Полгода по всем уголкам Америки палили из Лимы орудия одуряющей рекламы. Залпами посул и приманок били они в китайскую стену равнодушия, которой за многие годы окружил себя американский человек, спасаясь от ураганного огня торговой рекламы. Любой туристский путеводитель, любое расписание движения самолетов по перуанским авиалиниям, любой угол на перекрестке более или менее крупного города, любой экземпляр газеты обещал и кричал миру, будто хозяин бродячего цирка:
FERIA DE OCTUBRE!
Октябрьская ярмарка!
В каждой хорошей ярмарке, как в капле воды, отражается организовавшая ее страна. Лимские пропагандисты предрекали, что ярмарка будет потрясающе национальной. И произойдет это в октябре! В том самом месяце, когда красная нить нашего пути должна была как раз прерваться в Лиме!
Нас опьянил опиум посул, мы стали готовить блокноты, кинокамеры и фотоаппараты, сдерживать нетерпение, бороться с сомнениями и, совершенно естественно, с любопытством ожидать большого события.
Торговать войной?
К району, где расположена лимская выставка, ползет бесконечная змея сверкающих лаком машин, трамваев и специальных автобусов. Из сплетения улиц и площадей валят необозримые толпы людей, направляясь к тому месту, где всего на одну неделю обозначен рекламой центр Лимы, центр Перу, центр всех трех Америк. Мы дождались. Наступил день открытия лимской ярмарки.
Через триумфальную арку, составленную из лепных сводов, флагов, венков и цветных лампочек, мы вступаем на территорию выставки. Мы сгораем от любопытства.
Над лавиною человеческих тел возвышаются крыши и фасады павильонов, украшенные флагами и расцвеченные неоновыми рубинами, аметистами и сапфирами, тускло мерцающими на солнце. Поток посетителей черепашьим шагом тащит нас вместе с собою и втискивает в двери первого павильона. Мы входим.
Посреди восьмиугольного зала на постаменте стоит восковая фигура женщины, скорее наряженная, чем одетая в сверкающий перламутром, купальный костюм из нейлона. Вдоль стен на шестах и вешалках сотни дамских платьев, пальто, халатов и костюмов. Всех фасонов, всех цветов, всех размеров. Стайка продавщиц шныряет среди посетителей, старательно предлагая купить хоть что-нибудь. В конце зала — отгороженные ширмами примерочные, возле дверей позванивает касса.
— Слушай, Мирек, это, наверное, ошибка. Мы ведь попали в обычный магазин дамского конфекциона!
— И продают здесь в розницу, как на ирон Унион! Нетерпеливо выбираемся из магазина, людской поток вбирает нас в себя, как разлитая ртуть две заблудившиеся капельки, и несет дальше по выставке сквозь тучи пыли. Мы стараемся пробиться хоть к краю реки любопытных, чтобы не прозевать то место, где начнется настоящая ярмарка. Через шляпы и зонтики заглядываем в витрины следующего павильона: выставка обуви… с ценами. А в выходящей из дверей толпе то там, то здесь мелькают коробки, перевязанные красной веревочкой. Да, опять розничная торговля.
В нас закрадываются первые сомнения, которые все больше и больше переходят в уверенность по мере того, как мы бросаем беглые взгляды в сторону других павильонов: белье, ювелирные изделия, часы, кожгалантерея, спортивные принадлежности и снова текстиль, резиновые товары, парфюмерия, прессованное стекло. И среди всего этого — кондитерские и карусели, распивочные и качели, тиры, бары, рестораны под открытым небом. Нас вдруг охватывает такое чувство, будто по ошибке мы попали на место прогулок лимской знати, будто очутились во втором издании ирон Унион. Те же лица, те же витрины, те же магазины, названия тех же фирм над павильонами. Только ярмарочные аттракционы приукрашивают и несколько меняют знакомую картину.
Разочарование читается и на лицах большинства посетителей. Толпы редеют. Через три часа из ворот выставки густо валит народ, возле касс уже не приходится долго стоять за билетами. Чем дальше, тем пустыннее становится территория ярмарки.
Тем не менее нам удалось обнаружить небольшую выставку механических пил, стенд североамериканских нефтяных компаний и павильон табачной фабрики. За витриной — устаревшая машина отрубает сигареты, задыхаясь от темпа, который задали ей при крестинах конструкторы двадцатых годов.
На территории выставки все же нашлась одна грандиозная экспозиция. Одна-единственная. Она принадлежала военно-морскому флоту республики Перу. В обширном, роскошно оборудованном павильоне смуглые моряки демонстрируют различное техническое оснащение военных судов, торпедных катеров, канонерок и подводных лодок. Морские офицеры знакомят посетителей с техническим мозгом военно-морской машины, навигационными приборами, радарами и вспомогательными средствами сигнализации.
Большую часть павильона занимают стенды с моделями военных кораблей и показательной школой морских кадетов. Перед зданием павильона на сложных подмостках полностью оборудованный торпедный катер в разрезе, канонерка и часть подводной лодки, для которой еще осталось место.
