Между Мендосой и северными границами провинции Тукуман пролегла почти тысяча километров.

Названия «Сан-Хуан», «Ла-Риоха», «Катамарка» и «Тукуман» на карте Аргентины уже забегают на темно-коричневую краску высокогорного массива Кордильер. А нить дороги, на которую нанизаны бусинки городов, протянулась дальше, за Тукуман, и вьется там, у подножья гор, напоминая кошку возле горячего молока. Кое-где, будто осмелев, она кидается на темную краску предгорий, но тут же в испуге убегает назад в долину.

Но далеко на севере Аргентины, у границ провинции Сальта, этой игре приходит конец.

К северу и северо-востоку отсюда раскинулись, уходя куда-то в Парагвай, необозримые равнины Большого Чако, предательские трясины, непроходимые заросли девственного леса, бешеные потоки, которые почти каждый год прокладывают себе новые русла. А подробные карты северных районов пугают еще и «белыми пятнами». Это неизведанные земли бассейна Амазонки.

В Сальте остается единственная возможность: начать штурм Кордильер и с ходу одолеть их заоблачные выси.

Начало пути облегчается более или менее приличной дорогой, о которой никогда не известно, как она выглядит, пока сам не проедешь по ней. А если потом об этой дороге спросят вас, вы лишь сможете сказать, какой она была, ибо никогда не известно, какова же она теперь.

Южноамериканские Кордильеры упорно защищаются от вторжения человека и частенько вынуждают дорожных строителей делать отчаянные эксперименты. Если в других горах строители обходились подъемом в 5 градусов, то здесь им пришлось отважиться на 20. Кое-где они могли прокладывать дороги шириною в 8 метров, а в Андах иногда 4 метра считается недоступной роскошью. В результате не остается ничего иного, как вывесить в начале стокилометрового участка дороги предупреждение:

«Внимание! Движение только в одном направлении! Проезд на север — в понедельник, среду и пятницу; в остальные дни — проезд с севера на юг. Въезжать на дорогу после семнадцати часов запрещается».

В более благоприятных уголках Америки дорожные строители гордятся тем, что сумели преодолеть при непрерывном подъеме склон в 300 метров. В Андах им часто приходится преодолевать 3 тысячи метров, и это еще не предел. А бывает и так: когда до победы почти рукой подать, в бой против строителей вступают горы самого большого калибра. Весенние воды и дожди могут за несколько часов превратить невинный ручеек в бурную реку, которая разом погребет труд человеческих рук под тоннами камня или просто подмоет дорогу и сбросит ее в разрушительный поток. А там, где быстрины бессильны, горы применяют свое самое коварное оружие — деррумбес, страшные лавины, грозящие дорогам завалами после каждого сильного дождя.

За свою отвагу человек из года в год расплачивается потом, кровью и жизнью. Но не сдается.

Кордильерам он уже не сдастся никогда…

— Какова дорога на севере, за боливийской границей? — спрашиваем мы у водителя легкого грузовика, только что приехавшего из Ла-Кьяки.

— А вы что, впервые в Кордильерах?

— Да, впервые.

— Гм… объяснить это довольно трудно. Ну, чтобы сказать попроще: с одной стороны дороги над вами будут скалы. А вот к другой стороне вам придется привыкнуть. Не все ли равно, какой глубины будет пропасть под вами — сто метров или тысяча…

 

Крещение на реке Мохоторо

Селение Метан— лебединая песнь нашего путешествия по долине — это последний трамплин для прыжка в горы, расположенный на высоте 700 метров над уровнем моря. Начиная отсюда, можно будет вычеркивать со шкалы высотомера одну сотню метров за другой, заклеивая их липкой лентой, потому что теперь они нам надолго не понадобятся.

Спустя 100 километров дорога вырывается из объятий тропической растительности долин и вступает в скудную пампу, которую зорко стерегут патрули кактусов. После ночного ливня дорога раскисла, и над лужами грязи висит сырая мгла.

— Точно такая же картина, как в Эфиопии перед Дебра-Синой, помнишь? А потом темнота на перевале: не было видно ни зги…

— …даже фар того грузового «фиата». Он остановился почти у самого капота… Такого перевала здесь, вероятно, не будет.

