Неуютно было немолодому и уже отяжелевшему адмиралу в сановитом Петербурге. С болью смотрел он на новых хозяев флота, да не хозяев, а просто распорядителей и холодных вершителей его судеб. Он никак не мог понять, о чем думают новые правители российской державы, что хочет новый император? Почему столь велико их безразличие к самым важным интересам военно-морских сил, почему не видят они, как Петр I, во флоте — вторую и так необходимую государеву руку. Обидно, конечно, не получить причитающиеся награды и вознаграждения за громкие победы и неимоверные усилия в походах и сражениях, но еще обиднее чувствовать, как хиреет флот, как обрастает ракушками безразличия днище морского дела России. Он видел, как падало уважение к званию морского офицера. Публика под этим названием стала разуметь юношу и молодого человека, позабывшего благонравие, почтение к отеческим наставлениям и долгу, а то и просто гуляку, пьяницу и неуча.

Корабли гнили, вооружались плохо, флотоводцы не имели смелости духа требовать внимания к нелюбимому детищу императора. Звания на флоте все чаще давались не за длительность плавания, не за смелость и решительность, а по родству и за взятки. Современники не без ехидства заметили, что Россия содержит свой флот не для неприятелей, а для приятелей.

Федор Федорович, назначенный командующим Балтийским гребным флотом в 1802 году, ездил в порт регулярно, проверял умение гребцов, от коих и зависела скорость и маневр кораблей, командовал, отдавал распоряжения, а на душе скребли кошки. С каждым днем это становилось делать все тяжелее, бессмысленнее даже. Он и так чувствовал насмешку и унижение в том, что его, командовавшего всем Черноморским флотом, повелевавшего объединенной Средиземноморской союзной эскадрой, поставили командовать гребной флотилией. Но умея не только командовать, но и подчиняться, — смолчал, покорился, ожидая изменений. Однако проходил месяц за месяцем, а изменений во флоте не намечалось. Или намечались, но к худшему, при всех высоких словах и обещаниях, при язвительном глумлении над прошлым. Молодой император Александр I с пылом к реформам, за которым ощущались неуверенность и страх перед действиями тех, кто задушил его отца, менял коллегиальность в управлении на единоличие, учреждал министерства. Учредили и министерство военно-морских сил.

Нет, не ждал Федор Федорович, что его пригласят и возведут на сие место. Знал, что мало знатности. Побед, орденов, заслуженных трудами званий хватало, а знатности, знакомств высоких не хватало. Очень хотелось, чтобы назначили человека знающего, в морском деле разбирающегося, с пренебрежением к флоту не относящегося. Хоть и крякнул, но выбор одобрил, когда объявили царский указ о назначении первого морского министра России. Им стал Николай Семенович Мордвинов. Многим не дотягивал Мордвинов до замечательного флотоводца России, но был он человеком образованным, нужды флота постиг, законы экономии и хозяйствования знал, командовал хотя и осторожно, но верно.