Военно-морской флот республики Перу действительно отличился на ярмарке. В его экспозиции чувствовалась щедрая рука военного правительства. Но напрасно мы ломали себе голову над вопросом, чем, собственно, пришел торговать на ярмарку перуанский военно-морской флот? Или, может быть, идейные вдохновители ярмарки в Лиме тоже придерживались правила, по которому в каждой ярмарке, как в капле воды, должна отражаться организовавшая ее страна?
Мы уже успели несколько раз вдоль и поперек обойти выставку, как вдруг заметил два-три навеса с соломенными крышами — типичные лачуги индейцев бассейна Амазонки. В них были сложены груды закопченных комков сырого каучука, тюки невыделанных кож, инструменты и долбленые лодки собирателей каучука. И на бамбуковых стенах под стеклом несколько картинок вместо живого экскурсовода.
Уже поздно вечером мы забрели в самый отдаленный уголок выставки. Нашу усталость как рукой сняло. В двух улочках, среди распивочных и ресторанов, здесь выстроились в ряд лавочки кустарей с изделиями народного искусства. Ярмаркой это назвать уже было нельзя. Но это был самый прекрасный базар, который мы только могли себе представить. В одном месте здесь были собраны воедино подлинные сокровища народного искусства, замечательные работы ткачей, резчиков, художников и чеканщиков серебра.
Усталые индейцы, пришедшие сюда целыми семьями, с надеждой во взгляде стремились найти покупателей в каждом прохожем. Нанятые ими лавочки из реек и парусины были единственным их пристанищем на весь срок ярмарки. Правительство пригласило их в Лиму, заманив обещаниями обильных барышей и выгодной торговли. Но администрация ярмарки ограничилась тем, что взыскала с них плату за наем лавчонки и силой невиданной еще конкуренции заставила продавать свои изделия по самым низким ценам. Индейцы, их жены и дети умоляли прохожих словами, руками и глазами, чтобы те купили хоть что-нибудь из их товара.
После десяти вечера один за другим они улеглись, свернувшись клубочком, на голой земле за своими «прилавками». Ни одного из них мы не видели в длинных очередях изнывающих от жажды и проголодавшихся посетителей возле ресторанов и распивочных. Такую роскошь, как приличный ужин, им не позволяли их доходы.
Уже после первого дня ни для кого не было секретом, что самим устроителям ярмарки не ясно, зачем, собственно, ее устроили? По всей Америке они раззвонили о ярмарке как об экономическом событии всемирно-исторического значения и выбросили миллионы солей на ее «шумовое» оформление, однако им пришлось весьма туго, когда понадобилось хоть как-то объяснить общественности, каков смысл этого шарлатанского предприятия.
Таким образом, ярмарка оказалась действительно всего лишь шумовым оформлением, сенсационной ареной для не менее сенсационного события: для избрания королевы красоты всех трех Америк.
Анна Мария I
После первых разочарований ажиотаж вокруг лимской ярмарки вновь стал усиливаться. Наконец-то для газет опять появилось достаточное количество сенсационного материала, вечерние выпуски едва не рвались под тяжестью портретов королев размером в четверть газетной страницы. Радиорепортеры гоняли шоферов такси к самым дорогим отелям, пляжам, барам, по территории выставки и по ночным заведениям в яростной погоне за «королевами». Киножурналы и самые серьезные консервативные газеты на этот раз поддались тому же соблазну. Они начали засыпать мир важнейшими сообщениями о том, как была одета на вчерашнем приеме в президентском дворце канадская королева красоты, с каким из знаменитых тореро ужинала в самом дорогом лимском ресторане «Кабанья» королева из Коста-Рики и какими сплетнями был встречен прилет бразильской претендентки на главный королевский титул. За одну ночь реклама сделала из королев красоты главнейшую статью дохода ярмарки, Лиму охватила лотерейная горячка; чем ближе был день избрания королевы красоты, тем более дикими становились ставки лимских фанфаронов. Южный темперамент и тугие кошельки богатых папаш развязали руки заводилам золотой молодежи, позволив им перейти границы разума.
Но более трезвые налогоплательщики начали чересчур громко интересоваться, как, собственно, обстоит дело с экономическими результатами ярмарки. Организаторы великого октябрьского мероприятия решили заткнуть рот пессимистам прежде, чем они своими наглыми вопросами поднимут скандал на весь континент. Они организовали ошеломляющую акцию: шествие королев красоты по улицам столицы республики.
Все свободные места в окнах, на балконах и тротуарах улиц, по которым должно было двигаться шествие, были заняты с самого раннего утра. Яблоку некуда было упасть среди спрессованных тел зевак. Это зрелище действительно отвечало вкусам Южной Америки.
