1
Зацвела Аракчеевка. Осенними огнями загорелись листья. В желто-кровяном пожаре запылали клены плаца, ветры срывали их рисунчатые листья и разносили по Аракчеевке, ляпая на стекла казарм, на крыши, на красноармейцев и сгребая их в подветренные углы и канавы.
Отгукал тир, отстонал в конском топе эскадронный плац. Лагерь свертывался, части собирались на маневры. Лихорадка сборов трясла людей.
Эскадрон, пополнел, в рядах у него замаячили двух-трехлетние усы, изредка зачернелись молодые окомелки бород. Это — старовозрастные переменники.
В конском составе тоже изменения. Появились вислобрюхие обыватели с репейчатыми гривами, с подвязанными хвостами.
Гарпенко с утра до вечера мечется то на конюшни, то в кузницу, то в казармы.
— Как подковали Бельгийца! Что вы, не знаете, что у него подошва намятая? Перековать! Волге закрепили подковы? Не прохлопайте! Что с собою берете? Что это тут? Чья подушка в повозке? Убрать! А это чьи ящики? Что в них?
— Походная библиотека, товарищ командир.
— Шерстеникова сюда!
— Шерстенико-ов! К командиру!
Из эскадрона вываливается Шерстеников с фанерным ящиком на животе.
— Это что у вас?
— Тута? Тута беллетристика.
— А там?
Шерстеников ставит пудовый ящик на землю и показывает командиру.
— В этом — общеполитическая, в этом — массовый отдел, а в этом — так просто подшивки газет и журналов.
— Еще есть?
— Есть. Один только. Там — материалы для стенгазеты. Сейчас принесу.
— Это ты с военкомом набрал их?
— Нет, сам. Запас, думаю, надо.
— Оставьте один ящик, кладите в него, что угодно, а остальное — в город.
— Чего, товарищ командир, брать-то? — опешил Шерстеников.
— А уж это с военкомом договоритесь — чего.
— Опять назад, — бормочет Шерстеников. — Только уложил.
С повозки командир снимает сундук, ящик портного с принадлежностями и еще кой-чего, насованного или про запас, или от ненужного усердия и предусмотрительности — взять все.
— Нонче маневры-то, видно, как полагается будут, — гадают переменники.
— Лошадей командир бракует напропалую. Чуть что — и в обоз. Видно, далеко ехать.
— На собранье скажут небось.
— Как там будет насчет табаку? Не слыхали?
— Ежели не будет табаку, плохо будет.
— Ты чего с собой берешь?
— Ничего не дали. Подушку с одеялом хотел взять — не дали.
— Маневры, брат. Как в боевой обстановке.
В классе казарм военком инструктировал политбойцов. Он горячился, заставляя обязательно записать вопросы политической агитации, переспрашивал их, как они поняли, заранее намечал из них взводных парторганизаторов.
Вечером в конном строю эскадрон выровнялся для осмотра. Гарпенко и Смоляк осмотрели каждого, прощупали переметные сумы и кобуры, заставили объехать вокруг конюшни и распустили.
— Через полчаса отбой. Живо расседлывать!
Красноармейцы завозились у подпруг.
— Слышал? — с таинственным видом спросил старшина у расседлавшего Хитровича.
— Чего?
— Отбой-то через полчаса. Это уж ясно! Меня не проведешь, стрелян.
— Чего ясно?
— Тревога будет, вот чего. Уж это как пить дать! Помкомвзводы! — заорал он. — В порядок все, тютелька в тютельку чтобы! В случае чего — моментом чтобы! Не растерять!
Красноармейцы перешептывались.
— Ша, ребята! Ночью держись. Не миновать тревоги. Уж это не впервой. Раз старшина зашебаршился — значит, чует. Вот помяни мое слово. Ты ее не завязывай, а так только, сверху положи.
Еще ежась под шинелями на голых топчанах (все увезено в город на зимние квартиры), красноармейцы про себя мысленно определяли, за что, вскочив, сначала схватиться. Сначала штаны надо, потом портянки — вот они: на каждом сапоге по портянке развернуто, — потом гимнастерку, шинель, пояс, фуражку и так далее. Вот как надо. Хорошо, что штык с винтовки снял и в ножну воткнул, а то с ним мучение...
Ночью эскадрон, получив задачу, на рысях оторвался от стрелкового полка и утонул в лесных зарослях по старой, аракчеевских времен, московской дороге.
2
Весь лес, охвативший заросшую дорогу и справа, и слева, и спереди, и сзади, замыкал ехавших плотной стеною. Он слился с потемками ночи, заслонил даже небо своими разлапистыми сучьями, и, казалось, разведчики провалились в него, и сейчас, куда ни сунься, везде натыкаешься на стволы, колючую хвою, ветви и поросли молодого березняка. Лошади, ступали осторожно, отфыркиваясь от колючих веток, шарахаясь в сторону от вдруг засеревшей муравьиной кучи или блеснувших огоньков с коры подгнившей березы. Всадники ехали молча, целиком превратившись в слух и внимание. От чрезмерного напряжения головы наполнялись звенящим гудом, в глазах бегали зеленые огоньки, от лесных шорохов пробирала дрожь и рука невольно натягивала поводья.
— Куров! — глухим полушепотом окликнул задний. — Постой-ка!
— Ну?
— Давай закурим. А? Во рту слиплось, прямо язык не ворочается.
— Не выдумывай.
— Я закурю. В рукав?
— Я те закурю.
Замолчали. Опять едут, отводя ветви от лица, нагибаясь под толстые сучья, выбрасывая запутавшуюся винтовку или длинношеюю пику.
— Куров!
— Чего?
— Закурю. Мочи нет.
— Молчи, черт! «Мочи нет»! Как будешь на войне-то?
— Ну так то на войне.
— Езжай вперед.
Дозорный чмокает, бренчит шпорами.
