Отшумевшее лето покинуло город… Глупый слух обо мне распустили опять. Он ползет по шоссе, поднимается в горы, Начинает по саклям аварским гулять. Ходит сплетня: мол, стал я заносчивым малым, И звучат мои песни от дома вдали, И забыл я аулы, прижатые к скалам, Цвет и запах родной каменистой земли. Мол, горянок забыл, что по тропке над бездной Носят сено с лугов на промокшей спине. Дескать, шляпу надел я, как тазик железный, Модный галстук, как хвостик ишачий, на мне. Редко вижу Гуниб и хунзахские травы, Стал чужим, неизвестно, приеду ли вновь… Говорят, что живу я для собственной славы, Что давно не кипит во мне горская кровь. …Вот что с ходу мне выложил седоголовый Мой земляк. Он обедать со мною не стал. Не пригубил, упрямец, вина молодого, Отодвинув сверкающий чешский бокал. Без вниманья оставил убранство квартиры, Осторожно присел на широкий диван, Равнодушно взглянул на мои сувениры, Что привез я, объехавший множество стран. Самосад из кисета, ворча, доставал он, Отказавшись решительно от сигарет. Все с моею дочуркой Заремой играл он Да в раздумье глядел на отцовский портрет. Спал он сидя, хоть гостю постель предлагали, Подстелил себе бурку, прикрылся полой. (Так охотник, бывало, дремал на привале, Ранив тура отточенной древней стрелой.) …О стрела, поразившая радость поэта, Камень, брошенный в сердце с аварских вершин!.. Нет, не верь, мой народ, ядовитым наветам. Палец рук твоих, что бы я значил один? Что мне личная слава? На что она, право? Не собой, а тобою горжусь, мой народ. Я лишь искра твоей полыхающей славы, Без тебя эта искра погаснет, замрет. Я — былинка лугов твоих высокогорных. Без тебя мне увянуть в пыли суждено. Я — лишь капля потоков твоих непокорных. Без тебя я иссяк бы и высох давно. Вот возьми мои руки — шершавые руки, В них по жилам струится твоя теплота. Вот глаза мои. В дни даже краткой разлуки В них живая тоска по тебе разлита. Вот и сердце мое. Это сердце сыновье Обитает в горах, в отчем крае живет. Сердце полнится непреходящей любовью, Я навеки люблю тебя, горский народ!

Помню старый очаг в нашей маленькой сакле, Любовался я в детстве игрою огня. Эта жаркая память досель не иссякла, И она согревает повсюду меня. Помню, под вечер в шубе овчинной на крыше Пел отец мне душевную песню свою. Нынче дочке моей все, что сызмальства слышал, Я, пусть голос мой хуже, с волненьем пою. Я границу двух возрастов переступаю, Люди стали уже седину замечать, Но мальчишкой опять ощущаю себя я. Повстречав мою добрую старую мать. Вновь хочу насладиться водой родниковой, Чтоб горянка, с плеча наклоняя кувшин, Напоила меня. О, как хочется снова Посидеть у огня средь знакомых теснин! Как я скачки люблю! Все тревожусь: смогу ли Вновь, как прежде, лихого коня оседлать? Гром арбы, запряженной быками в ауле, Мне, бессонному, чудится ночью опять. Помню кровлю, где летом сушили мы сено, Где счищали мы снег, налетевший зимой. И трубу нашу помню — над ней неизменно Дым кизячный струился, сквозной, голубой. В саклях с осени вялится мясо, бывало, И развешаны туши бараньи кругом. Но с приходом весны их становится мало, Вкусный запах витает над нашим котлом. Утром стадо чабан собирает в селенье, К дому гонит он вечером сытых коров. Вижу землю, то ждущую вспашки весенней, То в июньском цветенье альпийских лугов. …Книгу жизни в горах не перо начертало, Кровь обильней чернил по страницам текла. О народ мой! Твои летописцы — кинжалы. Буквы — камни надгробные. Нет им числа. Гром набегов мне слышится ночью доселе, Лязг аварских кинжалов и цокот копыт. Кони предков моих устремились в ущелье, Эхо давней борьбы в котловине кипит… У иранского шаха в узорных палатах На земле андалайской решается спор. Снова слышу воинственный клич Сураката, Сквозь столетья летящий над высями гор. Вижу пламя на площади старой хунзахской. Ждет Хочбара костер. Но, над смертью самой Насмехаясь, бросается в дикую пляску, Лихо крутит усы гидатлинский герой. Вижу мужество юного Эльдарэлава. Яд приняв, он хватает кумуз и поет. Он последнюю песнь, умирая со славой, Посвящает тебе, непокорный народ. В схватке правую руку теряет, но сразу Левой саблю подхватывает джигит. Сняли голову. Тело не рушится наземь. В нем бессмертная жажда возмездья бурлит. В грудь вонзился кинжал. Воин глубже вбирает Злую сталь, чтоб к врагу дотянуться клинком. Узник связанный стены плечом прошибает, И ничто не удержит его под замком. Вижу алые стяги средь белых утесов, Дым винтовочных выстрелов вижу вдали. Партизаны встают, вражью силу отбросив. Их в атаку ревкомы твои повели. Вижу горных орлов, что свивают гнездовья На заоблачных склонах, в расселинах скал. На сынов твоих гордых взираю с любовью, Для себя я других образцов не искал. Я их вижу, израненных, вижу усталых, Хромоногих, безруких, в дорожной пыли. Если спросите: «Что их в бою вдохновляло?» — Вам покажут лишь горсточку горской земли. Если спросите: «Где укрепления ваши?» — Камни в узком ущелье покажут они. Я завидую мудрости их и бесстрашью, Мне и верность и твердая вера сродни. Я их жизнью горжусь, я над смертью их плачу, И, навеки себе их примером избрав, Мой народ, я люблю твой характер горячий, Я люблю твой крутой, несгибаемый нрав!

