Павел Григорьевич Антокольский был не только замечательным поэтом, он был в полной мере фигурой исторической и по происхождению, и по кругу общения, и по своим ученикам. Павел Григорьевич был внучатым племянником знаменитого российского скульптора Марка Матвеевича Антокольского, и художественный ген скульптора крепко засел не только в Павле, но и в его детях, внуках и правнуках.

Павел родился 1 июля 1896 года в Санкт-Петербурге, как потом он напишет: «в столичном, ненастном» городе. Он был старшим ребенком в многодетной еврейской семье, к тому же единственным мальчиком. Его отец был не слишком успешным адвокатом, который, пожалуй, не выиграл ни одного дела. Он брал аванс, потом дело проигрывалось, но возврат аванса каким-то чудом заминался. На это семья и существовала. При всем при том мать умудрялась растить и воспитывать четверых детей. Павел вспоминал, что основным увлечением его детства было рисование акварелью и цветными карандашами. Главной же темой была Большая Голова из «Руслана и Людмилы», которую потом сменило изображение Ивана Грозного. В этом Павел впоследствии усматривал влияние своего деда Марка, создателя знаменитой статуи царя-сыноубийцы.

В 1904 году семья переехала в Москву, которая поначалу Павлику не понравилась, показалась деревянной и низкорослой после столицы. Однако город жил своей яркой жизнью, мальчику запомнились крики газетчиков на страстной площади, извещавших о смерти Чехова, гибели «Цусимы». В декабре 1905 года в Большом Афанасьевском переулке, где тогда жила семья, возникла баррикада, а дети лепили снежную бабу во дворе, пели «Марсельезу» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой» под громкие хлопки ружей и револьверов.

Вскоре Павел поступил в гимназию. Она располагалась на Воздвиженке в белом двухэтажном доме с колоннами. Антокольский вспоминал, что учился посредственно: «Отвлекало все постороннее, рукописный журнал, стихи, театр, декламация». Себя будущий поэт не слишком жаловал: «Я был болезненно застенчив, болезненно самолюбив, безнадежно влюблялся раза по четыре в год, сильно горевал по случаю своего малого роста и полного неумения приспособить ноги к трем четвертям вальса и мазурки. Все это казалось мне предпосылкой для трагедии, которая неизбежно ждет меня в дальнейшем. На старости лет я вспоминаю время перехода из детства в отрочество как тяжелое, неприкаянное время. Стихи я писал уже тогда: вялые, совершенно подражательные, с налетом гражданского уныния».

После окончания гимназии Павел поступил на юридический факультет Московского университета. Может быть, сказался пример отца, а скорее потому, что этот факультет «представлял собою в те времена вожделенное место для нерадивых молодых людей, собиравшихся кое-как сдавать экзамены, поменьше ходить на лекции и совсем не работать сверх положенного». По счастью, в здании Университета на Моховой Антокольский прочитал отпечатанное на машинке объявление о наборе в «студенческую студию под руководством артистов Художественного театра». Объявление бросило юношу в жар: театр, да к тому же знаменитый Художественный! Вскоре он был принят в Студию на Остоженке, узнал Евгения Багратионовича Вахтангова, тогда совсем молодого и еще не знаменитого актера, режиссера и педагога. Антокольский мечтал о карьере актера. Но, увы, не получилось. Сам он потом напишет об этом: «Тем не менее, актер из меня не вышел и, видимо, не мог выйти: слишком я был связан, слишком тих, застенчив и робок. Может быть, в какой-то другой актерской школе из меня бы и выработался профессионал на амплуа «неврастеника», играл бы я Раскольникова и князя Мышкина, царя Федора и Павла Первого… может быть, и так. Зато я перепробовал в Студии все театральные специальности, передвигал и приколачивал декорации, испытал свои силы в режиссуре, писал стихотворные пьесы, даже на сцене играл».

Впоследствии его первая жена Наталия Щеглова вспомнит об Антокольском-актере (в прекрасном изложении Анны Масс): «Актером он был неважным, потому что, когда он выходил на сцену, он тут же переставал себя помнить, страшно переигрывал, начинал гримасничать, входил, что называется, в раж, и однажды в Камерном театре, куда он поступил после раскола студии, он в трансе свалился со сцены прямо в оркестр».