Во главе шествия гарцевал на конях отряд трубачей. Звучные аккорды фанфар, украшенных вымпелами, приводили публику в неистовство; мундиры сияли золотом. За трубачами шла целая колонна знаменосцев; следом ехал отряд гаучо на чистокровных жеребцах. Белоснежные куртки и бомбачас, белые перчатки и черные как смоль кони. Затем, разнообразия ради, отряд негров в ярких мундирах и на белых лошадях. Два военных оркестра на разукрашенных грузовиках. Почетный караул со шпагами наголо. Оркестр моряков в автобусе, окна которого по неизвестной причине были закрыты, так что зрителям оставалось только любоваться красными и надутыми щеками трубачей и красивой формой морячков.
Наконец-то! Королевы красоты двадцати стран западного полушария. Каждая в украшенной лентами карете или на опущенном верхе роскошного кабриолета, окруженная своей придворной свитой из не менее очаровательных дам. Буря восторга и оваций покатилась из одной улицы в другую. Зрители были ослеплены опереточной роскошью шествия их королевских величеств.
И на всех наглых вопросах был поставлен крест.
Вся Лима на целую неделю получила пищу для разговоров, и упреки самых бережливых налогоплательщиков были заглушены восторженным хором распаленных юнцов в возрасте от восемнадцати до восьмидесяти лет.
В результатах конкурса почти никто не сомневался: сеньорита Альварес Кальдерон Фернандини стояла вне конкуренции — у нее была самая богатая в Перу бабушка. Девяти миллионам солей, которые бабушка вложила в успех своей внучки, не нашлось соперников.
Миллион солей бабушка пожертвовала на строительство храма. Благодарность газет была безгранична.
Миллион солей на благотворительные цели! Ротационные машины извергали славу.
Трое больных детей бедняков — по образцу современных сказок — будут лечиться исключительно на средства сеньориты Фернандини. Растроганные газеты прослезились.
Подробности о прочих капиталовложениях, которые должны были подкрепить эстетические принципы членов жюри, разносились по Лиме с быстротой ветра. Газеты молчали.
Зато публике на удивление были выставлены: массивный серебряный трон, целый гардероб королевских парадных одежд, богато расшитых золотом и серебром, туфельки от ювелиров и королевские короны на каждый случай жизни — все это сплошь дары богатой бабушки. После подобных инвестиций замолчали даже последние смутьяны. Больше не было никаких сомнений в том, кто из кандидаток получит титул королевы красоты всех трех Америк.
Заключительный вечер ярмарки завершился торжественной коронацией. На голову сеньориты Альварес Кальдерон Фернандини — бесспорно, самую красивую голову в западном полушарии — в присутствии правительства и дипломатического корпуса была возложена корона.
С трона, возвышающегося на пирамиде пьедестала, словно деревянная кукла, взирает на мир творение природы, косметических кабинетов и бабушкиного кармана. Ее прекраснейшее величество Анна Мария I. Прожекторы слепят глаза, жужжат кинокамеры, щелкают затворы фотоаппаратов, прямо под носом шипят репортерские «блицы». Обманутые в своих надеждах красавицы, стоящие на нижних ступенях пирамиды, улыбаются судорожно-любезными улыбками; на восковой красоте надменного лица Анны Марии I не шевелится ни один мускул.
Но — довольно! Довольно медовых улыбок жюри, довольно старчески трясущихся подбородков, прищуренных глаз и снобистских речей, довольно всех этих масленых взглядов и скользких комментариев!
В глубине сцены незаметно, как бы опустившись сюда прямо с неба, появилась самая скромная красота. С пастбищ и долин, с нагорий и вершин Кордильер сюда пришли индейцы, верные красоте своих танцев, песен и костюмов. И вот уже нет здесь ни серебра, ни застывших улыбок, нет сенсаций, нет надменности и зависти. В лучах света кружатся красные юбки, сладко играют на пяти своих тонах пастушеские свирели, да жемчуг зубов рассыпает звонкий смех.
Вихрем радостного танца ворвалась сюда жизнь.
Она не ждет решения жюри.
Петушиные бои
В воскресенье до полудня на улицах Лимы тихо, как в Помпее.
Половина богатой Лимы до обеда отсыпается, другая половина удрала с раскаленных улиц на пляжи к Тихому океану.
Из воскресной летаргии Лиму может вывести лишь перспектива захватывающего зрелища. Если сразу же после завтрака, за пять-шесть часов до начала футбольной встречи, забрести к самому большому стадиону, то увидишь там, перед кассами, длинные вереницы болельщиков. Очереди продвигаются медленно, люди на ходу читают детективные романы, перелистывают газеты и иллюстрированные выпуски из жизни гангстеров, заключают пари на результат встречи и часами лелеют надежду, что окошко кассы, продавшей все билеты, захлопнется уже после них. Дело в том, что в этот момент перед воротами стадиона регулярно разыгрывается предварительная схватка на первенство. Обычно она кончается поражением хозяев поля. Волна темпераментных болельщиков прорывает кордоны полицейских, штурмом берет главные ворота и врывается на трибуны. До конца матча оттуда их уже не вытащить, да никто и не пытается этого сделать.