— Ну-у!.. Не идет, сволочь.
— Езжай, езжай!
Куров останавливается и тычет прикладом заупрямившуюся лошадь по крупу. Чувствуется, как лошадь прижала хвост и засеменила ногами.
— Не идет, там лесина поперек дороги.
— Скачи.
— Куда скачи? Там не видно ничего. Может, там еще лесина.
— Пускай, не то...
Куров подъехал к дереву и пустил поводья. Лошадь ткнулась мордой, обнюхивая загородившее на уровне груди дерево. Он попятил ее шагов на десять назад, разом дал шпоры. Лошадь ыкнула и, раза три махнув, перескочила на ту сторону.
— Ну, скоро ты?
— Погоди, может, объезд есть.
— Никакого объезда нет, канавы по бокам.
Сзади перетаптывание, а затем прыжок — и облегченный всхрап лошади.
— Баскаков! Езжай вперед, лучше курить не захочешь.
— Езжай уж, — бормочет Баскаков, согласный всю ночь не курить, лишь бы не ехать впереди.
Сзади еще топот, перешепот и тоже прыжки. Впереди — лес и лес без конца. Темь прокалывает глаза, кружит перед ними зеленые зигзаги.
Часа через полтора из взвода подъехал Исаков и остановил дозорных.
— По очереди в кусты и там закурите. Только смотри, чтобы даже сам не видел огня.
— Без огня не закуришь.
— Ну это уж как хошь.
Баскаков, накинув поводья на заднюю луку седла, юркнул в канаву и завозился с закуркой.
— Командир ругается, — сказал Курову Исаков. — Тихо едете.
Куров молча ощупал подпруги, ноги лошади и седло.
— Скоро деревня? — спросил Куров.
— Далеко еще. До свету надо много махнуть. Кончай, Баскаков, поехали!
Опять лес. Куров увеличивает шаг. Лошадь нагрелась до пота. От нее густо пахло.
Наконец лес поредел, засорился низкорослыми кустарниками, изредка стали попадаться прогалины. В них было светлее, глаза отдыхали, и лошади шли веселей. На рыси подъехал опять Исаков и велел увеличить шаг, — пехота почти на хвосте эскадрона. Дозор начал проскакивать видимые пространства рысью, и вскоре впереди, в первый раз за полночь, услышали голос — собачий брех.
Деревня выросла перед дозором неожиданно, в нее почти уперлись. Куров несколько замялся, потом решительно двинулся вперед.
— Погоди, Фома, я сначала один.
Он юркнул с дороги в куст и исчез. Прошла минута, собака залаяла веселее, к Баскакову подъехал опять Исаков.
— Чево вы встали? Давай вперед!
— Деревня тут, Куров уехал.
— Наплевать нам на деревню, нам не деревню надо. Вперед!
Баскаков сунул шпоры, и, прижимаясь к обочинам, они двинулись вперед. Слева в кустах шорох, и высунулась голова, куровской лошади.
— Стой! Куда поехали? Деревня занята.
— Ври больше, — оборвал его Исаков. — Как они могли занять, когда еще по ту сторону Волхова?! Вперед!
— У крайнего дома пулемет.
— Погоди, — ответил Исаков. — Взять можно?
— Нам не взять, они ходят там, увидят.
— Все равно, давай вперед.
Под прикрытием кустов тронулись, но на расстоянии шагов ста от деревни кусты оборвались поляной..
— Стой здесь, я поеду.
Исаков вылез из кустов и рысью направился на зады. Едва он скрылся за углом дворовых построек, как оттуда заорал испуганный голос.
— Стой! Тпру! Лови!
Грохнул выстрел. Справа всполошенный пулемет затрещал, видимо, по придорожным кустам.
— Лови-и! Тпру-у! Стреляй!
— Чего там такое?
В деревне поднялся сполох, со всех концов залаяли собаки, по улице затопали бегущие ноги, зазвякало оружие, в некоторых домах мелькнул свет.
Из-за сараев вырвалась фигура всадника и с галопа врезалась в кусты.
— Черти! — ругался разгорячившийся Исаков. — Сволочи, в упор стреляют. Баскаков, живо к командиру, доложи, что занята. Около роты. Куров, на ту сторону дороги! Захвати с собою Карпушева, тут он.
— Баскаков, пошли сюда двоих.
Куров мелкой рысью затрусил по кустарникам обратно. На дороге наехал на Карпушева и махнул ему за собою.
— Что там? — равняясь с Куровым, шепотом спросил Карпушев.
— Занята. Ты не шуми.
Они выехали на опушку и схоронились в кусте, метрах в ста от пулемета. Куров знаками показал разинувшему рот Карпушеву пулемет и что там пеший противник.
Сзади зашуршали кусты, и к ним подъехал комвзвода Леонов.
— Чего тут?
Куров шепотом рассказал.
— Впереди нас кусты-ы! — заорали от пулемета. — Левее от дороги-и!
— Черт! Давай правее.
В кустах правее их разыскал Головкин из эскадрона.
— Товарищ командир! Комэска ругается, почему, говорит, встали?
— Я же ему докладывал.
— Пусть, говорит, ищут правый фланг — и вперед, не задерживаясь.
— Есть! Скажи, что есть. Куров, вперед, шары наточи, вон у тех деревьев тебя догоним. Карпушев — маяком, смотри в оба.
Скоро деревня осталась влево сзади, но речка остановила дозоры, а мост в деревне.
— Вперед! — передают сзади.
Куров сунулся было, но увязил лошадь до живота и скачками выбрался обратно.
— Вправо, искать брод!
Вправо по берегу повела тропинка, по ней взяли рысью и вскоре подъехали к дому лесника. От домика к берегу спускалась проторенная и загатьеванная дорожка, по ней спустились и перешли вброд. На той стороне лес окружил всадников снова.
— Куда теперь?
