Твардовский — это не псевдоним великого русского поэта, как можно было бы подумать, это фамилия. Говорят, что она досталась ему от деда Гордея, который служил артиллеристом-бомбардиром в Польше, откуда и привез прозвище «пан Твардовский». Эта фамилия, похожая на польскую дворянскую, ставила деда поэта на сословной лестнице несколько выше простых крестьян, скорее приближала его к однодворцам, то есть земледельцам, жившим на окраинах Российской империи, которым правительство давало землю, а те в ответ должны были охранять приграничные территории. Бомбардир был человеком грамотным, писал хорошим почерком затейливые письма родственникам своих однополчан, может быть, от него Александр Трифонович и унаследовал свой дар. Однако, его прозвище и желание выделиться из общей крестьянской массы сыграли злую шутку с отцом Александра — Трифоном Гордеевичем. Тот был кузнецом, человеком твердым и основательным. Тяжелым трудом он смог скопить немного денег, которых хватило, чтобы сделать первый взнос в банк и купить в рассрочку небольшой участок болотистой земли. Позже поэт напишет в автобиографии: «…нам, детям, он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, подзолистой, скупой и недоброй, но нашей земле — нашему «имению», как в шутку и не в шутку называл он свой хутор». Это стремление вырваться из нищеты, знание грамоты и даже определенная начитанность выделяли его из среды крестьян, которые то шутливо, то иронически называли Трифона Гордеевича «паном», как и его отца.

Земельный участок Твардовских находился в деревне Загорье, ныне в Смоленской области, где и родился будущий поэт. Его детство пришлось на первые послереволюционные годы, а в юности он на собственной шкуре постиг все прелести коллективизации. Советская власть не посчиталась с тем, что ею отец обрабатывает землю сам, только с членами своей семьи, не нанимает батраков, а не нищенствует только благодаря своему трудолюбию. В начале тридцатых годов он был успешно «раскулачен» и выслан вместе со своим братом и их семьями из родной деревни на Урал.

Александр очень рано стал самостоятельным. Он пас скот, косил траву, плотничал, в 12 лет хотел стать священнослужителем, а в 13 лет стал атеистом, вступил в комсомол. На следующий год уже был делегатом ячейки комсомола, а в 15 — секретарем сельсовета. Писать стихи он начал с семи лет, а в 14 лет уже был селькором, писал небольшие заметки в смоленские газеты. В заметках он не только отражал комсомольские свершения в деревне, но и вскрывал злоупотребления, допускаемые местной властью. В глазах местных жителей он приобрел ореол защитника, они шли к нему, пятнадцатилетнему мальчишке, со своими проблемами и просьбами. Свое первое стихотворение «Новая изба» он опубликует в 1925 году в газете «Смоленская деревня». Первым же его критиком задолго до публикации стал учитель, которому Александр показал свои первые произведения. Вот что он напишет впоследствии: «Лет тринадцати я как-то показал мои стихи одному учителю. Ничуть не шутя, он сказал, что так теперь писать не годится: все у меня до слова понятно, а нужно, чтобы ни с какого конца нельзя было понять, что и про что написано, таковы современные требования». Мальчику хотелось соответствовать поэтической моде, он упорно старался писать так, чтобы было непонятно, о чем написано. К счастью, это у него не вышло, и, в конце концов, он решил писать так, как получается.

После первой публикации Твардовский собрал все свои стихи и отправился в Смоленск к уже известному поэту Михаилу Исаковскому, который работал тогда в газете «Рабочий путь». Исаковский всячески помогал своим молодым коллегам, которые пришли в различные газеты из деревень. Не стал исключением и Александр Твардовский. Их первая встреча стала началом большой творческой и человеческой дружбы, которую остановила только смерть Александра Трифоновича.