Азарт — это воздух, без которого не может жить ни один латиноамериканец. Если нет надежды попасть на футбол, — а цены билетов на бой быков большинству любителей этого зрелища не по карману, — то остается еще богатый выбор других возможностей. Люди с более спокойным характером довольствуются игрой в кости за сентаво. Для более страстных натур каждую субботу и воскресенье Лима приготавливает дешевый, но тем не менее чрезвычайно привлекательный аттракцион: петушиные бои. Зрителю, который видит их впервые в жизни, они кажутся значительно более жестокими, чем турниры на аренах для боя быков, хотя во время них никогда нет недостатка в трагикомических штрихах.
Петушиные бои устраиваются в скромных масштабах. На окраинах для них достаточно подметенного двора; в центре Лимы имеется знаменитая и самая благоустроенная арена петушиных боев — «Колисео Сандиа», Это крытый двор среди заборов и деревянных бараков, у входа будка кассы. За два с половиной соля можно просидеть на петушиных боях с семи вечера до половины второго ночи.
Круглая арена, диаметром в 12 метров, ограждена деревянным бортиком и высокой проволочной сеткой. За нею по кругу один за другим расставлены пять рядов стульев; два-три ряда скамеек на возвышении за креслами держатся в запасе на случай непредвиденного наплыва любителей на галерку. Над центром манежа подвешена рама с лампочками, справа от входа прямо в бортик вделано удобное кресло с надписью: JUEZ — судья. Рядом с ним постоянно пустует ложа для почетных гостей, деревянный балкончик с зубчатым резным карнизом. Под одной крышей с манежем находятся и распивочная и столовая, где в ходе состязания зрители могут успокоить нервы и подкрепиться.
С седьмым ударом часов раздается звонок, и на арену выходят два ассистента с петухами в руках. Первая пара. Но это вовсе не те петухи, что известны у нас. Порядочная хозяйка не пустила бы их даже к себе во двор. Длинные, тощие, без своих гребешков они показались нам лысыми. На глазах собравшихся помощники на минуту сближают противников. Петухи тотчас же начинают награждать друг друга весьма чувствительными ударами клювов. Но это пока лишь демонстрация боевого духа противников, чтобы зрители, прежде чем заключить пари, могли выбрать себе фаворита.
Затем ассистенты ставят петухов на песок манежа и привязывают их на веревочку за левую ногу. Петухи ведут себя как ни в чем не бывало, миролюбиво прогуливаются в районе, ограниченном длиной веревочки, не обращая внимания ни на окружающих, ни на противника; они хлопают крыльями, весело кукарекают и начинают преспокойно рыться в песке, выискивая, чем бы подкрепиться.
После такого вступления неискушенный зритель предполагает увидеть безобидную петушиную драку. Не тут-то было!
Ассистенты вынимают из футляров стальные шпоры — острые как бритва, длиною в дециметр, — привязывают их петухам на правую ногу и представляют вооружение своих бойцов на одобрение судье. Тем временем двое служителей обегают зрительный зал и продают последние билеты на право участия в пари. Зрители громко договариваются между собой, спорят, ссорятся и перекликаются с букмекерами.
Вдруг раздается звонок судьи. Шум голосов сразу же затихает, помощники отвязывают петухов и придерживают их обеими руками. Судья звонит вторично, и ассистенты отскакивают от своих подопечных. Петухи некоторое время продолжают вести себя по-домашнему, безучастно роясь в песке. И вдруг, вероятно в одно и то же мгновение, их обоих охватывает приступ слепой ярости. Они бросаются друг на друга как одержимые, и вот уже не разобраться что к чему, только летят перья, хлопают крылья да над клубком петушиных ног, крыльев и голов сверкают стальные шпоры. Это длится всего несколько секунд. Внезапно оба противника оказываются беспомощно лежащими на спинах. Шпора петуха-великана торчит в груди меньшего, но великан тоже истекает кровью.
Звонок. Ассистенты разняли петухов, судья поставил между противниками деревянную доску, и, как только оба они встали на ноги, он поднял ее.
Меньший петух нападает с быстротой молнии. Описав в прыжке дугу, он вскочил противнику на спину, и всеобщий любимец — победитель петухов — бессильно опрокинулся навзничь.
Вся схватка длилась девяносто секунд. Звонок, выплата выигрышей, служитель засыпает песком лужицу крови, ассистенты приносят следующую пару петухов.
Вторая встреча тянется несколько минут, но зрители следят за своими фаворитами напряженно и безмолвно. Атаки следуют одна за другой, петухи с лету набрасываются друг на друга, сталкиваются в воздухе, падают на землю, но ассистенты по знаку судьи снова приводят их в себя и ставят в исходное положение. Ассистенты эти вдруг превращаются в терпеливых нянек. Они поправляют петухам растрепанные перья, дуют им в клювы, чтобы восстановить им сбитое дыхание, высасывают песок из их ран.
И снова следуют непрерывные атаки, продолжаясь до тех пор, пока один из бойцов в последнем приступе воинственной ярости не валится на землю там, где его уже не может достать противник.
Третья схватка заняла двенадцать секунд и завершилась мастерским харакири одного из петухов.
Но — достаточно. Мы хотели увидеть петушиные бои, но ни азарт игры, на холодные или безумные глаза зрителей, ни вид окровавленных петушиных трупов нас больше не привлекает…
В Лиме процветает еще одна спортивная страсть, зрелище абсолютно бескровное — собачьи гонки.
По внутреннему кругу эллиптического «ипподрома», по узенькому рельсу движется искусственный заяц, приправленный крепким запахом дичи. Со старта за ним гонится стая пронумерованных собак. Заяц удирает от них, на протяжении всего пути, до самого финиша он водит за нос запыхавшихся собак. Эти невинные гонки вполне устраивают страстных игроков, особенно если в них живет азарт настоящего игрока.
— Это вам не кони, — горячо убеждает любитель собачьих гонок. — Вы, к примеру, ставите на великолепную борзую. Явная победительница. Она срывается со старта, как стрела, и до первого поворота идет впереди стаи на пять корпусов. Но, оглянувшись, она вдруг замечает прекрасную собаку-барышню, галантно поджидает ее и в самый разгар состязания начинает признаваться ей в любви. Ее, конечно, обгоняет какая-нибудь совершеннейшая собачья развалина, на которую вы не поставили бы и ломаного гроша. Два-три дилетанта, не умеющих отличить добермана от китайской болонки и ставящих на счастливый номер, а не на собаку, прыгают от радости и думают, что на этом выродке они загребут все выигрыши. Они уже считают это делом решенным, но судьба все же смеется над ними. Этот красавчик во главе стаи подбегает к самому финишу. Но не финиширует. Он останавливается у столбика и поднимает ногу. И пока он будет делать свое дело, все остальные окажутся уже за столбиком. Так что, разве это по правилам, а?
Возмущенный болельщик отведет душу, послав участвовавших в состязании собак ко всем чертям собачьим, и пригласит вас пойти в следующее воскресенье на… собачьи гонки.
Шанхай в Лиме
В исторической части города Писарро, за хирон Укаяли открывается совсем иной мир, живое доказательство того, что всю ширь Тихого океана, раскинувшегося от берегов Азии до берегов Америки, можно втиснуть в одну-единственную улицу между двумя тротуарами.
На узкой улочке Укаяли, кроме угловой таблички с ее названием, нет ни единой надписи по-испански. Вывески над магазинами, висящие наподобие знамен, покрыты сложными знаками китайской письменности, на тротуарах ползают пухленькие дети с раскосыми глазами. Торговцы в плотно облегающих тело куртках из черного шелка, застегнутых под самую шею, сидят в дверях лавок как воплощение гостеприимства, спокойствия и бесконечного терпения.
В китайском квартале Лимы, пожалуй, есть все те маленькие радости жизни, какие Китай когда-либо предлагал миру: шелка и фарфор, ковры ручной работы и причудливые китайские фонарики, костяные палочки и миски для риса, резные кружева из перламутра, черного дерева и слоновой кости, коробочки с самыми различными кореньями…
— А что это?
Ласточкины гнезда для чифы — китайского ресторана. Они известны и в столице Перу и далеко за ее пределами. Моряки всех национальностей, сошедшие с корабля на сушу в расположенном неподалеку Кальяо пусть даже на один-единственный день, не забывают самый первый лимский адрес: калье Капон, хирон Укаяли, улочка китайских ресторанов, центр китайского города в центре столицы испанских вице-королей.
Здесь горстка китайцев, которые некогда бежали от голода за океан, приумножает в Новом Свете славу китайской кухни.
На калье Капон в любой чифе варят прославленную китайскую ичу — суп из акульих плавников; алхимический обряд ее приготовления длится целых 36 часов. Никакая чифа не была бы китайским рестораном, если бы посетителю там не предложили также тарелочку ияуо — супа из ласточкиных гнезд.
Но оба этих прославленных блюда лишь приоткрывают дверь в китайскую кухню, которую, пожалуй, никакая другая во всем мире не превзошла фантазией, вкусом, сложностью и разнообразием блюд. Утиное мясо с кусочками свежего ананаса, грибами, рисом и не поддающимся описанию соусом сильяк открыло «концерт» кулинарного искусства, на который мы попали в перуанском Шанхае. В лежащем на блюде жареном индюке без каких-либо следов потрошения нет ни единой косточки. Нам подают куриные потроха с грецкими орехами, жареных креветок в томатном соусе, мелко нарезанное копченое мясо со сладкой редькой, гусиные шкварки с лимоном и соусом из перца… нет, перечислять больше просто нет возможности. Фантазия поваров с хирон Укаяли, бесспорно, куда богаче возможностей самого большого желудка.
И все же трудно не отведать заключительного супа, в котором среди золотистой лапши плавает виноград.
Хозяева любой чифы лимского Шанхая отказывают посетителям всех пяти частей света только в одном: в ноже и вилке. Поэтому ни одному новичку не скрыть следов первого знакомства с китайской кухней в Укаяли. Он заплатит за них сперва хозяину-китайцу, а потом химчистке. Дело в том, что единственным столовым прибором в чифе служат знаменитые куайцзы— две костяные палочки.