— Черт ее знает. Дождемся командира. Куда, товарищ командир? — спросил Куров подъехавшего Леонова.
— На,восток, вот в этом направлении, — взглянув на карту, показал рукою командир. — Езжайте прямо лесом, здесь дороги нет, километрах в трех выедем на поля. Вперед!
Опять лес охватил могильной тишиною и мраком. Объезжая деревья, теперь нужно было запомнить направление, иначе легко можно заблудиться и начать кружить на одном месте. Куров зорко вглядывался в деревья, стараясь по сучьям определить стороны света, но деревья были кругом обросшие одинаково, он щупал на стволах поросли лишайника, лишайник был кругом. В этих дебрях лес не чувствовал ни юга, ни севера. Осенние ветры шумели вверху и траву, понятно, никуда не клонили. Оставалось ориентироваться по звездам, но выхватывающиеся между верхушками деревьев кусочки неба показывали одну-две звездочки, ничего не говорящих. «Без компаса тут никуда не уйдешь, — думал Куров, — или придется искать прогалины». Несмотря на исключительное напряжение. Курова, проверяющего себя, как бы он на войне поступил, все-таки с направления сбивались несколько раз и приходилось забирать то вправо, то влево. Ядро разъездов ехало почти на хвосте дозоров. Непосредственно за разъездом просачивался через лес эскадрон, оставивший кухню и повозки с обозом полка.
Наконец впереди разом вспыхнул сероватый свет, и Куров выехал на открытое поле.
— Прямо, вот так! — махнул рукою командир.
Куров пустил повеселевшую лошадь, она зашагала, стрелками поставив уши.
«Чует чего-то», — подумал Куров, поправляя спутавшуюся гриву.
Начало светать и вместе с тем свежеть. Впереди начали вырисовываться дома деревни, и командир увел ядро разъезда в лощину.
Осматривать большое село было отправлено несколько дозоров. Курова оставили в ядре, как всю ночь работавшего впереди. Светало быстро. Пока прятавшийся в балке эскадрон курил и перетаптывался с ноги на ногу, погасла последняя утренняя звезда. Налетевший ветерок разогнал белесые расползшиеся тучи, на востоке брызнули золотые нити утреннего солнца.
Вскоре из дозоров прискакали посыльные, сообщив, что деревня — Николаевская колония, в ней взвод пехоты охраняет переправу через Волхов.
Второй взвод на рыси уехал на западную окраину села с задачей выманить синих на окраину. Через несколько минут, цепляясь за обочины балки, тронулся эскадрон и, подойдя к деревне вплотную, остановился. Куров был послан наблюдать за вторым взводом. Он въехал наверх и, сдерживая порывающуюся совсем выскочить лошадь, огляделся. Из деревни на галопе скакали дозорные, у крайнего дома красноармеец пытался вскочить на прыгающую на месте лошадь и не мог.
«Переменник, — подумал Куров. — Эх, черт, и чего он ловит стремя, когда надо садиться с маху? Эх! Тьфу! Готово! Растяпа...»
К переменнику подбежал пехотинец, схватил его, лошадь вырвалась и распласталась в погоне за дозорными. Левее рассыпавшийся второй взвод на галопе скачет куда-то в сторону. «Ага, в лощину». Вскоре из лощины, скрывшей всадников, выскочили спешенные и побежали на деревню.
«Вон еще растяпа, куда он пику попер? Все бы в пешем строю с пиками ходили, где это видано? Ну, вот теперь обратно; командир, видно, вернул».
Из деревни, пригибаясь, высыпали синие и шагах в ста упали серыми точками. Вон обезьянку тащат — пулемет.
— Сади-ись! — крикнули сзади в балке. Куров обернулся. Рядом стоящий комэска делал рукою какие-то знаки. Первый взвод тронулся вперед.
— Мне можно сняться?
— Да, езжайте.
Вскоре балка повернула влево и оборвалась поляной. Перед глазами опять та же картина. Куров подскакал к комвзводу и показал пулемет. Командир поднял руку и полуобернулся к взводу.
— Пики к бою! Шашки-и-и!
Метнулась грива, как подбитое воронье крыло, в ушах взвыл ветер. Равняясь с Куровым, что-то прокричал командир, слева показалась оскаленная морда Егозы. «За повод держится, сволочь», — мелькнуло у Курова. Он дал шпоры и взмахнул клинком над головой.
— Рра-а-а!.. — закричал взвод.
Еще два, три броска — и канава. Рраз! — нет канавы. Справа на Курова, вздрагивая, бежит крайний дом, левее — точки пехотинцев. Они вскочили и бросились бежать. Куров направил коня на одного, тот, оглянувшись, присел, закрывая голову руками.
«Как бы? — мелькнуло у Курова. — Вот так бы». Он вскинул клинок и мысленно сделал взмах над присевшим.
— Падай! Куда бежишь? Убежать хочешь? Падай! — крикнул он другому. «И этот бы пропал. Дурак, чего испугался? Сейчас только и учиться бы, а он трусу верует. Ведь знает, что не тронем». Он придержал коня, командир опять выскочил вперед и плавно повернул в деревню. С проулка, в который они повернули, сыпанули по сторонам ребятишки и бабы; проезжая, Куров зыркнул по ним взглядом: «Игрушку нашли! Что мы, представление делали, что ли?»
По улице проскакали, никого не встретив. Справа, в промежутке домов, блеснули осколки реки, а в проулке с пологим спуском увидели у этого берега паром. Вот она, задача-то! Но командир проскакал прямо до окраины, где перешли на рысь и, на ходу выстроившись, остановились.
— Абрамов, Миронов! Вперед наблюдателями! Остальные. — маскироваться.
Командир вложил клинок, остальные без команды сделали то же.
Едва успели передохнуть, Абрамов подскочил с вестью.
— Из-за увала выходит рота, в колонне.
— Чьи? Какие повязки на фуражках?