Однако была в искусстве область, в которой неистовство Антокольского могло пойти на пользу. Этой областью была поэзия. Павел не переставал сочинять с детства. Первые стихотворения были достаточно беспомощными, похожими на строки его кумиров. Любимым поэтом Павла был Александр Блок, и его интонации вылезали из любой строчки Антокольского. Однако в них была искренность. Как сразу же становилось ясным, что актера из Павла не выйдет, так было совершенно очевидным для всех, кто его знал, что перед ними поэт.

В 1917 году Павел бросил Университет, так и недоучившись, пошел работать в жилотдел Моссовета ради сохранения Студии.

В 1918 году Антокольский ушел от Вахтангова, путешествовал с бригадой актеров по дорогам Западного фронта, потом служил в разных московских театрах. В 1920 году Павел начал посещать «Кафе поэтов» на Тверской, первую площадку начинающих московских поэтов. Антокольский впоследствии так рассказывал об этом месте: «Кафе это было странное и подозрительное учреждение, где вместо кофе подавали заваренный на кипятке толченый уголь, подслащенный зловещим сахарином, а у бедных неизвестных поэтов не было никаких слушателей, за исключением друзей да нескольких угрюмых командированных, не знавших как убить вечер». Здесь Павел впервые встретился с Валерием Яковлевичем Брюсовым. Мало того, что тот уже был знаменитым поэтом, переводчиком и драматургом, но он был и педагогом, организатором и руководителем поэтической молодежи. По счастью, ему понравились стихи Антокольского, и на следующий год он напечатал два из них в своем литературном альманахе «Художественное слово». Реакция Павла Григорьевича была восторженная: «Увидев в первый раз напечатанной подпись «П. Антокольский», я понял, что расстояние между мной и Шекспиром сократилось на полмиллиметра, и, конечно, и обрадовался этому, и сразу оробел. Профессиональная жизнь сначала сопровождалась для меня выступлениями в переполненной до отказу аудитории Политехнического музея, припадками лихорадочного писания стихов и полного отказа от них ради гастрольных актерских поездок».

Павел Антокольский дружил с Мариной Цветаевой еще со времен революции. У них были даже совместные произведения. Именно он познакомил ее с Юрием Завадским, актером Студии Вахтангова. Высокий рост, красота, артистизм Завадского сразу же покорили поэтессу. Она влюбилась в него страстно и беззаветно, посвящала ему свои стихотворения и целые циклы стихов: «Братья», «Комедьянт», «Я вас люблю всю жизнь и каждый день».

Литературное творчество денег не приносило, а жить на что-то было нужно, и Антокольский возвращается в Студию к Вахтангову. Это возвращение становится судьбоносным для личной жизни поэта. В Студии он встречается с начинающей актрисой Наталией Николаевной Щегловой. Она — дворянского происхождения, семья до победы революции жила в имении в Ключищах Нижегородской губернии. Щегловы соседствовали с графом Орловым-Денисовым, князьями Волконскими, Розингами. Всех их, естественно, разметала революция. Наташа была редкостной красавицей, посредственной актрисой и абсолютно несгибаемой женщиной. Ее можно было сломать, но не согнуть. Эту черту характера унаследовали ее дети, внуки и правнуки. Павел влюбился в нее, читал ей стихи, потом познакомил со своей матерью Ольгой Павловной. Вскоре сыграли свадьбу, на которой гуляла вся Студия. Павел с родителями переехали жить к ней. Несмотря на свою бедность, она была состоятельней Антокольских — у них не было ничего в буквальном смысле этого слова. Голодали все дружно. Перебивались то мешком мороженой картошки, полученным Павлом за выступление, то тухлым мясом — добычей Антокольского за лекции в Военном комиссариате. Через девять месяцев после свадьбы родилась дочь — тоже Наташа. Бедствовали ужасно. Наталия Николаевна увезла дочь в родные Ключищи — там прокормиться было немного легче. Павел Григорьевич на достигнутом останавливаться не хотел. Через два года после Наташи родился сын Володя. Тем временем Антокольский ездил с театром на гастроли. Там и случился новый роман. Павел Григорьевич по уши влюбился в актрису Зою Бажанову, не красавицу, но с живым темпераментом, которая страстно ответила на его ухаживания. Был развод, и была новая свадьба.