И хотя перуанская кухня вместе с остальными кухнями мира плетется в хвосте кулинарного искусства китайцев, все же и у нее есть предмет своей гордости — это тамалес. Ее едят и руками, устроившись где-нибудь в придорожной канаве, и серебряными приборами в самом дорогом ночном ресторане «Кабанья»; дети продают ее на глухих железнодорожных полустанках в глубине страны и старухи с лотков на лимской Площади оружия.
Иностранец долго ломает себе голову, что это, завернутое в банановые листья, суют хозяйки в свои сумки на рынке, чтобы, придя домой, разогреть и подать на стол для завершения субботнего ужина или преподнести как сюрприз во время торжественного завтрака в праздничный день.
Что за тайны скрывает этот сверток увядших листьев?
Главная составная часть тамалес — густая каша из дробленой кукурузы, смешанная с измельченным куриным мясом, размолотыми земляными орехами, кусочками крутого яйца, нарезанными маслинами и приправленная щепоткой острого индейского перца «ахи».
Никакой уважающий себя перуанец не променяет это изысканно комбинированное кушанье ни на какие блага мира.
Лимские зарисовки
— Революсьонес кальенте-е-е-ес…
Вдалеке звенит, разносясь по темной улице, колокольчик мороженщика, и молодой голос выводит в ночной тишине короткий напев своей «молитвы»:
— Революсьонес кальенте-е-е-ес!
Последний слог замирает на низких нотах. Это что-то новое!
«Кальенте» по-испански означает — «горячий», А со словом «революсьон» в Латинской Америке наверняка никого знакомить не нужно. Но кто же это звонит в колодольчик и распевает о горячих революциях? И для чего?
Из-за угла показался фонарь, осветивший желтоватым светом долговязого парня в матросской бескозырке, сдвинутой на затылок.
— Революсьонес кальенте-е-е-ес!! — затягивает свою песню моряк среди пустынной улицы так же, как он делал это и вчера, и месяц, и год назад.
На улицу из двери выбегает хозяйка, сует ему в ладонь монетку, моряк запускает руку в корзинку, насыпает чего-то в кулечек, улыбается, щелкает пальцем по бескозырке и…
— Револю…
— Oiga, amigo, дайте нам пакетик на один соль!
— A sus ordenes, senor! — К вашим услугам, сеньор! Отбывший свою службу моряк ставит фонарь на тротуар и осторожно насыпает в кулечек горячих хрупких сухариков, которые он только что вытащил из печки. Каждый вечер раздается на улицах Лимы его певучий голос. И всегда одна и та же картина: улыбающийся парень, на лице которого годы службы, море и соленый ветер вычертили морщину за морщиной. В левой руке у него фонарь, в правой — колокольчик, на шее — лямки корзины со свежими сухариками, о которых поет он каждую ночь.
Вот он сунул соль в карман, взял фонарь и перевернул колокольчик язычком кверху:
— Революсьонес калье-е-ен-те-ес! Революсьонес калье-ен-те-ес!
* * *
Вероятно, ни в одной другой профессии, сколько их есть в Лиме, не нашли своего куска хлеба люди столь разных национальностей и столь удивительных судеб, как за рулем таксомотора.
Среди лимских водителей такси можно встретить славян и французов, немцев, финнов и марокканцев. Из тех, кто родился в Южной Америке, одни говорят на мягком наречии мексиканцев, другие — на испанском языке крибжьё-гаучо с Ла-Платы. Но шоферов-профессионалов среди них незначительное число. В поисках пассажиров по Лиме рыщут бывшие кондитеры, бывшие помещики, бывшие депутаты, золотоискатели, матросы, министры и дипломаты, люди всех профессий, которую они бросили либо потому, что она их не обеспечивала, либо оттого, что в своей стране они по ошибке поставили на карту кандидата в диктаторы, проигравшего свою кабинетную революцию. И теперь они сидят за рулем такси и ждут.
Каждый день поджидают они rito в Лиме. У них уже были тысячи этих рито, и, вероятно, их будут еще тысячи.
Они ждут другого — того единственного рито, когда их ставленник займет престол президента. Одно они уже пропустили, и кто знает, дождутся ли следующего.
Кроме такси, по улицам Лимы тарахтят и громыхают развалины, которые были извлечены с кладбищ отслуживших свой век автомобилей и с большой долей фантазии и смелости возвращены к сомнительной второй жизни. Их дверцы, крылья, крыши и капоты как бы зашнурованы и оплетены паутиной проволоки и веревок; рули дают люфт более чем на 300 градусов, а рама не разваливается лишь по милости божьей.
Владельцы этих калек ветеранов не могут рассчитывать на пассажиров, которые ездят на обычных такси. Стоимость проезда на их колымагах не должна превышать тарифа городских автобусов.
И поэтому им обоим, и шоферу и его реликвии на четырех колесах, приходится из сил выбиваться в поисках пассажиров, чтобы устоять на ногах.
* * *
Вы входите в лимский автобус, покупаете билет и садитесь, если есть место.