Отношение Александра к раскулаченному отцу было противоречивым. Жил он от него отдельно, ушел из дома в 14 лет, вроде бы отец его ударил, унизил при всех. Зато высылке юноша не подвергся. Вначале пытался защитить своих родственников, добился приема у секретаря обкома партии. Тот сказал: «В жизни бывают моменты, когда нужно выбирать между папой и мамой и революцией». Твардовский выберет революцию. Это скажется не только в характере его стихотворений, но он даже не примет отца с дядей, когда они, бежав с Урала, придут к нему за помощью.

Тем временем в московском журнале «Октябрь» появилось несколько его стихотворений, кто-то из критиков положительно о них отозвался. Твардовский тут же поехал в Москву, но устроиться на работу не смог, а на гонорары от редких публикаций жить было невозможно. К тому же он понял, что ему катастрофически не хватает образования: ведь за плечами была только неполная сельская школа. Он возвращается в Смоленск и поступает в педагогический институт. Его приняли без вступительных экзаменов, но с обязательством за год изучить и сдать все предметы за среднюю школу. Он свое обязательство выполнил и догнал однокурсников.

Там он познакомился со своей будущей женой Машей Гореловой. Она училась на филологическом факультете и работала библиотекарем в педагогическом институте. На сорок лет, до самой смерти поэта, она станет ему женой, критиком и совестью.

Известность приходит к поэту в 26 лет с публикацией поэмы «Страна Муравия». Стиль и сюжет заимствованы из поэмы «Кому на Руси жить хорошо» его любимого Николая Алексеевича Некрасова, но посвящена «Страна Муравия» поискам главным героем такого места, где нет колхозов. Такой страны он, естественно, не находит, но убеждается, что вне колхозов вообще нет хорошей жизни. Александр Трифонович, правда, вставляет в текст две строфы, навеянные злоключениями его родственников, но при публикации их по цензурным соображениям выбрасывают.

Тем временем крестьянскую поэзию в стране стали «выкашивать». Кою расстреляли, кого посадили. Опасность и за Твардовским ходила по пятам. Писателя Петра Орешкина арестовали ночью в московской коммуналке, где снимал комнату и Твардовский с женой, но, по счастью, его тогда дома не ныло. В Смоленске арестовали его друга Адриана Македонова. Сам Твардовский ушел из его дома за полчаса до появления чекистов. Повезло. Обвинили Адриана Владимировича в том числе за то, что поддерживал «кулацкого поэта» Твардовского. Снова, в который раз, встала перед Александром Трифоновичем дилемма: что важнее люди или революция? На этот раз не без нажима жены Марии Илларионовны он выбрал человека. Не отрекся от друга, написал письмо смоленскому прокурору, чтобы облегчить участь Македонова. Его вызвали на Лубянку, а ведь оттуда он мог и не выйти. Но и в этом страшном месте он защищал друга. Тому дали восемь лет лагерей, но ведь его участь могла быть и гораздо хуже.

Александр Трифонович с женой окончательно перебрались и Москву после окончания второго курса Смоленского педагогического института. В столице ею приняли сразу на третий курс Института философии, литературы и истории. Вышел институт из гуманитарных факультетов МГУ, туда же и влился и 1941 году.

В феврале 1939 года поэт получил свой первый орден — орден Ленина. Вручал его в Кремле сам Калинин. А награжден он был за «Страну Муравию», ту самую, за которую его чуть не посадили. Говорят, что без вмешательства Сталина этого награждения не было бы.