Снова рана давнишняя, не заживая, Раздирает мне сердце и жалит огнем. …Был он дедовской сказкой. Я сызмальства знаю Все, что сложено в наших аулах о нем. Был он сказкой, что тесно сплетается с былью. В детстве жадно внимал я преданьям живым, А над саклями тучи закатные плыли, Словно храброе войско, ведомое им. Был он песнею гор. Эту песню, бывало, Пела мать. Я доселе забыть не могу, Как слеза, что в глазах ее чистых блистала, Становилась росой на вечернем лугу. Старый воин в черкеске оглядывал саклю, Стоя в раме настенной. Левшою он был, Левой сильной рукой он придерживал саблю И оружие с правого боку носил. Помню, седобородый, взирая с портрета, Братьев двух моих старших он в бой проводил. А сестра свои бусы сняла и браслеты, Чтобы танк его имени выстроен был. И отец мой до смерти своей незадолго О герое поэму сложил…                                    Но, увы, Был в ту пору Шамиль недостойно оболган, Стал безвинною жертвою темной молвы. Может, если б не это внезапное горе, Жил бы дольше отец…                                 Провинился и я: Я поверил всему, и в порочащем хоре Прозвучала поспешная песня моя. Саблю предка, что четверть столетья в сраженьях Неустанно разила врагов наповал, Сбитый с толку, в мальчишеском стихотворенье Я оружьем изменника грубо назвал. …Ночью шаг его тяжкий разносится гулко. Только свет погашу — он маячит в окне. То суровый защитник аула Ахулго, То старик из Гуниба, — он входит ко мне. Говорит он: «В боях, на пожарищах дымных Много крови я пролил и мук перенес. Девятнадцать пылающих ран нанесли мне. Ты нанес мне двадцатую, молокосос. Были раны кинжальные и пулевые, Но тобой причиненная — трижды больней, Ибо рану от горца я принял впервые. Нет обиды, что силой сравнилась бы с ней. Газават мой, быть может, сегодня не нужен, Но когда-то он горы твои защищал. Видно, ныне мое устарело оружье, Но свободе служил этот острый кинжал. Я сражался без устали, с горским упорством, Не до песен мне было и не до пиров. Я, случалось, плетьми избивал стихотворцев, Я бывал со сказителями суров. Может, их притесняя, ошибся тогда я, Может, зря не взнуздал я свой вспыльчивый нрав, Но, подобных тебе пустозвонов встречая, Вижу, был я в крутой нетерпимости прав». До утра он с укором стоит надо мною. Различаю, хоть в доме полночная тьма, Борода его пышная крашена хною, На папахе тугая белеет чалма. Что сказать мне в ответ? Перед ним, пред тобою Мой народ, непростительно я виноват. …Был наиб у имама — испытанный воин, Но покинул правителя Хаджи-Мурат. Он вернуться решил, о свершенном жалея, Но, в болото попав, был наказан сполна. …Мне вернуться к имаму? Смешная затея. Путь не тот у меня, и не те времена. За свое опрометчивое творенье Я стыдом и бессонницей трудной плачу. Я хочу попросить у имама прощенья, Но в болото при этом попасть не хочу. Да и он извинений не примет, пожалуй, Мной обманутый, он никогда не простит Клевету, что в незрелых стихах прозвучала. Саблей пишущий не забывает обид. Пусть… Но ты, мой народ, прегрешение это Мне прости. Ты без памяти мною любим. Ты, родная земля, не гляди на поэта, Словно мать, огорченная сыном своим. А обида с годами бесследно проходит, После засухи вновь зеленеют поля. Я люблю твою гордость и тягу к свободе, Мой народ, что когда-то родил Шамиля.