Подъезжая к своей остановке, вы подходите к выходу, чтобы не задерживать автобус. Кондуктор смотрит на вас в упор, словно хочет загипнотизировать вас. Что ему не нравится? Может быть, он не любит иностранцев? Но тогда он в течение дня может лопнуть от злости. Оттого что в Лиме одним-двумя иностранцами больше, ничего не меняется.
Вы проходите мимо кондуктора, выходите и, даже не оборачиваясь, чувствуете на себе этот враждебный взгляд…
После трех поездок на автобусе вы все поймете. В большинстве случаев пассажиры берегут свои билеты как зеницу ока, стараясь не очень измять их. Перед выходом они возвращают билеты кондуктору, а тот продает их снова.
Жульничество?
Возможно.
Но если бы это маленькое и ежедневно повторяющееся мошенничество не было таким распространенным и нормальным, лимские автобусы остались бы без водителей и без кондукторов. Дело в том, что автобусные парки в Лиме принадлежат частным компаниям. Работающие у них имеют такие низкие заработки, что без помощи пассажиров долго не прослужили бы.
А что же делают ревизоры?
Получают от кондукторов свою долю, ибо компания относится к ним ничуть не щедрее.
* * *
Чистильщик обуви.
При этих словах в голове чередой проходят воспоминания о маленьких арабских кафе на тротуарах Касабланки, о каирских проспектах и о занзибарских порталах в улочках Момбасы на берегу Индийского океана. На мгновение оживает в памяти вид утонувших в папиросном дыму бильярдных залов в Буэнос-Айресе и цветник площади в Потоси.
Сквозь все эти воспоминания на нас смотрят, улыбаясь, счастливые лица несчастных детей. На минутку озарившиеся улыбкой лица мальчуганов, получивших какие-то жалкие гроши за чистку туфель. Мальчуганы в египетских галабеях и изодранных штанишках, в фесках и засаленных пилотках, в матросских шапках и беретах, мальчики простоволосые и босые…
Чистильщики обуви.
В большинстве африканских и южноамериканских городов это ремесло принадлежит детям. Они дорожат им. Но в Перу им приходится делиться со взрослыми и изо дня в день бороться за свою долю с полицией и патентованными конкурентами. Тайком бегают они за клиентом, никогда не зная, удастся ли дочистить ему туфли и сунуть в карман пятак до того, как полицейский отведет их к комиссару за недозволенное, а главное — не обложенное налогом ремесло.
Взрослые чистильщики обуви в Лиме — это вам не какие-нибудь кочующие с места на место кустари с ящичком, который служит их малолетним конкурентам и складом материалов, и скамеечкой, и подставкой для ног клиента. У патентованных чистильщиков обуви на улицах имеются свои помещения, напоминающие газетные киоски на Вацлавской площади. Два-три почти что министерских кресла на возвышении, деревянные стены, украшенные лентами, бантами, флажками, цветными фотографиями кинозвезд и картинками с изображениями святых. И непременно свежие газеты для клиентов, которые, уплачивая за чистку туфель, добавят и за удовольствие узнать последние новости.
Господина, увлеченного чтением двух страниц отчета о бое быков, побеспокоит лишь стук щетки о подставку. На неписаном эсперанто всех чистильщиков обуви в мире это означает: «Давайте другую ногу!»
* * *
Подворотни и проходные дворы в старой Лиме — это поле деятельности мастеров иного рода. Здесь бедные работают на бедных, а иногда — и честные на бесчестных.
Здесь делают визитные карточки.
Официальная, напомаженная и нарядная Лима не примет каждого встречного просто так. Коммерсант, проситель, поклонник или журналист, любой, кому нужио поговорить с тем, от кого что-то зависит, должен представиться посредством визитной карточки. Бедняку она может понадобиться лишь после дождика в четверг, но все-таки может. Бывает и так, что человеку время от времени нужно поменять имя на совершенно новое. Для этого достаточно зайти в ближайший закоулок, выбрать себе за двадцать сентаво пустую визитную карточку, а еще за двадцать купить имя; затем следует написать его на клочке газеты или шепнуть на ухо мастеру, если заказчик не умеет писать или же если он покупает себе имя, которого никогда не носил.
Имя как имя.
Двадцать сентаво за штуку.
* * *
Площадь Сан-Мартин.
Светофор на перекрестке показывает красный свет, колонны автомобилей теснятся за первой тройкой машин, буфер к буферу. А между автомобилями уже пробираются оборванные индейские мальчики и девочки с веерами лотерейных билетов в руках.
— Купите лотерейный билет, госпожа! Билеты, господин, билеты!
Глаза просят, руки с билетами умоляюще протягиваются к светским дамам на задних сиденьях, к шоферам в ливреях и к пассажирам более скромных машин, не имеющим личного шофера. В детских глазах светятся надежда и страх. Купишь лотерейный билет? Дашь заработать несколько сентаво?
А из машин выглядывают лица прекрасные и отвратительные, надменные и живые, равнодушные и веселые. Лотерейных билетов они не видят.