— Перевала-то не будет, да в двадцати одном километре за Паломитасом перед нами река Мохоторо. Брод.

У аргентинских карт есть хорошее свойство: они точны. Но эта точность порою бывает страшно неприятной. Она безоговорочно ставит вас перед фактом, который больше бы хотелось считать просто пессимистическим примечанием.

На двадцать первом километре за Паломитасом сквозь клочья тумана проглянула река Мохоторо, о которой карта сообщает следующее: «En verano, debido a las lluvias, es sumamente dificil cruzar el rio рог vado». — «В летнее время, вследствие дождей, переезд реки вброд чрезвычайно затруднен».

Стояло отнюдь не лето, ибо внизу, в Аргентине, июль — это самая пора греться у печки. Не было и периода дождей, но ночью в горах лило как из ведра, и Мохоторо, выходя из низких берегов, набрасывалась на дорогу. По главному руслу мчался грязный поток. Где-то вдалеке поблескивали два-три узких притока реки, а все остальное зависело только от нашего воображения, так как действительность была скрыта туманом.

Высокий железнодорожный мост с левой стороны цинично насмехался над нашей беспомощностью.

Мы шарим по карманам, отыскивая мелкую монету.

— Если будет герб, пойду я. На цифру «20» разуваться тебе.

— Какая разница, герб выпадет или «20». Все равно. Эта грязища холодна как лед.

Туфли и носки сняты, брюки засучены до колен. Вязкий спуск — дно уходит из-под ног Мирека более чем на полметра.

— Здесь не проехать. На дне уйма камней, можно разбить картер.

— Попробуй-ка возьми правее, там не так много порогов! Четверть часа ледяной ванны, и самые крупные камни оттащены в сторону от намеченного пути. Первое крещение в Кордильерах.

А затем последовало второе.

Старт, полный газ, из-под передних колес вырвался желтый фонтан. Вдруг дно круто опустилось. Водяные брызги перед капотом превратились в волну, которая перехлестнула ветровое стекло и через открытый верх хлынула в машину. Нас окатило ледяной водой. Камни грохочут под автомобилем, как военные барабаны. Несколько секунд езды наугад, пока «дворники» не протирают на стекле два чистых полукруга, в которых отчетливо вырисовывается противоположный берег.

Потом замолкает мотор, стихает плеск воды. Лишь, струясь, бегут с крыльев бурые ручейки да лужица на дне накренившейся машины подтекает под чемодан с запасом кинопленки и под пишущие машинки.

Спасательные работы, мобилизация всех сухих тряпок, генеральная уборка внутри «татры».

— Подожди немного, впереди еще пять бродов!

— Тогда я хоть закрою верх.

Снова вода; неуклюже, как семидневный щенок, пробирается автомобиль по скользким порогам. Мы теряем скорость. Пулеметными очередями тарахтят по дну машины камни, кажется, будто их удары сыплются на голову, но иного выхода нет. Если мы сейчас завязнем здесь, из «татры» через минуту получится подводная лодка, и тогда уж не поможет никакая генеральная уборка.

Стрельба камнями прекратилась.

Под колесами — твердая земля, а за спиной — рев Мохоторо, предостерегающая увертюра Кордильер.

 

Оазис у подножья Анд

— Для вас нам пришлось отвести специальное отделение, — с улыбкой сказал чиновник за окошечком poste restante на почте в Жужуе, внимательно просматривая наши паспорта. — Вам бы следовало захватить с собой портфель побольше, а то все не унесете…

Горы писем из Чехословакии, от неизвестных радиослушателей и читателей наших репортажей; большой конверт из редакции с наклеенными на обеих сторонах новыми марками.

— Не могли бы вы оставить мне этот конверт на память, за него я вам дам заказные письма, посланные вслед за вами с главного почтамта в Ла-Пасе.