Песни разных народов привозят поэты, Возвратясь из доселе не виданных стран. Сутки был я в стране, что Гомером воспета, Но и там я писал о тебе, Дагестан. На земле Рафаэля мне стал еще ближе Край, где был я когда-то аваркой рожден. Земляка-эмигранта я встретил в Париже. Не найти человека несчастней, чем он. Там, где парни открыто целуют девчонок, Вспоминал я горянку в ауле своем, Что, встречая меня, проходила смущенно И поспешно лицо прикрывала платком. Здесь, в Европе, под звуки наречья чужого, Все поет в моем сердце знакомый родник, Все я слышу хунзахский отрывистый говор, Схожий с лязгом кинжалов, гортанный язык. А когда на чужбине дожди выпадают, Вижу в брызгах ковровые нивы Цады. Если ж град барабанит, в тревоге гадаю: Как там, целы гимринские наши сады? Я от Черного плыл до Балтийского моря, Пел я всюду, рокочущей вторя воде, О тебе, мой народ. Как ты выдержан в горе, Как ты плачешь беззвучно, как стоек в беде. Как ты сдержан и скромен, добившись удачи, Как безмерно смущен, если хвалят тебя, Как без пылких признаний и вздохов горячих Раскрываешь ты душу, безмолвно любя. Как без фраз громогласных и жестов красивых Ты умеешь на деле надежно дружить, Как исполненный гнева, за ложь и насилье Ты умеешь врагу вероломному мстить. Обладаешь ты сердцем, как море, просторным, Хоть селился в теснинах во все времена, В этом сердце ни точки не сыщется черной, Лишь андийская бурка у горца черна. О косматая бурка! В отелях Европы Сладко так не уснешь, как в объятьях твоих. Дождь идет. Завернуться в тебя хорошо бы, Чтобы детство явилось во сне хоть на миг. Да, когда засыпал я вдали от России, Как суровый мой гость, что присел на диван, Снились мне Дагестана хребты вековые, Глыбы скал, из расселин ползущий туман. Пусть любые ведут обо мне разговоры, Я тоскую везде с незапамятных пор По тропинкам, что круто взбираются в гору, По студеным потокам, что катятся с гор. По далеким аулам тоскую. Как чудо, В каждом издавна создан особый фольклор. Старика Исбаги вспоминаю повсюду — Наш цадинский шутник говорлив и остер. Побывать у друзей в Унцукуле я жажду, Там, куда ни заглянем, умельца найдем. В Ашильту я стремлюсь — там ведь чуть ли не каждый Появился на свет прирожденным певцом. В Дагестане чем выше, тем травы сочнее, В Дагестане чем выше, тем чище ручьи, Тем прекраснее песня. В сравнении с нею Беден даже Саади, бедны соловьи. Мне услышать бы песню знакомую снова В исполненье ковровщиц села Таилух. Удивительный звук, чистоты родниковой, Обаятельный голос, ласкающий слух! В Дагестане чем выше, тем женщины краше. О горянки, живущие там, в облаках, Как пленительны черные родинки ваши И смешливые ямочки на щеках! Где б я ни был, стремлюсь к одному непрестанно: Пусть мой стих долетит до кремнистых высот, Пусть в сокровища песенные Дагестана Хоть единой строкою навеки войдет. Пусть еще не написана строчка такая, Только смысл ее ясен — он в сердце живет. Это чувство извечное не иссякает. Где б я ни был, люблю тебя, горский народ!

