала.

— А еще какую роль сами доделали?

— Все.

Сестра Наталья Мордюкова:

— Я свидетель — она на полях сценария всегда что-то подписывала себе. И результат получался отличный. Даже если сценарий был слабый. Кстати, бывало, что актеры только из-за Нонны соглашались сниматься. Например, Меньшиков — в «Маме». Так и сказал. Они хохотали все время, пока шли съемки...

— Нонна Викторовна, вы же с ним вместе уже снимались до этого — у Михалкова в «Родне»?

— Так я и заметила его тогда и, можно сказать, притащила в фильм. Мы готовились к съемкам, исполнители на все роли были утверждены. Не было только парня на роль старшего сына бывшего мужа героини, которого она упрекает в том, что бросил спивающегося отца.

И вот пересматриваю фотопробы... и вдруг попадает маленькая фотография — такая, на паспорт, с беленьким уголком. Что-то меня зацепило. Спрашиваю у Никиты: «Этого парнишку видел?» Он — Тасе, помощнице: «Это кто?» Она: «Студент театрального училища». — «Завтра приводи на фотопробы».

— А вот последний эпизод в той же «Журавушке» с вашим персонажем — с чернобуркой. Откуда, из какого сундука достаете такие яркие штрихи?

— Отовсюду! В жизни материала уйма! Ну вот случай. Снимали фильм «Родня». Чего-то у меня день не заладился, ничего не получалось, настроение отвратительное. Эпизод не досняли, я ушла к Римме Марковой — мы с ней хорошо дружили. А она с занятий по карате идет.

Это у нас в Театре киноактера придумали: чтобы те, кто, несчастный, работы не имеет, не плакали, пригласили лучшего каратиста Москвы. И все бабы — тетки и молодежь — занимаются этим карате. И они худеют, румяные стали такие, хорошие! Римма приходит — такая тоненькая, — кладет свою амуницию, села: «Ну что?» Я говорю: «Не клеится». А она мне: «Ходи на карате!» Я Никите назавтра сказала: «Вот закончу сниматься — пойду на карате». Он так хохотал!

«Моя зона — это праздник»

— Нонна Викторовна, многие люди, в том числе и артисты, бывает, сетуют на тяжелую жизнь. Причем и бедные, и богатые. Почему Мордюкова никогда не жалуется?

— А черт его знает! Я не жалуюсь. Я констатирую.

— И не констатируете никогда, что вам плохо. Как ни спросим вас, как живете, всегда отвечаете: «Нормально».

— Так нормально! Жаловаться... А какой смысл? Ну ладно, будет одноразовый какой-нибудь укол, может, пшена принесут или еще что-нибудь... Мне и так ни с того ни с сего сто тысяч прислали из Союза кинематографистов. Потом четыре тысячи прислал как-то Юрий Михалыч Лужков. Я им благодарна за внимание. Правда, все улетает быстро.

— Кстати, вашу первую книжку, кажется, недавно переиздали?

— Да, три тысячи экземпляров отпечатали.

— Гонорар хоть хороший получили?

— По пять рублей с экземпляра.

— Вот цены опять подпрыгнули. Вас это задевает?

— А как же, конечно. Мы так же недовольны повышениями цен. И так же пугаемся: что дальше будет? Но не выносим это за ворота. У нашего народа всегда так: кто бедный — кому не хватает от пенсии до пенсии — они молчаливо себя ведут: они не знают, что делать. Они в растерянности. А кто не бедный, тот на эти скачки не реагирует, для них это мелочи.

— И все же что бы вы посоветовали людям: что делать, как не поддаваться унынию?

— Да как не унывать? И так все ясно. И вам ясно, и им ясно. Что переживаем очередное горе. Не хотела бы я говорить лозунгами — мол, давайте, товарищи, держаться. Они — советуй, не советуй — будут унывать все равно, но молча.

— Нередко простые люди обращаются к знаменитостям с просьбами о помощи, о поддержке. А вы играли сильных женщин, да и по жизни — стойкий человек. Вам бывают такие звонки?

— А вы знаете, чаще всего не звонят, они пишут. Что видели меня по телевизору, в газете, в кино. Как по улице шла. Люди все — начиная от генерала и кончая простой-простой киоскершей, бабушкой старенькой, — считают, что моя зона — не для жалоб. Что актеры — это носители праздника. Не важно, я это или другая артистка. Мы несем в себе какое-то такое оптимистическое настроение. Мы как будто бы предназначены для оптимизма. Для того чтоб выдержка была, чтоб пережить любые трудности.

«Жили за шкафом»

— Нонна Викторовна, такое впечатление, что вы привыкли только на себя рассчитывать...

— Все всегда сама делала. Я натасканная с малолетства: из детей — самая старшая была в семье, и мешки тяжелые таскала, и сумки — мускулистая была. Семью свою в основном я обеспечивала. Да я рассказывала, как учились в институте — все время жрать хотелось. Бедненькая мама с Кубани приезжала и за бок держалась — у нее уже был рак. Ляжет на маленький диванчик: «Доченька, я ведь что к тебе приехала? Денежку надо...»

А какие там деньги? И я, как только услышала, что можно выступать перед народом от общества «Знание» — такой вид концерта с кадрами из кинофильмов с твоими ролями — и за это еще и деньги платят, сразу согласилась. Тут уж, конечно, я первая пошла.

Славка дулся, скисал и говорил, что это неэтично — актеру выступать за деньги. Я говорю: «Красть неэтично». А если я выстояла три часа на сцене, и пот с меня течет, и люди стоя аплодируют, и платят за это деньги, и я расписываюсь — все по документам, — я не считаю, что это неудобно. А потом сам, как миленький, начал ездить с концертами, когда мы с ним разошлись. Стал думать о семье, о том, как на жизнь заработать.

Мы — люди из того времени. Из тяжкого. Плакали, бывало, но никогда не плакались. Мы были патриотичны. Ну прямо хоть ты убей — патриоты! И никогда в жизни никому в голову не пришло, чтоб какие-то там жалобы или сходки, восстания, никогда в жизни! Я только в Москве узнала, что такое демонстрация. Не жаловались. И ничего не просили.

Мы с Тихоновым одиннадцать лет жили в проходной комнатке — через нас ходила другая семья. Там была четырехкомнатная квартира. В каждой комнате — по семье. Кухня — четыре метра. Своей ложкой до своей кастрюльки не дотянешься — когда «часы пик» готовки. Нашу комнату от кухни отделял фанерный лист. И одиннадцать лет сын Володя из-за этого листа со мной общался: «Ма-ам!»

— То есть вы были уже известные актеры, а ютились в этой маленькой комнатке?

— Многие жили так — за шкафами, занавесками. И никакая я не Ульяна Громова, никакая не Нонна Мордюкова — с нами грубо обращались...

— Чиновники?

— Чиновники. И Славка никогда — чтоб он пошел куда-нибудь в исполком, попросил нормальную комнату... Но потом мы все-таки получили квартиру.

А позже я и братьев с сестрами с Кубани перетащила. Не в Москву, правда — Москва не принимала приезжих, без прописки, — в Люберецкий район, в совхоз. Мама была там бригадиром.

Мама наша была — это уникум. Голос у нее был потрясающей красоты. Но пела она для себя. В церкви на клиросе пела.

А еще один раз мы вместе с сестрами пели в Большом театре. В 1957 году в Москве проходил фестиваль молодежи и студентов, и был концерт самодеятельных семейных ансамблей. Мама красивая была. И в почете. Она была, бедненькая, схвачена этой коммунистической идеей, верила в нее. Семье хлеба не хватало, а она все-таки накопила денег, купила ношеное кожаное пальто, сфотографировалась и большой портрет повесила, говорит: пускай классовые враги знают, как коммунисты живут. А то, что мы тогда были голые и босые, не важно.

— Тихонов вас не критиковал, что вы ходили просить квартиру?

— Нет, он вообще почти всегда молчал.

— А сейчас звонит иногда?

— А зачем? Он смотрел на все со сдвинутыми бровями. И на власть, и на меня. И на мою маму, и на сына своего...

«Мужа кормила картошкой с селедкой»

Наталья Мордюкова (сестра Нонны Викторовны):

— И на наш колхоз...

— Это наше семейство имеется в виду. Родственники Славки боялись, что мы всей оравой займем их дом. Они хорошие вообще люди. Мать у них такая была — из белоручек дореволюционных. А дед Славкин был машинистом на паровозе. И он заработал и выстроил дом — и сейчас стоит — деревянный, двухэтажный в Павловском Посаде. Тихоновский.

И вот одна семья занимала нижний этаж, другая — верхний. Моя сестра Наташа — единственная, кто пожил в этом доме: попросили они ее. Чтоб она помогала им. Так потом отпускать не хотели. Предлагали, чтоб она навсегда осталась у них жить.