Командир достал бинокль и выехал на окраину сам.
— Кто это? Неужели красные так скоро?
— Как же красные? Ведь та деревня-то занята была. Значит, синие.
— Началось теперь, — пробурчал Карпушев.
— Закурить можно? — спросил один у Исакова.
— Погоди. Узнать надо.
— Ты зачем на поводу держишься? — спросил Куров у переменника, сидевшего на Егозе.
— Я не знаю, за чего я держался, — откровенно усмехнулся тот.
— Страшно?
— Не знаю.
В это время командир крикнул легкий пулемет. Отделение, спешившись, убежало. К комэску уехал один с донесением, и красноармейцы, опять подобравшись, замолчали. Куров, спешившись, выглянул из-за угла. Пулемет эскадрона уже был на позиции, готовый открыть огонь. Но из-за увала в колонне шла рота синих, за нею вытягивалась другая. Пулемет сыпал очередь, другую, третью, но рота шла, не останавливаясь. Из деревни подъехал второй взвод и, спешившись, рассыпался на окраине. Застрочил еще пулемет, загукали одиночные выстрелы винтовок, а рота шла, будто ее это не касалось. Подъехавший комэска послал Исакова разыскать у синих посредника или сказать комроты, что он расстреливает из пулемета. Исаков уехал. Комроты что-то махнул руками, потом что-то крикнул роте; она брызнула в стороны и залегла. Задняя колонна продолжала двигаться до крайнего лежавшего и потом встала, от нее отделился один и пошел к командиру первой роты. Вскоре вторая рота свернула в сторону и пошла к берегу, на ходу рассыпаясь. Исаков вернулся. Залегшая рота встала и опять пошла во весь рост. Пулеметы застрочили непрерывно, но рота не обращала внимания. Комэска кусал себе губы, обе роты подходили все ближе и ближе. Военком, двигая фуражку то на затылок, то на нос, беспрерывно говорил командиру:
— В атаку, командир, в атаку! Порубим!
Сзади подъехал третий взвод и прижался между домами, не спешиваясь. На увал въехали повозки синих и, видя рассыпавшиеся роты, встали, не зная, куда себя девать.
— Товарищ Маслов, пулемет! — крикнул командир, указывая на окраину. — По коням!
С окраины, путаясь в шинелях, на бегу надевая винтовки, бежали красноармейцы, ловили поводья своих лошадей и садились.
— Пики к бою! Шашки-и!
Опять атака. Увидя выскочившую из-за домов лавину трех взводов, роты встали, некоторые из синих упали, лихорадочно двигая затворами. Командиры что-то кричали, бегая от одного красноармейца к другому, но эскадрон вихрем налетал.
— А-а-а!..
Красноармейцы приседали, готовясь отскочить от скачущих на них кавалеристов. Куров методично взмахивал клинком над головами зажмуривающихся красноармейцев. В одном месте пехотинец, ощеря штык, ждал кавалеристов, но они, круто сворачивая, объезжали его. Куров повернул на него, в глазах и оскале зубов пехотинца светился отчаянный задор, кольнувший Курова. Он повел коня как на лозу, но штык повернулся опять против груди лошади. Куров поднял клинок и припал к гриве, чувствуя, как холодок прошелся по хребту. В одно мгновение он хотел уже свернуть еще левее, но поборол в себе это невольное движение, впившись глазами в ощеренный вороненый штык. В момент, когда конь, со следующим скачком должен был напороться на штык, Куров рубанул по нему. Клинок, направленный с оскользом, вжикнул, как ножницы на точиле, винтовка качнулась в сторону, повернув на месте за собой и пехотинца. Куров проскочил мимо. Эскадрон повернул вправо на вторую роту, уже залегшую и беспрерывно пукающую и по своим и по кавалеристам. Рядом с Куровым скакал Ковалев, он делал зверское лицо, ворочал глазами и пугал своим видом. В двух местах он поехал прямо на прильнувших к земле красноармейцев и перескочил через них с диким визгом.
Когда, огибая полукругом, повернули обратно к деревне, первая рота с криками «ура» бежала на пулеметы эскадрона, вслед за нею поднялась и вторая рота и тоже побежала на деревню. На первую роту ударили с фланга, но красноармейцы, уже пропустившие через себя одну кавалерийскую атаку и увидавшие, что никому из них ничего худого не стало, бежали, не обращая внимания на скачущий эскадрон, Комэска подъехал к комроты, и оба они раскричались. Наконец подъехал наштадив, и эскадрон отошел до переулка в деревню. Роты повели наступление с перебежками и переползаниями. В деревне эскадрон запутался и стал отходить, оставляя один дом за другим. У переправы роты начали наступать особенно яростно, эскадрон «взорвал» паром, бросив несколько взрывпакетов, и начал отходить дальше, но за деревню роты не пошли, и он опять занял старую балку.
Части красных, на стороне которых был эскадрон, подоспели через полчаса. Синие не успели устроить переправы, их батальон ввязался в оборону, и вскоре был дан отбой.
3
Через три дня красные взяли город и оттеснили синих километров на двадцать по Ленинградскому шоссе. Находясь все время в дождь, в утренние туманы и заморозки на ветру, в поле, красноармейцы загрубели еще более. Кожа на лицах и руках обветрела и заскорузла, у некоторых потрескались губы, носы покраснели, стали с сизым отливом, как у пьяниц.
В эту ночь эскадрон ночевал в Подберези. Приказ получили, как всегда, перед утром. В сведениях: у противника кавалерия и превосходство в воздухе. Это было в каждом приказе, и комэска не придал этим сведениям особенного значения, предупреждая комвзводов обычным тоном.
В разъезд был послан первый взвод. С рассветом взвод рысью выехал за деревню, разослав от себя дозоры. Едва отъехали с километр, как впереди неожиданно гукнули, и оттуда, отбивая по шоссе подковную дробь галопа, проскакал дозорный.
