Во время путешествия нет ничего более увлекательного, чем сравнивать открывающуюся действительность со своими представлениями о ней.
Представления и действительность…
Представления, вызванные рассказом, народной песней, изображением на почтовой марке, открыткой, романом, кинофильмом либо сложившиеся в результате многолетнего изучения; картины, тысячу раз виденные чужими глазами и тысячу раз преображенные чужим мозгом, чужим вкусом, чужим умыслом.
А с другой стороны — подлинность живой правды, открытой на ощупь, по-колумбовски, без розовых и черных очков.
Трудно насладиться всей радостью нового открытия, если оно не совпало с представлениями. При этой очной ставке, возможно, придется испытать чувство удивления, радостного изумления или разочарования, но тем скорее забудется то, о чем не имел ни малейшего понятия, чего не ожидал, что было туманным.
Большой роли не играет, считаешь ли ты секунды, следя за падением камня на Дно Мацохи, или размышляешь у подножья пирамиды Хеопса о том, что побудило фараона возвести это чудовищное сооружение из камня, из человеческих мук, мании величия и жажды бессмертия. Не имеет значения и то, разложена ли у тебя на коленях туристская маршрутная карта окрестностей Турнова или карта автомобильных дорог тридцатой страны на пути вокруг света. В обоих случаях вид, открывшийся перед тобой, будет одинаково неотразим именно потому, что в карте никогда не прочесть всего того, что хотелось бы знать. Никакой микроскоп не откроет в ней всех тайн, которые скрываются за разноцветными линиями, пометками, горизонталями, названиями и условными знаками.
Вот почему в тот момент, когда символика карты заменяется действительностью, увиденной собственными глазами, карта теряет всю свою прелесть и чары.
Но разве след, оставленный колесами или ногами, не будет всего лишь тонким волоском на огромном пространстве? Разве, кроме этого следа, тысячи и миллионы мест не останутся незамеченными, обойденными, непознанными?
Нет, не может карта потерять своих чар, не может устареть, даже если на ней нанесли линию, отмечающую путь от представлений к действительности.
Гонки на дистанции 9575 километров
В 1940 году вся спортивная Америка следила за автомобильными гонками, организованными аргентинским автоклубом на трассе Буэнос-Айрес — Лима — Буэнос-Айрес. Через горы, по дорогам и бездорожью за 98 часов было пройдено 9 тысяч километров! Тогда же обсуждался и вопрос о проведении гонок на самую длинную дистанцию в мире: 17 тысяч километров от Буэнос-Айреса до Вашингтона. Но этот план сорвался, так как даже за время войны не было завершено строительство многочисленных участков преждевременно разрекламированной панамериканской автострады.
И тогда в 1948 году аргентинский автоклуб, вознаграждая себя за срыв своего грандиозного плана, организовал гонки по территории шести республик Южной Америки — от Буэнос-Айреса до Каракаса. Гонки на дистанцию 9575 километров. Гонки, которые стали эпохой в мире автомобилизма.
В них принял участие 141 гонщик.
141 южноамериканец.
Не случаен тот факт, что среди них не оказалось ни одного спортсмена из Европы или Соединенных Штатов Америки. И это произошло не потому, что к участию в состязании были допущены якобы только представители тех стран, по территории которых проходили гонки.
Личное ознакомление с трассой объясняет это лучше, чем десяток трактатов. Бесконечный подъем, трудный рельеф, узкие дороги, изобилующие крутыми поворотами, полное отсутствие над стометровыми пропастями не только защитных стенок, но даже простых столбиков, стада на дорогах в любое время дня и ночи. А к этому прибавляются дожди в долинах и засуха горных пустынь, тропическая жара низин и морозы на вершинах Анд — целая гамма климатических контрастов, стремительно сменяющих друг друга на протяжении одного дня.