Наталья Мордюкова:

— У нас с дядей Васей, Славиным отцом, «тайная жизнь» была: его язва желудка мучила, он все просил: «Наташа, на плиточке свари суп — молочную лапшу». Сам и научил готовить. Мне четырнадцать лет было.

— Нонна Викторовна, а вы умели готовить, когда с Тихоновым жили?

— А чего варить — картошка, больше нечего и некогда. Если селедка есть, совсем хорошо. И маргарин на хлеб вместо масла мазали.

— А вообще, у вас, как у хозяйки, какое любимое блюдо — фирменное?

— Любимое — борщ. На второе — стакан молока.

— А борщ со своими секретами, по-особому варили?

— Наташа по-своему готовит, и я — по-своему.

— А сейчас вы не варите такой борщ?

— Нет. Мы сейчас берем его готовый. Как-то странно — я в такой форме даю интервью впервые. Все-таки понимаю, мы люди разных времен — вы из другого... Вот зачем вы сегодня спрашиваете: «Как вы борщ варили?» Борщ варят по всей России, что в этом интересного?

— Да ведь актриса, тем более такого масштаба. И представить, что вы стоите у плиты и варите борщ...

— Ну как же, я прекрасные вареники делаю, и пельмени, и что хотите, но у нас нет такого... многосолья. Да мы в нем никогда и не нуждались, мы привыкли: основная головешка — это борщ. А потом там уже блинчики, сырники.

«Я колхозный человек»

— А прислуга у вас была?

— У меня не прислуга была, а няня. Ребенок же был, а у меня постоянные разъезды. Вынуждены были искать няню. Одну, потом другую... Они у меня не приживались.

— Что так?

— Даже не знаю. Жена Ивана Пырьева говорила: «Надо соблюдать расстояние». Я этого не умела. Я дружить сразу кидалась. Я колхозный человек, мне кажется, все равны. Надо мной подруги смеялись: я фактически сама за няню все делала. Премиальные придумывала по воскресеньям... Платья свои давала, когда она на свидание шла.

— Почему?

— Неловко было утруждать. Вот у меня жила одна — Нина. Утречком подойду к ней — она собирается в магазин, — говорю: «Надо двадцать пять рублей разменять. Часть с собой возьми, а часть нам оставишь. Мы тоже без денег не можем выйти на улицу». А она молчит, как будто не слышит, продолжает берет стряхивать. «Ты слышишь, Нина, что я говорю?» — «Разменяю — так разменяю. А не разменяю — так не разменяю», — взяла берет и пошла.

— А ваш сын Володя ее любил?

— У нее в кармане всегда был пистолет маленький, с пистончиками. Володя не ест — она пистолет достает: «Не будешь есть?» Он: «Буду, буду!» Ну он ее и «рассчитал» фактически. Однажды отец приехал из Чили — ездил с картиной «Война и мир» — и привез сувенир: деревянную змейку. Она как-то так сделана — извивается вся.

И Володька подсторожил няню, на цыпочках подкрался — и раскрутил эту змеюку. Он малый-малый, а понимал, что я мучаюсь с ней. И она собрала вещи и ушла.

— Обиделась, наверное.

— Да вообще, могла и умереть от страха. Самое интересное: прошло двадцать лет, прихожу к Лиле Скирде (известная актриса, последняя супруга Пырьева. — Авт.), выходит существо с во-от такой горой тарелок. Бабка давно. И я ее смутно вспоминаю: «Это же Нина!» Она почему-то превратилась после меня в этакую «старорежимную» домработницу...

«Россия — это бабка-квочка»

— Нонна Викторовна, вы ведь за политикой следите? Как считаете, правильно ли делает Путин, что отказывается идти на третий президентский срок?

— Я все знаю про него. Такую несет на себе тяжесть человек — мог и подустать. Мне кажется, он очень, очень износился за время, пока работает президентом. Ему этот отдых вот так нужен. Я за то, чтобы он ушел отдохнуть на четыре года. Раз по Конституции так полагается. А потом чтоб вернулся.

— А вообще, политика наша не напоминает вам театр или кино?

— Правда, напоминает! Когда на Немцова смотрю. Жириновский — так просто гениальный артист. А вообще, очень многие политики хотят воспользоваться властью, чтобы пройти еще глубже во власть. Есть такой сорт людей, которые хотят быть вождями. Или царем. Вот такие они — поднаторевшие, грамотные, наверное, хорошо в университете учились. Но быть правителем российским не каждый годится. Наверное, это все-таки ветром надуло, навеяло, поднесло кверху...

— А что, по-вашему, Россию держит, почему она не погибнет?

— Она, во-первых, большая очень. Силы много в ней. А вот как такая бабка-квочка: сидит себе и сидит — и будет сидеть. Боже сохрани трогать ее, переделывать... Все равно выпрямляется в свою эту форму, какая должна быть она, Россия. Нашему человеку трудиться надо, иначе он разлагается. Работа и работа. А человек должен работать пружинно.

Политологи говорят: «Хочешь разрушить страну — просто растлевай молодежь». Вижу по телевизору: кому не лень говорят. Высказывания — как треск деревьев во время пожара. Телевизор пользует любой: тот голяком, другой матом сыплет — есть такая передача, якобы юмористическая.

— «Комеди Клаб»?

— Вот-вот. Телевидение перестало быть рупором таинственным, выдавили из него искусство.

— А сериалы вы по телевизору смотрите?

— Нет, не смотрю, я не могу заразиться их энергией. Я смотрю новости, канал «Культура». Чуть не умерла, слушая Хворостовского. Гениальный певец, ничего не скажешь. Равного ему среди молодых сейчас нет. Те в основном на уровне моды. Смотрю старые фильмы.

— А новую экранизацию «Войны и мира» Толстого, снятую европейцами?

— Я люблю фильм Бондарчука. Я сама снималась в нем в маленькой роли. Но дело не в этом. Ни одного современного фильма — даже глазом не взгляну — не показывайте мне. Только рекомендованные, проверенные. Вот Никиты Михалкова фильм «12» я буду смотреть. А на другие время тратить...

Я только знаете чего опасаюсь: не считайте меня такой, как сказать, нравоучилкой. Мы тоже в свое время остро воспринимали то, о чем старшие рассуждали. Но ведь и они были в чем-то правы. В том, что касалось сохранения нравственности, оберегания духовного заповедника. И я к этому пришла...

«Он первый сказал: «Нонна, прости...»

— Нонна Викторовна, пока вы были в ЦКБ, там же и Вячеслав Тихонов тоже лежал. Вы с ним не виделись?

— Нет. Зато потом... Ну и что? Он же первый про меня по телевизору — фильм назывался «Все о тебе», то есть о Мордюковой — сказал: «Нонна, я виноват, что перепутал твою жизнь. Прости... Я хорошо к тебе отношусь, и все пустяки». Я довольна была, что он сказал такое. Поэтому взяла и ему позвонила.

— Из больницы?

— Из больницы, конечно.

— Прямо домой?

— Да. Ему домой. Он же на два дня раньше меня выписался. А у нас с его женой хорошие отношения. Вот я и позвонила...

— И что вы ему сказали?

— Вам это обязательно? Говорю: «Славочка, дорогой, я тебя очень уважаю и посылаю тебе большой привет и спасибо, что ты вспомнил обо мне. Я тоже твою жизнь запутала, дорогой, не обращай внимания на то, что было, — что было, то уплыло. Все равно ты был первым, ты и последним остался для меня». Поздравила, что родилась у него двойня — внуки его. Давно, правда. Все как-то по-теплому говорили. И сказала еще: «Очень целую тебя в щечку».

— А он?

— Он говорит: «Спасибо».

— И все?

— Да, и все. И больше ничего не сказал. Что же он, разбираться бы там начал, что ли? Нет, он не такой. Он в душе все держит — такой человек.

— Больше ни о чем не разговаривали?

— Больше ни о чем. Я говорю: «Спасибо, Славочка, и тебе тоже».

— У вас как-то на душе после этого полегчало?

— Да чего легчать-то? Что мы, сойдемся, что ли? Нет. Это просто как ответное ему мое слово за то, что он обо мне вспомнил так хорошо. Ведь развелись мы в 1963 году. И все эти годы — сорок пять лет — ни разу друг с дружкой не поговорили...

— Что-то шевельнулось у вас в душе?

— Ох, вы какие... Шевельнулось, конечно! Но ему-то я не стала говорить об этом.

— А нам можете сказать?

— А что? Хоть и положили мы трубки, но не конец же всему. Я каждый день о нем вспоминаю. Как мы учились, как впервые на свидание пошли. Воспоминания... От них никуда не денешься. Все это меня согревает. Потому что это детство и юность. Все же у нас со Славой была семья. Больше у меня уже не состоялось семьи. Я каждый день его вспоминаю и благодарю в душе.

