Не знаю, с чего эту песню начать, С какого такого заветного слова, Которое жжет мою грудь по ночам, Чтоб вырваться снова из плена немого. С мечтою о ней я покинул свой дом И с думой о ней возвратился с чужбины… О чем эта странная песня, о ком Рыдает во мне, словно клин журавлиный? … В Японии я в январе побывал, В чудесной стране восходящего солнца, И сразу попал, с корабля да на бал, На празднество двадцатилетних японцев. Какой удивительный праздник! Его Увы, не сравнить с нашим Днем молодежи. Он только для тех, кому двадцать всего — Ни на год не старше, ни на день моложе. В саду императора юность страны Сверкала, как радуга в небе, где краски, Сливаясь, приветствовать были должны Всеобщего двадцатилетия праздник. Прекрасная юность! Ты, как кимоно, Затейливой лентой причудливой ткани Струилась повсюду, стекаясь в одно Глубокое русло безумных желаний. Хотел бы обнять я твою красоту! Как много сегодня вокруг новобрачных, Которых по взглядам видать за версту — Не встретить здесь физиономии мрачной. Два десятилетья у них позади… Вращается время, как будто пластинка, И все ж они в самом начале пути, Где все им желанно, где все им в новинку. Двадцатая зрелость, о, как ты юна! Танцуя без устали вальсы и твисты, Ты огненной музыкой опьянена… Хмелеешь от хохота, словно от виски. Весь Токио нынче танцует с тобой, И кажется мне, что быстрей в этот вечер Вращается даже наш шар голубой, Спеша восходящему солнцу навстречу. Вдруг головы всех устремляются ниц… И, приподнимая столетий завесу, Как в сказке, в саду появляется принц С прекрасною Золушкой, ставшей принцессой. Покуда традиции строго храня, Стоит молодежь в восхищенном поклоне, Супруги, и возгласа не оброня, На лестницу чинно восходят, как пони. И принц произносит короткую речь… И хоть мне, аварцу, язык тот неведом, Я чувствую — он лаконичен, как меч, Приученный к молниеносным победам. А юность с почтеньем внимает ему, Как сакура в зимнем саду расцветая, И только один я никак не пойму, Что может январь быть прекраснее мая. О, двадцатилетие! Это пора, Быть может, всего благодатней на свете?.. Я вспомнил аульские те вечера, Где был я мальчишкой семнадцатилетним. И девушка та, по которой вздыхал, Была меня старше всего на три года… Но сверстник ее, будто бы аксакал, Глядел сверху вниз неприступно и гордо. Ах, лучше бы вовсе их не вспоминать… Но памяти вновь я листаю страницы И вижу там Каспий, где мне двадцать пять, А рядом прекрасные девичьи лица. Им только по двадцать, не больше того, А я уже в жизни немало изведал, И сердце вскипает в груди оттого, Что мне безразличны былые победы. А вот тридцать шесть мне пробило уже — Бурлит фестиваль на московских бульварах, И я с непонятной тоскою в душе Любуюсь на двадцатилетние пары. А нынче мне стукнуло аж сорок два… Пора уже с ярмарки мне возвращаться, Но кругом, как прежде, идет голова, Как будто мне будет пожизненно двадцать. И улицы Токио, словно магнит, Мятежную душу мою привлекают, И вечер январский так жадно манит, Цветением юности благоухая. Но вдруг чей-то голос, как рокот реки, Которая с гор устремляется к морю Возник неожиданно, словно стихи, В бессмысленном и бытовом разговоре. Японец седой мне напомнил отца, Он спутнице юной шептал что-то страстно, И сразу же я угадал в нем певца По звукам, которые были прекрасны. И прежде такой непонятный язык Вдруг настежь открыл золотые ворота И хлынул, как ливень, причудливый стих, Что стал мне понятен и без перевода. Как горное эхо, пронеся вдали, Чтобы многократно в душе повториться И чтоб я на краешке самом земли Себя ощутил на мгновение принцем. Аварский поэт… До меня никогда Нога дагестанца сюда не ступала, И вот я сверкаю, как будто звезда, В созвездии этого юного бала. Но двадцатилетние люди, увы, Проносятся с хохотом, словно кометы, Не зная, быть может, что я из Москвы Приехал к ним в гости на празднество это. И гор моих снежных гортанный язык, Наверное, тоже еще им неведом. Он чем-то похож на пронзительный крик Того журавля, что прощается с летом. Не знают они и обычаи гор, Суровых и нежных, откуда я родом, Где старая мама моя до сих пор Все ждет меня, не запирая ворота. А я из Японии дальней смотрю На звезды, что в путь отправляются млечный, И кажется, будто бы с ней говорю На нашем родимом аварском наречье. И песня, как завязь, как робкий росток, В душе созревает, чтоб к свету пробиться… Но падает, как календарный листок, И камнем летит, как подбитая птица. Неспетая песня… Вдруг оборвалась Она невзначай, как струна на пандуре, И с нею исчезла незримая связь Меж прошлым и будущим, штилем и бурей. Но в памяти цепкой, как прежде, жива Та неповторимая звонкая нота, Что в сердце моем, зародившись едва, Готова была для большого полета. Неспетая песня… В Кавказских горах Не празднуют двадцатилетия праздник, И зрелости время у нас на часах Толкуют иначе в селениях разных. Мгновенья бегут… Проплывают века. Седеют от вьюг и раздумий вершины. Но времени нить не прервется, пока Растут и взрослеют в аулах мужчины. Вот этот и в десять уже удалец, К пятнадцати он возмужает до срока. А тот, хоть и сед, но трусливый подлец, Не будет ему и от старости прока. О, зрелость, в горах измеряешься ты Не возрастом и не размером папахи, И праздники наши, как будто просты, Но скрыты в них некие тайные знаки. Мы празднуем ночь наступленья зимы И сотни костров разжигаем на скалах, Чтоб путник, попавший в объятия тьмы, Не сбился с дороги, шагая устало. Еще, когда первый весенний цветок Проклюнется вдруг из-за талого снега И с гор побежит оголтелый поток, И дождь серебристый посыплется с неба. И первую плуг проведет борозду… Мы день этот издревле празднуем тоже, Чтоб голос аульской зурны за версту Округу от зимнего сна растревожил. И день молотьбы мы отметим потом, Быков круторогих по кругу гоняя, Полову отделим от зерен, чтоб дом Пьянил, как буза, хлебный дух урожая. Затем мы отпразднуем День чабана И День рыбака не забудем отметить, Ведь, к счастью, ни тем, ни другим не бедна Земля, на которой растут наши дети. Еще мы отпразднуем праздник цветов И спляшем на празднике первой черешни: Умоемся соком ее и на стол, Наполнив корзины, поставим, конечно. И праздник, который дороже всего, Отметим мы дружно — Девятое мая, Живых поздравляя с приходом его И павшим последнюю дань отдавая. Как сладок и горек для нас этот день Великой и неповторимой Победы, В едином порыве сплотивший везде Отцов с сыновьями и с внуками дедов. Кому восемнадцать, кому сорок пять, Кому и за семьдесят перевалило… Но и в избранный День этот всех нас опять Связует какая-то высшая сила. И те, кто прошел сквозь горнило войны, В неполных семнадцать взрослея в атаках, Ни в креслах дождались своей седины, А под артобстрелом в пылающих танках. Мне дважды по двадцать, и вот я уже По третьему кругу идти собираюсь, Покуда мой конь не устал и в душе Еще не померкла беспечная радость. Вперед, мой крылатый! Тебе не страшны Ни горы, ни волчьи голодные стаи, Хоть жизнью года мои обожжены, Я двадцатилетним себя ощущаю. Ведь чем безрассуднее я, тем юней! И в этой стране расцветающих вишен На празднике двадцатилетних людей Мой голос пускай не окажется лишним. Пускай не погаснет до срока звезда, Пусть в сыр молоко превратится в кувшине И соком наполнится мякоть плода, Как желтая корочка на мандарине. Пускай океан бороздят корабли, Пусть птицы вернутся когда-нибудь с юга. И здесь, далеко от родимой земли, Влюбленные руки протянут друг другу. Пускай журавли закурлычут весной И зазеленеет опять Фудзияма… Пусть все это сбудется с вами, со мной, С моею, в ауле оставшейся, мамой. Пусть те, кому двадцать сегодня всего, Увидят начало грядущего века, Который не так уж от них далеко, Хватило бы только им сил для разбега. О, двадцатилетие — праздник любви, Непоколебимых надежды и веры! Пускай твоя страсть не остынет в крови, Не зная ни в чем ни расчета, ни меры. В далекой Японии в зимнем саду, Что был, как январское утро, прекрасным, Я видел, как сон наяву, как мечту. Всеобщего двадцатилетия праздник.