Встал осенний рассвет. В эту раннюю пору Ты давно на ногах, ты давно на ходу. Дни уборки пришли — ты торопишься в поле И снимаешь плоды в отягченном саду. Я в раздумье включаю приемник и слышу Звучный голос Муи — голос высей твоих. Слышу ласточек ласковый щебет над крышей, Время летних каникул прошло и для них. В город дети твои собираются снова, В институт уезжают студенты с утра. Провожая их, птицы взлетают на провод, Словно канатоходцы аула Цовкра. Я афиши театра аварского вижу — Сам ревнивец Отелло к тебе заглянул. Ребятишки по листьям багряным и рыжим В школу мчатся вприпрыжку в соседний аул. На дорогах пылали костры до рассвета, С горных пастбищ стада на зимовку пришли. И в долину вдогонку ушедшему лету Улетели, курлыча, твои журавли. Журавлиной дорогою к теплому морю Земляки из района в столицу летят. Добрый город, овеянный свежестью взгорий, Новостям, привезенным аварцами, рад. А в лесах Тляроты уже снег выпадает, Там охотники ценят стрелка мастерство. Днем рождения мальчика люди считают День торжественный первой охоты его. Сватов к девушке там засылать не годится, Коль медведя поймать не сумеет жених, Коль без ястреба к парню стрела возвратится, В Тляроте не прощают промашек таких. Горы, горы родные! Меня не спросили, Где родиться я должен на этой земле. И когда меня слову родному учили, Тоже выбора не предоставили мне. …Тот аул, где горянка мне жизнь даровала, Не велик и, признаться, не очень богат. Там деревья с трудом коренятся па скалах, Всюду камни, как горцы на сходке, стоят. Не велик и язык, на котором я песни Стал слагать. На земле он немногим знаком. К сожаленью, он Пушкину был неизвестен И Гомер упивался другим языком. Наша музыка Лермонтова пленяла, Но слова для него оставались мертвы. Перевод без подстрочника с оригинала Недоступен и ныне поэтам, увы. Ну а если бы все начинал я сначала? Пусть на свете четвертый десяток живу, Пусть немало наречий различных звучало В дальних странах, что я повидал наяву, После всех испытаний нелегких и странствий, После всех живописных заморских красот Я опять предпочел бы аул дагестанский, Где орлица орлят выпускает в полет. Я хочу, чтобы вновь над моей колыбелью Наклонялась аварка в ночной тишине, Чтобы снова мне песни знакомые пели, Чтобы сказки знакомые слышались мне. …Есть кинжал у меня — наших дедов ровесник. На ковре над тахтой он спокойно висит. Мне давнишний хозяин его неизвестен, Говорят, он в земле дагестанской зарыт. Говорят, он скончался не дома, в постели, А в сраженье, заколотый царским штыком. Был кинжал его найден в одном из ущелий, Кровь рязанского парня алела на нем… Скорбно слушаю грустные эти рассказы, Горько сетую, память о прошлом храня. Это братоубийство в теснинах Кавказа, Хоть столетье минуло, терзает меня. О Россия — поборница правды и мира! Ты когда-то не дружбу дарила горам. Даже русских поэтов в солдатских мундирах По веленью царя присылала ты к нам. Ты поручика Лермонтова потеряла, Рядового Бестужева… Помнят у нас Твоих бедных сынов. Их погибло немало. Как святыню, хранит их могилы Кавказ. Но, вскипая от ярости, в реках аварских Бьются воды, а скалы от гнева дрожат, Если кто-нибудь вспомнит наместников царских, Тех, что гнали на гибель российских солдат. …Кровной мести закон на земле Дагестана Соблюдали аварцы с давнишних времен. Годы шли, заживали старинные раны, Но сердца бередил этот дикий закон. Но закон единенья сильнее, святее. Он возник, правотой наивысшею прав. О Россия, в семнадцатом кровью своею Нашу дружбу скрепили мы, братьями став. С той поры моя родина краше и шире, С той поры горизонты земные ясней. Подмосковные рощи, просторы Сибири Вижу я из подоблачной сакли моей. О Россия, фиалки альпийские наши На надгробьях твоих коммунаров лежат. А у Волги березкой плакучей украшен Тот курган, под которым схоронен мой брат. О Россия, ты тесно сплотила в бою нас! Твои песни всегда в моем сердце живут. С милым томиком Пушкина встретил я юность, На столе моем рядышком — Блок и Махмуд. Ты в двадцатом году принесла Дагестану Жаркий пламень знамен — мой излюбленный цвет. В детстве стал моей гордостью галстук багряный, В годы зрелости — алый партийный билет. Человека дороже на свете не знаю, Чем прославленный Ленин — великий твой сын, Мир принесший впервые бесправному краю, Подаривший свободу народу вершин. Без тебя мы спасенья найти не смогли бы, Навсегда породнился с тобой Дагестан. И тебе говорит мое сердце: «Спасибо, О Россия — безбрежный людской океан!» …В мир большой я из малого вышел селенья И в долину спустился с моей крутизны, Чтоб на малом наречье, горя вдохновеньем, Песни петь для большой стоязыкой страны. С незапамятных пор, замурованный в камень, Мой народ, был ты беден, и дик, и забит. Но теперь, окруженный своими друзьями, Защищен ты надежно от бед и обид. И с другими в ряду ты готов, если нужно, Кровь пролить за друзей, в единенье влюблен. Непреложный закон человеческой дружбы — Самый мудрый на этой планете закон. Он — страница заглавная в каждой поэме, Все живое о нем говорит и поет. Я люблю тебя в дружбе с народами всеми, Я люблю тебя в братстве, мой щедрый народ.