А потом я ему еще написала письмецо. Маленькое такое: «Слава, была очередь большая, никак не соединяли с тобой. Так я решила написать... Что было, то было, а осталось только хорошее. А плохое не хочется вспоминать, оно у каждого бывает».

— Тихонов не ответил пока?

— Нет, не ответил. Наверное, он удовлетворился тем, что я говорила ему до этого, а потом написала. Потому что и так ясно все.

«Хочу сниматься. Очень соскучилась!»

— Как вам в ЦКБ-то поживалось?

— Ничего... Сперва – в общей палате. А потом меня в элитную переселили. И я как барыня там была. Никита Михалков заплатил за лечение. Такие деньги, аж стыдно было.

— Чем теперь, после больницы, собираетесь заниматься?

— Мне бы только сняться! Возраст героини меня не пугает — хоть старенькую бы сыграла, все равно это интересно. Соскучилась по работе. Очень соскучилась!

«А на Пасху будем христосоваться»

Интервью это готовилось накануне Пасхи, поэтому мы спросили у Нонны Викторовны:

— Как отпразднуете Пасху?

— Как в детстве... Мама у нас в деревне была такая коммунистка, что куда там чего! А яйца на Пасху красили. Мама придет, а мы — детвора, нас же шестеро: «Ой, да это Нюрка, соседка, принесла!» А мама: «Сколько раз ей говорила — не крась яйца, я — коммунистка!» Меня так смех брал...

Кулич мы уже купили — Наташа сходит в церковь, освятит... Яиц немножечко покрасим — наверное, луковой шелухой. А на Пасху будем христосоваться.

Молодежь наша сейчас тянется к церкви. И пускай тянется. Плохого там ничего не найдут, только хорошее. А «Комсомолке» и читателям, которые меня вместе с вашей газетой так поддерживают, я желаю нежности в отношении к религии божественной. Нежности и доверия. Все зависит от Неба и от веры.

«Комсомольская правда», 26 апреля 2008 г.

«Я не заводила романы с женатыми мужчинами»

— Вы снимались с такими партнерами, как Рыбников, Ульянов... Зрители вас не соединяли в любовную пару? На встречах задавали вопросы по этому поводу?

— Задавали. Я отвечала правду: что Рыбников очень любит свою жену Аллу Ларионову и что он ее любил со студенческой скамьи, что у них очень хорошая семья.

— А выпивка характерна для артистической среды?

— Да это вся страна выпивала. Мы все равны — такой же процентаж пьющих и непьющих. Уверяю вас, что пьяниц одинаковое количество.

— То есть это еще один миф — о повальном пьянстве среди артистов?

— Да.

— А у народа представление — пьют и крутят романы.

— Это трудно объяснить, но, играя искренне, актеры почти всегда балансируют на грани влюбленности друг в друга. Почти всегда. Это очень близко ко греху. Но закончилась съемка — и до свидания. А бывает такая сила накала чувств, как сейчас у Домогарова и Марины Александровой, — приводит к невозможности не жить вместе.

— И как не поверить в роман артистов, если видишь в фильме, например, как Ульянов смотрит в кадре на Мордюкову...

— Ну, и приходилось разъяснять, что у него жена — актриса Алла Парфаньяк. В юности он был влюблен в Дину Дурбин. А встретил Аллу — очень красива была и смахивала на Дину — и забыл про Америку.

— У вас в фильмах мало сцен близких контактов с партнером — объятий, поцелуев...

— Это было немодно. Это было стыдно, неинтересно, не заведено. Никогда. Я себе и представить не могла... И не предлагалось такое. В картине «Отчий дом» снималась с Валькой Зубковым, и вот они (герои. — Авт.) должны были поцеловаться. И вот он ее тянет, тянет к себе — и вот уже губы к губам — и все, камера поехала. А мы и не приучены были, не претендовали.

— А если бы режиссер потребовал? Сейчас актрисы раскрепощенные...

— Я бы не поцеловалась с актером. Здесь (на съемочной площадке. — Авт.) сто человек народу, и при них... Поцелуй — это интимная вещь.

— А вы сами — как в школе мы влюбляемся в учителя — влюблялись в режиссеров?

— Было, было, все это было, но разум-то есть! Мы же понимаем, что есть дети, жена, да и зачем это? Близкие отношения? А дальше что?

«Бондарчук сам подбирал мне костюм...»

Вот снималась в картине Бондарчука «Они сражались за Родину»... Я приехала, а у меня заблудился администратор — в Волгограде не встретил. Надо было добираться.

Подхожу к милиционеру: «А где же здесь кино снимается?» — «А вот райком партии, вы пойдите, там дежурный, он в курсе всех дел». Прихожу: «Как добраться?» — «Туда 69-й автобус идет... Нет, я сейчас машину дам! Доедете до “кукурузника”» (так называют самолет Ан-2. — Авт.).

...Летим. Начинаем приземляться. А там дед какой-то с флажком по ромашкам ходит и дает сигнал, куда самолету посадку делать...

— Успели вовремя?

— Да. Бондарчук — за руку меня, в костюмерную. Костюм подбирал, сам надевал, сам снимал с меня — одну кофту, другую — рад, что я приехала...

— ...Как реагировали на ваши работы в кино коллеги-актеры?

— Если картина вышла хорошая и я хорошо сыграла, многие делали вид, что они кино не видели. Вот так и реагировали: «Прилетаю. Шубу вешаю. Думаю: что это за знакомый тембр голоса? Смотрю — уже финал...» Ну брешет, просто нагло. И чем громче фильм, чем лучше я сыграла, тем чаще говорили, что не видели. Зависть...

Еще о Шукшине и Штирлице

— ...Вася Шукшин был такой характерный. Пел русские песни — головой мотал...

А отношения у нас складывались — как пинг-понг: он мне слово — я ему второе. Друг дружку понимали — один и тот же юмор, одно и то же горе... Уже вроде бы пора обняться, а мы все нет... Я замуж выходила оттого, что забеременела раньше времени: аборт там делать или что? Сначала со Славкой любили друг друга — потом по-другому пошло... Ну на разной волне мы были...

А тут любовь пришла настоящая... Рванула бы я тогда — все было бы по-другому...

Но как? Чем меньше женщина понимает своего мужа, чем труднее ей ложиться с ним в кровать, тем она больше себя виноватой чувствует, что она его не любит. Боже сохрани ему это показать! Ну и, короче говоря, не завершился ничем этот роман с Шукшиным.

Повода не давала

— Это у меня будет отдельная тема в книге, называется «Же ву зем». По-французски — «я люблю вас». Это Пьер Безухов сказал Элен. А потому по-французски, что он не любил ее. И еле выдавил: «Же ву зем».

А вот режиссер Сергей Бондарчук с удовольствием мог бы мне это сказать: он меня как актрису любил...

Я цепляю вопрос о том, как жены — я найду дозу — талантливых мужей, будучи тоже актрисами, всегда ревновали ко мне мужей. Что я обладаю этим умением вскочить на тот самый мостик, на который им слабо вскочить.

— И кто войдет в эту вашу главку?

— Кто войдет? И Скобцева, и Ларионова...

— Вы пишете о том, как они ревновали?

— Как трудно было общаться. Хотелось им угодить или добрым словом, или поставить чашку чая, или что-нибудь такое... Как правило: хороший крепкий режиссер — мы сразу понимаем друг друга, и всегда это на линии греха. Выше искусства ничего нет.

— Никита Михалков при каждом удобном случае говорит, что обожает актрису Мордюкову.

— Я его как режиссера и человека тоже обожаю. Я у них с Таней всех детей перенянчила... А по-другому — никогда не было никаких намеков. Никита вообще из другого века...

— Сцены не устраивали жены?

— Нет. Вот одна хотела, а не за что...

«Нужно быть адвокатом своей роли»

— Что бы вы принципиально не стали играть? Например, роль бандитки.

— Когда читаю сценарий, уже есть отторжение или нет отторжения. Даже, играя бандитку, ищешь яростно оправдание ей, чтобы она все равно имела что-то положительное. А просто бандитку играть, чтобы она людей вешала, — это неинтересно. Это не моя стихия. Это не искусство. Патология.

Когда у нас актер играет Гитлера, он через себя по каждому капилляру пропустит. Все слабые черты Гитлера, все сделает своим, репетирует походку, все сделает. Обязательно нужно быть адвокатом своей роли, иначе ты ее не сыграешь. А некоторые от азарта, от профессии берут материал с большим любопытством. Это же интересно. Самая трудная роль по вживанию, по пропусканию...

— Насколько образ, который складывается у зрителей, соответствует вашему истинному характеру? На экране сильная, боевая женщина. А в жизни?