Однако в морском деле первенствующее значение приобретал «Комитет образования флота», во главе которого стал англоман и умелый царедворец Александр Романович Воронцов. По примеру многих не самых умных политиканов, он стал обливать грязью все, что было во флоте до нового императора. Тот охотно в это поверил, да и соблазнительно — переписать страницы истории заново, чтобы потомки восхищались зоркостью, предвиденьем и решительностью нового правителя. Однако потомки, да и современники обладают возможностью сравнивать прошлое и будущее, видеть забвение лучшего, внедрение худшего там, где вершитель политики объявлял о провалах предыдущего и утверждал свой курс. Так получилось и с флотом во времена Александра I. Его состояние было таким образом представлено Комитетом, что император отписал: «Мы повелеваем оному Комитету непосредственно относиться к нам о всех мерах, каковые токмо нужным почтено будет к извлечению флота из настоящего мнимого его существования и к приведению оного в подлинное бытие». Как будто не было у Российского флота Чесмы, Калиакрии, Корфу. Поручения совершать преобразования во флоте не случайно были даны не моряку, тот бы помнил о победах и достижениях и боролся за продолжение славных традиций. Граф Воронцов никаких теплых чувств к флоту не питал. И это позволило, ему сформулировать мнение о будущем флоте: «По многим причинам, физическим и локальным, быть нельзя в числе первенствующих морских держав, да в том ни надобности, ни пользы не предвидится. Прямое могущество и сила наша должны быть в сухопутных войсках; оба же сии ополчения в большом количестве иметь было не сообразно ни числу жителей, ни доходам государственным. Довольно, если морские силы наши будут устроены на двух только предметах: сбережении берегов и гаваней наших на Черном море, имев там силы, соразмерные турецким, и достаточный флот на Балтийском море, чтобы на оном господствовать. Посылка наших эскадр в Средиземное море и другие экспедиции стоили государству много, делали несколько блеску и пользы никакой». Даже осторожный Мордвинов не выдержал такого принижения флота и подал в отставку. На его место пришел услужливый Чичагов. Как отмечали современники, этот адмирал и «по воспитанию, и по женитьбе» англичанин и притом англичанин «до презрения всего русского».

Вице-адмирал В. М. Головнин так охарактеризовал нового министра: «Человек в лучших летах мужества, балованное дитя счастья, все знал по книгам и ничего по опытам, всем и всегда командовал и никогда ни у кого не был под началом. Во всех делах верил самому себе более всех, для острого слова не щадил ни бога, ни царя, ни ближнего. Самого себя считал способным ко всему, а других ни к чему. Вот истинный характер того министра, который, соря деньгами, воображал, что делает морские силы наши непобедимыми. Подражая слепо англичанам и вводя нелепые новизны, мечтал, что кладет основной камень величию русского флота. Наконец, испортив все, что осталось еще доброго в нем (во флоте), и наскучив наглостью и расточением казны верховной власти, удалился, поселив презренье к флоту в оной и чувство глубокого огорчения в моряках».

Однако замыслы нового министра были обширны, контракты заключались на целые миллионы, а мощи флота не прибавилось. Когда через несколько лет в кабинете министров Чичагова запросили, по какой причине он уничтожил прежний флот, а нового не сделал, то ему ничего не оставалось делать, как, «наступив презренье», выйти с заседания, хлопнув дверью.

Правда, англичане его в это время усиленно расхваливали, называли представителем «нового порядка», «честным человеком». Как не подивиться этому хитрому умению восхвалить ненужного, никчемного человека, деятельность которого приносит вред собственной стране и объективную пользу туманному Альбиону. Поистине: хвали недруга слабого и придурковатого — выиграешь. Историк русского флота П. И. Белавенец писал: «Полагаю, что, будь Чичагов на месте Ушакова, он бы заслужил блистательный отзыв Нельсона как человека, преклонявшегося перед англичанами, а Ушаков, отстаивавший раньше всего русские интересы, был неудобей английскому адмиралу».

Нельсон сам в это время подвергался остракизму высшего английского света, Ушакова же высший свет и верховная власть просто не замечали. Он понял, что его талант, знания, умение не нужны новой власти, и 19 декабря 1806 года подал прошение.

* * *

Декабрь по-петербургски был сумеречным и тусклым. На душе было столь же промозгло и туманно. На службу ко времени Федор Федорович не поехал. Мундир, однако же, надел, зачем-то нацепил и ордена. После этого распрямился, засветился весь и решительно пошел к выходу. Подошел к двери, взялся за ручку — в это время вдали раздался сигнальный выстрел Петропавловской крепости. Федор Федорович ручку не дернул. Постоял минутку, опустив голову, и, повернувшись, медленно пошел к столу. Подтянул чернильницу и вывел на оставленном с вечера листе бумаги:

«Всемилостивый государь! В высокославной службе Вашего императорского величества находился я сорок четыре года, продолжаю оную беспорочно…»

Покачал головой, взор его устремился куда-то вдаль, сквозь годы, в обозначившиеся лица ушедших соратников, очертания крепостей, силуэты уже несуществующих, но дорогих его сердцу кораблей. На лист легли новые строчки.