Радостный день, принесший нам долгожданные известия. Островок Жужуй под Кордильерами словно ожил, заговорив с нами родными голосами. На несколько часов он превратился в оазис родины среди чужой пустыни одиночества. Письма из редакции, с народных предприятий, от знакомых и незнакомых друзей из Чехословакии, Африки и изо всех уголков Америки. Ученики девятой средней школы в Праге посылают сердечные приветы в далекую Южную Америку. Ровно шесть дней тому назад, перед тем как разъехаться на каникулы, они поставили под ними свои подписи и вложили в конверт частицу пражского солнышка.

— Всего здесь примерно сто тридцать писем. За час не прочесть.

— Хоть на некоторые надо ответить сразу. Кто знает, будет ли у нас время в горах. А еще нужно осмотреть «татру», проверить тормоза, управление, мотор, сменить масло…

— В таком случае завтра не едем. Вернувшись в Прагу с каникул, ребята девятой средней школы получат ответ из Южной Америки…

Сколько радости и воспоминаний, сколько вопросов и надежд, опасений и дружеских чувств накопилось за один день в маленькой комнатке жужуйского отеля! Сколько сердечных рукопожатий через горы провожало нас в дальнейший путь! Казалось, что посветлели даже хмурые горы, когда после небольшой остановки мы снова оказались лицом к лицу с ними.

Но старый служитель бензоколонки на окраине Жужуя мигом подрезал крылья нашему оптимизму.

— В прошлом году железная дорога наверху, возле Умауаки, не действовала целый месяц.

— А шоссе?

— Его с грехом пополам привели в порядок, возможно проедете. Да через полгода все начнется снова. Вам бы стоило полюбоваться на эту свистопляску! По долине Рио-Гранде мчатся кучи камней, они разрывают шоссе и железную дорогу — и конец. Через какую-нибудь недельку вязкая глина затвердевает, и рельсы замурованы в ней, как в бетоне. Кое-где они. остаются так глубоко, что никому и в голову не придет откапывать их. Груды наносов разравнивают, потом прокладывают новый путь, и поезда опять могут спокойно ходить здесь целый год. Стоит ли из-за этого ломать голову!

— Хорошее же тут у вас сообщение, нечего сказать…

— Рего, hombre, ведь это всего каких-то три сотни километров!

Расчеты за бензин, рукопожатия, старт.

— Buen viaje, muchachos! — Счастливого пути, ребята!

Утром туман рассеялся, и теперь, около полудня, над долиной Рио-Гранде раскинулся изумительно синий небосвод. Склоны гор, тюремной стеной окружавшие узкую ленту шоссе, вздымались к солнцу, и мы вскоре забыли о плачевной дороге где-то внизу, под Тукуманом.

За городом мы попали в широкую пограничную зону. Полицейская проверка машины и ее экипажа — и путь в Боливию свободен.

В самом деле свободен?

— Ты же слышал, что говорил этот старик у бензоколонки. Сказал: «Всего каких-то три сотни километров», — и даже глазом не моргнул. Представь себе, что из Границ в Прагу, например, ездили бы по долине реки, которой во время паводка некуда разлиться. Эта река всего лишь зацементирует железнодорожную линию от Пардубиц до Колина, вывернет шпалы, размоет насыпи, затопит или просто снесет шоссе — и все это пустяки, hombre: ведь рельсов хватает, а год долог! Машина же как-нибудь найдет себе дорогу. Каких-то триста километров — пустяки!

Перед нами театрально расступился караван ослов, нагруженных плитами соли, которую индейцы добывают где-то в горах за Умауакой. Ослики остановились у обочины, виновато глядя в пыль. Старик, ведущий караван, стоит перед своим стадом, ожидая, пока машина проедет.

— Они, наверное, идут из Умауаки. Постой, давай спросим, сколько времени они в пути.

— Росо, росо, senor. Cinco dias… — Недолго, сеньор, недолго. Пять дней…

— А как там дорога?

— Muy linda, senor. — Очень хорошая.

Старик индеец с удовольствием закурил, крикнул на ослов, и его караван двинулся в долину.

Стрелка высотомера настойчиво ползет вверх. Вот, поколебавшись, она перескочила 2 тысячи метров и чуть было не вернулась назад. Дорога, петляя, пробилась за глиняную деревню Волькан, и последний поворот ее вдруг словно раздвинул занавес фантастической картины.