Антокольский помогал своим детям как мог, тем более, что в новой семье детей у него не было.

Тем временем, значимость Антокольского для театра, который уже переехал на Арбат, непрерывно растет. Он не только работает сорежиссером и даже самостоятельным постановщиком, он дарит театру и свой поэтический талант, ведь все загадки для спектакля «Принцесса Турандот» написаны Павлом Григорьевичем.

С театром Вахтангова связаны у Антокольского и первые поездки за границу. В 1923 году они едут на гастроли в Швецию и Германию, в 1928 году — в Париж. Эти поездки были интересны для Павла Григорьевича не только встречами с выдающимися французскими поэтами и художниками, например, с Пабло Пикассо и Фернаном Леже, но и открытием для себя великой французской поэзии. Он работает над переводами стихотворений французских поэтов, позже публикует поэмы и сборники стихов «Запад», «Коммуна 1871 года», «Робеспьер и Горгона», «Франсуа Вийон».

В 1930-е годы Павел Григорьевич много ездит по стране. Побывав в Закавказье, он был поражен талантом грузинских, азербайджанских и армянских поэтов. В его творчестве появляются переводы их лучших произведений. Нужно отметить и еще одно достижение Антокольского. В то время Вахтанговский театр, как, впрочем, и многие другие, берет шефство над только что образованными колхозными театрами. Павлу Григорьевичу с его женой Зоей Бажановой достается театр в городе Сергач Горьковской области. Они с энтузиазмом берутся за дело. В театре много талантливой молодежи, которая работала на строительстве Горьковского автозавода. Антокольский сделал невероятное: вскоре колхозный театр был преобразован в городской, получил прописку на Горьковском автозаводе и имя Валерия Чкалова. Сам Павел Григорьевич признался, что это его «любимая глава в автобиографии».

В середине 1930-х Павел Григорьевич начинает педагогическую деятельность: он ведет поэтический семинар в Литературном институте. Среди его учеников первых довоенных выпусков Маргарита Алигер, Евгений Долматовский, Михаил Матусовский, Константин Симонов. Все они остались близкими друзьями поэта на всю жизнь.

Война для Антокольского связана с глубокими личными потрясениями. Сын Володя был призван в армию, прошел на скорую руку обучение на артиллерийского офицера противотанкового орудия в Алма-Ате и младшим лейтенантом попал на фронт. Он погиб в первом же бою. Павел Григорьевич переживал ужасно, но внутреннее горе в нем переплавилось в замечательную поэму «Сын», ставшую утешением для сотен тысяч родителей, чьи дети пали на полях сражений. Поэма была удостоена Сталинской премии, что, естественно, послужило пищей для недоброжелателей, говоривших, будто даже смерть сына Антокольский сумел использовать себе во благо. Это абсолютно не так. Просто его переживания сразу же выплескивались на бумагу, облегчая душу. Так было и с поэмой «Сын», а позже и с поэмой «Зоя».

Во время войны Павел Григорьевич работал на фронте военным корреспондентом и ездил в прифронтовые зоны с Горьковским театром, своим любимым детищем. В войну он тесно сдружился с Александром Фадеевым, который уже тогда занимал высокие посты в Союзе писателей и тоже ездил на фронт военным корреспондентом: «Он долго жил у меня в доме, пел свои любимые песни, мы вместе пережили труднейшие дни сорок первого и сорок второго годов в голодной суровой Москве, вместе проводили бессонные затемненные ночи, слушали сводки Верховного Командования, от которых разрывалось сердце у каждого преданного родине человека». Еще одним ближайшим другом был поэт Виктор Гольцев, который вначале стал военным корреспондентом, а потом летчиком-штурманом, хотя носил очки, был близоруким, с благодушным и мягким характером. Когда он бывал в Москве, то тоже жил в квартире Антокольского.