Пусть порой недалекие, чванные люди О тебе, дорогой, свысока говорят, По старинке о наших обычаях судят: Мол, у них еще властвует дикий адат. Я люблю твои шумные свадьбы. Я помню Те пиры, где веселье как бурный поток, Где чам-чам и дам-дам в соответствии полном, Рядом с рогом вина — изобилия рог. И старуха земля ускоряет вращенье Под кипучие звуки лезгинки лихой. И напевы зурны повторяет ущелье — Даже мертвый воскреснет от пляски такой. На седле скакуна, вскинув кверху кинжалы, В танце ходят на цыпочках двое парней. На канат (натянув, чтоб струною дрожал он) Горцы ставят тарелку и пляшут на ней. Как люблю я твое уважение к старым, Умудренным, познавшим и битвы и труд! Видно, белоголовые горцы недаром, Окруженные внуками, долго живут. А радушие — горца вторая натура! Ты и в бедности щедро умеешь принять. Кто посмеет взглянуть на приезжего хмуро, Кто посмеет в ночлеге ему отказать? Путник, в наших аулах в любые ворота, Не стесняясь, в любую минуту стучи. Здесь не спросит хозяин: «Откуда ты, кто ты?» Просто скажет: «Входи!» — дверь откроет в ночи. Он коня твоего отведет для начала Прямо к яслям, овсом обеспечит сполна. (Горец, пусть хоть неделю в пути голодал он, Есть не станет — накормит сперва скакуна.) Бурку снимет хозяин: «Озяб ты, погрейся!» И пока ты не сядешь, не сядет и он. Дым над саклей клубится, огонь разгорелся — В доме действует гостеприимства закон. У хозяйки в ладонях работает сито, Чесноком и бараниной пахнет кругом. Первый тост за тебя, что полночным визитом Осчастливил нежданно хозяев и дом. Спать ты будешь на лучшей тахте. А едва лишь Пожелаешь чего — с полуслова поймут. Опрометчиво что-нибудь в доме похвалишь, И немедля подарок тебе поднесут. Всем аулом проводят желанного гостя. Есть присловье на родине милой моей: «Пусть сломает свои нечестивые кости Тот, кто хмуро и скупо встречает гостей». Для приезжих квартира моя городская, Словно сакля, радушно открыта всегда. Я старинный обычай отцов уважаю — С гостем крепче вино и вкуснее еда. Разве путник забудет то место, откуда Начал странствие, двор, где седлал он коня? Вечный путник, я тоже вовек не забуду Дом родной, снарядивший в дорогу меня. Как смогу я прийти на отцову могилу, Если память живая погаснет, замрет? Как взгляну я в глаза моей матери милой, Если я позабуду тебя, мой народ? Что отвечу любимой дочурке Зареме, Если спросит об этом, когда подрастет? Нет, бессильны разлука, пространство и время — Мне тебя никогда не забыть, мой народ. Все в тебе: и Махача геройская участь, И шутливость Молла Насреддина в тебе. И Марин легендарной живая певучесть, — Все сплелось воедино в народной судьбе. Пусть войдет в мою песню и смех Цадаса, И негаснущий пламень любовный Махмуда, Старых нартских сказаний словесное чудо, Камалила Башира живая краса. Я хочу, чтобы в каждую строчку вошло Все, что сердцу открытому дорого стало: Взмахи крыльев орлиных и солнца тепло, Нежность горных фиалок и точность кинжала. И не будет конца этой песне, я знаю, Я умру, оборвав на полслове ее. Так отец мой вручил ее мне, умирая, Так другим передам я наследство свое. Я в огромном долгу пред тобой неизменно, Я с волненьем сажусь за работу опять, Чтоб тебе о других рассказать вдохновенно И, конечно, другим о тебе рассказать. За окошком рассветные трели пернатых, Блики горного солнца врываются в дом. Мой земляк, отказался вчера от вина ты. Вот бокалы — давай их сейчас разопьем. Недостойную сплетню, как тучу ночную, Пронизала луча золотистая нить. Все, что ты рассказал, опровергнуть хочу я. Все, что сказано мною, хочу утвердить. Присягаю на верность отцовскому краю, Снова песню мою устремляю в полет. Я тобою дышу, я тебе присягаю, О мой малый народ, мой великий народ!