Немало в жизни писем разных Мне почтой было вручено — И деловых, и в меру праздных, Порой написанных умно. В тех — похвалы, в других — упреки, А в третьих — боль и горечь слез. В четвертых — строки как уроки, А в пятых — перечень угроз. Я не чурался писем злобных И с гордостью, не раз на дню, Их изучал, предать способных Меня опале, как огню. Но сколь таких ни прибывало, Я больше получал других, Дышалось мне легко, бывало, От писем, сердцу дорогих. Печать столичная ль на марке Или аульская печать, Прощал я почерк, слог, помарки, Коль было что в письме читать. Порой на марке — то не странно — В орла, в слона иль в короля Впечатывались иностранных Почтовых ведомств штемпеля. От писем всяк из нас зависим, Читают их в один присест. В стихах и в прозе стаи писем Я получал из разных мест. От пылких мальчиков счастливых, Лишь оперившихся едва, От стариков неторопливых, Чья поседела голова. От тех, кто хлебу знает цену, Кому весна твердит: паши! И от людей, избравших сцену Во имя хлеба для души. Я стихотворцев, в меру вещих, За письма их благодарил. Хранил подолгу письма женщин, Которых я боготворил. Шли письма разные, как годы, И каждое с собой несло То холод ранней непогоды, То весен раннее тепло. Собрать бы вместе их,                                  а после, В свою же собственную честь, С улыбкой поздней, с грустью поздней, Открыть, как повесть, и прочесть. Прошли б событий вереницы, Людские лица, имена, Но гибли повести страницы, И в том была моя вина. В камин бросал иные письма, Раскрыв над пламенем ладонь, Так уходящий август листья Швыряет в осень, как в огонь. Другие рвал, как и теперь, я Без ощущения греха. Белели клочья их, как перья Ощипанного петуха. Не слабости душевной признак, Когда случалось, что в тоске Жалел я о погибших письмах, Как степь о высохшей реке. Ах, письма, письма!                               Среди прочих Есть и такие, видит бог, Что не порвешь, — причем тут почерк? — Что не сожжешь — при чем туг слог? По всем неписаным уставам, Они при мне до одного, Как будто при солдате старом Награды и рубцы его. Но среди писем, мной хранимых, Есть сокровенное одно, И я богаче всех халифов, Дороже золота оно. В нем буковки подобье горлиц, Хоть в силу времени само Уж на изгибах чуть потерлось Неоценимое письмо. Когда б прочли письмо вы это, Не поразило б вас оно, Оставленное без ответа Несправедливо и давно. В родных горах души не чаю И, глянув времени в лицо, Я с запозданьем отвечаю Поэмою на письмецо.

Студентом был я, горский парень, Вдали от гор — земли родной, И осень на Тверском бульваре Листву кружила надо мной. Хоть слушал лекций я немало — Учителям не всем внимал. Жил в общежитии сначала, А после комнату снимал. Носил в то время пестрый галстук, Папаху кепкой заменил. Ложился поздно: звезды гаснут, А я еще не приходил. Любил и мыслил не тщедушно, Достойный юности вполне. И до сих пор еще не чуждо Все человеческое мне. К стихам друг друга мы бывали Всегда ревнивы и строги. Рождались на Тверском бульваре И настоящие стихи. Теряться не в моей природе, Я тонких судей почитал, И сам в подстрочном переводе Стихи товарищам читал. А над Москвою ветры дули И гнали облака не раз Оттуда, где жила в ауле Ходившая в девятый класс. Мне помнится, что давним летом Мальчишки, как их ни моли, Ее дразнили и при этом В невесты прочили мои.

С прилетом ласточек в апреле, Когда письмо я получил, То все недавние метели От сердца словно отлучил. Гляжу — конверт заклеен мылом, И от письма в преддверье дня Заветным — чем-то сердцу милым — Повеяло вдруг на меня. И вспомнил,                  лишь взглянул на почерк, Я девочку в краю вершин, Ей в женихи когда-то прочил Меня мальчишка не один. На марке штамп цадинской почты. Открыл конверт —                              и голова Вдруг закружилась оттого, что Вдохнул аварские слова. Хоть девочка обыкновенно Меня приветствовала в них, Они звучали сокровенно — Слова простые из простых. Она писала мне о школе И сообщала заодно, Что был сосед всю зиму болен, Но что поправился давно. Слова письма как птичья стая. И я, взволнованный, прочел О том, что снег в горах растаял И первый дождь в горах прошел. Потом перо ее, как ястреб, Над стаей строчек сделав круг, Из них — невычурных и ясных — Словечко вычеркнуло вдруг. Лугов заоблачных кровинка — На радость сердцу моему, — С тремя листочками травинка Была приложена к письму. Когда-то в поле у лесочка, Таков обычай наших мест, Я сердцевидных три листочка Срывал при «выборе невест». Забава давняя.                       И вновь я Читал письмо, в котором мне Желала девочка здоровья, Хоть был здоровым я вполне. Когда ж подписываться стала, Сорвалась капелька чернил И на две буковки упала, — Их словно камень придавил. И кажется, я в том повинен И перед девочкой в долгу, Что, как ни силюсь, я поныне Поднять тот камень не могу. Письму из горского аула Не много ль чести воздаю? О нет, оно перевернуло Всю душу грешную мою. Под стук колесной перебранки Как будто ехал день и два И на каком-то полустанке Вдруг слез, шальная голова. И мне в ту самую минуту Отрадную вручили весть. И я, чуть грустный, почему-то Решил в обратный поезд сесть. И предо мной мелькали весны, Как будто сосны за окном. Себя и мальчиком и взрослым Я ощущал в лице одном.