Павел Григорьевич стал одним из отцов-основателей кооператива «Советский писатель». После войны он уже был известным поэтом, автором нескольких поэм, переводчиком французских, грузинских и армянских поэтов, лауреатом Сталинской премии 1946, вполне успешным и в материальном смысле. Участок долго и придирчиво выбирала жена Антокольского Зоя со свойственной ей основательностью. Выбранный ею участок действительно был одним из лучших в поселке. На его восточной части росли уже высокие ели, дававшие летом спасительную тень, а западная часть представляла собой березовую рощицу из совсем молоденьких березок, нежащихся под солнцем. Грибов на участке было видимо-невидимо. Соседний участок выбрал драматург Владимир Масс, ближайший друг Антокольского по жизни и сосед по московскому дому. Очень быстро на участке возникла времянка, небольшой домик из двух комнат и терраски. В этом доме Павел Григорьевич в 1953 году жил практически постоянно, так как Зоя выхлопотала справку о его болезни и вывезла Антокольского в Пахру, тем самым спасая его от последних сталинских репрессий. Уж больно фигура еврея Антокольского подходила для борьбы с космополитизмом, и помочь ему вряд ли смогли бы и Сталинская премия, и дружба с самим Александром Фадеевым. Еще в феврале 1949 года в «Правде» появилась разносная статья тогда очень известного поэта Николая Грибачева. Реакция на статью не замедлила себя ждать: Антокольского уволили из Литературного института, где он вел поэтический семинар. Начались резкие обвинения в защите декадентства и пренебрежении традициями национальной культуры. Но известное в ту пору выражение «нет человека — нет проблемы» имело не только отрицательный смысл: Антокольского в Москве не было, прегрешения его были не самыми тяжкими, и его оставили в покое.

Как только строительство дачи было завершено, Павел Григорьевич и Зоя Константиновна начали там жить: летом постоянно, зимой приезжали на выходные дни. Дом топился углем постоянно, можно было приехать в любое время. На даче жила домработница Варвара и садовник, который зимой отвечал за отопление, а летом занимался участком при непосредственном руководстве Зои. До сих пор остались многие его посадки, например, деревья, вкопанные корнями вверх, что приводило к тому, что они росли очень ветвистыми, разлапистыми, не тянулись вверх.

Варвара приехала из деревни в Москву еще в двадцатые годы. Деревенское сидело в ней неистребимо. Она успела поработать в ортодоксальной еврейской семье, что позволило ей говорить про Павла Григорьевича следующее:

— Какой же Павел Григорьевич еврей?

— Ну как же, Варя, он еврей!

— Не, он не еврей. Он не настоящий еврей, — образ жизни ее прежних хозяев в корне отличался от жизни Антокольских, да и по вере Павла Григорьевича нельзя было отнести к евреям.

Авторитет Антокольского для Вари был непререкаемым. Он долго объяснял домработнице теорию происхождения человека Дарвина, что привело к чудовищной путанице в голове православной Варвары.

— Варя, откуда люди произошли?

— Как откуда, Христос с обезьянкой сошелся.

— Откуда ты это взяла?

— Павел Григорьевич сказал!

Варя частенько сочиняла письма в деревню родственникам и своему кавалеру. Записывала их Зоя Константиновна под ее диктовку. Письма к кавалеру начинались стандартно:

— Ах ты, кот-котище!

Возил Павла Григорьевича на дачу шофер — Владимир Михайлович Шатилов. За руль автомобиля он сел сразу после революции. Застал время, когда в Москве электрических светофоров не было, а были редкие механические семафоры. У Владимира Михайловича были золотые руки, а так как без дела он сидеть не мог, то постоянно на даче что-то строил, мастерил, ремонтировал. Это было тем более ценно, что ни Павел Григорьевич, ни его жена гвоздя в доску забить не умели.

С возрастом Шатилову стало трудно водить машину, но прекратил он это делать только после одного инцидента.