«… более сорока кампаний сделал на море, две войны командовал Черноморским линейным флотом против неприятеля, был во многих флотилиях с пользою…»

Отложил перо в сторону, охватил горстью подбородок и надолго задумался. О чем думалось ему тогда? Наверное, о том, что заканчивался его боевой путь, о том, что окончательно уходил в прошлое его XVIII век, век сильных личностей и фаворитов, звонких побед и хитроумных интриг, открытого боя и незамысловатой тактики. Наверное, было ему противно словоблудие вокруг флота, возня для собственного возвеличивания, разговоры там, где полагалось дело делать. Мириться с этим было тяжело. Бороться… В состав морского комитета его никто не ввел, и уже это говорило ему о том, что победы забываются, умение не ценится, опыт не берется в расчет. Ну что ж… Федор Федорович вздохнул и твердой рукой дописал:

«…Ноне же при старости лет моих отягощен душевной и телесной болезнью и опасаюсь при слабости моего здоровья быть в тягость службе и посему всеподданнейше прошу, дабы высочайшим Вашего императорского величества указом поведено было за болезнью моей от службы меня уволить».

Отмахнулся от какой-то навязчивой мысли и закончил:

«Не прошу я награды, знатных имений, высокославными предками Вашими за службу мне обещанных, удостой, Всемилостивейший государь, тем, что от высочайшей щедроты Вашей определено будет на кратковременную жизнь мою к моему пропитанию».

* * *

Император Александр изящно сидел на стуле, мысленно пытаясь представить себя со стороны. Он знал, что это очень важно для царствующей особы — уметь выглядеть, выглядеть императором. Его отцу этого не хватало: был суетлив, несдержан, неэлегантен. Он же не потеряет державного облика, будет обаятелен и красив, будет заботиться о том, чтобы все с первого взгляда понимали: перед ними император. Не деспот, не самодур, не бранчливый пришелец, а заботливый отец народа, защитник дворянства, вершитель всего разумного в империи.

Доклад прошений, отчеты, проекты указов слушал краем уха, не любил бумажное дело: отбирало много времени, проходило без внимающих и рукоплещущих свидетелей. Небрежно подписал два указа, согласился с наказанием проворовавшегося управляющего государственными имениями, неожиданно смутился, услышав слова прошения адмирала Ушакова. Он не хотел иметь обиженных в империи, не хотел злых слухов о том, что устраняет заслуженных и умелых от управления. Знал, отцу это дорого обошлось. С деланным недоумением пожал плечами:

— Чем он недоволен, Ушаков? Какие такие награды ему недодал отец? Да болен ли он? Или сие вызов, открытое недовольство? Вы, господин товарищ министра, дознайте у него подробнее о душевной болезни, что он пишет. В чем она проявляется?

…Почти месяц прошел. Александр уже почти забыл о прошении Ушакова, и, когда Чичагов положил ему новое, с удивлением прочитал: «Всеподданнейше доношу долговременную службу мою продолжая, от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной неусыпной деятельностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мной знаки отличия. Ныне же после окончания знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море честью прославившей флот Ваш, замечаю в сравнении против прочих лишь лишенных себя высокомонаршей милостыни и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь, истощившие крепость моего здоровья, богу известны: да будет воля его святая: все же случившееся со мной приемлю с высочайшим благолепием. Молю о милосердии и щедрости, повторяя всеподданнейше свое прошение от 19 декабря минувшего 1806 года».

Александр нервно дернулся.

— Упрямец. Мы на морях воевать не будем. Отпустите его, пусть молится богу.

Чичагов с удовлетворением кивал головой. (Все, больше суровый адмирал не будет молчаливо давить на него своим авторитетом.) И записывал диктуемый царем указ.

«…Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованьем». Чичагов и против этого не возражал: лишь бы скорее ушел.

…Судьба Ушакова была решена. Великий флотоводец, политик и дипломат, отец многих поколений русских моряков отправлялся в Тамбовскую губернию.