— Вот бы что показать нашим любителям кактусов! Посмотри вон туда! И вверх! И назад! Всюду кактусы!

Это были не те «ежики» — пуговки, колючки, лапки и картофелины, — что растут за окнами, умиляя наших цветоводов. Здесь на склонах причудливо изрезанных скал торчали четырехметровые столбы канделябровидных кактусов. Среди них бродили, выщипывая сухую траву, тощие коровы. В этом огромном кактусовом лабиринте они казались кукольными марионетками на сцене большого театра.

— Это нам просто необходимо заснять, даже если придется истратить последний метр пленки. Кто знает, где мы еще увидим подобные кактусы.

— В Боливии их будут целые километры. А в Мексике и того больше.

— Но такую вот картину мы вряд ли найдем.

Овчинные безрукавки, которые более двух недель защищали нас от холода южноамериканской зимы, отложены на заднее сиденье. Субтропическое солнце устремилось на закрытую стенами скал долину, заливая всю эту живописную местность теплом и погожей, радостной улыбкой.

Величественные Кордильеры в любом уголке сами создают себе собственный климат, нимало не смущаясь тем, что на карте человек разделил их каким-то экватором и исчертил параллелями, горизонталями и изотермами. Можно проехать добрую тысячу километров к северу, взобраться на высоту двух тысяч метров — и вдруг попасть прямо из зимы в лето.

Целых два часа восторгались мы, приникая к видоискателю, и перетаскивали с места на место — по всей долине — штатив и камеру. Наконец съемки закончились. Мимо нас продефилировала отборная армия кактусов-гренадеров, и занавес скал задернулся, закрыв сказочный горный сад. Едва дорога увела нас в лоно гор, как нам уже стало казаться, что все это было только миражем. Кое-где у дороги торчали лишь одинокие кактусы, словно это были дезертиры или отставшие от своих войск.

 

На границе двух миров

Много сотен лет назад река Рио-Гранде прорезала гряду гор широким каньоном. Сейчас, в зимнее время, она мирно отдыхает на дне ущелья, беспрепятственно пропуская горную дорогу с берега на берег через мелкие броды. Трудно поверить, что это та самая река, которая каждый год бешеным потоком уничтожает труды человека.

Изредка на склонах вдоль дороги собираются кучками глиняные лачуги, крытые связками горной травы. Дряхлые, безлюдные, мертво глядят они на дорогу своими слепыми стенами, сливаясь с диким пейзажем гор. Карта отмечает их странными названиями: Тилькара, Уакалера, Якораите. Затем на долгое время она совсем умолкает, ибо говорить больше не о чем. Дорога пробивается сквозь царство скал, сквозь затерянный мир без людей и без жизни. Лишь мутные воды Большой реки сопровождают ее на высоте чешских Татр, да где-то еще выше, в горах, ползет линия зубчатой дороги. Но и та, словно пугаясь бесконечного одиночества, по временам жмется к нам.

2900 метров над уровнем моря.

Мы внимательно слушаем, как работает мотор. У него ровный пульс и сносная температура. Он упорно борется с крутым подъемом, героически преодолевая последние десятки километров дневной нормы. Где-то по пути машина пересекла воображаемую линию тропика и теперь, на последних поворотах дороги, пустилась вперегонки с наступающими сумерками, чтобы отдохнуть в кривых улочках Умауаки еще при свете гаснущего дня.

Нас пробудил новый день. Первый после долгих месяцев день в тропиках, которые остаются тропиками только на карте. По утрам людям приходится разбивать корку льда на питьевой воде, оставленной в железных баках на двориках; лужи на улицах промерзают до самого дна. Каждую ночь Анды одерживают победу над этой тропической зоной, куда Аргентина выдвинула свой северный мыс. И каждый день солнце бросается в контратаку на улицы Умауаки, чтобы вернуть человека к жизни и согреть окоченевшие детские руки. Неравная это борьба. Низкая географическая широта подгоняет солнце к зениту, умножает его силу, отпуская ему по двадцати часов жизни в день на протяжении почти целого года. Но решающее слово все же предоставлено здесь могучим горам. Им принадлежит ночь, а ледяной ветер даже днем хозяйничает во владениях тропического солнца, оставляя ему лишь защищенные долины. Но и там он уступает ему скипетр власти всего на несколько полуденных часов.