Хуан Гальвес, фаворит гонок, ставший любимцем и героем всей Латинской Америки, сказал перед стартом в Буэнос-Айресе: «Некоторые гонщики заявляют, что ехать следует осторожно, но я знаю, что все поедут по-индейски. Я тоже поеду как индеец…»
В 1940 году участок между Жужуем и Ла-Къякой на границе Боливии он проехал за 3 часа 40 минут и 32 секунды. В 1948 году он улучшил свое время на 10 минут и 11 секунд. Мы вспомнили о Хуане Гальвесе, когда сами в течение полутора дней проезжали этим же путем. Правда, по дороге Гальвес не фотографировал кактусов, не искал тропика, чтобы заснять там свою машину возле обелиска, не ощупывал босыми ногами дна реки, которую предстояло преодолеть вброд. Он вышел победителем двенадцати из четырнадцати этапов гонок, потратив на это двадцать дней. Шесть дней из этого времени ушло на отдых, ремонт машин и переправу через залив Гуаякиль. Гальвесу не повезло на последнем этапе, незадолго до финиша, и он пришел через полчаса после «шевроле» неожиданного победителя Доминго Маримона, который положил в карман миллионную премию за то, что покрыл расстояние в 9575 километров за 118 часов 37 минут и 18 секунд. Это означало среднюю скорость 80,726 километра в час!
Но Хуан Гальвес, даже не одержав победы, остался в глазах миллионов южноамериканцев героем.
Он был им и через год после гонок, когда мы покидали Аргентину.
— Если бы Хуан выставил свою кандидатуру на пост президента, — говорила вся Аргентина, — он бы победил и Перона…
А как же быть с тропическими ливнями?
Аргентинский автоклуб не всегда надеется на роскошно оформленные карты, которыми нефтяные компании в целях рекламы засыпают своих клиентов. Он заботится о своих членах и об иностранных автомобилистах собственными средствами. Отправляясь в путешествие по Южной Америке, вы получаете от клуба толстую книгу, отпечатанную на меловой бумаге. На двухстах с лишним ее страницах вы найдете не только подробное, с точностью до десятой километра, описание всего пути из Буэнос-Айреса в Каракас, но и фотографии достопримечательностей, схематические карты отдельных стран и диаграммы погоды. К этому прилагается семьдесят страниц путевого дневника, который держали на коленях напарники гонщиков, участвовавших в борьбе за Большую премию Южной Америки. В нем собраны подробности всех четырнадцати этапов, изложенные с педантичной точностью:
км 39,8 — узкий мост, начало подъема;
км 46,7 — внимание — брод, убавить скорость;
км 87,6 — ряд узких поворотов; 3860 метров над уровнем моря;
км 112,5 — крутой подъем, трудные участки с каменистой поверхностью;
км 116,0 — кладбище с правой стороны.
И так далее, от этапа к этапу, продолжает повествовать дневник, доводя записи до самого последнего из почти 10 тысяч километров этой фантастической гоночной трассы, которая не имеет себе равных во всем мире. Но самым интересным для нас оказалась совершенно непримечательная табличка в начале книги: обзор проходимости дорог в отдельные месяцы.
Она-то и наделала нам хлопот.
Дело в том, что, имея опыт путешествия по Африке, было бы неразумно недооценивать тропические дожди после того, как по другим диаграммам мы составили себе представление о дорогах. Асфальт и бетон занимает здесь ничтожно малый процент. Остальное же «покрытие» дорог превращается в вязкое месиво или топкую жидкую грязь, едва пройдут первые тропические ливни.
Изломанная полоска белых квадратиков на шахматном поле диаграммы, составленной из двенадцати месяцев и семи стран, напоминала узкий проход между Сциллой и Харибдой. Вопрос состоял в том, каким образом, сохранив себя и машину невредимыми, проплыть между утесами черных квадратиков, обозначающих на диаграмме периоды дождей и лавин.
— В Колумбии дожди начинаются в конце, а в Венесуэле даже в середине сентября. Нам следовало выехать из Аргентины на месяц раньше…
— Следовало… А что бы мы стали делать с камерами без пленки и с автомобилем без шин? Аргентина, у которой не нашлось долларов на импорт пленки, и бюрократы таможенники в Буэнос-Айресе — этого наш план не предусматривал…
Плач над разлитым молоком еще никому и никогда не помогал.
— Если мы хотим попасть в Венесуэлу до начала дождей, нам придется пройти весь путь за два месяца…
— Вполне возможно, что в погоне за рекордом кое-кому удалось бы это сделать, да еще и вернуться на Ла-Плату, уложившись в тот же срок. Хуану Гальвесу понадобилось для этого всего сто девятнадцать с небольшим часов. А при круглосуточном посменном сидении за рулем вся дорога займет неполных пять дней…
Это была всего-навсего хорошая мина при плохой игре с раскисшими дорогами в перспективе. Действительность и впрямь представала не в розовом свете. В каждой стране нас ожидали недели хозяйственных дел, оформление торговых сделок и новые предложения о заключении контрактов с представителями фирм. Мы должны были обработать обширный материал путевого и технического дневника, накопившийся с момента нашего отъезда из Бразилии, и произвести идентификацию многих тысяч фотоснимков. От нас безотлагательно требовалось и еще одно: написать запас репортажей, чтобы радио и печати не пришлось отмалчиваться. А кроме того, приехать домой без фильмов мы тоже не могли.