Твардовский окончил институт в 1939 году, и сразу же был призван в Красную армию. Семь лет он не снимал вначале солдатской, а потом и офицерской шинели. Он принимает участие в походе в Западную Белоруссию, затем в Финской войне. За нее получит свой первый боевой орден Красной Звезды да напишет стихотворение «Вася Теркин». Великую отечественную войну Александр Трифонович уже встречает в звании бригадного комиссара и работает вначале в газете «Красная армия» Юго-Западного фронта, а с 1942 года — корреспондентом газеты «Красноармейская правда» Западного фронта. В августе 1941 года он получил Сталинскую премию второй категории за «Страну Муравию» и тут же внес все пятьдесят тысяч рублей в фонд обороны родины. О своем герое Теркине поэт вспомнит весной 1942 года, в один из самых тяжелых периодов войны: отступления, поражения, немцы уже под Сталинградом, армия покрывает себя не славой — позором. И вот о солдате этой позорной армии поэт говорит с любовью и состраданием. Образ Василия Теркина отнюдь не последнее тайное оружие, обеспечившее победу Советскому Союзу в войне. Поэма «Василий Теркин» стала редким сочетанием агитки и подлинной поэзии. Иван Бунин напишет о ней: «Это поистине редкая книга, какая свобода, чудесная удаль, какая меткость и какой необычный солдатский язык — ни сучка, ни задоринки». Поэт писал поэму все пять лет войны, в 1946 году получил за нее Сталинскую премию первой категории, на следующий год еще одну премию за поэму «Дом у дороги». Авторитет Твардовского после войны вырос до заоблачных высот. При этом его одновременно критикуют и прорабатывают за книгу очерков «Родина и чужбина», «Комсомолка» выходит со статьей с многозначительным заголовком ««Малый мир» Александра Твардовского», а «Литературная газета», в которой он был членом редколлегии, со статьей «Фальшивая проза». Тем удивительнее, что в 1950 году он приходит главным редактором в журнал «Новый мир» на смену Константину Симонову. Того перевели на работу главным редактором «Литературной газеты». Вячеслав Недошивин, кинорежиссер и один из биографов поэта, дает такое объяснение сему загадочному факту: «Власть, давно не верящая ни во что, научилась эксплуатировать как раз тех, может лучших, кто верил в какие-то идеалы».

Во время пребывания во главе журнала раскрылась еще одна грань таланта Александра Трифоновича: умение открывать новые писательские имена, ведь через «Новый мир» за время его редакторства прошли практически все большие советские писатели 1950–1970-х годов.

Он возглавлял лучший советский «толстый» журнал шестнадцать лет с четырехлетним перерывом на 1954–58 годы, когда на этот пост снова возвращался Константин Симонов.

Поэт не мыслил себе жизни без земли. Вначале у него появился участок земли с небольшой дачкой в поселке Внуково в ближайшем Подмосковье. Домик был холодным, без водопровода, для круглогодичного жилья непригодным. Несмотря на наличие у поэта вначале четырехкомнатной квартиры на Кутузовском проспекте, а с 1961 года — также четырехкомнатной квартиры в высотном доме на Котельнической набережной, он мечтал жить и работать за городом. «Без такого угла мне не записать по-настоящему (квартира явно не для этого — не только писать, спать трудно — шум и грохот площади под окном)» — написал Твардовский в своем дневнике. Между тем, довести до нужного уровня домик во Внуково поэту представлялось нереальным.

К поселку «Советский писатель» внимание Твардовского привлекли восторженные отзывы его заместителя по «Новому миру» Александра Григорьевича Дементьева, литературоведа и публициста. Тот уже давно обитал в Красной Пахре и неустанно расписывал своему коллеге и другу преимущества этого шикарного места. С середины 1961 года Александр Трифонович начинает периодически ездить в Красную Пахру. Вначале он присматривается к даче академика Виктора Виноградова, потом к даче покойного литератора Александра Еголина. На одном участке ему не нравилась березовая поросль, на втором дом не был завершен, требовалась большая работа, сад отсутствовал. В общей сложности Твардовский за три года осмотрел около десятка дач в Пахре, пока не остановился в середине 1964 года на даче покойного драматурга Владимира Дыховичного. Он долго сомневался, не все соседи его устраивали, но потом «отрубил»: «Нелепо в наши времена смущаться тем, что напротив твоей дачи — дача Кремлева или Первенцева».

В конце мая Александр Трифонович приехал в поселок после небольшого дождя, вошел в калитку на свой участок «в чудный запах молодого веничка, точно этот настой за штакетником отдельно стоял — по пути я не слышал». С того момента и до самой смерти Твардовский не отделял себя от своего участка. Здесь всецело воплотилась в жизнь тяга крестьянского поэта к земле. Здесь нашли применение его большие, грубые, крестьянские руки. Во время приезда в Англию он сказал английскому писателю Чарльзу Сноу, показывая свои руки: «Посмотри на них. Они в четыре раза больше твоих. Крестьянские руки. Они — мое удостоверение личности».