Орлиное гнездо Умауаки является частью Аргентины только потому, что какой-то твердолобый человек провел границу этой страны чуточку севернее. Но оно нисколько не вяжется с Аргентиной ни характером ландшафта, ни людьми, которые всю свою жизнь ведут здесь жестокую борьбу с Андами. Умауака притулилась у скалистых барьеров и горных хребтов, изборожденных вешними водами. В ней есть что-то восточное; своим видом она напоминает глухие селения на краю алжирской Сахары.

Жалкие глинобитные лачуги, крытые либо соломой, либо гофрированным железом, жмутся одна к одной, словно стараются согреться друг о дружку. Здравый смысл протестует против того, что здесь вообще могут жить люди. Во всей горной долине вокруг Умауаки не растет ни травинки, тут одни только желто-бурые скалы, которые медленно разрушаются, превращаясь в лавины песка и камня.

Кроме нескольких административных и полицейских чиновников, в Умауаке не найдешь ни одного аргентинца с юга.

Индейцы здесь имеют явное численное превосходство. Мужчины в грубых шерстяных брюках и цветных пончо; женщины в широких юбках, в красных шерстяных накидках и фетровых шляпах, напоминающих старомодные цилиндры. И только некоторые представители молодого поколения постепенно перенимают у белых манеру одеваться.

Случайно мы взглянули людям на ноги — и остолбенели от изумления. Почти все они, без исключения, ходят босиком; кожа на их ногах до самых щиколоток обожжена ночными морозами и потрескалась от жары полуденного пекла. Из поколения в поколение индейцы-горцы влачат здесь жалкое существование, так же как и их предки, которые не сумели четыре столетия назад защитить свое государство и свою родину от вторжения солдат испанского короля…

Зимою и ранней весной они навьючивают на ослов мешки с каменной солью, добытой в горах. Потом неделями бредут с этим грузом, спускаясь в низины, чтобы там выменять его на небольшое количество семенной кукурузы и горсть песо, а затем медленно возвращаются к себе домой в горы. Эту кукурузу они сеют в защищенных от ветра солнечных лощинах, напоенных вешними водами. Их крохотные поля обнесены каменными стенками на случай неожиданных разливов горных рек. Там, где на теплых склонах есть хоть немножко травы, пасутся их немногочисленные овцы. Кукуруза, овцы и соль — вот единственный источник их существования.

Большинство индейцев из долины Рио-Гранде впервые увидели автомобиль, вероятно, лет десять назад. А недавно жители Умауаки познакомились с другой, еще более удивительной вещью: с громкоговорителями, установленными на башне только что построенной ратуши, из которых по временам раздается мощный человеческий голос и звучит странная музыка. Известен им и поезд, а кое-кому даже удалось собственными глазами увидеть граммофон и радиоприемник. Но ко всем этим чудесам далекой цивилизации они относятся безучастно и недоверчиво. Причину этого можно понять, лишь заглянув в их жилища.

Несколько войлочных одеял в углу хижины, две-три самодельные посудины из глины у открытого очага, веретено да примитивный ручной ткацкий станок. Единственное нововведение в их жизни, принесенное людьми с юга, — это сумбурные представления о христианском боге и его святых. Католики-миссионеры распродали им медальончики, привлекли их к строительству часовни в Умауаке и убедили, что их бог могущественнее, чем индейская Пачамама—Мать Земли. В своих горных селениях индейцы для верности поклоняются языческим божествам праотцев, но иногда навещают и бога белых в его прекрасном доме в Умауаке. И этот бог должен быть могущественным, раз он дал людям с юга столько удивительных вещей. Индейцам он ничего хорошего не принес, но он может рассердиться, если его прогневить.