Однажды, спеша за Антокольским на дачу, Владимир Михайлович сбил насмерть прохожего. Тот был пьян и сам бросился под колеса с криками: «Дави меня!» Тому было много свидетелей, и судья был вынужден признать водителя невиновным, но, узнав, кто владелец автомашины, постановил, что этот владелец и должен платить компенсацию детям погибшего. Антокольский, несмотря на то что мог легко опротестовать незаконное решение, исправно платил сиротам до их совершеннолетия. А Шатилов больше за руль машины не садился, жил на пенсию. Он приезжал на дачу и бескорыстно там работал, в основном помогая Зое Константиновне во всем, начиная от вкручивания лампочек и заканчивая сборкой ее деревянных скульптур.

Для дома чета выбрала проект средней по размеру дачи: на первом этаже две большие комнаты, разделенные стеклянной дверью, небольшая боковая комната, теплая терраса, кухня, кладовка, на втором этаже большой кабинет, куда непосредственно выходила лестница и отделенная стеной спальня.

Интерьером дачи, естественно, занималась Зоя Константиновна. Благодаря ее усилиям дача Антокольских стала одной из трех красивейших дач в Красной Пахре. Общий стиль дома был с налетом западноевропейской культуры. Она тщательнейшим образом подбирала мебель, посуду, предметы интерьера.

В центре столовой стоял знаменитый круглый громадный стол из резного дуба. За ним легко могли разместиться двенадцать человек. Опять-таки резные деревянные стулья барочного стиля были конца восемнадцатого века. Зоя Константиновна частенько ездила за мебелью в Ленинград, хотя кое-что покупала и в Москве. На даче присутствовала особая аура, благодаря которой даже далеко не антикварная вещь смотрелась в интерьере как особо ценная. Мебель дополнялась фаянсовой посудой зеленого цвета, произведенной на Украине еще в конце девятнадцатого века. Полный набор на двенадцать персон со множеством вазочек, салатников, соусников, солонки и перечницы, супника: все в одном стиле, все в отличном состоянии.

Если вся дача дышала сдержанным шиком, достатком, тонким вкусом, то кабинет Павла Григорьевича с ней явно контрастировал. У окна стоял стол, сделанный Владимиром Михайловичем из струганных, но не самым лучшим способом пригнанных досок. Доски опирались на простые козлы. Поскольку тумбы с ящиками у стола отсутствовали, их роль выполнял небольшой прибалтийский комодик. На нем стояла часть книг. Остальные хранились на многочисленных полках, также дела рук Владимира Михайловича. Скромный интерьер дополнялся небольшим топчанчиком, покрытым армянским суконным ковром. Зато все стены были украшены рисунками самого Павла Григорьевича, его дочки Наташи, Ореста Верейского, Владимира Масса, который изобразил любимого поэта Антокольского — Александра Блока. Оставшиеся места на стенах занимали фотографии, очень много фотографий. Лестница уходила вниз прямо в люк в полу, огражденный небольшими перильцами. На стенке лестницы висели гравюры Поля Гюстава Доре к «Дон Кихоту». Внизу лестница упиралась в окошко, которое было украшено цветными стеклянными статуэтками. Здесь лестница поворачивала и спускалась на пол первого этажа. Под окошком размещалась батарея, у которой как раз на повороте лестницы в холодное время года спал Боцман — лохматая дворняжка терьеристого типа.

На даче всегда были гости. Они могли появиться в любое время дня и ночи. Павел Григорьевич мог уехать в Дом литераторов, а вернуться оттуда с подвыпившей, но голодной компанией. Это накладывало своеобразный отпечаток на весь уклад дачной жизни. Дом и его обитатели жили в состоянии постоянной боевой готовности. У Варвары даже не было ночной рубашки. Днем она ходила в дневном платье, а ночью — в ночном платье, чтобы в нем можно было встать с постели и немедленно начать накрывать на стол. В кладовке хранились различные соленья, приправы, варенье, джемы. Было чудовищное количество посуды для хранения припасов: горшочки, бадейки, глиняные крынки. В холодильнике обитали продукты, которые после минимальной готовки можно было подать на стол. Варвара могла ночью накормить и напоить любое количество гостей. При этом временами закатывались настоящие пиршества с перепелками, запеченными окороками, жареными гусями.