— У всех складывается такое мнение, что я силач по жизни. Я с ними соглашаюсь, глядя в зеркало, да, я не могу играть Дюймовочку. Внешние данные — начало начал.

— А на самом деле плакать в жизни приходилось?

— Плачу, как все плачут. Маму вспомнишь — слеза вот здесь. Вот на кладбище пойду к сыну... Я хожу свободно. Мы с сестрой — там муж ее похоронен. Там и для меня место есть.

— Ой, не торопитесь.

— Я не тороплюсь, но место есть, волноваться не надо... Плачу, как все, — одинаково. Мы две сестры — она художник (про Наталью Викторовну. — Авт.), а я актриса. Она заплачет нескоро. А у меня здесь искра. Она более мужественная. А я терпеливая, но не мужественная.

«Комсомольская правда», 8 и 10 июля 2008 г.

«Самая лучшая сыгранная роль — ее уход»

...Мы расположились в той же комнате, в тех же креслах, за тем же самым низким столиком, за которым Нонна Викторовна всегда принимала нас, когда мы приходили с диктофоном. Чаепитие на кухне — с непременными искрометными актерскими байками, в этом Мордюкова была непревзойденным мастером! — это когда визит «неофициальный». А интервью — непременно в этой комнате.

— Она называла ее офисом, — замечает Наталья Викторовна. — Чуть что, говорит: «В офис пойдем!» Она не знала, что такое офис! Офис — это она представляла — там какой-то босс сидит!

— Это она себя представляла боссом?

— Да-да-да!

В этой же самой комнате ровно год назад, отвечала она и на вопросы украинских телевизионщиков, «напросившихся» на ее последний в жизни день рожденья.

— Этот день рождения мы не забудем никогда, — говорит сестра актрисы. — Потому что предыдущий она встречала в больнице — вы еще приходили с пирожными, эклеры с творожной начинкой... Вот, а тут — дома, на своих ногах, собрали всю родню и самых близких друзей. Вы же помните, какая она тогда была довольная, веселая. Я тогда и думать не могла, что такое не повторится.

Это невыносимо, потому что настолько мы с ней были связаны — пуповиной. Я знаю каждое ее выражение лица, ужимку, знаю, что нравится ей или не нравится. Я все угадывала. Мы одновременно начинали говорить об одном и том же... Настолько мы даже телепатически были связаны. Понимаете?

Раз я была при смерти — у меня тромб оторвался... Нонна в Карелии снималась, и звонит моему мужу на работу: «Петя, спасайте Наташку!» Вот как она почувствовала, что мне плохо? И поэтому у меня рефлексы к ней до сих пор остались, я от них еще не избавилась.

По привычке вскакиваю утром: сейчас Нонне завтрак сделаю... И ком в горле. Вы понимаете, не уходит этот ком...

— Вы жили с Нонной Викторовной последние десять лет, верно?

— Да, но дело не в этом. Мы с ней никогда в жизни так надолго не расставались. Вот с тех пор, когда я в Москву к Нонне переехала еще совсем девчонкой, Вовочку, ее сына, нянчила. Я и мужа своего, кинооператора Катаева, встретила в киноэкспедиции, куда Нонна меня взяла с собой.

Даже когда она уезжала в командировки одна, все равно хоть на день, а вытащит меня. Помню, как отмечали ее день рождения, когда Нонна снималась у Никиты Михалкова в фильме «Родня». Она мне звонит: «Наташка, приезжай!» А у меня ведь тоже — семья, работа — я тогда трудилась на телевидении, в объединении «Экран» — двадцать девять лет на одном месте, кстати! В общем, я поехала. Там Римма Маркова была с дочерью, Никита Сергеевич, сидели с Нонной, пели — до четырех утра! Я чуток поспала — и скорей в Москву. А когда я была в командировке в Протвине, что под Серпуховом — она ко мне приезжала. Ходили в финскую баню, березовый сок пили, шашлыки жарили...

Сестры мне предлагают переехать из этой квартиры, потому что здесь каждая вещь о ней напоминает. Но я не уеду. Она не хотела, чтобы я после ее ухода отсюда уехала.

Она мне сказала: «Знаешь, что, сестрица, когда меня не будет, живи здесь. Понаслаждайся одна. А то ты со мной влипла».

— Так и сказала – «влипла»?

— Да, так и сказала. Я говорю: «Нонна, ну если бы со мной что случилось, разве бы ты со мной тогда не влипла бы?» — «Влипла бы, конечно».

А я знаю: она б никого из родных в трудную минуту не бросила. Помню, я еще молодая была — только замуж вышла, со мной «ЧП» случилось. А дело было на первое мая, транспорт в центре не ходил — она чуть ли не через всю Москву, сквозь толпы народу — шла, да еще врача с собой привела. Она ж после смерти мамы нам всем, младшим детям, ее заменила.

— Она цементировала вашу семью.

— Нонна? Она связующей была, конечно. Она у нас всегда такой была, всегда. Ее энергия — даже если себя плохо чувствовала — на всех распространялась... Она хотела, чтобы и после ее ухода мы по-прежнему собирались в ее квартире, в ее любимой комнате. Она так и останется ее комнатой. Как при жизни.

— Хотите сделать что-то вроде домашнего музея?

— Можно и так назвать. Здесь будут вещи, которые она любила. Вот этот диванчик и кресла — она сама выбирала гобелен для обивки. Шкаф, который сама покупала. Платья, которые носила, — они вот здесь в шкафу так и будут висеть. Если кто захочет посмотреть — вытащу и покажу. Она мечтала о комодике — куплю, привезу... Сюда поставлю скульптурное изображение Иисуса Христа, который ей подарили.

— Портрет ее, написанный маслом, фотографии повесите?

— Обязательно, хорошие сделаем, отреставрируем снимки... Она мне столько успела сказать — прямо наказывала, наказывала, как наша мама.

— И что же она наказывала?

— Много чего. Мы смотрели похороны Сошальского. Она и говорит: «Вот видишь — театр, гроб стоит на сцене. Люди-то идут с одной стороны ручейком, а боссы — с другой...»

— И ей это не нравилось?

— Ей это ужасно не нравилось... «Я, — говорит, — так не хочу». Я говорю: «Нонна, ну о чем ты говоришь!» — «Ну а как же, — говорит, — ты должна это знать! Слушай меня! Я простой человек. И поэтому не надо театральной панихиды. Вот чтобы отец Никон попел молитвы... — она слово «отпевание» не говорила. — И все! На кладбище все равны!» Точно!

Поэтому ее отпевали в небольшой церкви на Кунцевском кладбище. И похоронили рядом с сыном Володей...

Александр Яковлевич Аскольдов потом, после похорон, сказал: «Самая лучшая ею сыгранная роль – это ее уход». Она все сама — и проиграла, и прорежиссировала...

«Володя был самой большой ее болью»

— Покоиться рядом с сыном ведь тоже было ее наказом?

— Конечно! Она даже о памятнике подумала. Говорит: «Ты смотри, мне не сделай лучше памятник, чем у Володи. Чтобы он не чувствовал себя униженным». В январе вплотную займусь этим делом. Я хочу Нонне с Володей один общий камень поставить. А фотографию сделать с кадра из фильма «Русское поле», где они в обнимку стоят...

Родственники все одобрили эту мою задумку. Потом еще надо оградку сделать, и скамеечку, и столик, чтоб могли читать люди молитву. Мы же православные. Вазу для цветов. Мы очень благодарны людям, что они ее не забывают. На могиле свечу некуда поставить — вся обложена цветами и свечками. Правда, расстраивает немного то, что фотографии нет — сколько раз ни крепила — куда-то исчезают. Наверное, поклонники уносят...

— Это все вы из мрамора хотите сделать?

— Я пока не знаю. Надо посоветоваться. Потому что я посмотрела — фотография лучше смотрится на черном фоне — гранит или мрамор — я не знаю. Форму надо придумать...

— Денег-то хватит?

— Я еще не знаю. Попрошу составить смету, чтобы я рассчитала... Я хочу выкрутиться сама! Обращаться куда-то... Неудобно это все! Вы понимаете, это так неудобно! Не уложусь в сумму — значит, цоколь буду делать другой, не из гранита. Нонна мне всегда говорила: «Нечего равняться по олигархам!» (Этот памятник был установлен в начале июля 2009 года. — Авторы.)

— На этом снимке Нонна Викторовна и Володя выглядят такими счастливыми...

— Я так и хотела, хотя оба очень страдали из-за его зависимости от наркотиков. Володя ведь тоже понимал, что губит себя, заставляет страдать близких людей.