В остальном же тут все осталось по-старому. И по сей день индейцы, живущие вокруг Умауаки, не умеют ни читать, ни писать и даже понятия не имеют о достижениях современной гигиены. Они продолжают ходить босиком, мерзнуть в лачугах без печей, ткать свои пончо и питаться кукурузными лепешками, сыром и козьим молоком. Только одну вещь они приняли от белых безоговорочно: aguardiente — «огненную воду» — дешевую водку, за которую они отдают у стойки свои жалкие гроши, вырученные от продажи соли, овечьей шерсти и кустарных изделий.

Индейцы в аргентинских Кордильерах с недоверием относятся к новым правителям, говорившим им сладкие слова, но принесшим горькую жизнь. Умауацким индейцам не хватает прежде всего школьного образования, которое дало бы богатые всходы на живительной почве их естественной культуры. Многие из них вообще не слышали о школах, другие просто боятся отдать своих детей чужим белым людям. Боятся потерять рабочие руки, которые помогают всей семье поддерживать хоть такую жизнь. Большинству даже в голову не приходит мысль, что можно было бы послать своих детей куда-нибудь далеко от родных мест, чтобы они научились там грамоте. Ведь им самим всегда было нечего читать и некому писать.

Неприязнь и недоверие индейцев к белым вызывается еще одной причиной, которая камнем лежит у них на сердце. Старики рассказывают им о том, как в свое время здесь, в Умауаке, рекой лилась индейская кровь. В жаркой битве сошлись тут с севера и с юга армии под командованием белых генералов, но среди сражавшихся и павших больше всего было индейцев. И с той и с другой стороны. Представители нынешнего поколения не могут понять, за что погибли их предки, но говорят о том сражении с ужасом. Правители-южане отмечают каждую годовщину этого страшного дня музыкой и песнями, фейерверком и военным парадом, торжественной мессой в церкви и длинной речью по радио, которую никто не понимает. Индейцам говорят, что это годовщина решающей битвы в борьбе за свободу их страны. Но чья же это страна? Ведь она им еще ничего не дала, а только берет от них! Белые господа поставили над Умауакой памятник из гранита и бронзы. От площади до памятника на вершине горы они велели соорудить такую лестницу, на которой могли бы уместиться все живые и умершие индейцы умауацких гор. Для себя они выстроили великолепные двухэтажные дома и белую ратушу, индейцы же не получили ни одного дома. Они привезли сюда множество диковинных вещей, но индейцам ничего не дали.

Жилища умауацких индейцев остались такими же, какими были с незапамятных времен. Увеличились только налоги. Новые хибарки из глины и жести выросли в укромных уголках заброшенных каменоломен, где им приходится делить место с городской свалкой.

Умауацкий индеец не верит белому человеку, ибо у него странные мысли, сладкая речь и каменное сердце.

 

Вершина

Выезжаем из Умауаки, открывая счет последним километрам аргентинской земли.

Похоже на то, что «татре» придется потруднее, чем бегуну перед финишем на марафонской дистанции. Дает себя знать разреженный воздух на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. Давление в цилиндрах спало на треть, педаль подачи газа теряет чувствительность, так как мотору уже не хватает воздуха, чтобы вдыхать кислород в таком количестве, как внизу, у моря. А нам остается еще много километров непрерывного подъема, прежде чем мы сумеем забраться с машиной на 700 метров выше — на альтиплано, горное плато, из которого вырастают высочайшие хребты Кордильер.

Уже первые километры пути подняли нас на целых четыре сотни метров над Умауакой. На каменистой дороге с ухабами и выбоинами машине приходится отвоевывать метр за метром крутого подъема. Прежний, взятый с родины высотомер «выдохся». Стрелка обежала весь циферблат и застряла на втором круге у цифры «50» над уровнем моря. Его место занял новый, со шкалою до 4500 метров. Этого будет достаточно в Боливии, а вот в Перу, когда мы станем взбираться на 5 тысяч метров, с ним случится то же, что и со старым.

