Игра в доверие запомнилась мне хорошо: тогда я в последний раз видела бабушку Эю такой как обычно.

В следующий раз я пришла к ней только через несколько дней. Если я правильно помню, через пять дней. Конец учебного года был на носу, мне предстояли экзамены в шестой класс. Не то чтобы я их очень боялась, но овладевшая классом нервозность заставляла меня больше заниматься: целыми днями я просиживала за уроками одна дома или у Франчески. Наконец наступила суббота, и я отправилась на Челестию.

Бабушку я нашла в ангаре: она увлеченно рисовала на старом холсте. Это был самый большой холст в мастерской. Раньше на нем красовались два ангела с козлиными копытцами — забавная, немного кощунственная картина. Но сейчас копытца, крылья и все остальное исчезло под слоем белой краски. Бабушка Эя, стоя перед холстом, прикрепленным к простому мольберту, заслоняла спиной свою работу.

— Я думала, ангелы-козы тебе нравятся! — воскликнула я.

Бабушка обернулась.

— Да, но мне нужен был большой холст. Мне так не терпелось начать работать, что я не могла пойти за новым.

Бабушка отступила на шаг, чтобы показать мне, что она рисует.

Холст так и пестрил красками. Голубая, темно-красная, желтая, черная. И бирюзовая. Фигур людей видно не было.

— Ты подалась в абстрактное искусство? — спросила я.

— М-м-м. Она еще не закончена.

Я стала наблюдать за тем, как она работает. Холст постепенно покрывался бирюзовой и фиолетовой краской. Мы обе молчали. Я по опыту знала, что бабушка не любит болтать за работой. Но еще я знала, что стоит подождать минут десять, как она бросит свои картины и будет полностью в моем распоряжении. Так что я ждала.

Ее движения были медленными, величественными. Она обмакивала кисть в баночку с бирюзовой краской, ждала, пока она стечет, и не спеша опускала на холст. Замерев на мгновение, будто решая, какое направление руки выбрать, она начинала осторожно водить по холсту кистью, будто она весила целый центнер.

Каждое ее движение было продуманным и неторопливым.

Прошло двадцать минут, но бабушка, похоже, и не думала бросать свое занятие.

Наконец мне это надоело:

— Бабушка! — позвала я. — Я принесла тебе печенье из кукурузной муки. Я его купила, у меня слишком много уроков, чтоб готовить самой.

Я знала про бабушкину слабость к печенью, которое можно макать в вино из изюма.

Она вздрогнула. На лице у нее было то же сосредоточенное и уязвимое выражение, которое я заметила, когда она шла с закрытыми глазами. Она положила кисть в банку со скипидаром и вытерла руки тряпкой.

— Очень мило с твоей стороны, Элиза.

Я снова обратила внимание на медлительность ее жестов. Она двигалась как в замедленной съемке.

— Это может подождать, — сказала она, бросив последний взгляд на свою работу. За эти двадцать минут бирюзовые участки картины украсились серыми пятнами. Они напоминали странные покрытые наростами грибы.

Мы пошли на кухню. Бабушка заварила чай. Я следила за ней несколько разочарованно: бутылку вина она почему-то доставать не стала. Ее движения были вялыми, спина — еще сгорбленнее, чем обычно. Стоя, она жадно поглощала печенье одно за другим, макая его в чай. Жевала она целую вечность.

Зайчиха Валентина приготовила мне новый сюрприз — браслет из рубиновых бусинок. Я нацепила его, и мы стали разыгрывать диалог Ромео и Джульетты на балконе. Бабушка Эя читала за Ромео, пылкого, полного молодой страсти, но я запиналась, потому что у меня не было времени повторить свою роль.

Когда я подошла поцеловать бабушку на прощанье, я заметила, что шея у нее ссохлась. Под подбородком образовались мешки и складки из холодной и дряблой кожи. Я никогда не задумывалась над неумолимыми разрушениями старости.

— Бабушка Эя, сколько тебе лет? — спросила я.

— За восемьдесят.

— Не так уж много, — заявила я. — Франческиной бабушке девяносто четыре.

— Рядом с ней я просто девчонка, — усмехнулась бабушка, поднося руку к голове. — У меня вся жизнь впереди.

Она оставила дверь открытой, пока я не исчезла из виду. Я видела, как она провожает меня взглядом. Бабушка вытащила из кармана черепаховый гребень с тремя зубьями и стала лениво проводить им по своим белоснежным волосам. Потом улыбнулась и помахала мне косой вместо платочка.

В следующий вторник я снова застала бабушку Эю в ангаре. Она взгромоздила все свои старые работы на ящики из-под фруктов, повернув их лицом к стене. Ей нужны были новые холсты. Только одна картина была развернута передом: та, над которой она работала в последний раз. Я подошла поближе рассмотреть ее подробно. Это напоминало лунный пейзаж. Или марсианский. Странные серые холмики в форме атомного гриба на фоне невероятно бирюзового моря. В небе парили мелкие белые точки. Чайки?

