Они убили русских семерых, Аварца лишь оставили в живых. Вокруг лежат убитые друзья, — Их кровь, еще горячая, струится, — А он стоит, как раненая птица, И крыльями пошевелить нельзя. На смерть товарищей глядит без страха Танкист, земляк мой, горец из Ахваха, Глядит на них, завидует он им, Он рядом с ними хочет лечь восьмым. В его душе тревога и обида: «Зачем я жив? Настал ведь мой черед!» Враги не знают Магомед-Загида, Им неизвестен горский мой народ, Они лукавят: «Русские убиты, А ты — чужой им, ты совсем другой, К погибели ненужной не спеши ты». …Земляк, всегда гордились мы тобой, И знаю: в это страшное мгновенье Ты горцев вспоминал, свое селенье, И реку, что несется между скал, Ты именем аварским называл. Но как в твоей душе заныла рана, Всех ран твоих острей, товарищ мой. Когда тебе, джигиту Дагестана, Сказали, будто русским ты чужой! Ты поднял черные свои ресницы, — Нет, не слеза блеснула, а гроза! Сначала плюнул ты врагам в глаза, Потом сказал им, гордый, смуглолицый: «Я — русский, я — советский человек, С убитыми сроднился я навек. Мы — братья, дети мы одной страны, Солдаты родины, ее сыны». Так он сказал тогда, на грани смерти, Так он сказал врагам, и вы поверьте, Что ради рифмы к тем словам его Я не посмел прибавить ничего. Так он сказал, и выстрелы раздались, — Как русского, враги его боялись, — И с выжженною на груди звездой Упал на землю горец молодой.