Я, чувств не обижая прочих, Вернувшись к старому письму, Хочу воздать земную почесть Святому чувству одному. Перо сжимая, отличусь ли, Душ человеческих связной? Я, помнится, об этом чувстве С полночной говорил звездой. С крутого каменного склона Смотрел я молча в небеса, Пока две капельки соленых Не набежали на глаза. И подмосковные березы, Как над Гунибом в вышине, Зеленокудры и белесы, О нем нашептывали мне. Щемило душу чувство это, Но грусть светла моя была: А годы шли: то снова лето, То вновь зима белым-бела. Не пленником досужей страсти И я по свету колесил, Но каждый раз из дальних странствий Одни раздумья привозил. Смотрел с вершины Фудзияма На журавлей летящих я, Входил над Гангом в двери храма, Который стерегла змея. Кормил я чаек в море Красном, По римским улицам ходил. И в Лувре я перед прекрасным Вздыхал и слов не находил. Но весь я был во власти зова Родной отеческой земли. И откликался чувством снова, Что обостряется вдали. То чувство жаркое от века Значенье крови обрело И гордо сердце человека Превыше славы вознесло. Достойней нет авторитета, Оно всегда как высший суд, И пресвятое чувство это Любовью к родине зовут. Как перед вечным и прекрасным Словами в воздух не стрелял, Так никогда беседам праздным О чувстве том не поверял. И снилось мне, что ночь минула, Что первый луч сверкнул в ручье. Мне снилась девушка аула С кувшином полным на плече. И словно оживали строки Непозабытого письма: Кипели горных рек истоки И зрела медленно хурма. И вот уж строчка обернулась Дымком, что вьется из трубы, И узкой улочкой аула С колесным следом от арбы. И поднимаюсь я на кручи И дую в тонкую свирель. И облака, сбиваясь в кучи, Клубятся рядом, как метель. И вечер красною полоской Ложится на плечи высот. И снова мама с крыши плоской Зовет меня,                  зовет,                           зовет. С тех пор годов прошло немало, Как утекло немало вод, Но все мне кажется, что мама Зовет меня,                  зовет,                           зовет. В ненастный день и в день погожий, В какой бы ни был я дали, На материнский так похожий, Я слышу зов родной земли. Ни от чего не отрекаюсь, Готовый все начать с азов, Из дальней дали откликаюсь Я вновь и вновь на этот зов. О девочка, не потому ли Я сердцем льну к родным местам? А долго ль побывать в ауле? Прочел письмо — и словно там.

Как раньше, зорок я, не так ли? Скажи, писавшая ко мне, Не твой ли вновь над крышей сакли Мелькнул платок в голубизне? Ты не беги, моя соседка, Но дней печальных избеги. Иду аулом я, где метко Словцо седого Избаги. Красою гор я околдован. Мне рады мама и отец. Ах, мой отец, еще здоров он! Еще во всем он молодец! Какая жизнь — такие вести. Басыра встретил.                           Он опять Заводит речь о Бухаресте И рвется шрамы показать. К родной милиции привыкли, И мне рукою машет тут, Верхом летя на мотоцикле, Уполномоченный Махсуд. Тянусь я к сверстникам, как прежде, Как чарка к чарке на пиру. И, отдавая дань надежде, Детей я на руки беру. Спокон веков здесь бурка в моде, Жаль, на плечах у земляков Черкесок меньше стало вроде И больше штатских пиджаков… Письмо читаю…                       На тропинку Походит каждая строка. И вижу первую травинку, И воду пью из родника. Я не в горах ли сердцем, если Аулом мысленно иду. Погибших, — все они воскресли, — С живыми вижу наряду. Героев, пахарями ставших, Солдат, ушедших в чабаны. Спешат ко мне два брата старших, Не возвратившихся с войны. И кланяюсь родным порогам, Дорогам, вьющимся внизу, И говорю, как перед богом, Украдкою смахнув слезу: «Родной аул, души гнездовье, Лечу к тебе из всех земель, Ты выше славы и злословья, Моя сыновья колыбель. Вот наша сакля, где в камине Никто не разожжет огня, Но он горит, горит поныне, Переселившийся в меня». Вдруг словно севером подуло, Я слышу голос не один: «Танцуешь все вокруг аула, Иль ты не всей державы сын?» Не знает кто-то, мне на горе, Что солнце в красные часы Увидеть можно, выйдя к морю, А можно — в капельке росы. Моей любви верны устои, Отчизну матерью назвать Я, право, был бы недостоин, Когда б забыл родную мать. Я воду пил из многих речек, Но вспоминал в горах родник. Без клекота аварской речи Я онемел бы через миг. И за отеческим пределом Достойно, кажется, всегда Я представлял державу в целом, Кавказец родом из Цада. Но кое-кто не видит ровно, Что на пиру и в дни страды Она во всем единокровна — Судьба аула и страны. Что здесь доказывать мне? Или Лихие горские сыны В атаках головы сложили Не для спасения страны? К тому, что сказано, я вправе Добавить, истине под стать: Коль хороши дела в державе, То и в ауле благодать. И на плече своем держава Вас будет впредь, аулы гор, Держать высоко, как держала Под самым небом до сих пор… И ты, черешневая ветка, Души неугасимый свет, Услышь меня, моя соседка, Прими на весточку ответ. Пускай в Цада из тучи темной, Когда синеет небосвод, Идет в апреле дождик теплый И снова ласточка поет.