— Самое позднее в Перу мы должны будем устроить рабочую остановку хотя бы на шесть недель, иначе дальше нам придется импровизировать и лепить заплату на заплату.
— Мне только вот что интересно: какой же все-таки окажется эта линия проезда на диаграмме погоды?
В стране индейцев кечуа
Цепь пограничного шлагбаума зазвенела и свернулась в пыли дороги. Смуглый солдат-боливиец, стоящий у пограничного столба, обнажает в улыбке зубы и приветливо машет рукой:
— Buenas tardes, senores, buenas…
Новые печати в паспортах лишний раз подтверждают, что мы переступили границу следующей страны. В действительности же мы уже целый день едем по земле, органически связанной с Боливией, хотя и принадлежащей другому государству. Одинокие глинобитные деревни индейцев кечуа, караваны лам и выжженные солнцем горные пампы совершенно одинаковы по обеим сторонам границы между Аргентиной и Боливией.
С этого момента все прежние туманные представления, которые зародились в нашем воображении много лет назад, начинают выкристаллизовываться. Тогда в дюймовых заголовках газет мы читали названия двух неведомых нам южноамериканских стран — Боливии и Парагвая, а в подзаголовках — «Гран Чако», «Нефть» и «Зеленый ад». Теперь же перед нашим взором начинает рассеиваться непроглядная пелена расстояния, в которую подбавили тумана еще до сих пор сохранившиеся в памяти сообщения военных корреспондентов.
В то время как индейцы кольо уже сооружали каменные храмы в тиауанакской империи, раскинувшейся к югу от озера Титикака, западные славяне еще только искали свою обетованную землю под Ржипом, на Висле и Эльбе.
В то время когда на престол в пражском граде воссел князь Вацлав, эпоха классического Тиауанако, центра индейцев кольо, уже завершилась. От нее сохранились лишь скудные памятники зодчества. Трудно сказать, что прервало так внезапно нить той жизни — повальная чума или ужасное землетрясение. Остатки индейских племен кольо жили в развалинах Тиауанако еще триста лет, пока до них не дошел, совершая свои завоевательские походы, Инка Капак Юапанки, современник Пршемысла Отакара I. Три столетия Боливия входила в состав империи инков. За долгие годы спокойствия и мира под кровом могучего государства разрослась сеть дальних дорог, почтовых тропок и военных трактов, по каменным ступеням взобрались на солнечные склоны Анд кукурузные поля и в стадах на горных пастбищах стало больше лам. Целые поколения аймаров и кечуа жили, не страшась голода и вражеских нашествий, позабыв воинское мастерство своих предков.
Четыреста лет назад на территорию нынешней Боливии вторглись первые испанцы. Их привлекли сюда индейские предания о Серебряной горе на юге. Серебро из Потоси вскоре стало проклятием этой страны; эгоизм, алчность и жажда власти превратили ее в поле битвы, на котором до сегодняшних дней не переставала рекой литься кровь. Сначала кровавые восстания индейцев-рабов, затем бунты невольников, потом затяжная борьба против испанской короны и, наконец, непрерывные мятежи, заговоры и дворцовые перевороты, которые были вызваны одним стремлением — раздавить противников и захватить власть в молодом государстве. Наверху, в правительстве, сменяли друг друга генералы-диктаторы; они убивали своих предшественников, проигрывали войны с соседями и забывали о том, что с каждым годом боливийский народ все глубже погружается в нищету и невежество. Впрочем, и современная Боливия имеет достаточно много причин, чтобы стать благоустроенным домом для трех с половиною миллионов своих жителей.
На ее территории уместилось бы восемь с половиной наших республик. Две трети площади страны покрыты девственными лесами. Узкий пояс плодородных полей, плантаций и фруктовых садов, протянувшийся по восточному подножью Кордильер, служит блестящим доказательством того, как сказочно богата эта земля. Однако четыре пятых всего боливийского населения живет на хребте Боливии, в нагорьях Кордильер на высоте более трех тысяч метров над уровнем моря. Остающаяся одна пятая часть жителей почти целиком разбросана по субтропическим предгорьям восточных Кордильер на высоте более тысячи метров. Остальная территория страны еще и поныне представляет собой почти неизведанную область.