— Мост занят! Спешенные кавалеристы. Не из полкового взвода, а незнакомые какие-то, — добавил он недоумевающему командиру.
— Пулемет вперед! Исаков, узнайте, в чем дело!
— Есть!
Отделение уехало. Взвод съехал с шоссе в обочинные канавы. Выстрелы стали чаще. Затрещали пулеметы, комвзвода выскочил на дорогу, намереваясь поехать туда сам, но из тумана от моста опять подскакал дозорный.
— Кавалерия, товарищ командир. На лошадях. К мосту подъезжают.
— Ковалев! К комэска — доложить! — крикнул командир Ковалеву. — Взвод, шагом арш!
Взвод тронулся вперед, ощупывая винтовки, пробуя клинки. Мост еще был не виден, до взвода донеслась дробь. ехавших по нему многих всадников. Навстречу взводу карьером неслись дозорные, с моста охнуло «ура», и зачернела группа атакующей кавалерии. Инициатива была на их стороне, их было очевидное большинство.
— Первое отделение, прикрывать отход! Взвод, налево, кругом, галопом!
Куров выхватил клинок, сдерживая вздымающуюся лошадь. На него, пригнувшись, скакал кавалерист с пикой. «Вот оно по-настоящему-то», — мелькнуло у него. Он крутнул лошадь назад к своим, прижимаясь к левой обочине. Кавалерист с пикой уже равнялся с ним, и он приготовился отбивать пику, но противник ехал мимо. Куров пустил лошадь коротким галопом, весь собравшись в один комок и готовый к любым случайностям. Кавалерист скользнул рядом справа. Сзади закричали Курову:
— Стой! Стой! Ты в плену!
Куров дал шпоры, сразу догоняя объехавшего кавалериста. Тот, не обращая внимания, продолжал скакать по середине дороги. «Неужели он думает, что заколол меня? Неправда!» У него в голове мелькнуло, как бы он сейчас его срубил, потом... потом лошадь бы промеж ушей, она упала бы, задерживая на несколько секунд задних. Равняясь с кавалеристом, он схватил его лошадь за поводья и разом рванул их в сторону. Кавалерист запутался с пикой, лошадь его дала перебой и начала заворачивать в сторону.
— Я тебя зарубил! — крикнул ему Куров. Кавалерист с испугом взглянул на него, сдерживая лошадь.
Впереди мельтешили хвосты отскакивающих первовзводников, сзади в тяжелом топе наседал противник. «Не успеют наши, не успеют», — думал Куров, сжимая в руке клинок. Полуобернувшись, он увидел нагонявшего всадника в развевающейся черной шалью бурке. Видимо, командир.
— Стой! Ты в плену! — кричал он на Курова.
Куров косил на него взглядом, следя за движениями. «Ни клинок, ни наган не вытащил», — мелькнуло у него. Командир наседал быстро, и, когда, равняясь, протянул руку к поводьям куровской лошади, Куров разом вскинул клинок кверху.
— Стой! — с испугом вскрикнул командир, рывком убирая руку и сдерживая лошадь. — С ума сошел! Ведь маневры это! Стой, ты в плену!
— Возьмите сначала! — прерывисто бросил ему Куров.
Командир выхватил кривую шашку и опять дал шпоры.
— Я вас зарубил уже, — не спуская с командира глаз, сказал Куров. Командир вскинул шашку, но опять опустил ее, увидя, как Куров метнул глазами и тоже приподнял клинок.
— Как фамилия ваша? — крикнул командир.
Куров усмехнулся.
Серым пятном вырос окраинный дом Подберези, за одним из них Куров увидел голову командирского Чертолома, и, едва успел проскочить этот дом, — с обеих сторон улицы выскочил эскадрон, вихрем обрушившись на синих.
Смятый неожиданным ударом контратаки, эскадрон синих посредники вывели из строя, запретив полчаса вступать в дело.
Со стороны синих карьером прискакал Баскаков. Едва сдерживая дрожь челюсти, он рассказал, что там идет полк кавалерии, его чуть не взяли в плен, но он ускакал.
— Фома, — когда он подъехал к взводу, сказал ему Куров, — от тебя уже пахнет покойником. Тебя уже два раза изрубили в куски.
Взглянув на серьезно говорившего Курова, Баскаков заметно побледнел.
— Первый раз — это когда ты пустил противника объехать тебя слева, а второй раз — когда ты остановился по крику «стой». Это мне кричали-то, а не тебе.
Справа подъехал наблюдатель и сообщил командиру эскадрона, что за деревней галопом скачет эскадрон синих и уже поравнялся с ними. Командир на рыси повел эскадрон отходить. В километре от этого места синие выехали на шоссе и с обнаженными клинками наседали уже к хвосту эскадрона. Первый взвод заехал за придорожный сарай и быстро повернул там, приготовившись к фланговой контратаке. Едва успели вынуть клинки, эскадрон синих поравнялся с сараем. Эскадрон ударил в лобовую контратаку, первый взвод бросился с фланга.
Пол-эскадрона противника вывели из строя, остальных заставили отойти.
Туман давно рассеялся, солнце было уже высоко, а эскадрон, роняя хлопья пены со взмыленных лошадей, большими отскоками уходил все дальше и дальше к городу. Синие не давали ни минуты вздоха, наседая то с фланга, то на хвост. Много уже эскадрон потерял выбывшими из строя по ходу боев, многие остались в плену, в том числе и ротозей Баскаков. Ковалев, налетевший с галопа на всадника синего, вылетел из седла, разбил в кровь нос и содрал с руки кожу. Но он остался старым Ковалевым, матерился и по поводу и без повода, в нахальных усмешках скалил зубы и на галопе успевал рассказывать похабные анекдоты. У Карпушева захромала лошадь, но он упросил послать с ней переменника с заболевшим животом, а сам на его лошади остался в строю.
