Мама! На душе — тяжелый гнет, Жжет меня раскаянье и давит. С каждым часом боль моя растет — Никогда, наверно, не оставит. Мама! В ночь мучительную ту Я, твой сын, с тобою не был рядом. Тщетно ты меня искала взглядом, Уходя во тьму и немоту. Облегчить твоих не смог я мук, Долг последний свой не отдал маме И не смыл горячими слезами Стужи я с твоих усталых рук. И не я в февральскую метель Провожал тебя в твой путь прощальный: Был тогда я на чужбине дальней, От тебя за тридевять земель. Уезжал, а ты сказала мне: — Что ж, лети!.. Но к отчему порогу Воротись, постранствовав немного… В жизни, сын, почти как на войне: Так же бьют они жестоко — пули, И всех раньше — старых матерей… Что ж, лети!.. Но прилетай скорей! Помни, я скучаю о Расуле. …На душе моей — жестокий гнет. Сердце словно иглы искололи. Ночь от ночи боль моя растет… Ох, не дай вам бог подобной боли!

Вот так все это и случилось, мама. Нет, оправдаться я и не берусь! Февраль. Я — в Хиросиме, Фудзияма Сверканьем льда похожа на Эльбрус. Я — в городе, где на печальном сборе Все горе мира ныне собралось, Я — в Хиросиме, в эпицентре горя. Тут смертью все пропитано насквозь. Как все, и я знавал страданье тоже: Оплакал братьев, хоронил отца. Но боль ослабнет раньше или позже, Лишь боли Хиросимы нет конца. Тут воздух самый скорбный на планете, Тут потускнел от пепла солнца диск… О девочка! О скорбный обелиск, Тебя журавлик не спасет от смерти… Хотя б он в небо поднялся, летя, Страдания твои — неисцелимы. Японочка, несчастное дитя Мишени всех несчастий — Хиросимы!.. Сюда, на мировое пепелище, И мы цветы с Кавказа привезли. В холме, который вырос на кладбище, И дагестанской горстка есть земли. Война людей косила без пощады, На здешнем пепле — тысячи камней. Но обожженный камень Сталинграда К нему приник всех ближе, всех тесней. Толпа безмолвна. А над ней, взлетая, Так неуместно праздничны, пестры Лиловой, белой, красно-синей стаей Качаются воздушные шары. — Что это значит? — я спросил несмело. — Эмблема смерти, — раздалось в ответ. — Шары цветные — жертвы прошлых лет, А знак недавней смерти — шарик белый… В любой душе — своих страданий повесть. Все ж заживляет раны человек, Но если ранена у мира совесть — Она уже не заживет вовек! О Хиросима! Памятник зловещий! Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв, И люди стали тенями… Но вещи Живут, в обломках ужас закрепив. Останки обгорелого рояля Как будто шепчут: «Песня умерла». Часы в тот миг остановились, встали: Прервалось Время под ударом Зла. …Средь поля — колокол огромный. Он Оповещает речью колокольной О каждой смерти. Грозный, мерный звон Сложился в песню у меня невольно:

Из меди густой, Из свинца он отлит. Покрыт серебром И над миром гудит. Гудит его медь, Звенит его медь, Когда возвещает Он чью-нибудь смерть. Но голос печали С величьем Добра Связует сияющий Блеск серебра. Он мрак разрывает, Как взрыв, на куски, Велит нам, оставшимся, Жить по-людски. Чтоб прочь откололось Все злое как есть, Он славит, тот голос, И смелость, и честь. Тот колокол правде Сулит торжество, И все колокольчики — Дети его… Один из них — вестник Находок и бед. Товарищ, ровесник — Повел меня вслед. Я помню веселый, Заливистый звон. В аульскую школу Позвал меня он. И новые страны, И край мой родной, Моря, океаны Явил предо мной. Зовет он куда-то, Как встарь, и теперь — Успехов глашатай, Свидетель потерь. И с ним, как бывало, Сливаясь душой, Я — колокол малый — Бью нынче в большой. В тот самый, что здесь, В Хиросиме, стоит — Из горя людского И гнева отлит… Разносится далеко мерный звон, У всех живущих память пробуждая. И я в тот страшный день перенесен, Когда явилась миру воля зля… Я вижу, вижу как по небу мчится Неотвратимая «Энола Гей»… Какой безумец смертоносной птице Дал имя матери своей?! Летит она, проклятая «Энола»… Часов еще не оборвался ход. Щебечут дети, собираясь в школу, Никто еще не знает, что их ждет… Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!.. Но нет!            И стонет колокола медь, И тщетно журавля пускает в небо Японочка, пред тем как умереть!.. Гремит о стенки колокола молот, Как будто медь пытаясь расколоть… И душу жуткий сковывает холод. Я вижу: тени обретают плоть. Они летят толпой неисчислимой. Как туча в бурю, этот сонм летит. И здесь не только жертвы Хиросимы — Все, все, кто был казнен, кто был убит. Я вижу, как шатаются надгробья В полях Европы, в Азии моей. Встают все те, кто был расстрелян в злобе, Кто был затравлен псами палачей. Кто в пепел превращен был иноземцем, Бездумно выполняющим приказ. Сквозь проволоку на меня Освенцим Глядит всей мукою голодных глаз. И ветер воет, над землей колыша Повешенных. Он снегом их замел… О Белоруссия… Я снова слышу Колокола твоих сожженных сел! И грохот Бухенвальдского набата Прибоем поднимается вдали. Я вижу: два моих убитых брата Встают, словно живые, из земли… И вот они взмахнув крылами, в сини Плывут, белеют с тучей наравне… Вот здесь, в многострадальной Хиросиме, Сложилась, мама, эта песнь во мне: «Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей». Я эту песню написал, родная, Еще не зная горя сироты. Я написал ее, еще не зная, Что в стае журавлей летишь и ты; Что к боли Хиросимы приобщиться Пришлось мне безраздельно в этот миг, Что всем смятеньем тайных чувств своих Я, Хиросима, стал твоей частицей!.. А надо мной, кружась на нитке тонкой, Уже качался легкий белый шар; Тогда же утром старая японка Вручила мне печальный этот дар. Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» — Подумал я, в волненье чуть дыша. «Скажите мне, что ваш подарок значит?» «Ты знаешь сам», — ответила душа. …Я сжал в руке квадратик телеграммы. И задрожал и прочитал едва, И до сознанья не дошли слова… Но сердце поняло:                          «Нет больше мамы».

В городе, что так от нас далек, Я успел купить подарок маме: Пестроцветный шелковый платок, Вышитый искусными руками. Посредине — спелых вишен гроздь, Алая и вместе — золотая. По углам, как точки желтых звезд, Журавлей стремительная стая. Вишни мне сказали в скорбный час: — Для кого нам рдеть свежо и ярко? — Журавли курлычут: — Здесь у нас Ей не нужно твоего подарка. Ты вернешься… Но тебя встречать Мама не поднимется на крышу. — Здравствуй, сын! — не скажет больше мать, Мамин голос снегопада тише. Ты любил ее от всей души, Не всегда спешил домой, быть может… А теперь — спеши иль не спеши — Уж ничто ее не потревожит. Вышей хоть сто тысяч журавлей — Не увидеть ей родного крова. Ты помочь ничем не в силах ей, Вечный странник, путник непутевый! Дагестан твой от тебя далек. Дома там все жители аула Нынче отдают последний долг Той, что ночью смертным сном уснула. Снег пушистый февраля, кружась, Ищет маму, ищет — не находит. Снег пушистый февраля, ложась, Шепчет: «Где Расул?.. По свету бродит?» Настежь окна. Кажется, погас В мире свет. И не прерваться ночи. Ждут тебя уже который час Старики, присевши у обочин. Мама в доме тоже ждет тебя В горестном своем наряде белом. Слышишь? Плачет вся родня, скорбя, Причитает над недвижным телом. Кладбище. Как перья белых птах, Снег летит в разрытую могилу. И рукой молящей — в головах — Камень…             Мама, ты о чем молила? Бросили могильщики копать, Смотрят на дорогу, ждут кого-то. Нет, пуста дорога! Снег да гладь… Вновь они берутся за работу. Заступы железные сильней Застучали в тишине погоста. Вышел самый старый из друзей И сказал торжественно и просто: — Спи, горянка!..                        Ты всегда была, Как родник — прозрачна и светла. Ты в трудах детей своих взрастила, Отдала последние им силы, Всю любовь, все сердце отдала И свершила материнский долг — Самый высший в мире… —                                     Старец смолк.

Чем облегчить мне тоску свою?! Молот схватил я. В колокол бью. Что ни удар — моя скорбь лютей… Здесь, в Хиросиме, — царство смертей. Смертью одной удивить нельзя, И далеко от меня — друзья! Здесь не поймут моего языка. Боль моя кажется здесь мелка. Тяжко гудит и рокочет медь. Горько и страшно осиротеть. Пусть даже прожил ты много лет, Пусть многоопытен ты и сед! Мамы не стало. Мама ушла… И, надрываясь, колокола Плачут об этом, гудят, гремят… Эту тягчайшую из утрат Трудно снести на своей стороне, А на чужбине тяжко вдвойне.

Злая боль берет меня в тиски. Ни на миг мне не дает отсрочки. Трудно!            Совладать ли одиночке С этим тяжким приступом тоски?! Средь чужих, от родины далече Я молчу, от горести чуть жив… Кто же руки положил на плечи, Душу мне участьем облегчив?.. С ласковым упреком шепчет кто-то: — Разве ты — один?.. Кругом взгляни! Хиросимы горькие сироты Говорят:             «Нам боль твоя сродни!» Смотрит добрым материнским взглядом Та, что белый шар дала тебе. И больные, в госпитале рядом, Все сочувствуют твоей судьбе. Вот к тебе подходит огорченный, Что-то торопясь тебе сказать, Незнакомец… Он — из Барселоны. На глазах его убили мать… — Пусть далеко друг от друга страны. Но сегодня вас поймет любой. — Рядом встал поэт из Пакистана: — Не печалься, брат мой. Я — с тобой! — Я — афганистанец. В вашем крае Побывать пока что я не мог. Но сегодня глаз не осушаю: Мама — наших радостей исток! — Дагестана я не знаю тоже. Я — из Конго. Я — лицом черна. Но, каков бы ни был цвет у кожи, Мать как жизнь. Она для всех одна. — Я — ирландец. Зелено все лето. Как в стране у вас, у нас вокруг, Но сегодня в черное одета И моя Ирландия, мой друг!.. Разные по языку и вере, Все мы — чьи-то дочери, сыны… Всем понятна боль такой потери, Отовсюду голоса слышны. Вижу: в каждом сердце состраданье Порождает горестная весть. Польские ко мне подходят пани, Мсье французы… Всех не перечесть! Греки, чехи, негры, итальянцы… Все, однако, отступить должны: Приближаются ко мне посланцы Из России, из моей страны. Женщины подходят пожилые, Маму не видавшие мою. И сегодня в их чертах впервые Мамины черты я узнаю. Точно всеми ты была любима, Каждый горем искренне убит… И сдается мне: вся Хиросима О горянке-матери скорбит! Колокол рокочет. Голос медный Раз по разу гуще и грустней. Словно бы над прахом мамы бедной Он звонит… Да, он звонит по ней! Ты, живя, мне придавала силы, Мама! А теперь, уйдя навек, Ты с людьми меня соединила Узами, прочнейшими из всех. В горе, в состраданье — все мы братья, Нынче между нами нет чужих… Братья! Что вам всем могу сказать я?! Берегите матерей живых! Если же судьба вас разлучила И ушла родная, не простясь, — Поспешите к маме на могилу, Поспешите так, как я сейчас!..