Боливия — единственное подлинно индейское государство на всем западном полушарии. Лишь 13 процентов ее населения составляют белые. По официальным данным статистики за 1944 год, только 15 процентов боливийцев умели читать и писать. Та же статистика приводит и такие факты: в то время на территории Боливии насчитывалось всего 2680 телефонных аппаратов, 5742 автомобиля, 44 кинотеатра, ни одного постоянного театра и ни одного концертного зала. Вся производственная мощность источников электроэнергии в 1944 году достигала лишь 12 тысяч киловатт.
Массив Кордильер до сих пор таит в себе несметные богатства ископаемых. Горы пока что отдали человеку только часть своего серебра, золота, олова, висмута, вольфрама, меди и свинца. Несколько лет назад геологи обнаружили в боливийских тропиках на востоке, особенно в области Камири и Санта-Крус, мощные запасы нефти. При активном участии аргентинского и североамериканского капиталов Боливия с исключительной поспешностью строит магистральный нефтепровод для перекачки нефти из боливийских тропиков поближе к потребителям. Американская «Стандард ойл компани», сыгравшая в Чако во время войны между Боливией и Парагваем роль одного из незримых режиссеров, вновь на своем посту.
Экономика Боливии переживает один из самых тяжелых кризисов своей истории. Не так давно ее рудники удовлетворяли до 25 процентов мирового спроса на олово. Оловянная руда заполняла целых 80 процентов боливийского экспорта, к его статьям присоединилось еще 18 процентов других руд и каучука-сырца. Таким образом, 98 процентов всего боливийского экспорта составляло сырье, из которого две трети отправлялось в США и одна треть в Великобританию.
В списках импортируемых товаров преобладали продукты питания и промышленные изделия, начиная с муки, консервов, напитков и кончая горнозаводским оборудованием и всеми видами предметов широкого потребления, но, разумеется, в таком количестве, что их хватало для удовлетворения нужд лишь горсточки людей, живущих в этой стране. Следовательно, структура внешней торговли Боливии точно такая же, как в колониях Африки и Дальнего Востока.
В годы войны, когда союзники временно оказались отрезанными от малайского олова, Боливия, используя сложившуюся конъюнктуру, переживала некоторый подъем. Изголодавшиеся оружейные заводы ждали каждого куска кордильерской руды. Но в последнее время малайское олово, бесповоротно взяв верх, сбило мировые цены, сделало их значительно ниже уровня военных лет. А боливийское олово было вдобавок отягощено высокими платежами за перевозку его по железной дороге на побережье Тихого океана.
Силы его иссякали, и оловянный источник валюты быстро высыхал. Восемьдесят процентов боливийского экспорта повисли в воздухе.
Как раз в этот критический момент мы и постучались в дверь Боливии.
Люди в горах
Первый день пути по боливийскому альтиплано разметал, точно карточные домики, все наши надежды на то, что здесь, на более ровной местности, мы сумеем хоть немножко облегчить участь машины. Правда, плоскогорья, протянувшиеся через границу на север, раскинулись тут на площади многих тысяч квадратных километров, но именно поэтому высоты в тысячу метров теряются здесь, как песчинка в пустыне. Настоящими горами в этих-местах считаются лишь два мощных хребта восточных и западных Кордильер, чьи снеговые вершины обрамляют плоскогорье по всему горизонту. Что из того, если высотомер отмечает на плоскогорье целую тысячу метров над уровнем моря? Забудьте об этих игрушечных масштабах! Это же всего-навсего один километр, только отмеренный в высоту.
Вы в Андах.
Вы нападаете на них с яростью Дон-Кихота и удираете от них на тысячу километров, вы перебираетесь через преграды, упирающиеся в небо, и защищаетесь от их всесокрушающей мощи.
Наш серебряный муравей с чехословацким флажком на усиках с первого дня пребывания в Боливии карабкается по нескончаемой каменной пашне андского альтиплано. Спотыкаясь, он ковыляет по обломкам и россыпи камней, сброшенных на дорогу обвалами, протискивается сквозь теснины поперечных рек и снова ползет по узким дорогам над незащищенными безднами пропастей. На покатых вершинах холмов его начинает заносить, и он шарахается от одного края дороги к другому; вначале мы подозреваем прокол шины, но на деле оказывается, что это сильные порывы ветра, против которых машина не в силах устоять на сыпучем грунте.