Желтый свет, потом зеленый. Моторы зарокотали, словно по команде, над машинами поднялось облако синеватого дыма, дети отскакивают на тротуары. Они не продали ни одного билета.
Может быть, на следующий красный свет повезет…
* * *
По асфальту мостовой шлепают босые ноги. Девочка лет восьми или десяти. С охапкой газет выбежала она из экспедиции вечерней газеты «Ла Кроника», свободной рукой поправляет растрепавшиеся волосы и помятую блузку. Она выиграла бой за пятьдесят номеров вечернего выпуска, оставив позади десятки других маленьких газетчиков. Шум и крик возле решетчатого окна экспедиции затихает, спорить больше не о чем.
— «Ла Кро-о-ника»! «Ла Кро-о-ника»!..
И вдруг девочка остановилась, едва не выронив из рук газеты, и вбежала в цветочный магазин. Губы ее по инерции произносят название вечерней газетенки, в заголовках которой еще не успела высохнуть типографская краска. Затем руки ее кладут на пол стопку испещренной буквами бумаги и осторожно тянутся к букету красных роз. Девочка нюхает цветы, касается пальчиками пестрых стрелиций, удивленно задерживает взгляд на причудливых орхидеях.
Потом вдруг она схватила свою пачку вечернего выпуска, выбежала из цветочного магазина и мчится по улице, наверстывая потерянные секунды.
Ведь жизнь бульварной газетки так коротка.
* * *
Ну, а что наши земляки?
В Перу их проживает горстка: может быть, сто, может, пятьсот, кто знает? В Лиме они основали маленькое общество, но здесь, как, впрочем, и повсюду на свете, не приходится говорить о настоящей организации, о землячестве. Это лишь собрание одиночек, слабо связанных между собой общим языком и общей бывшей родиной.
В обществе лимских земляков даже по торжественным случаям вот уже многие годы собирается не более пятнадцати чехословаков.
Что же их так разобщает?
Личные и общественные интересы воздвигли между отдельными людьми и группами чересчур высокие стены предрассудков. Даже на юбилейном собрании владелец стекольного заводика не сядет за один стол со стеклодувом, который за двадцать лет не заработал себе на приличный костюм; управляющий банком постесняется подать руку фотографу, который уже целых полгода не имел возможности поужинать в ресторанчике; слесарь никогда низко не поклонится директору универмага.
У престарелых и бедных земляков не хватает смелости начать жизнь заново. От стыда они порвали все связи с родиной. Два-три преуспевающих предпринимателя иногда еще похвалятся перед прежней отчизной письмом или фотографией, но от своего дела по собственной воле они уже оторваться не в силах. Все они, каждый по-своему, привыкли к здешней жизни, но среда их засасывает быстрее, чем они хотели бы сами себе признаться в этом. Они перестают воспринимать отличие чужой страны от их бывшей родины, а их некогда такое горячее стремление вернуться домой превращается в скрытую и подсознательную тоску.
Лишь время от времени налетает шквал, который проникает даже сквозь притупившуюся у них способность воспринимать. Их уже не интересуют сообщения о дворцовом перевороте и обстреле полицейских казарм. Они отмахиваются, отворачиваются от таких фактов, как убийство лидера оппозиции, подготовка новой войны с Эквадором или гибель 10 тысяч людей во время катастрофического землетрясения где-нибудь у подножья Кордильер.
Их способна потрясти лишь газетная заметка, где рассказывается, как шестнадцатилетняя индианка Лина Медина, наконец, узнала то, что скрывало от нее все Перу: оказывается, десятилетний мальчик, с которым она вместе ходила в школу и которого считала своим братом, ее сын. Прочитав об этом, они начинают понимать весь ужас той среды, где шестилетняя девочка может стать матерью и где подобный факт может стать сенсацией, занимая целые страницы вечерних газет и иллюстрированных журналов. В такие минуты Перу для большинства земляков становится и нестерпимым и безнадежно чужим.
Но это всего лишь мгновения, и они проходят.
Только раз в году тоска охватывает с одинаковой силой всех соотечественников: на рождество. В сочельник на столах земляков в Лиме появляется складная новогодняя елочка, каждый год одна и та же. Душной ночью из всех окон, раскрытых настежь, ревут патефоны, приемники и нанятые оркестры. Улицы полны людей, ярмарочного гама и карнавального веселья.
В такие минуты нашим лимским землякам буквально хочется вешаться от тоски. Они не любят говорить о рождественских праздниках. В разговоре с нами они вспоминали о них с цинизмом и нескрываемой горечью.
Они не говорят о патриотизме, ибо он давно в них угас. Они не питают подлинной любви к своей прежней родине, ибо для подлинной любви им не хватает сил. Они не понимают перуанцев, не понимают, что происходит на собственной родине; они уже не понимают даже самих себя. Вся их жизнь, прожитая на чужбине, и то, что им еще остается прожить здесь, — отмечены двумя словами, страшную тяжесть которых мы так и не смогли понять: они одиноки.