С шоссе эскадрон свернул на Пидьбовский мост, но он оказался занятым синими. Эскадрон взял опять вправо и поехал полем. Неожиданно от домов на шоссе опять ворвался эскадрон синих и галопом пошел наперерез. Эскадрон повернул к реке и, хлюпая по болоту, переправился на ту сторону. Кустарник скрыл эскадрон, и в первый раз за десять часов красноармейцы спешились, растирая затекшие зады.
— Ну как, намылили холку нам сегодня? — спросил Смоляк, подмигивая в сторону синих.
— Нам-то что, вот лошади...
— Лошади отдохнут.
— А как, товарищ военком, кухни у нас не попали в плен?
— Кухни? — улыбнулся Смоляк.
— Самоле-от! — крикнул наблюдатель.
Кинулись к лошадям, торопливо прятали их в кусты. Самолет с гудом пролетел над головами и скрылся за соседней рощей. Красноармейцы опять собрались закурить, но не успели и кисетов достать, как из-за рощи самолет, чуть не касаясь вершин деревьев, сбрил к эскадрону. Лошади торопко вздрагивали, красноармейцы бежали опять в кусты, с самолета вместе с ровным гудением вырвались встрески пулеметных очередей.
— От сволочь! Как цыплят перестреляет.
— От этой птички ни в каких болотах не спрячешься.
Пока срывали винтовки, приготавливали пулемет, аэроплан был уже далеко. Продолжая бреющий полет, он скрылся за деревьями.
4
В это утро замерзли лужи. Бледноватый, потрескавшийся ледок хрупал под ногами, замерзшие комья грязи звенели как чугунные. На железных крышах двухэтажных городских домов отложилась белая ледяная ржа. Заглядывая в окна нижних этажей, по порядку окраинного переулка шел крестьянин. На углу он перешел на другой порядок и теперь уже не просто заглядывал, а, поцарапав стекло, спрашивал, не живет ли здесь командир из эскадрона. Неожиданно он увидел на улице Хитровича и остановил его.
— Зятя, слышь, ищу, не знаешь ли? — спросил он у командира.
— Ветрова? Я к нему, идем.
Во дворе одного из домов они прошли во флигель, в маленькой комнате навстречу им бросилась Анка.
— Тятя!
Вытирая непрошеные слезы, Анка побежала к примусу, Хитрович с Игнатом прошли к табуретам.
За чаем Ветров расспрашивал про деревню, знакомых крестьян, про молодежь. Игнат часто сморкался в платок и рассказывал, не пропуская никаких подробностей.
— Я ить, это, по делу. Лошадей у вас скоро, сказывают, выбраковывать будут, так вот мы хочем забрать, которы подходящи.
— Пять у нас будет. Три из них вам подойдут. Документы-то как у вас? — спросил Ветров.
— Документы?.. Все как есть. От артели один и один вот из сельсовета.
Игнат подал справки и, пока Ветров читал их, он осмотрелся в комнате. Анка поймала его взгляд и вспыхнула.
«Ничего, — заключил он про себя, — пока», — добавил, взглянув на Ветрова, которому продолжал не верить, и боялся его, пугаясь его сухости и непривычной для Игната трезвости, с которой Ветров подходил к каждому делу.
— А как Яков? — спросил Ветров, возвращая справки.
— У Якова дела... табак. Примак-то ушел, к нам просится, а сам-то он лежит, никого не подпускает.
— Я о доме, дом-то как? — переспросил Ветров.
— Дом?.. Право, не знаю. Риковцы-то трусят, — округ, говорят, надо спросить.
— Я так и знал, — нахмурился Ветров. — Он вам еще свинью подложит. Замахнулись — так бить надо. Лежит, а вы небось слезы проливаете?
Он отвернулся к окну и сухо забарабанил пальцами по столу. Игнат завозился, будто ему что-то мешало на табурете. «Эх, вот жизнь! Замахнулся, говорит, так бей. А как бить, если он на коленях?» Но Игнат вспомнил все обиды, что он много лет переносил от Якова, вспомнил, как Яков жал из него последнее, вспомнил свою семью, и мысли поплыли по-новому. «И то сказать, драка-то настоящая. Ведь всю жизнь дрались, только тогда их верх был, а теперь мы наверх выбираемся. Дай ему передышку — он опять выберется, опять прижмет, и уже тогда не вздохнешь. Уж я его знаю, из него слезу не выбьешь».
— Сегодня наши с трактором приедут, — сказал Хитрович, смотря в окно, как и Ветров.
— С трактором? А, да, да, — обернулся Ветров обратно. — Ты вот что, Игнат. Надо вам обратиться прямо в окрисполком. Вынесите на собрании постановление и туда. Сначала напирайте на мельницу, а потом уж и дом. Во дворе-то у него совхоз целый может поместиться.
— Ты бы сам приехал, — рассматривая свои руки, предложил Игнат. Ему хотелось Ветрова в деревню и для Анки, и для матери, которая наказывала ему об этом.
— Нет уж, — улыбнулся Ветров. — Это не так просто. Не из Аракчеевки. Ну, пойдем в эскадрон-то? — поднялся он.
— Ты пойдешь? — спросил он Анку. — Посмотрим трактор.
— А со стола-то как же? — испугалась Анка.
— Чего «со стола»?
— Со стола-то убрать надо?
— Тю-у! — засмеялся Ветров. — Ну давай живее.
По дороге, так же как и в доме, Хитрович путался между Ветровым и Игнатом, не зная, куда девать себя. Он чувствовал, что он лишний у Ветрова, но все же шел к нему каждый вечер, просиживал до полночи, иногда вместе с Ветровым читал газеты, перебрасывался одной-двумя фразами и уходил, всякий раз задавая себе один и тот же вопрос: зачем он был здесь? Беспричинно тянуло его к Ветрову. Он перенимал его жесты, слова, походку.