Я никогда не забуду один ее день рожденья — Нонна жила еще на Рублевке, 34. Володя тогда прошел курс иглоукалывания, и ему на какое-то время это помогло. Для него написали хороший номер, и он, когда был в бодром состоянии,выступал перед зрителями. Володя приехал с клеткой, с попугаем, и Нонна такая была счастливая! Когда стали расходиться, Володя говорит: «Тасюра, — он меня так называл — я, говорит, заработал и тебя на такси до дому довезу». Мы с ним едем, и он говорит: «Ты знаешь, Тасюра, я никогда не видел мать такой, как сегодня. У нее впервые смеялись глаза!»

И он был такой счастливый! Счастливо-грустный, я бы сказала. Потому что уже понимал, что надвигается опять гроза... Нонна часто вспоминала тот день рожденья. Потом она эту птицу отдала кому-то из артистов. Но страдала она все годы. Каждое воспоминание о Володе причиняло ей боль.

— После кончины Нонны Викторовны в нескольких СМИ появились интервью Натальи Егоровой, второй жены Владимира Тихонова — она рассказывает о своем бывшем муже и о непростых отношениях с бывшей свекровью.

— Да, я читала. Мне Нонна в последнее время все говорила, что не нужно обращать внимания на то, что пишет желтая пресса: «А чего я буду возмущаться? Столько о других жареного говорят». И я ей говорила: «Нонна, будь спокойна, я ни за что не буду скандалить...» Но ведь должен же быть элементарный такт! Нельзя теребить душу умерших! Это же христианская заповедь! Не надо!

— Егорова утверждает, что отсутствие контакта с Нонной Викторовной — результат козней со стороны Натальи Варлей, первой жены Владимира Тихонова.

— Да нет, конечно. Нонна Наташу Варлей уважала. За то, что она большая труженица, детей хороших вырастила. Варлей время от времени звонила, заходила, поддерживала связь. Мне очень неприятно, что Наталья Егорова так... неделикатно и, как бы это сказать... не очень правдиво ворошит прошлое. Вот она говорит, что всегда любила и любит Володю до сих пор. Когда поженились — да, любовь была. Спустя несколько лет она родила ребенка. Но потом... Наташе ведь тяжело пришлось: и плакала, и с ребенком в колясочке — было и такое — ночью пешком от мужа уходила. Я ее не осуждаю, и Нонна все понимала.

Но... Помню, приезжаю к Нонне, у нее внук — ему месяцев десять было — в перевернутом табурете прыгает (тогда манежей для малышей не было), а Нонна плачет: «У Володьки опять все началось...» Наталья просто уходила и все. И исчезала надолго-надолго.

— Нонна Викторовна не могла простить, что Наталья оставила Володю один на один с его наркотической болезнью?

— Когда Володя умирал, с ним была только мать. В 1985 году он лежал в больнице — в очередной раз лечился от зависимости, и написал матери письмо — она его сохранила. Здесь есть такие строчки: «Мама, еще не все потеряно... Больше понять меня некому. Ведь ты понимаешь, что Егоровой больше нет, а отцу... не до меня... Мама, мне ведь тридцать пять лет, я очень одинок. Если не ты, то кто?»

— Наталья Егорова не пыталась наладить отношения со свекровью? Не звонила?

— Звонила. Но только затем, чтобы высказать претензии, потребовать помощи.

— Материальной?

— Да. А чем могла помочь Нонна? После смерти Володи у нее не было ролей, она простаивала. Нонна уже не в состоянии была работать — а она нам звонит: «Вот, Володе (внуку Мордюковой. — Авт.) нечего надеть». Я говорю: «Так работай!» Она: «В магазине, что ли, стоять? Да я в 12 часов утра еще в разобранном виде!» Наташа считала для себя зазорным такую работу. А у меня тоже был период — я не стесняюсь этого — хоть я и художник по костюмам, а работала гладильщицей. По шестнадцать часов. Ничего! Стыдной работы не бывает. В конце концов можно было бы сдавать дачу или комнату в трехкомнатной квартире. У нас в семье все так и крутятся. И я в свое время свою квартиру сдавала. А тут: «Я не могу постороннего человека в квартире терпеть». Нонна не хотела с ней разговаривать и по телефону. Говорит: «Ты скажи, что мне больно ее слышать!»

Когда Володя умирал, ни души не было около него, никого! А сейчас читаю: Наталья Егорова, оказывается, приехала, когда Володя умер, посмотреть кровать, на которой он спал. А где же она была пять лет? Егорова никогда не интересовалась, как живется свекрови — а может, ей самой помощь нужна. Наташа Варлей приезжала, подарила Нонне халат, тапочки из овчины ей в больницу привозила. И чай пили, сидели. Им было о чем говорить. Об искусстве и так далее.

В 1998 году Нонна ушибла кисти рук. Я вынуждена была своего внука в детский сад отправить, ездила к Нонне готовить, кормить — она не могла даже ложку держать...

— Сын Натальи Егоровой и внук Нонны Викторовны, тоже Владимир Тихонов, в телеинтервью с обидой говорил, что бабушка была к нему холодна...

— Поймите — ей действительно было больно встречаться и с внуком. Представьте: в половине одиннадцатого вечера у нас раздается звонок: «Нонна Викторовна, это Владимир Тихонов! Я здесь, у вас под окном!». Нонна чуть сознание не потеряла! Ей было так плохо: она не сразу сообразила, что это внук звонит — как будто сын с того света объявился. У нее душа о нем всегда болела. Не переставая.

«...А впервые сыграла на глазах у полицаев»

— Актерство — это от природы. Это в ней Богом было заложено. Буквально с рожденья. Вот если бы у меня спросили, какая была первая ее роль, я бы ответила: первая сыгранная роль была в оккупации. И сыграла она ее так хорошо, достоверно, что этим самым нам всем спасла жизнь.

— А поподробнее можно? Что это был за случай?

— Это был февраль 1943 года. Мне было около семи лет. Мы жили на стану. Стан — это в горах маленькая избушечка в одну комнатку, с перегородочкой — там папа сидел, инвалид. Он отморозил ногу, и ему ампутировали стопу. Мама была убежденная коммунистка, в период коллективизации и после все в колхозах на руководящих должностях была.

Когда началась война и к Ейску, где мы жили, немцы подходили, она наняла грузовик, погрузила муку, что возможно из вещей и мы помчались в станицу Отрадную. Оттуда на быках на хутор Трубадур, через горную реку Уруп. А все равно немцы и туда пришли. Оккупанты организовали колхоз, и маму тоже заставили в нем работать. Они не знали, что она коммунистка — документы мама в лесу закопала, так их потом и не нашла. А партбилет оставила — зашила в подгиб пальто брата...

Председатель колхоза говорит: «Ирина Петровна, у тебя пятеро детей, а ты такая языкатая — боюсь я за тебя. Лучше мы тебя отправим на стан, в горы. Сторожить колхозные запасы». Там в траншеях с крышей были семечки, сахарная свекла, картошка и кукуруза.

Вот в этой избушке мы и жили. Печку топили — стеблями подсолнухов и кукурузы — из-за оккупации их на полях срезать не успели. Или соломой — стог стоял. Огонь держали круглосуточно — спичек не было. Раз не углядели — погасла печка. Нонну с Геннадием, нашим младшим братом, мама отправила на большак. А это километра три, наверное... Им дали немцы огня — подожгли ватку. И они всю дорогу несли, закрывая, дули, чтоб не погасло, и принесли. Кукурузу в ведре варили — это еда была.

Скотины никакой не было. Зато набежало диких собак штук двенадцать. Нас якобы сторожили — лаяли. Но ни на кого не нападали.

Скоро к маме по ночам партизаны приходить стали. Приходили мужчины по двое. Приносили иногда что-нибудь: то кресало, чтоб огонь разжигать. Один раз курицу принесли, другой раз — соль. Всю ночь шепчутся, шепчутся... Расскажут новости — они там слушали в лесу радио, Сталина речи — мама интересовалась. Нужны были явки. Мама в станицу под видом гадалки ходила, контакты налаживала, поддерживала людей, разведданные собирала. А потом Нонну стала посылать. Ей уже шестнадцать лет было. Носила солдатские ботинки, телогрейку, юбку шерстяную, чулки на резиночке и платок. Идти нужно было через висячий мост. Это очень страшно.

— Пропасть глубокая?

— Да, внизу река шумит. А мост — одно название. Никаких перил: внизу трос и вверху трос. А настил с во-о-от такими дырами — досок не хватало. Летом босиком едва держишься, а обледенеет — ужас! Ну, вот... Однажды партизаны настолько осмелели, что пришли утром к нам. Шушукаются. А я в окошко вижу — в гору кто-то поднимается с винтовками. Полицаи! Партизаны ползком — в траншею, зарылись там. Папа — за печку, мама у окна застыла. А Нонна надевает телогрейку, платок... Мама: «Ты куда?!» А я, говорит, пойду солому дергать.