Александр Трифонович жил на даче круглый год. Как и следовало ожидать, он оказался отличным садоводом. Он вставал на заре, гулял по аллеям поселка когда один, когда с собаками, вначале жизни на Пахре с Куней, после ее смерти с ньюфаундлендом Фомкой, потом работал на участке.

Его сосед по участку Юрий Трифонов вспоминал о летнем времяпрепровождении Твардовского так: «По утрам Александр Трифонович возился в саду, трещал сучьями, жег костер или рубил дровишки на маленьком рабочем дворе за своей времянкой, как раз возле угла нашего общего забора. Часов в шесть утра я слышал кашель Александра Трифоновича, знал, что он уже встал, возится с сучьями, и тоже вставал и выходил в сад. Я делал гимнастику, приседал и махал руками в еще сыром и темном саду, приближаясь к тому углу забора, неподалеку от которого работал Александр Трифонович».

У Твардовского была подлинная тяга к земле, к идеальному на ней порядку. Когда Александра Дементьева избрали председателем Правления ДСК, он тут же сделал своего коллегу Твардовского председателем комиссии по озеленению. Озеленять в лесном поселке было нечего, поэтому работа комиссии и ее главы свелась к банальной уборке обочин перед заборами дач. Это вменялось в обязанность каждому жителю поселка, но, что греха таить, многие относились к такой повинности халатно. Твардовский не ругался с нарушителями. Он просто шел к захламленной обочине и начинал ее убирать. Обычно у владельца дачи просыпалась совесть, он выходил на аллею и помогал знаменитому поэту. Вот как вспоминает об этом Трифонов: «В один из майских дней гуляли по аллейке, и он по привычке высматривал в траве по обочинам сухой хворост, палки, дощечки — все, что годилось для костра. Собирал охапкой и тащил к себе на участок, сжигать. Я тоже подбирал какие-то палки, щепки ему в помощь».

Хотя дом на дачном участке был полностью жилым, но, естественно, новые жильцы вносили в интерьер свои изменения, что-то переделывали, перекрашивали. В первые полгода маляры гоняли запахом краски Твардовского из одной комнаты в другую, только на участке с лопатой в руках он и отдыхал, с нею лечился «от бессонницы и нервов».

Постепенно Александр Трифонович освоил все дачные окрестности. Летом каждый день ходил на речку Десну купался практически в любую погоду или в компании с Дементьевым, которого он называл Дементом, или с Баклановым, или с Трифоновым. Особо ценил последние летние и даже осенние погожие деньки, говорил, что именно сейчас нельзя пропускать купание, хотя и прохладно, это в разгар лета можно дать себе послабление — впереди еще много жарких дней. Купался даже в конце октября, утверждал, что вода еще теплая — 21–23 градуса. Очень любил ходить в лес по «тендряковской» тропе и влево через просеку под проводами высоковольтной линии. Его всегда возмущал беспорядок в лесу — без плана поваленные деревья, не разобранные завалы. Он, пожалуй единственный в поселке, аккуратно выкапывал в лесу деревья, перетаскивал к себе на участок и там высаживал: ели, ракиты, липки. С участка во Внуково, где теперь жила дочь Валентина, привозил клены, дубки толщиной с косовье. Не поленился высадить вдоль забора с Трифоновым цепочку елочек — они скрывали штакетник, и участок казался безграничным.

Очень любил косить траву на участке, различал запахи ранней скошенной травы и поздней, темно-зеленой августовской.