Перед маневрами дивизионная партийная комиссия отменила постановление ячейки эскадрона как поспешное, оставила Хитровича членом партии, объявив ему выговор за отрыв от ячейки и от красноармейских масс. С того времени Хитрович боялся остаться один, всякий раз бежал во взвод или к Ветрову, но нелюдимость и замкнутость его оставались, и это его мучило жестоко.
Переулком они прошли за городской вал. Направо виднелись длинные крыши казарм и конюшен, начинались огороды.
У эскадронного огорода на дороге толпилась группа красноармейцев, двое висели на изгороди, из-под руки вглядываясь в синеющую даль. Когда подходили, группа оторвалась от огорода, бросилась по дороге.
— Они! Они! Едут! — закричали из группы.
Вдали на шоссе полз трактор. Сзади и с боков его толпою бежали красноармейцы первовзводники. Лица их были красны и мокры от пота, но глаза блестели неподдельным восторгом.
С приездом в город куровская колхозная группа, организовывавшаяся целое лето, наконец приступила к занятиям. Сельскохозяйственный техникум, с которым договаривались о руководителях, неожиданно предложил провести курс изучения трактора. Это было для группы триумфом. Они взялись за изучение остервенело, изумляя своим старанием самых бывалых педагогов. А сегодня уже практиковались.
— Эге-е! Крути! Ух ты-ы! — ухали бежавшие навстречу трактору красноармейцы. Они окружили трактор. На огороде трактор стрельнул и встал. Куров с застывшей широченной улыбкой сидел за рулем, не замечая, что с лица, как с дерева после дождя, густо падают капли пота, будто не трактор Курова вез, а он, Куров, вез его на своей сугорбоватой спине.
— От машинка! От это да! — хлопал себя по ляжкам Граблин, бегая вокруг трактора.
— Ну-ка, заведи! Ну-ка, как он! Ну-ка! — нукал Силинский. Он забегал то вперед трактора, то заглядывал на него сбоку. Куров хлопал машину по кузову, как цыган лошадь.
— Эта машинка, брат, знаешь, что сделает? — хвалился он, оглядывая столпившихся красноармейцев. — Она, брат, она... — он подбирал слова, которые бы выразили, что она может сделать, но ничего подходящего не приходило на ум. — Она всю деревню перевернет. Вот что, — хлопнул он еще раз по ней.
Подошел инструктор. Он оглядел трактор и велел заводить. Красноармейцы-колхозники бросились к нему, но Куров их отстранил.
— Погоди. Сам сделаю.
Он сдвинул брови и, словно колдуя, завозился над трактором, методично припоминая все заученные движения. Трактор еще раз стрельнул и к общему восторгу запыхтел объевшимся боровом. Куров кивнул головою, чтобы передние расступились, и тронулся, на ходу опуская лемеха. — Пошел! Пошел! Двинулся-а!
Красноармейцы гурьбой бросились за ним, притопывая и приплясывая. Граблин, подпрыгнув, перевернулся через голову. Бежали, обгоняя его, заглядывая ему вперед, хлопали друг друга по плечам, в грохочущем хохоте расплескивая свой восторг. Игнат забыл Анку и сердитого зятя и хохотал вместе с красноармейцами, поспевая за ними своим непривычным стариковским бегом.
— Эге-е! Крути-и! Крути, Гаврила!
Куров ехал, цепко сдавив руль. Он растягивал плывущую по лицу улыбку, стараясь принять серьезное выражение, но это ему не удавалось. Вместе с другими у него прыгало внутри, хотелось соскочить с сиденья и пуститься в обгонки.
На третью борозду сел Липатов. За ним тоже бежали, удивляясь уже не трактору, а Липатову, уверенно (так им казалось) командовавшему трактором, как лошадью. Подошла очередь Карпушева. Он подошел осторожно к трактору, как к музейной редкости, сдул с сиденья пыль.
— Господи, благослови... Тьфу! Мать твою, черт!
Красноармейцы грохнули в хохоте, а Карпушев рывком сел на трактор, сердито взглядывая на товарищей.
— А вы можете? — спрашивали второвзводники остальных.
— А что мы, у бога теленка украли, что ли? — обиделись отпускники-колхозники.
Второвзводники смотрели на трактористов с восхищением, терпко глотая слюни зависти.
Неужели они тоже могут когда-нибудь так же выучиться? Так же вот сесть, давнуть, крутнуть, а он завздыхает и пойдет, куда они захотят? Неужели...
— Вот бы... А? — бормотал Граблин. — Я бы тогда, знаешь? Я бы... — Он махнул рукой, не договорив. Он бы тогда... Эх! что там говорить! Одно ясно — на тракторе ездить он будет. Уж это от него не уйдет.
А трактор фыркал. Сменяя седоков, он ползал по огороду, выкрашивая его в черно-бурую пушистую постель.
Вечером в казарме колхозники ходили из угла в угол, расплескивая свои клокочущие чувства, чему-то подбадривающе улыбаясь, кому-то показывая хрустящие в суставах кулаки.
5
Дни бежали подскакивая, в обгонку, как красноармейцы на огороде. Не хватало дней. Считанные по пальцам, они зачеркивались один за другим, и не было силы остановить их, чтобы закончить все, что намечали колхозники. А сделать надо было многое: надо было закончить изучение трактора, проработать правила внутреннего распорядка коммуны, прослушать занятия по агроминимуму, наконец, надо было сделать концовку в эскадроне. Не уехать же так просто! Сел и уехал! Ведь два года! Разве зачеркнешь их?
— Сняться надо. На карточку, — предложил Миронов, когда отпускники возвращались с занятий.
Было темно. Грязная дорога растопилась черной, теряющейся лентой. Впереди над городом пожарным отсветом горел кусочек ночи. Красноармейцы шлепали по грязи, оступались в колдобины и лужи.