— Картина закончена? — спросила я.

— М-м-м. Возможно.

Она даже не оторвала глаз от работы. Она возилась с огромным холстом, сшитым из четырех. Он держался на грубой деревянной раме, которая слегка кренилась. Она была такая высокая, что бабушка Эя не доставала кистью до верхнего края.

— Придется положить ее на землю. Помоги мне.

Передвинув несколько ведер, мы положили гигантскую картину на пол, покрытый редкой травой. Пока на ней были только пятна на бирюзово-зеленом фоне. Картина не внушала мне никаких чувств: она не была ни красивой, ни уродливой.

Бабушка пристроилась на полу у холста и принялась осторожно и довольно неуклюже полировать его, поправляя стыки между кое-как сшитыми кусками. В такой позе — на коленях, со сгорбленной спиной, в белом платье, которое жмет в боках, и согнутыми ногами — бабушка казалась очень толстой. Я никогда не считала бабушку толстой. Пышной, да, крепкой и пухленькой, но не толстухой. Сейчас она напоминала слона.

— Что это за пятна? — рискнула спросить я.

— Пока не знаю.

— Ты сама не знаешь, что рисуешь?

— Не совсем. Я это узнаю постепенно. Будь добра, передай мне баночки с краской. Поставь их вот сюда на пол.

Я послушно вытаскивала из коробки банку за банкой и расставляла их на земляном утоптанном полу.

— Ты запачкаешь платье, бабушка, — заметила я.

— Я очень аккуратно.

— А банку с кисточками тоже сюда поставить?

— Конечно.

Она снова принялась за работу, не обращая на меня никакого внимания.

Я уселась по-турецки рядом и принялась наблюдать за ней.

Белоснежная коса, чуть поредевшая с тех пор, как я видела ее в последний раз, змеится по спине. Летнее платье с короткими рукавами. Руки в нем такие круглые, будто локтей нет вообще. Вместо запястий — широкие мускулистые бревнышки. А кисти! Две лопаты с короткими толстыми пальцами, которые еле-еле удерживали тонкую кисточку. Ногти грубые и квадратные.

Я перевела взгляд на ноги. Они были ужасны: огромные, как у слона, с сероватой чешуйчатой кожей. Грудь тоже пополнела, а спина совсем сгорбилась и была похожа на круглый холмик. Наверное, все дело в этой позе, бабушка ведь никогда не была горбатой. Казалось, у нее совсем маленькая головка — маленькая головка на морщинистой длинной и худой шее. И сморщенное лицо с мешками под глазами и тяжелыми веками. У меня сжалось сердце.

Я была ошеломлена состоянием бабушки и потянулась ее обнять.

От неожиданности бабушка чуть не упала.

— Эй-эй!

Она выронила кисть, чтобы прижать меня покрепче. Я почувствовала ее пряное дыхание, и этот знакомый запах меня успокоил. Все встало на свои места.

— А теперь пойдем прогуляемся. Что скажешь? — улыбнулась она. — Я настоящая эгоистка: рисую, а ты тут ждешь. Просто последнее время я как будто чувствую острую необходимость поскорей закончить это, — она показала на картину.

— Бабушка, ты правда не знаешь, что из этого получится?

Она засмеялась:

— Ну да. У меня нет четкого плана. Я работаю по минутному вдохновению.

— У художников так всегда?

— Не знаю. У меня это так. Все равно что гнаться за призрачным видением. Ты не можешь описать его словами. Поэтому приходится рисовать. Но на сегодня хватит. Помоги мне встать.

Я собрала все свои силы: будто поднимала огромный мешок камней. К счастью, бабушка Эя смеялась, иначе это было бы мучительно.

Выпрямившись, бабушка опустила глаза на лежащую на полу незаконченную картину. В ее взгляде из-под тяжелых век сквозила нежность.

— Что бы это могло быть? — пробормотала она.

— А вот это, — показала я на приставленный к ящику холст с серыми грибами, — ты ведь знаешь что это, правда?

Она перевела взгляд на него.

— А ты что на ней видишь?

— Я? Ну-у-у, не знаю.

— Как «не знаю»? Что это за ответ? Ну же, Элиза, где твоя фантазия?

— Ядовитые грибы? — выпалила я, просто чтобы что-нибудь сказать.

Бабушка расхохоталась, тряся головой.

— Я не знаю, что это, но уверена, что оно совсем не ядовитое, — горячо возразила она. — В них есть что-то волнующее, тебе не кажется?

— Галлюциногенные грибы!

Она посмотрела на меня как-то странно:

— Не думаю, что это грибы. Это… это… — Ее взгляд скользнул куда-то вдаль, и она замолчала.

Приближались экзамены, и я редко бывала у бабушки. Венецию накрыла жара, и заниматься было непросто. Мама решила, что мне нужно немного размяться, и предложила отвезти нас с Франческой в воскресенье на пляж открывать купальный сезон. Это означало опять не пойти на Челестию.

Но я с упоением плескалась в еще холодной воде, брызгалась с Франческой и носилась по залитому солнцем пляжу — словом, и думать забыла про бабушку. Я мечтала только, чтобы поскорее начались каникулы и мы бы ездили на Лидо каждый день.

Так я не видела бабушку больше недели, а когда наконец увидела, была ошарашена случившейся переменой.

Бабушка Эя ужасно постарела. Обнимая ее, я заметила, какая грубая у нее стала кожа. Ее морщинистые толстые руки будто покрылись чешуей. Они непривычно загорели, да и лицо было бронзовым, но без того золотистого блеска, которым светилось мое.

— Бабушка, ты хорошо себя чувствуешь? — спросила я, отодвигаясь от нее.

— Что ты сказала?

Я повторила громче:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Лучше некуда.

Она спокойно улыбалась. Она не кривила душой, просто чтобы меня успокоить. Я еще больше растерялась: как она могла хорошо себя чувствовать, если у нее веки опухли так, что глаза под ними казались еще меньше, а ее роскошная коса превратилась в жалкую макаронину? Я видела на ее голове огромные проплешины бронзового цвета.

Как начать разговор, чтобы не обидеть ее? Как сказать ей, что она ужасно выглядит и старится на глазах? До сих пор мне никогда не приходилось повторять ей что-то дважды — неужели она еще и глохнет?

— Пойди взгляни на мои картины, — с ходу предложила она. — Мне не терпится услышать, что ты о них думаешь.

Мы пошли в ангар. Теперь все полотна были перерисованы. От ангелов-козлят и сирен не осталось и следа. На новых картинах было изображено более или менее одно и то же: расплывчатый морской пейзаж со скалами в виде грибов, торчащими из бирюзовой воды. Скалы были покрыты серо-зеленой низкой растительностью.

Я никогда не видела ничего подобного. Самая большая картина — та, что на четырех сшитых вместе холстах, — стала похожа на остальные: суровый лунный пейзаж. Рисунок был нечетким: темные гладкие и округлые массы громоздились под все тем же грибом. Что это?

Я обернулась, чтобы задать ей этот вопрос, и заметила, что на полу что-то валяется. Это был надгрызенный кочан капусты. Что он здесь делает? Бабушка проследила за моим взглядом, увидела капусту и ничего не сказала.

Я подавила желание поднять ее и перевела взгляд на картины.

— Теперь ты знаешь, что нарисовала? — осторожно спросила я.

— Что?

— Ты знаешь, что изображают твои картины?

— Да, теперь знаю.

Я внимательно наблюдала за ней. Она стояла сгорбившись и переводила сверкающие глазки с одной картины на другую. Я заметила, что радужные оболочки потемнели: они стали из карих иссиня-черными, казалось, там один зрачок. Никогда раньше не слышала, что в старости глаза темнеют, но, видимо, дело обстояло именно так.

— Это место, — сказала она, будто слово «место» все объясняет.

— Да, но что за место?

— Очень важное место. Думаю, оно мне приснилось.

— Ты там была и наяву?

— Я не знаю. Наверное, нет. Но я чувствую, что его не придумала. Оно наверняка где-то существует.

— Тогда у него, наверное, есть название? — сказала я.

— Я не знаю, как оно называется. Точнее, я не знаю, как оно называется на человеческом языке.

— Как это? А на каком еще языке ты знаешь его название?

— Что ты сказала?

Мне пришлось повторить вопрос погромче:

— Ты можешь сказать, как оно называется на не человеческом языке?

Она улыбнулась. От стремительного старения губы у нее совсем ссохлись. Они стали тонкими, еле различимыми.

— Хочешь услышать, как оно звучит?

— Да.

Она откинула назад свою маленькую голову. Я говорю «откинула», но это не совсем верное слово, потому что она сделала это очень медленно, как делала теперь все.

— Ооррссоуффмм, — сказала она решительно. Впрочем, слово «сказала» не совсем уместно, потому что на самом деле это был звук, а не слово. Насыщенный звук, похожий на рокот. Он был гулким, как из утробы, но в нем слышался веселый звон. Я никогда не слышала ничего подобного. Не знала, как на это реагировать, и расхохоталась.

Я смеялась, как будто находила это забавным, а на самом деле была в замешательстве. С бабушкой что-то не так, и я не знаю, что делать. Я никогда не видела ее такой.

Надо ли рассказать об этом маме?

Но бабушка, хоть и постарела, хоть и была какая-то чудная, по-прежнему все понимала. Она тут же бросила на меня сверкающий взгляд и сказала:

— Не знаю, что это за язык, но говорить на нем невиданное наслаждение. Я хорошо себя чувствую, Элиза. Серьезно. Не волнуйся за меня.

Она подняла с земли кочерыжку, вытерла ее о платье, широко открыла рот и откусила кусочек.

— М-м-м. Вкуснятина. Я поняла, что мне очень нравится за рисованием грызть сырые овощи. Они помогают мне, дают энергию. Но не рассказывай маме, она это не одобрит.