Я с мамой смотрю в окно: Нонна дергает солому в мешок и на идущих посматривает. Несколько человек отделились, приближаются: у двоих наготове ружья — на Нонну направлены. Мама меня так больно за волосы дергает. А Нонна грызет семечки, напевает незапрещенные песни: «Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет...» И улыбается, смотрит на них. Молодые ребята. И они ее рассматривают. Красивая девушка. Говорят о чем-то и... уходят.

Нонна потом рассказывала: «Они мне говорят: “Девушка, подойди к нам”. А я им: “Дяденька, вы меня зовете?”» Вот так подумайте — кого же еще — она одна стоит... Понятно, испугалась — а по лицу не скажешь. Такая простушка деревенская! Они говорят: «У вас здесь никто не проходил?» А правда, снег выпал, следы партизан так четко были видны! Она говорит: «Хм, наверно, проходили, у нас же добро колхозное — брали, наверное. Хотите — кукурузы возьмите, хотите — семечек. А потом — я ж ездила по воду. На лошади с бочкой. Вы у мамы узнайте. Погрейтесь». И на избушку показывает рукой.

Нонна так естественно, непринужденно держалась, они повернулись и уехали. Потом Нонна позвала партизан — у одного из кармана револьвер выпал. Видно, уже готовы были отстреливаться. Что это — не роль была?

— Выходит, ей нетрудно было входить в роль Ульяны Громовой в фильме Сергея Герасимова «Молодая гвардия»?

— Конечно! Мы же все то же самое переживали, что и комсомольцы Краснодона. Она мне сколько раз говорила: «Ты понимаешь, для меня ничего нового там не было. Сама видела, как на базаре комендант станицы выступал. Евреи ходили с повязками с шестиконечной звездой». И душегубки были. И казни.

Вот я про партизан говорила — старший потом фамилию свою назвал: Князев. А Нонна говорит: «А в станице Шуру Князеву казнили». Он говорит: «Это моя дочь». Она комсомолкой была.

— Ее прямо в станице казнили?

— Привязали к машине и поволокли в Армавир.

— И это на глазах у всего народа?

— Да. Чтоб неповадно было. Все ужасы мы пережили. А Нонна бесстрашная была. Все ей хиханьки да хаханьки. Как-то партизаны отбили скот, который немцы угоняли в Германию. Голов сто. Днем его прятали у нас на стану в подсолнухах. Молодежь из станицы приходила — скотину кормили, поили. А на ночь у нас оставались. А нас самих семеро! Спали на полу, на соломе. Хохот чуть не всю ночь: «Ванька, это твои ноги? Нет, не мои! А чьи? Клавкины!» И так целую неделю.

— Немецкие солдаты к Нонне не приставали — девушка-то была яркая?

— Они шоколадки дарили девушкам. Но не трогали. Не было такого хамства среди простых немцев-солдат. Вот офицеры, эсэсовцы в черном, спецотряды — зверствовали. А солдаты даже, когда там наши работали на дороге, сами говорили: «Когда едет грузовик — можете отдыхать. Но если легковая машина — работайте изо всех сил!»

— Начальство едет...

— Да-да-да! Предупреждали. И даже делились с сельчанами солью.

— Может, это не немцы были, а солдаты другой национальности?

— Немцы. И мама говорила — это те же пацаны, как наши. Задурили им головы — вот и пошли воевать.

— А как наши пришли?

— Несколько дней канонада была слышна с большака. А когда мы уже увидели солдат в буденовке с красной звездочкой — мы с братом и Нонной выскочили, и стали петь: «Партизанские отряды занимали города». Это была армия — в некоторых частях еще буденовки носили. Как сейчас помню: солдаты просят — пусть наш командир побреется. Мама горячей воды из чугунка дала. А потом бычка закололи. Варится котел мяса. С картошкой. У нас один табурет и столик для командира. Остальные все — мы и солдаты – на полу. У них котелки походные. Всем по куску мяса и этот бульон!

И ничего нам больше не надо — у нас такая радость! Что освободили нас, освободили! Тем же вечером вернулись партизаны. Пошел такой пир! И Нонна с мамой пели. Нонна стреляла из пистолета и из ружья, бойцы ее научили. Ей это потом пригодилось: после войны молодежь по ночам с оружием патрулировала города и поселки, и Нонна ходила.

«Помирилась со Славой и успокоилась...»

— Мы знаем, Нонна Викторовна всегда интересовалась политикой...

— Это точно! Нонна у нас — великий политик. (Смеется.) Все возмущалась: «Ну как же наши правители не могут понять — экономика начинается с сельского хозяйства! А его разрушили, уничтожили».

Она писала рассказ, «Трахтур» называется. О том, как бабка умерла от радости, когда наконец-то дождалась «трахтура», чтоб вспахать огород.

— Этот сюжет она сама придумала?

— Нет, это действительный случай! Мы с ней ездили в деревню под Калугой, к знакомым. Они и рассказывали. Мы видели разрушенную ферму, бывших колхозников, которые не знают, чем заняться... От безысходности вымирать стали... Нонну это потрясло.

Мы ведь родом из деревни. А сколько хороших фильмов о простых людях, деревенских, раньше снимали! «Отчий дом», «Журавушка», «Простая история», «Русское поле», «Возврата нет» — в них Нонна такие хорошие роли сыграла. А сейчас будто деревни вообще нет: на экране телевизоров — одни бандюки да убийцы... Мы из-за этого телевизор не смотрели.

— Но за новостями все-таки следили?

— Мы каждое утро начинали с чтения газет. И в больницу я для нее газетки приносила, вслух читала. Только уже последнюю неделю мы просто разговаривали. Она мне говорит: «Снился сон, что я репетирую роль, а какой-то мужчина и говорит: да что ты репетируешь, ты ж скоро умрешь!» Я ничего не могла ей сказать. Потому что это была бы такая фальшь с моей стороны. Я просто промолчала.

Говорю: «Давай попьем кисель твой любимый». — «Не хочу». Наступает обед — я уговариваю: «Ну, ради меня, проглоти хоть одну ложечку бульона...» Для меня в это время главное было: ест или нет... Когда она совсем от еды отказалась, я испугалась.

Я ж с того времени, как фильм «Мама» снимали, ее питанием всерьез занялась. На площадке ей стало плохо, вызвали «скорую помощь», и в больнице обнаружили диабет. А попробуй Нонну держи на строгой диете! Она любила простую пищу: селедку, картошку жареную. Я говорю — этого нельзя, а она — как преснятина надоела! Я борщ варила — картошку вымачивала, добавляла немного квашеной капусты, ложечку сметаны 10-процентной. А в больнице вообще все паровое. А я помидор натру, лимончик выжму — получается соус.

— И она до последних дней придумывала для себя какие-то роли?

— Всегда! Все время придумывает, придумывает, придумывает... Я говорю: «Нон, ты мозги себе не сломай». Ведь сколько лет не снималась, такие простои были. А жажда творчества была, идеи бурлили.

У нее вирус этот — воображение — моментально активизируется, с ходу. Вдруг такое придумает, какую-то деталь, настолько точную и яркую, от которой образ просто заиграет. Я с ней работала на картине «Мама». Снимается финальная сцена — встреча с сыновьями на станции. Она говорит: «Дайте сажи!» Зачем? Где взять? Но нашли, принесли чуток. А она — раз — отпечаток на лицо. И помните — сыновья и сама мать начинают хохотать. И ведь какая точная деталь: вот бурильщики, когда нефть находят — все мажутся ею, и так празднуют открытие. И здесь — радость от единения семьи.

Я потом спрашиваю: «Нонна, как это тебе в голову пришло?» — «Не знаю», — говорит. Вот это как раз то состояние у нее аффекта, когда приходит это зерно. Так же, как и в «Простой истории» — это ж так сыграть, как они с Ульяновым: на грани...

— Какие образы ей приходили в голову?

— Да разные. Она говорит: «Вот “Чайка”... Помнишь, был спектакль?» Не могу повторить ее слова — матом немножко...

Так вот, они (герои) сидят и впустую говорят, говорят, от скуки не знают, что делать... И зрителю тоже скучно. Не так надо ставить эту пьесу. Что все такие серьезные, с надрывом? Полегче нужно, с юмором, с иронией, играючи...

Очень ей нравились социальные клипы Дениса Евстигнеева. (Напомним, в одном из них Нонна Мордюкова и ее подруга актриса Римма Маркова сыграли путейцев-шпалоукладчиц. Эта трехминутная роль — настоящий шедевр актрисы. — Авт.)