— Сняться — дело нехитрое, это в два счета, — вглядываясь в дорогу, ответил Карпушев. — Тут надо что-нибудь такое... эдакое... — Он шевелил перед собою огромными своими пальцами, стараясь ими досказать, что-такое нужно сделать.
— Надо, чтобы сдача была как следует, чтобы не подкопаться. Лошади там и все такое, — подсказал Савельев. Он, видимо, мысленно начал пересматривать свои вещи, откладывая их по очереди на пальцах.
В эскадроне отпускники далеко за поверку возились в классе. За большим классным столом сидел над тетрадью взводный грамотей Баскаков, вокруг него, давя грудями крышку стола, грудились остальные, заставляли Фому перечитывать написанное, и подсказывали новые пункты.
— Тут надо еще добавить, чтобы они мирно жили, не ругались бы, — предложил сам Фома, дочитав слова: «И все, как один, укрепляйте боевую способность РККА».
— Насчет миру не надо, — заморщился Липатов, — не подходяще.
— Я не насчет миру, а насчет драк, — обиделся Фома.
— Ну, драки, знаешь, старики пусть учат не драться-то.
— Насчет лошадей пиши, — показал пальцем Абрамов. — Пиши: конский состав... пиши, пиши, — видя, что Фома оглядывает товарищей, заторопил он. — Конский состав вести в полном порядке. Уборка чтобы и уход.
— Что «уход»? — недовольно спросил Баскаков, отрываясь от тетради. — Уход! Надо следактировать, чего уход-то.
— Вот ты и ледактируй, — надулся Абрамов.
— Ладно. Вы не спорьте, — ввязался Куров. — Внимательно ухаживать за лошадями и держать в чистоте, — продиктовал он Баскакову.
И пока Фома, переваливая голову то в одну, то в другую сторону, выводил продиктованное, красноармейцы следили за его рукою, как и Баскаков, будто помогали ему...
Последний день...
Как он идет? Не поймешь, не то он быстро проходит, не то тихо, медленно. И не знали они, то ли им жаль чего, или чего не хватает. Как их разберешь, эти чувства? Всего месяц назад они желали уехать, желали новой работы, а сегодня, вдруг стало грустно. Грустно... Они вдруг почувствовали, что в эскадроне остается кусочек их собственной жизни. Они разрывают эту жизнь, и никогда им не вычеркнуть этих двух лет.
На вечерней уборке лошадей отпускники ласкали их не по-обычному. Они разбирали лошадям гривы и хвосты, заглядывали в глаза своим лошадям так, как может смотреть человек на вещь, которую никогда больше не увидит. Передавая коня молодым новобранцам из рук в руки, отпускники рассказывали при этом всю биографию лошади, ее характер, норов, чего она любит и чего не любит. Они заставляли новобранца ощупать ее с холки до холки, пробежаться с ней, чтобы удостоверить исправность ее и... Прощались.
— На, товарищ! Береги, учись! Трехпроцентный годичный падеж мы снизили до одного, простои — с одиннадцати до семи...
Вечером — собрание. Отпускники выступали с наказом и так, в одиночку, от себя. Говорили и смеялись, смеялись потому, что выполнили свою задачу, свой долг.
Потом говорили второвзводники, командиры, новобранцы. Они обещали отпускникам хранить славные традиции Красной Армии, закреплять достижения отпускников, повышать боеготовность. Они тоже наказывали. Наказывали отпускникам ни на минуту не забывать военной опасности, не демобилизоваться, держать порох сухим. Эскадрон обязал отпускников бороться на фронте социалистического строительства так же упорно, как они боролись за боевое укрепление Красной Армии.
Кричали «ура», кричали еще что-то, шефский оркестр играл туш, играл марш, играл «Интернационал».
Говорил инструктор политотдела. Его приветствия и наказы заряжали на новую работу. И то, что о них сегодня все говорят, что сегодня их день, наполняло их гордостью, сознанием большой значимости. И не было препятствий, не было трудностей, против которых они не пошли бы.
— И еще, последнее, — говорил инструктор. — Политотдел берет шефство над вашей коммуной. Мы поставили задачей приобрести вам к весне трактор, и с этого месяца сотрудники управления дивизии начали отчисления.
Хлопали ему до боли в ладошах. Вскочив со скамей, отпускники кричали до хрипоты и не знали, чем еще можно выразить свои клокочущие чувства...
А утром были на станции...
Плескался эскадронный штандарт. Отпускники, взглядывая на него, ходили от одного к другому из остающихся товарищей и говорили с ними почему-то о самых посторонних вещах: о погоде, о времени и еще о чем-то.
Неожиданно подкатил поезд, и вдруг рванулась мысль, что ведь они сейчас уедут... Уедут. Отпускники бросились к вагонам, потом обратно к товарищам, жали им руки и вздрагивающими губами целовались с красноармейцами, с командирами, с военкомом. Схватили качать. Взлетели и Гарпенко, и Смоляк, и Ветров, и Куров, и еще кто-то, пока не засвистел паровоз.
Уезжали первовзводники... Зарокотавшие колеса поезда заглушили и оркестр, и крики эскадрона, и отпускников, кричавших что-то красноармейцам и командирам.
Гарпенко и Смоляк бежали за вагоном, потом, остановившись, долго смотрели вслед. Из двери вагона выглядывали головы отпускников. Лобастый Куров, прижимаясь щекой к железной обшивке, глотал слезы, не отрываясь смотрел на Смоляка и тихо улыбался...
...Когда командир и военком вернулись на перрон, эскадрон уже строился. На левом фланге неуклюже топтались новобранцы, старшина со сдвинутой на затылок фуражкой бегал около них и кричал:
— Смотри грудь четвертого, считая себя первым! Направо... Р-равня-йсь! Смирно!
Гарпенко посмотрел на новобранцев, откашлянул и прошел на середину.