Походы или поездки за грибами — особое осеннее-летнее развлечение Твардовских. Набирали по полсотни белых, подберезовиков, негласно соревновались друг с другом, кто больше найдет боровиков, терялись в лесу. Однажды, в июле 1967 года, потерялась Мария Илларионовна, хотела «утереть нос» мужу, набрать больше него грибков. Ходила по лесу с собакой Кунькой много часов, вышла наконец на шоссе, усталая, теряющая сознание от жары, без копейки денег. Чудом Твардовский с шофером Николаем Федоровичем ее нашли. На обратном пути остановились у колодца, все жадно пили колодезную воду, и Мария Илларионовна, и дочь Валя, и Кунька. Но этот случай никого ничему не научил. Сам Твардовский любил выйти часа и четыре ночи, пойти в лес, невзирая на дождь, набрать «десятка два отличных «грибов» сверх «женской» мелочи».

Александр Трифонович любил на даче любое время года, мог найти красоту в любом загородном пейзаже. Например, ранней весной «за ночь высыпал тоненькой порошей снежок, захолодало, подскорлупилась грязь — снежок так и лежит по обочинам шоссе, и в лесу, и даже на досках моего «солярия»».

Или летом: «Вчера или третьего дня шли мы с Дементом по островку между счетверенными аллеями лип, молодых, дыгаевской посадки, но уже в полную силу деревьев, — и, не поднимая головы, по запаху меда и слитному звону пчел (точно сами липы тихо звучали всей своей листвяной массой) можно было понять, что липы в цвету».

А вот про осень: «Вчера или третьего дня услыхал вдруг звук, такой памятный, милый и грустный с самого детства — переливчато-трубный курлык журавлей — и вскоре рассмотрел их в этом подмосковном небе, накрывающем аэродромы, высоковольтные линии, правительственные и иные дачи, сады и огороды столичного пригорода».

Зимой были трудности на даче. Под новый 1968 год меняли котел: старый вышел из строя, воду из системы обогрева слили.

Под конец дня мастер угорел от сварных газов, работу пришлось прекратить. Хорошо, что хоть морозец был небольшой — 10 градусов. Всю ночь Твардовский топил дровами камин, да что толку, спали в одежде и под тремя одеялами. Плохо чувствовала себя Куня: может, нализалась какой-то сварочной отравы, через четыре дня умерла, уже в новом году.

«Снег и снег уже в таком излишестве, что вместо успокоительного чувства любования великолепием этого зимнего изобилия наступает чувство изнурения и нетерпения: хватит! С утра взмок, прокладывая траншею к помойнице. К машине ходим на перекресток с Центральной аллеей, разворот у Дома отдыха. Расчистки нет — машина в ремонте. К машине или к Дементу идешь сперва по нашей Средней — узенькая в один след тропочка — идешь, как по бревну, а там по слабому санному следу — просто трудно, ноги мои начинают наливаться в икрах глухой, но не отпускающей болью». Изредка ходил в лес на лыжах.

Твардовский на даче работал исключительно много. Просыпался очень рано, засветло, после прогулки и работы на участке садился к столу. Пишущую машинку так и не освоил, хотя под конец жизни пытался: писал вручную. Создал поэму «По праву памяти», которую без его ведома опубликовали на Западе, написал множество стихотворений: «К обидам горьким собственной персоны», «Я знаю, никакой моей вины», «В чем хочешь человечество вини», прозу о Михаиле Исаковском, Самуиле Маршаке, Иване Бунине. Много времени занимала подготовка к печати пятитомника его прежних сочинений. Он очень много читал. Все основные произведения «Нового мира» прошли через его стол да еще многое, что опубликовать не дали: весь ранний Солженицын, роман Камю «Чума», повесть Тендрякова «Находка», «Театральный роман» Булгакова. Но помимо этого, поражал диапазон его интересов: от «Былого и дум» Герцена до «Процесса» Франца Кафки, от «Истоков и смысла русского коммунизма» Николая Бердяева до «Двенадцати цезарей» Светония.