Прощай, Хиросима! Склоняюсь в почтенье У всех претерпевших развалин твоих! Твоих мертвецов не стираются тени, Как боль не уходит из глаз у живых!.. Прощай, о японочка! Ты с пьедестала Вслед за журавликом рвешься в полет. Здесь, в городе скорби, понятно мне стало: Есть общий, единый язык у сирот. И нынче — я чувствую это заране — Страдания голос пойму я везде: Детеныш ли вскрикнет подстреленной лани, Птенцы ли без мамы заплачут в гнезде. Ты это познанье мне в душу вдохнула, Моя Хиросима!..                        Вхожу в самолет. С ущельем, ведущим к родному аулу, Сегодня до странности схож этот вход. И вот заблестела внизу Фудзияма, Синея, клокочет Индийский внизу. И мне почему-то все кажется, мама, Что прах твой я здесь, в самолете, везу… Как будто бы шерсти свалявшейся клочья, За круглым оконцем плывут облака, В прорывах меж ними — я вижу воочью — Простерлась ко мне океана рука. О чем, океан, ты шумишь и рокочешь? Печалью ты нынче, как я, обуян? Наверно, ты боль остудить мою хочешь?.. Спасибо, спасибо тебе, океан! Громады лесов мне видны сквозь просветы, Манит меня издали сумрак лесной… Должно быть, деревья — мне верится в это! — Стенают и плачут о маме со мной. Летим… Показались внизу Филлипины И тотчас исчезли за тенью крыла, И знойная Индия нежно, как сына, Немедля в объятья меня приняла… Что значат теперь для людей расстоянья?! Лишь лайнер английский сменили на «ТУ», Как тут же Москва замерцала огнями, Снижает воздушный корабль высоту… Москва! О, с каким ликованьем, бывало, Я к ней приближался — к Москве дорогой! А нынче?.. В отъезде я пробыл так мало, Но все по-другому. И сам я другой. Друзья меня встретили. Рад и не рад я. Как будто я сам от себя в стороне. Как вышло, скажите, друзья мои, братья, Что так бесприютно, так холодно мне?! …И вновь я в полете. Нагорье, отроги Внизу показались. И я не пойму, Что в них изменилось за краткие сроки? Уменьшились в росте они почему? Сдавило их что-то… Нет, это не снится! Неделю назад были так высоки! Мне душно!.. Ну, как одолеть мне границу Мучительной этой, гнетущей тоски?! Бормочут чуть слышно каспийские волны: — Ушла, не дождавшись сынка своего… — Родные встречают печально, безмолвно… Меж ними кого-то ищу я… Кого?.. Я дома. Но выглядит все по-иному, — И здесь, и в родной моей Махачкале… — Родные, ведите к могиле, не к дому! К последнему месту ее на земле! Сейчас лишь она и нужна, и близка мне! Там камень стоит, выражая мольбу!.. …И я приникаю к промерзшему камню, Как будто к родному холодному лбу.

Так я окончил свой далекий путь. А мама… больше не вернуться к маме! Со стаей журавлей когда-нибудь — Я верю — пролетит она над нами. Мать отдала земле и плоть и кровь. Все приняла у ней земля родная, Но мамина нетленная любовь Горит в высоком небе, не сгорая. И в день февральский, на закате дня, Где б ни был я, в родной аул приеду. Приду домой и сяду у огня, Чтоб тихую с тобой вести беседу. Все мелкое отбрасывая прочь, Душа моя очистится от сора. И будут слушать нас дожди и ночь, Деревья влажные и наши горы. И побледнеет ложь и суета, Как будто в мире прекратились войны. И жизнь мудра, прекрасна и чиста И нас, людей, поистине достойна. Да, в этот день — единственный в году! — Я в чудеса любые верить вправе, Когда с тобой беседу я веду, Грядущий мир я осязаю въяве. Он радостен и светел, как дитя, Мир, измененный стотысячелетьем, И в нем, Нетленной красотой светя, Вернутся матери обратно к детям. Отринув тяжесть каменной плиты, Из-под земли они предстанут снова, Как снова появляются цветы Весной из-под покрова снегового. Как речки воскресают, сбросив лед. Как корабли к земле стремятся милой… Походкой легкой к сыну мать придет, Забыв о мрачном холоде могилы. Придет, к плечу притронется, любя. Как будто снимет сразу всю усталость… «Ты слышишь, сын?.. Я здесь. Я у тебя. И никогда с тобой не расставалась». И речь ее горячею волной Прихлынет к сердцу, радуя, колдуя… Я слышу, мама, как рукой родной Ты гладишь голову мою седую. И я тебе чуть слышно говорю: — Теперь, когда ты не живешь на свете, Кому, скажи, отдам любовь свою?.. И слышу голос:                        — У тебя есть дети. — В родных ущельях и в чужой стране Гордился я твоей душевной силой. А кем, скажи, теперь гордиться мне?.. — Гордись детьми. Детьми гордись, мой милый! — Ты мне всю жизнь, всю душу отдала. А я что дам тебе? Ведь ты — не с нами! — И мамин голос отвечает:                                       — Память. И песни все. И добрые дела. Да, песни я все о тебе пою, Слова сплетая… Как их лучше сплесть мне, Чтоб на могилу тихую твою Они легли венком печальной песни?!