Через полчаса после выезда мы побили существовавший до сих пор рекорд высоты в 3200 метров, который был завоеван «татрой» на перевале Пассо Тоселли перед Аддис-Абебой. Но для переживаний нет времени: препятствий перед машиной становится все больше. Крутые хребты по обеим сторонам словно бы стряхнули дорогу со своих скалистых склонов прямо в русло Рио-Гранде. Некоторое время дорога еще петляет среди каменных глыб, которые в течение веков нанесли сюда весенние воды. Но сухая полоска на дне ущелья все сужается, пока не уходит под воду. Первые пятнадцать бродов — один за другим; затем мышиные норы под железнодорожным мостом — и снова броды. На этот раз мы уже не прощупываем босыми ногами дно каждого переезда. Тропическому солнцу тут не хватает сил за весь день расплавить ледяной панцирь, под которым бурлят рукава горной речки. И снова остается лишь один выход: была не была! За многие дни здесь не проехало ни одной машины, и роль ледокола выпала «татре». Лед трещит под колесами, ледяшки и мелкие камни яростно барабанят по низу машины.

Снова каменистые броды, а между ними — длинное песчаное ложе на дне реки: заколдованный круг песка, воды, льда и камней. В конце концов мы отказались вести счет переездам через русла реки. Ну что изменится от того, сколько их будет отмечено в дневнике — двадцать или сорок.

Наконец дорога выбралась из русла и полезла по склону. Вершина последней горы, казалось, медленно ползла по небу к северу. Вдруг на фоне белоснежных облаков отпечатался силуэт странного животного. Эта грациозная фигура застыла на вершине скалы, прямо над пропастью, словно была высечена из камня. Печальная морда с верблюжьим профилем, плавная линия длинной шеи, могучее тело на мускулистых ногах, сочетающее в себе силу верблюда с легкостью серны.

Лама.

Первая лама на нашем пути через Кордильеры!

Несколько мгновений она, не шевелясь, следила за нами. Потом вдруг стремглав бросилась с обрыва; несколько головокружительных прыжков по крутому склону, на котором даже опытному альпинисту туго бы пришлось без веревки, и она затерялась среди других лам, показавшихся на дороге по ту сторону горы.

Еще несколько десятков километров — и мы оказались на самой высокой точке дороги. Стрелка высотомера остановилась на цифре «3700». Перед нами открылась панорама, которая на минуту лишила нас языка и отваги. Между двумя грозными валами высокогорных хребтов на востоке и западе уходило куда-то к северному горизонту, волнуясь и переливаясь, каменное море нагорья — горная пустыня, изрезанная поперек ущельями. Пустыня без песчаных барханов, исхлестанная ледяными вихрями, израненная трескучими морозами ночей; пустыня, которую тщетно пытаются воскресить бессильные лучи солнца.

Медленно начинаем мы первый из тех тысяч километров, по которым «татра» должна пробиваться через центральный массив Кордильер далеко на север, за экватор, в родное северное полушарие. За окном машины проходят одна за другой картины нагорья, каждая со своим видом гор и зубчатым силуэтом горизонта, и тем не менее все они однообразны, все отмечены гнетущей пустынностью.

Но и сюда проникла жизнь. Клубочком хижин свернулась она, хижин настолько редких здесь, в безлюдье гор, что даже на карте они помечены названием «Трес Крусес» — «Три Креста». Мы глубоко дышали, стараясь этим возместить нехватку кислорода. И вдруг сквозь ровный гул мотора услышали звонкий крик детей. За последней хижиной селения на импровизированном футбольном поле стайка мальчуганов гонялись за мячом. И быстротой эти ребята ничуть не отличались от детей на Ла-Плате, где высота всего лишь два метра над уровнем моря…

Кровавое солнце зашло за гребень гор. Заснеженные вершины Кордильер метнули к облакам огненные стрелы и погасли. Еще не потухли в небе последние отблески заката, а с востока из-за горизонта уже выплыл опаловый диск месяца. Он облил своим светом горы, вдохнул черноту в тени, посеребрил вершины, словно перенес из вселенной на это нагорье облик далеких миров, и обдал наши сердца тоскливым холодом ночи.

И лишь один из нас троих, не поддавшись гипнотизирующему взгляду месяца, рокотал своим мотором по горной дороге, пока не спустился на дно неглубокой долины, пронзив светом фар тьму сонных уличек.

Последний пункт Аргентины, селение Ла-Кьяка.

Там, на другом берегу, под сенью гор спит Боливия.