Она сожалела, что закрыли этот проект. Говорила: «Ох, Денис, ох, прогадал! Надо было прямо клип за клипом, клип за клипом снимать! Что они, темы найти не могут, что ли? Да вот: одна бабка (Римка): “Все Хуссейна не могут найти!” А я ей говорю: “Как не могут, говорят, он в Ростове-на-Дону ботинки чистит!”»

Или еще: собираются на квартире три бабки: одна — в коляске — Римка, другая — с палочкой — я (она тогда действительно с палочкой ходила), а третья — Светка Светличная — еще очень даже ничего!..

Я говорю: «Нон, по-моему, такие сюжеты уже были». Она: «Да они всю жизнь были и будут! И тут обязательно — роман! Я без романа не могу! Обязательно: песни, гитара, роман, и молодежь к нам заходит»... Она же в душе молодая была.

— А кого на роль героя-любовника?

— Про это она не говорила. Да шутила она!

— Но кого-то из мужчин-актеров выделяла?

— Как актеров очень высоко ценила Олега Меньшикова, Владимира Машкова, Евгения Миронова. Очень нравился Александр Домогаров — сильный артист.

— И красивый мужчина.

— Нонна тоже так считала. Но ценила она, прежде всего, не внешность, а талант. Это у нас от мамы шло. Вот знаешь, почему Слава Тихонов говорил, что фильм «Дело было в Пенькове» посвящен нашей маме Ирине Петровне? А дело в том, что он боялся, что его не утвердят на роль Матвея. Он по типажу не проходил. Тогда были другие стандарты. Деревенский парень должен быть с таким простоватым обаятельным лицом — вроде Николая Рыбникова. А Слава — красавец, аристократ.

Все говорили: таких в деревне не бывает. А мама его успокаивала: «Славочка, а ты знаешь, какие на Кубани трактористы! И конюхи! Картинки, а не ребята. Не бойся, не слушай никого, чушь это все — типаж — не типаж! Главное — хорошо делать свое дело!»

— Как хорошо, что Нонна Викторовна незадолго перед смертью помирилась с Вячеславом Васильевичем. Мне кажется, она сбросила камень с души.

— Конечно! Мы, говорит, не виноваты, что такой неудачной наша семейная жизнь получилась, слишком рано, неосознанно поженились. Она говорит: «Вот позвонила Славе и успокоилась...»

— А правда, что Нонна Викторовна буквально до последних дней своей жизни ждала звонков от сценаристов и режиссеров?

— Правда! Прихожу к ней в больницу, а она: «Никто мне домой не звонил?» Я говорю: «Пока нет — пишут». А она так серьезно: «Кто пишет?» А я быстро переведу разговор на другую тему.

— Выходит, не наигралась.

— Нет, не наигралась...

«Комсомольская правда», 25 ноября 2008 г.

«Болеть малярией было интересно»

«...А как болели мы — то это интересно. Однажды — я же в третьем классе училась в поселке Горячий Ключ под Краснодаром — стало меня на солнышко тянуть. Понежусь на солнышке, потом ледяным покрывалом меня накрывает — я в хату. Начинает бить (озноб) — сто одежек на меня. В это время открывается в печке духовка, и там дедушки — не больше карандаша — начинают ходить. Бред...

На следующий день меня опять тянет в волшебный мир тепла от солнца. Сяду где-нибудь за хатой, ни ветерка, стена хаты, нагретая солнышком, прижимает своим теплом к земле. Ложусь в блаженстве неописуемом...

Тетя Еля (родственница Мордюковых. — Авт.) заглядывает за хату:

— Ты опять разлеглась, а ну пошли в хату! Цэ, наверное, малярия...

Иду в хату, ложусь. А меня трусит до боли в кишках. И дедушки в духовке опять ходят и смотрят на меня...

А уж когда в третий раз я виновато отыскала луч солнца, меня ругали. Говорили, оно вызывает болезнь...»

«С секретарем Ленина мы заслоняли Брежнева»

«...— Вы кто?

— Мордюкова Нонна. Читать как Ноябрина.

Впустили. Там меня под руку взял человек и ввел в безымянный зал наподобие уменьшенного Георгиевского. Я села за стол с зеленым сукном, напротив бутылка «Боржоми». Сижу — никого. Поглядываю на бумаги: «Прошу слова», «Слушали», «Постановили»...

Тут пошли по ковру. Группа незнакомых людей. (Видимо, члены Политбюро ЦК КПСС. — Авт.) Сели. Спины прямые, руки на коленях.

Последней точкой посадки было старинное кресло. Будто неживая старушка в кружевах безропотно коснулась пола вместе с креслом, которое поставили возле торца стола... Бабушка — это личный секретарь Ленина...

Во Дворце съездов президиум был набит битком. Меня придержали за кулисами. Вижу, несут бабушку в знакомом кресле и ставят впереди президиума, потом еще такое же, но пустое.

Кто-то шепчет:

— Пройдите, пожалуйста, на сцену и сядьте в кресло рядом с тем.

Я внутри разгневалась: “Что они меня с этой бабкой посадили? Ей сколько лет... А мне...” Это уже ни к чему — рядом с такой древностью. Да и перед президиумом. Заслоняем. И Брежнева, и все правительство...»

«...Зачислить актрисой второй категории»

В архиве Нонны Викторовны мы обнаружили трудовую книжку актрисы Ноябрины (это ее настоящее имя — по паспорту) Мордюковой. Судя по этому документу, она всего один раз в жизни — в октябре 1950-го — писала заявление: «Прошу зачислить меня в штат...»

Начинала в Студии киноактера актрисой второй категории. Потом числилась на «Мосфильме», в актерской студии. Затем оказалась в штате возрожденного Театра киноактера... Получается, Мордюкова все время работала в одной и той же организации, которая просто меняла названия.

В трудовой нет записей об увольнении или уходе на пенсию. В отделе кадров Театра киноактера нам сказали: «Мордюкова у нас не проходит по документам с 1990-го». Хотя последняя запись в книжке — 04.02.1992 г. В любом случае трудовой стаж актрисы — более сорока лет. За роли в кино она получила лишь три благодарности — за «Женитьбу Бальзаминова» (1964 г.), «Русское поле» (1972 г.) и «Вокзал для двоих» (1983 г.). Видно, начальство на «Мосфильме» было строгим...

«Да бедные ж бабы, как же они влюблялись в Бондарчука!»

А это — снова из дневника Мордюковой...

«...Ложусь вечером спать, а у самой сердечко бьется, думаю, ой, меня такая радость ждет — я поеду на «Мосфильм» и буду сниматься в «Войне и мире». (В этом фильме Нонна Мордюкова сыграла Анисью Федоровну. — Авт.) Там Люсенька будет (Людмила Савельева, игравшая Наташу Ростову. — Авт.), там Сережка (Сергей Бондарчук, режиссер фильма. — Авт.) будет — вся съемочная группа такая хорошая...

И я прихожу, этим наполненная... А Сергей Федорович принялся заканчивать тот эпизод, который мы не докончили. И он стоит и показывает растопыренными пальцами: «Значит, камера была с этой стороны, вот где лук в тарелках стоит на окне. А потом мы разворачивались — и Наташа начала танцевать. А в середине танца... Вот тут мы остановились, когда Марфинька давала ей белый платочек».

И я стою, как солдат, внимательно слушаю и думаю: «Больно хорошо! Какая картина! Какая Наташа! Какой Сергей! Все так прекрасно!» В общем, короче говоря, такая была уютная съемка.

Сергей необычайный был человек. Думаю: бедные бабы, да бедные ж бабы, как же они в него влюбляются, все, покатом, ну я не знаю, как сказать еще — прямиком прямо влюбляются в него. А он был из людей... Не очень-то к нему подберешься.

Я говорю: «Сергей Федорович, а давайте мы сейчас повторим до начала танца Наташиного все, как было. И на той точке остановимся».

Пауза. Он поворачивает голову и говорит: «Нонна Викторовна, кто здесь снимает картину — вы или я?» Саблей мне в солнечное сплетение. И я так: «Вы». И тихо-тихо отступила и сразу скрылась в декорации.

И как у меня сдавило горло, и как я горько плакала. Вот какой он! А еще родственник по Кубани, по нашим матерям. Думаю: «Как он смел!.. Ничего, я потом маме расскажу. Я расскажу и его маме, какой он».

«Нонна Викторовна, — он мне кричит, — мы вас ждем!» Я говорю: «Дайте мне пять минут». — «Даем», — говорит. А я на часы смотрю и слезу глотаю, и что только не делаю — стрелочка неумолимо идет. Потом выхожу, а он: «А-а-а, ну в таком виде вы не готовы к работе, Нонна Викторовна. Вам нужно проспаться хорошенько, умыться холодной водой и наложить новый грим. Переносим кусок на завтрашний день».