Поскольку гуляли, как правило, до позднего времени, наутро вставали поздно. На завтрак обязательно была горячая еда: сырники, оладьи, запеканки, каши, сыр, варенье, сметана. Завтрак был обильным, но без изысков типа икры и копченой рыбы. Готовился завтрак в основном для Павла Григорьевича, Зоя ела очень мало, тем более на завтрак.

Работал Антокольский регулярно вне зависимости ни от каких обстоятельств. После завтрака поднимался в кабинет и там писал простой ручкой, на машинке не печатал. Он не ждал никакого вдохновения и презирал тех, кто не может работать каждодневно, регулярно и помногу. У него внутри творческая энергия клокотала в любое время. В доме могли находиться гости, внизу они веселились, даже шумели, это никогда Павлу Григорьевичу не мешало. Когда он считал, что свое задание на сегодня выполнил, он спускался к гостям, садился за стол и начинал искренне веселиться, брал бразды застолья в свои руки, наливал гостям, произносил затейливые тосты. Если среди гостей были люди, способные ответить остроумным тостом, то разворачивалось настоящее словесное сражение.

Варя гостей Павла Григорьевича не одобряла. В середине 1950-х тот привозил на дачу или приводил к себе в дом лохматых небритых типов уголовного вида, от которых буквально пахло тюрьмой. Это возвращались освобождавшиеся после сталинской смерти из тюрем и лагерей писатели и поэты. Варя их называла почему-то «сработанными». Когда в доме было много гостей, Варваре было особенно трудно. Всю хозяйскую обувь она половинила и прятала по одному ботинку каждой пары, чтобы гости не могли уйти в хозяйской обуви. Хозяйские пальто и шубы она тащила к себе на топчан, закрывала пледом и ложилась на это добро все с той же целью. Переубедить ее было невозможно.

Когда Варю забрали в московскую квартиру, на даче поселилась новая домработница Дуся. К счастью, Дуся с Варей практически не пересекались, но если это все же происходило в Москве или в Красной Пахре, высекались искры. Доблестные работницы домашнего труда ругались вусмерть, а когда все слова и аргументы иссякали, поворачивались друг к другу спиной, задирали юбки и сгибали свои тела буквой «Г».

Павел Григорьевич по доброте душевной и врожденной интеллигентности частенько подписывал всякие письма в защиту несправедливо обиженных или, наоборот, с осуждением каких-либо неприглядных действий власти. В 1968 году он подписал письмо в защиту диссидентов, осуждающих ввод войск под предлогом братской помощи в Чехословакию. У Антокольского и так была репутация не слишком преданного советской власти поэта, а тут уж решили преподать ему урок. Последовали звонки из райкома партии с настойчивыми требованиями явиться на ковер. Немного струхнувший поэт бросился просить совета у соседа по поселку и близкого друга Константина Симонова. Тот дал совет Павлу Григорьевичу точный, как инструкция: «Никуда не ходи. Сиди на даче по меньшей мере месяц безвыходно и не подходи к телефону, а Зоя пусть всем говорит, что ты болен». Симонов прекрасно знал особенности партийной работы в СССР, знал как отделаться выговором без занесения в личное дело. Проходил месяц, райком переключался на новую кампанию, и звонки прекращались. Правда, вытерпеть этот месяц в одиночестве на даче было для общительного Павла Григорьевича настоящей пыткой. Но он выдерживал. К счастью, одиночество его было очень относительным: в Пахре обитало множество его друзей и знакомых. Очень близко дружил он со своими учениками: Симоновым, Матусовским, а также с Орестом Верейским, Владимиром Массом, Юрием Нагибиным. Евгений Евтушенко и Бела Ахмадулина тоже считали Антокольского своим учителем. Когда Бела жила на даче с Юрием Нагибиным, она перелезала через свой забор на участок Массов, а затем — на участок Антокольских, идти вокруг ей было лень.