Говоря о Твардовском, нельзя, не поступившись правдой, не сказать о его известном недуге, недостатке. Он сам его отлично сознавал, но считал менее важным, чем принципиальная жизненная позиция. «Несмотря на репутацию пьющего (эка новость это у нас!), я, безусловно, мог достигнуть высших степеней в «системе» Союза писателей, то есть оказаться во главе его. Если бы это случилось, я бы, наверное, погиб… Я избрал другую упряжку». Пагубная привычка к выпивке очень волновала его друзей и соседей. Вот как реагировал на нее Юрий Трифонов:

«Я никак не мог для себя решить: что правильнее, раздувать пожар вместе или пытаться гасить? Правильней, конечно, было второе, да только средств для этого правильного ни у меня, ни у кого бы то ни было недоставало. Пожар сей гасился сам собой, течением дней. Мария Илларионовна однажды сказала: «Он все равно найдет. Уж лучше пусть у вас, и мне спокойней». И верно, находил. Были знакомцы по этой части, специалисты по «нахождению» в любой час, на рассвете, в полночь».

В умении достать необходимое с утра Александр Трифонович проявлял чудеса изворотливости. Он выходил на аллею и шел по утреннему теплу к той даче, на которой, он знал, накануне были гости, отмечали какое-нибудь событие или просто собирались пообщаться. Например, он заходил на дачу к Котовым. С утра там функционировала только теща гроссмейстера.

— Генриетта Давыдовна, доброе утро, что-то зуб у меня разболелся, нет ли какого-нибудь лекарства?

Генриетта Давыдовна обладала наивностью даже большей, чем детская:

— Александр Трифонович, я вам дам прополоскать зуб настойку календулы.

Твардовский кривился:

— Нет, это не поможет. Ведь у вас вчера гости были. Может быть, что-нибудь осталось?

— Что?

— Ну, коньячок там, или наливочка.

— А разве это помогает?

— Еще как помогает!

Генриетта Давыдовна лезла в шкаф, доставала бутылочку и наливала изрядную рюмку напитка. Классик осушал рюмку одним мощным глотком, аккуратно ставил ее на стол:

— Благодарствую, теперь зубу значительно лучше!

При всем при этом Твардовского абсолютно пьяным никто не видел. Его мощный деревенский организм достойно держал удар. Ни по походке, ни по поведению нельзя было понять, сколько в нем находится спиртного. Чего нельзя было сказать о тех, кто имел смелость с ним посоревноваться. Он шел твердо, опираясь на палку, точно вдоль края асфальта, предельно прямо, чтобы не мешать встречным гуляющим семьями дачникам. Его более слабый друг, обычно это был Дементьев, не мог придерживаться прямого курса. Его тащило от Александра Трифоновича к другой обочине дороги, там он понимал, что нужно возвращаться к своему спутнику, и снова достигал идущего Твардовского. Потом все повторялось. Казалось, мощный линейный корабль идет прямо по курсу, невзирая на волны, а утлое суденышко лавирует против ветра, чтобы не отстать от флагмана.

Свой скверный вклад в готовность найти выпивку для Твардовского в любой момент вносил поселковый рабочий Николай по прозвищу Колька Тепленький.

О нем вспоминает все тот же сосед Твардовского: «Коля — забавнейший тип. В нем была какая-то обманчивая доброта, привязчивость, готовность сию минуту помочь и сделать что-либо бескорыстно; кипела страсть изобретательства, он выдумывал, сочинял, бросался в разные артельные и единоличные предприятия, ничем не гнушался, но вершиной всех его хитроумнейших замыслов бывало одно: трояк на бутылку. Почему это я вдруг вспомнил про Колю? Он как-то прочно впаялся в мою жизнь на Пахре. Мы часто говорили о нем с Александром Трифоновичем, обсуждали его живописные качества. Угадывали его хитрости, смеялись над его словечками. «Александр Трифонович, жализо для крыши не надоть? Могу завтра принесть. Только сегодня трояк нужен — ребятам отдать…» Его так и звали: Коля-жализо.

Александр Трифонович относился к Коле хорошо, поручал ему изредка мелкую работенку — то водосток сделать, то колпачок над трубой, — до того дня, когда Коля, на свою беду, не совершил вопиющей неосторожности. Александр Трифонович однажды заметил, как Коля, находившийся на соседнем участке и собиравшийся прийти к нему, вздумал сократить путь и сиганул через забор. Александр Трифонович крайне возмутился.

Несколько раз Александр Трифонович рассказывал об этой истории с гневом:

— Человек, который прыгает через забор, когда есть калитка, способен на все…»

Из дачных соседей Твардовский ближе всех общался с Орестом Верейским, иллюстратором «Василия Теркина» и земляком поэта, с авторами «Нового мира»: Владимиром Тендряковым, Юрием Трифоновым, Григорием Баклановым, с коллегой Александром Дементьевым, а также с Константином Симоновым, Геннадием Фишем, Зиновием Гердтом. При этом он умудрялся на них как-то по-детски обижаться: на Бакланова, что тот поехал в США с Михаилом Алексеевым, одним из главных хулителей Твардовского, на Трифонова и Тендрякова за то, что остались авторами «Нового мира» после разгрома старой редакции… Бакланов вспоминал о посещениях дачи Твардовских: «Дом у Твардовских был хлебосольный, хозяйка Мария Илларионовна хорошая, и за столом Александр Трифонович сидел, сдержанно гордясь. Для него вообще, как можно было заметить, дом существовал не в городском понимании, а скорее в крестьянском, родовом: это не место жительства, которое легко меняют ввиду лучших удобств, это — твоё место на земле».

В общении с людьми, соседями Твардовский был крайне противоречив. Считал вторым сортом тех, в которых не видел писательского или поэтического дара. Например, со своим соседом Иосифом Диком общался, был даже на «ты», но никогда не говорил с ним о литературе. С другой стороны, мчался в Калугу, чтобы навестить Жореса Медведева, диссидента, помещенного в местную психиатрическую больницу. Александр Трифонович материально помогал матери и сестрам, оставшимся жить в Смоленской области.

Свою Ленинскую премию за поэму «За далью даль» Твардовский перечислил всю, до копейки, на «культурное строительство» родной Смоленщины.

В еде Александр Трифонович был крайне неприхотлив. Любимым блюдом была яичница с салом, в которую можно было макать хлеб. В семье это кушанье называли «Саша-иди-макай».

Твардовский регулярно ездил с дачи в редакцию «Нового мира». Своего автомобиля у него не было, но ему полагалась служебная «Волга» как секретарю Союза писателей и кандидату в члены ЦК КПСС. По отзыву Роя Медведева, «Твардовский не пользовался большинством полагаемых ему «номенклатурных благ»… Если приходилось возвращаться домой на служебной «Волге», почти всегда платил он шоферу… Это крайне раздражало других секретарей Союза писателей и главных редакторов журналов…»

Юрий Трифонов позже вспоминал о совместных походах с Твардовским на речку летом 1969 года: «Александр Трифонович был крепок, здоров, его большое тело, большие руки поражали могутностью. Вот человек, задуманный на столетие! Он был очень светлокожий. Загорелыми, как у крестьянина, были только лицо, шея, кисти рук. Двигался не спеша, но как-то легко, сноровисто, с силой хватался за ствол, с силой отталкивался и долго медленно плавал.

В июне шестьдесят девятого года теплыми утрами на реке, от которой парило, я видел зрелого и мощного человека, один вид которого внушал: он победит!»

К сожалению, не победил. В 1970 году он был вынужден покинуть свой родной журнал. Дело к тому шло давно, фактически после прихода к власти Леонида Брежнева, когда поставили задачу задушить ростки свободы «хрущевской оттепели» или, как ее стали называть, «слякоти». Журнал стали ругать за «очернительство», «искажение истории», «критику колхозного строя». Твардовского лишили ближайших сотрудников. Его, бывшего депутата Верховного Совета РСФСР нескольких созывов, члена Центральной Ревизионной комиссии КПСС, кандидата в члены ЦК КПСС, больше уже не избирали в подобные органы. Причем находили особо обидные способы подчеркнуть изменение его статуса. Например, дочь Ольгу не пустили в «кремлевскую» поликлинику, куда вся семья Твардовских была прикреплена, а ей нужно было через несколько дней рожать. Александр Трифонович позвонил академику Чазову, начальнику 4-го Управления Минздрава СССР, тот согласился еще на два месяца оставить Ольгу под поликлиническим наблюдением. Первую явную попытку подвинуть Твардовского с редакторства сделали в 1967 году. Вот что написал об этом Трифонов: «На другой день поехал в Пахру, и в тот же вечер или, может, спустя день Александр Трифонович зашел ко мне. Вид его был ужасен. Он был то, что называется убит. Взгляд померкший, разговаривал еле слышным шепотом.