И все-таки даже в этих диких горах живут люди. В солнечных, защищенных от ветра долинах то и дело натыкаешься на одинокие хижины кечуа. Они слеплены из глины и сухой травы, без окон, а частенько и без дверей. Вокруг хижин крохотные поля с тонким слоем каменистой почвы, защищенной от размывов низкими стенками из камней. А где-то на склонах гор мелькает несколько подвижных точек. Это ламы и овцы, обгладывающие жидкие кустики травы. Люди, обитающие в этих хижинах, ходят босиком, плохо одеты, и просто уму непостижимо, как они не погибают от ночных холодов. Ведь в первую же ночь на границе мы были застигнуты врасплох тринадцатиградусным морозом. Голенькие детишки кечуа, укрывшись от ветра, ползают на солнышке, между тем как в тени в самый полдень термометр показывает всего лишь несколько градусов выше нуля.
Из поколения в поколение индейцы на альтиплано влачат жалкое существование, пребывая в нищете, невежестве и унижении. Стоит ли после этого удивляться, что некоторые из них порою зачерпывают из того источника доходов, который всегда находится почти под рукой. Содержимое любого из проезжающих мимо автомобилей — для них сказочное богатство.
Ночное препятствие
Вечереет.
Машина содрогается от порывов ледяного ветра на высоте 4100 метров над уровнем моря. Перед нами открылось еще одно глубокое ущелье — Кебрада-Онда; по дну его на глубине 700 метров ползет серебряная ленточка горной речки. Уже стемнело, когда «татра», оставив позади себя брод, вгрызлась в противоположный склон, но взять его не смогла. Две свечи во время долгого спуска загрязнились, а шести цилиндров для крутого подъема не хватило. При свете карманного фонарика мы чистим свечи.
По склону с шумом покатился сорвавшийся камень, и сзади, в нескольких шагах от нас, появился индеец.
— Buenas noches, senores!
— Добрый вечер!
— У тебя сломался мотор, господин? Завтра починишь, все равно дальше ехать нельзя. Заблудишься в горах. Наверху холодно. Переночуй у меня. Я приготовлю ужин! Я хорошо умею готовить…
Чрезмерная услужливость — это слишком не похоже на индейца, живущего в горах. У кечуа многословие не принято. А этот к тому же подкрался неслышно, как дух.
Мы быстро подтягиваем ключом прочищенные свечи и садимся в машину. Первая скорость, газ, первые 100 метров крутого подъема.
— Что это? Останови, пожалуйста, машину!
— Груда камней! Они загородили всю дорогу!
За каменной баррикадой, которую не преодолел бы даже грузовик, показались еще две темные фигуры. В это время снизу приплелся уже знакомый нам индеец.
— Я говорил тебе, сеньор, что дальше нельзя. Теперь останешься здесь до утра!
Последовавший за этим разговор был несколько более энергичным, чем обычная дружеская беседа. Однако он оказался достаточно убедительным, и препятствие вскоре было разобрано руками, с которых еще не сошла грязь от постройки.
После этого до поздней ночи наша машина взбиралась с холма на холм, петляла между рухнувшими на дорогу глыбами, балансировала над глубокими обрывами, на грунте, исковерканном горными быстринами, и сопротивлялась шквальным порывам ветра на открытой местности.
Наконец фары выхватили из тьмы очертания трех хижин. Над одной из них висел боливийский герб. Таможня с четырьмя парнями в форме. А неподалеку от нее постоялый двор с ночлегом.
Две железные кровати на земляном полу и звезды над головой сквозь дыры в соломенной крыше — этим завершилась заключительная сцена первого дня на земле Боливии.
В резервации средневековья
Ночью было холодновато, правда? Вот бы нам сюда кусочек Чако.
Старик поставил на стол две чашки дымящегося черного кофе.
— А нам там как раз и не хватало немножко этого нашего холода.
— Вы были в Чако?
— Всю войну, сеньор. Почти до самого Асунсьона я дошел по тем проклятым лесам, но после парагвайцы показали нам где раки зимуют! Добрая половина наших погибла там от жажды и зноя. Мы люди непривычные к низинам и комарам, жара изнуряла нас. Было нас немало, да только оружия у нас не было. Вначале-то мы парагвайцев гнали, шапками закидывали, а потом, на Паране, нас встретили пулеметы…
Утреннее солнце озарило лоскутки полей на недалеком склоне гор.
— Скажите нам, амиго, что же может расти на этих полях? Ведь тут сплошные камни да песок!