Был у Павла Григорьевича один недостаток для своих близких, он же — достоинство для друзей и знакомых. Он обожал что-нибудь дарить. Если гость выражал восхищение какой-либо картиной, книгой, статуэткой на даче, то Антокольский тут же отдавал предмет восторга в руки посетителя — подарок.

Для него была совершенно неважной ценность подаренного. Это могло быть и прижизненное издание Пушкина, и ценная гравюра, и дорогая безделушка. Потом Зоя Константиновна хваталась за голову, но было поздно. Он так же щедро дарил и свой труд: правил чужие стихи и переводы. Он любил демонстрировать свои финансовые возможности, например, одолжить без всякой надежды на возврат несколько сот рублей, это при средней зарплате в стране в одну сотню.

Мягкий характер Павла Григорьевича позволял легко его уговорить принять ту или иную сторону в конфликте. Этим многие пользовались, но тут приходила на помощь Зоя Константиновна, безошибочно направлявшая мужа по правильному пути и способная изолировать его от любых недостойных людей.

Павел Григорьевич не жил, а горел. Энергия била из него ключом. Он не просто творил, он переживал свое творение. Михаил Матусовский, замечательный поэт-песенник и сосед Антокольского по даче, вспоминал следующий эпизод: «После тяжелой болезни врачи запретили Павлу Антокольскому на какое-то время писать. Он должен был вести размеренный образ жизни, соблюдая скучный лечебный режим, и прежде всего не волноваться. В это время он как раз вернулся к рисованию, к краскам и цветным карандашам и пробовал делать художественные аппликации из цветной бумаги. Жена его Зоя Константиновна обрадовалась: вот и уладилось все — найдено занятие спокойное, тихое. Павлик переключится на другое дело и не станет нервничать. Антокольский накупил кистей, разноцветной бумаги, заполнил кабинет флаконами с тушью, тюбиками с клеем, листами ватмана. Утром я встретил его на улице пылающего от подскочившего давления и странно возбужденного. «Что с тобою?» — спросил я. «Понимаешь, я отвратительно спал. Задумал сделать большую аппликацию на тему «Медного всадника». И так ясно представил себе всю композицию, так волновался из-за этого, что не мог уснуть всю ночь»».

Павел Григорьевич был далеко не красавцем. Маленький, щупленький, к старости абсолютно лысый, с дряблой кожей, покрытой старческими пятнами. На верхней губе щеточка седых усишек, из-под которых неизменно торчала трубка. Вот только глаза выделялись на общем сером фоне. Они были темными, как спелые вишни, большие, чуть навыкате, умные еврейские глаза. Есть известная фотография Альберта Эйнштейна с почти такими же глазами. Очень точно сказал о своем деде его внук Андрей: «Оживляясь, дед казался подростком, если устал — стариком, но никогда — взрослым».

Павел Григорьевич курил непрерывно. У него была большая коллекция курительных трубок. Иногда для разнообразия он засовывал в рот папиросу. Вторая коллекция Антокольского — это набор палок и тростей. В возрасте без палки он из дома не выходил. Он очень любил гулять по пахринским аллеям. Еще издали можно было увидеть на Восточной аллее толпу людей. Почти наверняка в середине находился Павел Григорьевич. Его окружали дачные друзья и соседи, гости из Москвы. Летом он гулял в шортах, за что его неизменно ругала дочь: считала, что в его возрасте так ходить несолидно.

Чтобы творить, Антокольскому было необходимо состояние постоянной влюбленности. Влюблялся он обычно в молоденьких женщин. Кем они были, не имело никакого значения: молодые способные поэтессы или медицинские сестры, приходящие делать ему укол. Он ими искренне восхищался, нежно поглаживал ручки и выступающие места. Самое интересное, что они тоже его любили. Сквозь пепел серой внешности в нем угадывался вулкан таланта, экспрессии, силы духа. Если у девушки было хоть немного мозгов, она понимала, что все это гораздо весомее красивой внешности, высокого роста, даже молодости.