Я, конечно, как ненормальная, уезжаю домой, Славке (мужу, Вячеславу Тихонову. — Авт.) рассказываю все, плачу, никак не могу остановиться. Он как-то так...

Это надолго, вот просто не останавливающийся какой-то яд, боль, неизлечимая и непрекращаемая. До сих пор не могу успокоиться...»

«...И запах всех трав»

«...Ах, если бы вы увидели, что делается в том зальчике, где актера учат танцу, манерам, смысловому раскладу роли... Это ад. И вот только после этой адовой работы, точно воробышек, взлетает на сцену образ...

Высокое искусство — оно отсчитывает единицы, феномены — поштучно. Это благо. Это красиво, талантливо. Ниагарский водопад песен, костюмов, игровых сцен... Чарующая музыкальность. От всего этого — и запах роз, и ландыша, и всех трав. Это праздник...

В наше время... эстрада тоже подверглась хаосу, слабоумию администраторов, мародерам, берущим деньги за выступления по телевидению, случайным музрежиссерам. Потеряна тяга ко всему отечественному... Постаревшие и ожиревшие «кумиры» ползут «до дому до хаты», потому что «там» (речь, видимо, о загранице. — Авт.), куда они отправились для славы, отказались от пенсионеров. Тогда они, нагрузившись надоевшими историями о диссидентстве, красят волосы и хрипят в ритме «румба», заявляя о себе как об эмигрантах с таинственным безголосьем. Что это? Где смысл? И хоть бы понять, о чем болит их душа...

Хорошо, уселся под настольной лампой и давай крушить эстраду. (Речь о критике. — Авт.) Да все больше и больше всасывался в то же болото, что и некоторые певцы. Эх...»

«Как я страдаю по тебе, милый сыночек!»

Самое большее количество записок — это потрясающие своей искренностью и пронзительностью монологи о сыне. У сына Нонны Мордюковой и Вячеслава Тихонова была непростая судьба — он пристрастился к наркотикам... Его пытались спасти и родители, и любимые женщины. (Тихонов-младший был сначала женат на актрисе Наталье Варлей, потом — на балерине Наталье Егоровой.) Их усилия оказались тщетными: Владимир скончался в 1990 году — у него остановилось сердце... Мать пережила его на восемнадцать лет.

Одноклассник Володи, актер Евгений Симонов рассказывал:

— Ни у кого из наших друзей не было такой любящей и беспокойной мамы, как у Володи.

Сын всю жизнь был ее живой, непрекращающейся болью. Мы старались задевать эту тему крайне осторожно. Она могла сама заговорить о Володе, но чувствовалось, что эта тема давалась ей с трудом. Бумаге она доверяла больше — самое сокровенное.

«...Наберу воздуху в грудную клетку и не выпущу, пока не напишу, хоть кратко, как я страдаю по тебе. Милый сыночек! Одинокий. Красавец мой! Все плескался, как уточка, в ванной... да и стирал после себя, да и гладил. Каждый раз как на выпускной вечер. Пахучий, добрый человек... Жены были хорошенькие. Но ты виновато не понимал: почему снова зреет разрыв? Я и к лифту выбегала ночью босиком, чтоб вернуть очередную жену. Мирила как могла... Гастроли по городам, съемки... Все было, как у нормальных людей. Но трагедия неправильно выбранной профессии не отступала от моего и его сознания. Он знал, что не родился артистом. Однако как челн в океане поплыл и поплыл по нашим стопам...

Так никто, кроме меня, и не узнал, с каким он был колоссальным чувством юмора. И как плакал еще маленьким, когда я ему пела:

«Гробы стоят. А в крайнем — лицо моего Володи»

«...Потом шибко гениальные родители захватили в плен не успевшего сориентироваться мальчика. «Актером и только актером!» — решили мы с отцом. А он с первых же дней учебы засомневался... Но соблазн велик. «Ничего, ничего, — успокаивала я его, — сначала всем трудно...»

С врожденным достоинством он отделился от меня, решил без советов овладевать выбранной профессией. Пригласили сниматься в «Русское поле». Отказался наотрез. «Чтоб думали — мамочка постаралась!» А я и не старалась. Я играла главную роль, и нужен был актер, похожий на меня. Да и возраст сына по сценарию. Нет — и все!

Сколько раз уговаривал режиссер. Потом вызвали в актерский отдел «Мосфильма» и поставили на место: «Ты в штате нашей студии, молодой специалист, тебе поручается роль. Режиссер считает незаменимой кандидатурой».

Очутившись в киноэкспедиции, он первое время со мной не разговаривал — думал, это мои проделки.

Вот мы и снялись... Он сыграл погибшего солдата на острове Даманском, а я — его мать. Последняя сцена, где хоронят погибших пограничников, была невыносима для меня.

Он сидел рядом со мной, держа за плечо, и уговаривал.

— Мам! Ты что? Вот я! Живой. Это же съемка.

Гробы стоят. В них лежат ненастоящие лица солдат, и в крайнем — точь-в-точь лицо сына моего.

— Приготовились к съемке!

Мы все пошли каждый к «своему» гробу. Солдаты выстрелили... Начали прощаться. Ох, как было страшно играть этот эпизод. И какое избавление от страха наступило, когда мы, положив друг другу руки на плечи, поплелись обедать в гостиницу города Чебаркуль.

В восьми фильмах снялся в главных ролях... Так бы и были мы с ним на одной волне, но моя занятость и частые разлуки дали возможность захватить его тем, кто не имел ни кинематографа, ни красоты, ни ума, ни влюбленной матери. У них была только порочная болезнь и зависть...»

В этой же стопке — странички из дневника Нонны Викторовны...

«Тихо. Красное леточко. Одиноко...»

27.VI.87.

«Тихо. Красное леточко. Опустевшая Москва. Суббота... Чего-то комок в горле. Плачу... Я где-то и лелею надежду на то, что сын мой не из того поля-ягоды... Выпивал когда-то... Сколько сил и слез... Больницы, «Скорые помощи». У них так получается: когда-то ум, сознание устает отбрехиваться, устает выпрашивать деньги, устает наутро казниться за вечерний «бунт». И они ясно вдруг понимают: или уж доводить до конца, а он не за горами, если продолжать пить, или бросить пить и вернуться к жизни.

Так поступил мой сын. Он хочет жить и трудиться нормально. И сейчас находится на Дальнем Востоке на гастролях с театром. Он еще молод — ему ничего не стоит быть в этом плане оптимистичным, если даже когда и сорвется... А я успела залететь в какую-то черноту и неверие... Какое-то «всерявно» вселилось.

Как будет? Еще два года назад я, как птичка, щебетала внутри: «А может, и правда сорвался последний раз...» Сегодня так ясно приснился, заглядывающий в окно в синей рубашке, улыбается, как будто жмурится от дождя. «Может, он уже летит домой?» Одиноко. Солнечно. Тоскливо...»

«Не было плеча, на котором я могла бы выплакаться»

Без даты

«...Сижу возле кровати взрослого сына. Он крутится, стонет, скрипит зубами. Темно.

«Как тебе помочь, детонька моя... Что болит?..» В сердце — материнская боль, как и тогда, как и метался маленьким в жару при простуде.

Хочется приголубить, взять на ручки. Но не возьмешь... «Потерплю, потерпим... Все пройдет, сыночек, все пройдет...»

...Было и умер, почти... Приехала «Скорая помощь», и во дворе, где он работал, люди делали искусственное дыхание. Вставили какую-то соску. Она запищала, и его на носилках увезли в больницу...

— В 53-ю скорее!..

Приезжаю. Через несколько секунд — «Скорая»... Заглядываю — лежит на кушетке... Свистит дудочка какая-то, вставленная в рот. Свистит в ритме дыхания.

Вынесли. Понесли в реанимацию. Я — следом. Лицо неживое. Но дышит...

— Езжайте домой. Он пришел в себя.

Встала. Пошла на выход.

— Здравствуй!

— Здравствуй, — заголосила я, закрыв руками лицо.

Это его отец направился к реанимационной. Выплакаться на его плече я не имела права, так как мы давно не жили вместе, да и в болезни сына он винил меня.

Ну что ж, как и всегда, не было того плеча, на котором бы я могла выплакаться. Обойдусь и сейчас своими силами...»

И снова — записки Нонны Мордюковой...

Без даты.

«...От слез к веселому настроению я с самого детства переходила легко. И сыночек мой бедный, царство ему небесное... Бывало, еще слезки не просохли от обиды на меня, а уже забыл:

— Мама, там ласточки... А будем собирать цветы и грибарии делать?

Чмокну его и поясню:

— Гер-ба-рий...

Много, очень много ему досталось по наследству от меня...»

* * *

«...Ребенок рождается доверчивым. Руки матери — Храм его!»

«Комсомольская правда», 10 июля, 14 августа 2008г.