Но опоздал я, снова опоздал… От островов японских до Каира Полмира я объездил, облетал, Не созерцатель, а ревнитель мира. Въездная виза, проездной билет, Все при тебе — кружись по белу свету, Невольно нарушая свой обет, Не подчиняясь общему обету. Спешил я — ждали срочные дела. Но без ответа оставался вызов В тот край, куда меня душа вела, Где никакой не требуется визы. Экватор я на судне пересек, Полярный круг — на лайнере крылатом, А в Балашов наведаться не смог, Опять в долгу остался перед братом. В Америке за тридевять земель Я помнил о невыполненном долге. Мне снился тихий городок близ Волги, В который не собрался я досель. А в Мозамбике я почтил венком Всех африканцев, павших за свободу, Проникшись вечным фронтовым родством И заново познав его природу. Я в Бухенвальде услыхал набат. Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим. И в Трептов-парке был, где наш солдат Стоит, держа спасенного младенца. А в Хиросиме, где развеян прах Людей, которые тенями стали, Я написал стихи о журавлях, Исполненные песенной печали. Я голову безмолвно обнажил У Пискаревского мемориала. И там, среди бесчисленных могил, Строфа Берггольц торжественно звучала. Ее слова, что врезаны в гранит, Потомству адресованы открыто. Никто не будет на земле забыт, Ничто не будет на земле забыто. Меня вблизи от Минска обожгла Печальная мелодия Хатыни. Негромкие ее колокола Не умолкают в памяти поныне. У Вечного огня в Москве моей, Где похоронен воин неизвестный, Стремление беречь живых друзей Внезапно тоже обернулось песней. …Слез набежавших не стерев с лица, Опять справляя траурную дату, Я прихожу к надгробию отца. И вопрошает он: «Ты съездил к брату?» Над холмиком, где мать погребена, Стою, молчу, вздыхаю виновато. Я знаю, спрашивает и она: «Расул, давно ли навещал ты брата?» И совесть беспокойная опять Допытывается в часы ночные: «Скажи, неужто павших забывать Мы начинаем, братья их живые?» Но если мы забудем их, тогда Ни пакты не спасут, ни договоры Весь этот мир, и новая беда Обрушится на города и горы. Так говорят мне русские леса И камни поседевшие Европы. Родитель мой столетний Цадаса, Мой личный, тоже многолетний, опыт. На всех широтах, где солдаты спят, У каждого святого обелиска Беседует со мною старший брат, Хотя до Балашова и неблизко. И деревце, что посадил отец, Поднявшееся над степной могилой, Мне шепчет: «Приходи же наконец!» Не молкнет этот зов зеленокрылый. Есть кровная, испытанная связь, Надежная, как почта полевая, Она ни разу не оборвалась, Всех павших и живых соединяя. Гудит бессонный провод: «Не забудь!» И, связан с братом линией прямою, Я наконец-то отправляюсь в путь, В тот давний путь. Но нет отца со мною.