Атмосферу, в которой жил Павел Григорьевич, создавала и охраняла его вторая жена — Зоя Константиновна Бажанова, сначала актриса театра Вахтангова, потом преподаватель Щукинского училища. Студенты ее любили, постоянно бывали в квартире Антокольских в Большом Левшинском переулке. Благо, дом был совсем близко от здания Училища, в арбатских переулках. Среди ее учеников были Василий Лановой и Вячеслав Шалевич. Она фактически построила и обставила дачу в Пахре. После ухода на пенсию в ней вдруг открылся необычный дар: она занялась резьбой по дереву. В корешках, пнях, ветках она могла разглядеть спрятанные ото всех фигуры: птицу или старческое лицо, кабана, ребенка. После ее смерти ее изделия демонстрировались на выставке в Центральном Доме литераторов. Детей у нее не было, но на даче длительное время жила ее племянница Лена.

Смерть Зои Константиновны стала ужасным потрясением для Павла Григорьевича. Как и в случае с гибелью сына, его горе переплавилось в поэму «Зоя». В ней он рассказал ее биографию — правдиво, искренне, трогательно. Но горе от ее утраты все равно надолго осталось в его душе. Иногда вдруг, сидя за своим письменным столом или даже за обеденным, он обхватывал голову руками и плакал навзрыд как ребенок.

После ее смерти в 1968 году на даче поселилась дочь Антокольского от первого брака — Наталия Павловна, художник-иллюстратор. К сожалению, ей не удалось поддержать жизнь на даче на том высоком уровне, который был задан Зоей. Но Антокольский все ей прощал, так как чувствовал перед дочерью свою вину.

Павел Григорьевич умер осенью 1978 года. Умер спокойно и тихо в своей постели на даче. До последнего вздоха он подшучивал над собой и своими расстроенными близкими.

Наталия Павловна только на два года пережила отца: она умерла в 1980 году. Тяжелейшая форма диабета привела к очень быстрой смерти. Наталия Павловна не успела даже оформить завещание. После ее смерти на даче успела пожить и ее мать, Наталия Николаевна, первая жена Павла Григорьевича.

По закону дача отошла наследникам Наталии Павловны: сыну Андрею, дочери Кате и матери Наталии Николаевне. Та из детей и внуков больше всех любила Дениса, сына Андрея. Она считала, что он больше всех похож на ее погибшего на фронте сына Володю — и внешне и по характеру. Это и определило ее выбор: она завещала свою долю дачи внуку Денису. Проблема заключалась в том, что Денис тогда жил со своей матерью актрисой ТЮЗа Милой Тоом и ее вторым мужем. Ситуация показалась Андрею оскорбительной: он рассчитывал получить всю дачу, а потом решать, кто и какую ее долю заслуживает, поэтому внук Антокольского подал в суд на свою сестру и своего сына(!). После трехлетних судебных процессов в разных инстанциях дело кончилось мировым соглашением, которое, к счастью, нельзя опротестовать. Дачу и участок разделили на три части. Свою долю Андрей продал писательнице Виктории Токаревой и вскоре эмигрировал в США. Он оказался способным математиком, преподавал в американских университетах, а затем переехал в Бразилию, где получил известность в качестве чуть ли не единственного специалиста в стране по теории вероятности.

Внучка Антокольского Катя была талантливым художником, но вела образ жизни, весьма далекий от здорового. Она пропала без вести. Жива она или нет, до сих пор неизвестно. У ее троих сыновей Вани, Васи и Даньчика уже собственные дети. Некоторые из них живут на даче в Пахре. Пожалуй, это единственная дача, на которой жили и живут пять поколений, начиная от Павла Григорьевича.

Сейчас стало ясно: в Пахре жил один из выдающихся поэтов Советского Союза. Это понимали его друзья и ученики. Антокольскому посвящали стихи и поэмы самые видные советские поэты: Михаил Светлов, Константин Симонов, Ярослав Смеляков, Борис Слуцкий, Давид Самойлов. Марина Цветаева вывела образ молодого Павла Антокольского в своем прозаическом произведении «Сонечка Голлидей». Михаил Матусовский написал о своем учителе так: