Вернувшись домой, я решила рассказать все маме: я была уверена, что бабушке нужно срочно показаться врачу. Но когда мама спросила меня о бабушке этим своим необычайно тревожным тоном, я заверила ее, что с ней все хорошо. Даже отлично. В последний момент, буквально за секунду до того, как открыть рот, я передумала: мне хотелось попробовать убедить бабушку пойти к врачу самой, без принуждения.

Но я забыла об экзаменах. Целую неделю я была захвачена тревогой и волнением, и беспокойство за здоровье бабушки Эи отступило на второй план, оказавшись на задворках моего сознания.

Но стоило мне понять, что со школой покончено и экзамены блестяще сданы, как я почувствовала угрызения совести: ведь я забыла о бабушке. Я решила тут же отправиться к ней и отказалась от поездки в Кьоджу, которой мама предложила отпраздновать успешно сданные экзамены.

Бабушка была в ангаре, на полу. Стоя на пороге, ослепленная солнцем, я не сразу ее узнала.

Что-то в ней резко изменилось.

Коса!

Бабушка ее остригла. Теперь голая голова казалась еще меньше, и на ней блестела пара серебристых нитей. Еще одна бросающаяся в глаза перемена: бабушка рисовала руками, без всякой кисти. Она макала толстые пальцы прямо в баночки с акриловой краской, ставила их на расстеленное на полу полотно и размазывала краску широкими щедрыми мазками. Так рисуют маленькие дети пальчиковыми красками, которые даже можно лизать.

— Бабушка, — тихонько позвала я.

Она медленно повернулась. Хотя бы с прошлого моего визита она не оглохла, уже кое-что!

— Привет, Элиза. Итак, тебя перевели в следующий класс?

— Да-а-а-а!

Я подошла к ней и наклонилась ее обнять. Моя сахарная бабушка: на ее белом платье не было ни пятнышка. Как ей это удавалось? Подобно буддистскому монаху, бабушка всегда выглядела опрятно. Я присела рядом, чтобы посмотреть на картину. Опять причудливой формы скалы.

— Теперь я знаю: это остров, — сказала она, опередив мой вопрос. — Но на сегодня довольно. Мы должны отпраздновать конец учебного года.

Она вытерла грязной тряпкой руки, выпачканные бирюзовой и фиолетовой краской, и подняла с полу морковку.

— Хочешь? — предложила она мне, еще не надкусив.

Ее рот как-то изменился. Я знала — бабушка сама мне рассказала когда-то, — что она уже много лет носит вставную челюсть. Но сейчас, я готова была поклясться, во рту у нее находилось что-то более громоздкое. Я видала стариков без вставной челюсти: с ужасными ввалившимися губами, похожими на куриную попку. Но у бабушки Эи рот был широкий и выдавался вперед. Без губ. Твердый, как птичий клюв. А нос? Он стал таким плоским, что от него остались одни ноздри.

Будто читая мои мысли (бабушка все чаще угадывала то, что я не осмеливалась спросить), она перестала грызть морковку, шумно сглотнула, резко вздернув голову, и сказала:

— Последнее время вставная челюсть мне стала мешать, так что я ее вынула. Я отлично жую деснами, благо они стали очень твердыми! — Она довольно усмехнулась и приложила руку к голове. — Я бы сказала, что с течением времени становлюсь все тверже.

Я помогла ей встать: бабушка казалась еще тяжелее, и мне едва удалось ее поднять. Отряхнувшись (если так можно назвать ее ужасную привычку разглаживать ткань платья, будто старинный гобелен), бабушка Эя мне улыбнулась:

— Я знала, что ты сегодня придешь, и кое-что тебе приготовила. Ты голодная?

Было одиннадцать утра, и есть мне не хотелось, но я соврала, чтобы доставить ей удовольствие:

— Да, ужасно голодная.

Она засмеялась:

— Нет, неправда. Ты не умеешь врать, Элиза. Ты хорошая актриса для пьес Шекспира, но в обычной жизни врать ты не умеешь.

Она ошибается, подумала я, вспомнив все то, что не рассказывала маме. Молчать тоже значит врать: мое молчание было ложью.

— Раз ты не голодная, пойдем гулять.

Я с облегчением согласилась.

На улице бабушка еле-еле передвигала своими короткими отяжелевшими ногами, сгорбившись пополам, так что между подбородком и асфальтом оставалось не больше полуметра. Удивительно, как только она удерживает над землей свою голову! Видимо, лишь благодаря тому, что она такая маленькая и легкая. Я сдерживала желание взять бабушку под руку, чтобы не смущать ее. Вспомнилась та прогулка, когда мы играли в слепых: тогда я не заметила ничего необычного, кроме разве что слишком холодных рук. Но тогда она не двигалась, словно под водой. Перемены происходили молниеносно. Что это за болезнь? Кажется, есть что-то, связанное с Мафусаилом, мафусаилова болезнь, что ли?

Мостки мы переходили полчаса.

— Поплывем? — спросила я, увидев приближающийся к пристани пароходик.

— Да, хочется ветра и моря. Элиза, давай отпразднуем твое блестящее окончание учебного года на Бурано?

Я с радостью согласилась. Остров Бурано с его маленькими пастельными домиками мне всегда нравился, но сейчас мне было важнее не встретить кого-нибудь из знакомых.

Бабушка купила билеты, и мы сели. Нужно было доплыть до причала Фондамента Нуове и пересесть на другой пароходик. День только начинался, и до возвращения домой времени оставалось навалом.

Мы стояли на палубе, ветер бил в лицо, а вокруг летали чайки. Я украдкой наблюдала за бабушкой. Она облокачивалась на перила, шумно вдыхая воздух и прикрыв глаза. Бабушка выглядела счастливой и светилась энергией. С виду дряхлая старуха, она не казалась слабой. Несмотря на морщинистую темную шею, руки-бревна и сгорбленную спину, она держалась с большим достоинством — будто в пышном и громоздком праздничном платье.

— Бабушка, ты когда-нибудь ходишь к врачу? — обронила я как бы между прочим, будто эту мысль мне нашептал ветер, хлеставший по лицу.

— Что?

— У врача ты когда-нибудь бываешь? — крикнула я.

Она резко втянула голову в плечи.

— Зачем это? К врачу ходят, когда болеют, а я никогда не болею.

— Нам в школе рассказывали о профилактическом лечении. Чтобы не заболеть в будущем.

Она медленно выпрямила шею. И засмеялась.

— Я никогда не заболею, уж поверь мне, Элиза.

Она похлопала меня по руке, которую я держала на перилах.

— Ни за какие коврижки я не буду ходить к врачу. Эти докторишки ничего не понимают.

Я со вздохом сдалась. Впрочем, я и не верила, что мне удастся ее уломать.

На острове Бурано бабушка купила мне кружевной воротничок ручной работы. Огромный воротник из сплошной белой пены напоминал костюмы шекспировских персонажей.

Мы купили по сэндвичу с латуком и двинулись к маленькой площади, окруженной зелеными, розовыми и канареечно-желтыми домами. Там мы устроились на лавке на солнышке под деревьями. Управившись со своим сэндвичем, бабушка Эя задремала. Удобный случай, чтобы незаметно разглядеть ее. Во сне ее длинная чуть втянутая в плечи шея поднималась и опускалась в такт дыханию. Маленькая голова слегка покачивалась. Вблизи голова не казалась гладкой: словно ее покрывала шершавая бронзовая патина, не очень-то приятная на вид. У меня опять сжалось сердце. И снова, сидя рядом с ней на лавочке в тишине, я решила сегодня же вечером поговорить с мамой. Единственно верное решение.

Я вернулась домой к семи и отправилась на поиски мамы, которая поливала цветы на балконе.

— Как прошел день, Элиза? Вы отпраздновали с бабушкой конец учебного года?

— Еще как.

Мама продолжала одной рукой лить воду из маленькой лейки. В другой была зажата сигарета.

— Я как раз думаю о том, как здорово было бы на летние каникулы поехать на море вдвоем, только ты и я. Куда-нибудь подальше, например, в Лигурию. Или в горы… Но беда в том, что я не решаюсь оставить бабушку одну: она слишком старая. Если с ней что-нибудь случится в наше отсутствие, я себе этого никогда не прощу!

— Ты права, — пробормотала я. — Я нужна бабушке… Мне кажется… Мне кажется…

На этот раз я бы не отступила: я готова была продолжать, пустившись в описания всех бабушкиных недугов и перемен. Но мама поставила лейку под кран, сделала пару затяжек и решительно сказала:

— Мы обязательно поедем куда-нибудь на каникулы, обещаю тебе, Элиза, но не в этом году. Чуть позже это можно будет осуществить. Видишь ли, я много думала о том, как решить проблему с бабушкой. Она стареет и скоро уже не сможет сама о себе позаботиться, как все старые люди, даже те, у кого не было… проблем с психикой. И раз она такая упрямая, что ни за что на свете не хочет жить с нами, я стала искать другое подходящее место.

Я слушала с замиранием сердца, представляя себе, что она собирается сказать.

Мама взяла наполнившуюся лейку и выключила воду.

— В наше время, — продолжала она, не сводя глаз с цветов, которые снова принялась поливать, — есть много прекрасных мест для стариков. Настоящие курорты на свежем воздухе, вдали от шума, где за ними присматривают днем и ночью. Они стоят целое состояние, но ради бабушки я готова пойти на любую жертву. К тому же есть ее пенсия, которая поможет нам справиться с расходами. Я нашла одно такое место, недалеко от Венеции, вглубь от побережья. Настоящий рай. Мне бы так жить!

— Но бабушка Эя не захочет покинуть свой домик на Челестии! — пробормотала я.

— Да, представляю, она будет упрямиться, как когда-то. Но надо будет убедить ее. Очень скоро для нее станет слишком опасно жить одной. Особенно в этой лачуге, которую ей дали вместо дома!

— Но бабушка еще крепкая! Она все делает сама!

— Да, но сколько еще это продлится? Знаешь, старики иногда разваливаются в считанные дни.

— А если она не согласится? — спросила я, кусая дрожащие губы.

— Она должна согласиться, — ответила мама тихо, — и ты в этом можешь мне помочь.

Из горшка с геранью переливалась вода, но она, похоже, не замечала этого: все наклоняла и наклоняла лейку, пока не вылила воду до последней капли.

— Дом называется «Тихая вилла». Я уже забронировала его. Мне обещали, что меньше чем через полгода там освободится место. Она должна туда вселиться, иначе оно пропадет. У нас почти полгода впереди, чтобы убедить бабушку, что это лучшее для нее решение. Я рассчитываю на тебя. Возможно, тебя она послушает.

Ну ладно, хватит о грустном, у тебя же сегодня праздник. Не каждый день моя самая любимая дочка заканчивает начальную школу. Пойдем ужинать в пиццерию, а?

«Моя самая любимая дочка» — это мама так шутила, ведь других дочек у нее не было. Насколько я помню, единственная шутка, которую она себе позволяла.

В тот вечер я ела пиццу без обычного энтузиазма, представляя себе бабушку, запертую в доме отдыха с другими стариками. Не напомнит ли он ей психушку? Бабушке не нравилось сидеть взаперти, не нравилось, когда ей говорили, что делать, не нравился режим. Нет, пока я жива, ноги бабушкиной не будет в богадельне. Ее состояние вдруг показалось мне гораздо менее серьезным, чем я думала в последнее время. Подумаешь, лысеет и кожа чересчур загорела. Ну выбросила вставную челюсть и еле-еле тащится. Нет, бабушка должна и дальше жить, как ей заблагорассудится. В своем коттедже. И вовсе это не лачуга, а самый настоящий коттедж. Я присмотрю за бабушкой. Позабочусь обо всем. Только через мой труп они заставят ее делать что-то, что ей не по душе.

Я машинально поглощала пиццу кусок за куском, даже не разбирая вкуса, разрабатывая план действий. Я расскажу маме, что бабушка крепче некуда и отлично владеет собой. Тогда она сама решит, что такая бодрая старушка не нуждается ни в каком доме престарелых. А если бабушке что-то будет нужно, я сама приду ей на помощь и обо всем позабочусь. Я буду защищать ее от всего и от всех. Всегда.

Проглотив последний кусочек пиццы, я начала атаку:

— Смотри, что мне на днях сплела бабушка! — воскликнула я, выудив из кармана джинсов сверток. К счастью, на бледно-голубой веленевой бумаге не было никакой надписи. Я показала маме кружевной воротничок.

— Она сама его сплела? Это невозможно!

— Доделала совсем недавно. Она часто плела его, пока я сидела у нее в гостях.

Бабушка-бабушка, и ты говоришь, что я не умею врать?

Мама выбросила сигарету, чтобы потрогать нежную пену кружева. Она повертела его между пальцами, поднесла к лицу, чтобы получше рассмотреть.

— Какой изумительный воротничок: будто его делал профессионал! Такая тонкая работа… Не думала, что в ее возрасте бывает такое хорошее зрение!

— Еще как! Она видит лучше нас с тобой вместе взятых!

По маминому потрясенному лицу я поняла, что первый шаг к победе сделан.

После прогулки по Бурано гулять с бабушкой стало невозможно.

Мало того, что нам с трудом давался каждый пройденный сантиметр, не говоря ужо метрах, так еще и прохожие начали на нее оглядываться. Бабушка становилась все смуглее и толще. И все сильнее горбилась: спина уже была параллельна земле. Но, не считая этого и пугающей медлительности, бабушка держалась отлично. Она глубоко дышала и часто улыбалась. Собственная медлительность вовсе ей не мешала.

Однако в последнее время бабушка стала замечать любопытные взгляды, которые бросали на нее прохожие, поэтому, гуляя, мы стали ограничиваться огородом и лужайкой, где густая растительность защищала нас от посторонних.

Кроме всего прочего, я заметила, что бабушка стала вегетарианкой, так что я перестала приносить ей сардины в уксусе и другие мясные или рыбные кушанья. Вместо этого я собирала дикую вишню: она любила полакомиться ягодами еще больше, чем я. Вообще же питалась она теперь в основном сырыми овощами и фруктами. Может, она такая смуглая не столько от солнца, сколько от этой пищи?

Часто бабушка ела морковку прямо с грядки: только вытрет ее небрежно о платье, которое, увы, было уже не таким белоснежным, как когда-то.

Я начала ходить на почту за бабушкиной пенсией. Она написала на меня доверенность. В первый раз на почте удивились, но потом привыкли. На пенсию я покупала продукты и всякие мелочи. Убирала в доме и стирала белье. Иногда кто-нибудь из бабушкиных соседей останавливал меня на улице и спрашивал, как она себя чувствует и почему ее больше не видно.

— Хорошо, она страшно занята. Лучше ей не мешать: она же рисует, — отвечала я и тут же убегала.

К счастью, в своем районе бабушка не успела завести настоящих друзей.

А мама… Я знала, что один кружевной воротничок не обеспечит бабушкиной свободы. К счастью, моя копилка была полна. Я покупала якобы собственноручно сделанные бабушкой кружева, венецианские маски, красивую выпечку и маленькие акварели, потом предъявляя их маме как знак того, что бабушка в полном порядке. Мамины глаза расширялись от изумления и восхищения, и за все лето она ни разу больше не упомянула «Тихую виллу».