— Конец… Все кончилось…

Мы сидели на веранде за большим пустым столом. Он ничего не хотел. Палку, с которой ходил обычно, поставил между ног, опирался на нее двумя руками тяжело, бессильно. Вдруг заговорил со мною на «ты»:

— Хорошо, что у тебя тут дача… Вот и живи тут, копайся в саду… Правильно сделал, что купил…

Он говорил так, и состояние его было таково, будто все уже произошло, он изгнан, журнал уничтожен. Однако он ошибался, как многие. Дали отсрочку еще года на полтора.

И прошло отчаяние, как все проходит, опять были заботы о номере, пробивание, борьба, надежды, радость…»

Но власть отложила расправу с главным редактором еще на полтора года. В феврале 1970 года условия работы стали невыносимыми, и он вынужден был незадолго до своего шестидесятилетия покинуть журнал. А. И. Солженицын так отозвался об этом событии: «Есть много способов убить поэта. Для Твардовского было избрано: отнять его детище — его страсть — его журнал».

Грехов у поэта накопилось множество. Он отказался подписать письмо с осуждением Синявского и Даниэля, не поддержал вторжение советских войск в Чехословакию. Его поэму «По праву памяти» напечатали на Западе, а «Теркина на том свете» поставил Театр Сатиры. Этот спектакль разнес в газете «Советская культура» ее редактор, бывший секретарь ЦК комсомола Белоруссии Д. Большов. Спектакль сняли, а Большова назначили замом в «Новый мир». Вот тогда оскорбленный Александр Трифонович и написал заявление об уходе.

Шестидесятилетие Твардовского вышло грустным. Журнал отняли, многие друзья отвернулись, вместо Героя Соцтруда, как намечалось, дали орден Ленина, уже третий. На Пахре собрались только ближайшие друзья — соседи по даче — Верейский, Тендряков, Трифонов, Дементьев, Бакланов, Фиш, Гердт да несколько человек из разгромленной редакции «Нового мира».

Умер Твардовский в самом конце 1971 года: сначала инсульт, потом скоротечный рак, спасти его уже было невозможно.

Главной своей заслугой, выше, чем все поэтические произведения, считал Твардовский открытие миру Александра Солженицына. Именно после публикации в 1962 году в «Новом мире» его повести «Один день Ивана Денисовича» в обиход вошел термин «новомирская проза» — то есть остро социальная и художественно значимая. Интересно написал сам Солженицын о Твардовском: «Твардовский от чистого сердца любил меня, но тиранически, как любит скульптор свое изделие, а то и как сюзерен своего лучшего вассала…» А наверное, это неправда. Ведь когда Твардовский уже лежал на даче, прикованный к постели, почти не мог говорить и вдруг узнал о присуждении Солженицыну Нобелевской премии, он неожиданно для окружающих крикнул: «Браво! Победа! Так «им» и надо!» Просто Солженицын откровенно ненавидел советский строй и все, что с этим было связано, а Твардовский до конца мучился, разбираясь в противоречиях этого строя.

Когда у Симонова спросили про «высочайшие вершины» в военной литературе, он сказал: «Их только две — «Война и мир» Толстого, это вне конкуренции, и «Теркин» Твардовского».

Вот слова Григория Бакланова на смерть поэта: «Ни в Твардовского, ни в Есенина не назначают. Жизнь богаче оттого, что они есть, бедней — когда их нет. Твардовского нет, и многое стало не стыдно».