— Хвастаться, конечно, нечем, особенно сейчас, в самые голодные месяцы. А так собирают какую-нибудь корзину картофеля и горсть овса. Там, за холмом, немного пониже, есть даже кукуруза. Но и это не спасает от нищеты. Почти весь урожай управляющий продает в Потоси.
— Разве эти поля не собственность индейцев?
— Что вы, сеньор! Вся долина принадлежит какому-то пасеньо. Люди его тут и в глаза не видели. Хозяйством его ведает управляющий. Но и он приезжает из Потоси только изредка, а все остальное взваливает на надсмотрщиков. На хозяина здесь работают четыре дня в неделю. Остаток недели дается людям на обработку того клочка земли, который они получают на житье за свой труд. Это как раз и есть вон те заплаты наверху…
— Им все же платят, вероятно, за четыре дня работы?
— Что верно, то верно. Два года назад платили еще двадцать сентаво в день, но теперь вышел закон, и по нему люди должны получать сорок. В том числе и девушки, которые прислуживают управляющим.
— Но это всего-навсего один боливиано шестьдесят сентаво за неделю работы! На такие деньги не купишь даже шнурков для ботинок…
— Гм, это правда. Но ведь они их и так не покупают. Зачем им шнурки? Разве вы видели рабочего с финки в ботинках? На ботинки им не заработать за всю жизнь!
— Но скажите, почему же они в таком случае не уходят в город, на рудники или просто куда-нибудь пониже, на плантации? В любом другом месте им было бы лучше.
— Этого сделать нельзя, сеньор: уйти без согласия хозяина они не имеют права. Иногда, впрочем, бывает, что они и взбунтуются, но против них из города посылают войска, и опять все остается по-старому.
Не хотелось верить этому ветерану с пограничной станции Искаячи. Не хотелось верить, что в середине XX века в государстве, имеющем республиканскую конституцию, депутатов и избираемого президента, еще может существовать столь неприкрытая, явная форма феодального крепостничества. Но за несколько дней на многих ярких примерах мы убедились, что это именно так.
На восточных склонах Кордильер, в отдаленных уголках провинции Кочабамба, в Юнгасе и на равнинах вокруг Сукре большая часть плодородных земель находится в руках финкеро — крупных землевладельцев, чьи хозяйства ведут оплачиваемые ими управляющие. Индейцы, сплошь и рядом неграмотные, в большинстве своем даже и не подозревают, что унизительный крепостнический труд давно отвергнут почти во всем мире. За гроши поденщины и за клочок арендованной земли они гнут спину на господских полях по четыре дня в неделю, а их дочери целыми неделями поочередно прислуживают в доме управляющего. В результате этой «службы» появляются десятки незаконнорожденных детей. Об этом явлении в Боливии говорят, как о чем-то совершенно обыденном, как о само собой разумеющейся части жизни.
Обязательное школьное образование в Боливии установлено законом. Но буква закона превосходно уживается с поразительным правительственным заявлением о 85 процентах неграмотных жителей. Объяснить подобное положение не представляет ничего трудного. На финках дети работают вместе с родителями.
Мы встретились с одним нашим земляком, который в начале войны бежал от нацистов в Боливию и занял здесь место управляющего крупным поместьем. Вскоре он сроднился с индейцами и стал по вечерам учить грамоте маленьких и взрослых крепостных. Хозяин узнал об этом лишь спустя много месяцев и тотчас же выгнал управляющего. Земляк наш защищался руками и ногами, но финкеро был неумолим.
— Думаете, я сам не мог бы построить здесь школу? А кто бы тогда стал работать на моей финке? Они бы прочитали в газетах, что в первом же городе можно найти лучший заработок, и тогда мне не удержать их даже парой коней!
Однако, несмотря на все препоны и рогатки, здешние крепостные все больше и больше узнают о том, что в других странах мира труд людей оплачивается по-настоящему, что они зарабатывают на то, чтобы есть досыта, кормить и одевать своих детей и жить в каменных домах. Они узнают о радио и кино, о детях, которые ходят в школы, и о людях, которым благодаря образованию и рабочим организациям не приходится гнуть спину перед такими людьми, как их финкеро и управляющие.
Иногда в горах вспыхивают костры, нагоняя на помещиков смертельный страх. Эти костры разгораются, охватывая все пламенем стихийного восстания. Господские усадьбы превращаются в пепел, зачастую погребая под собой и управляющих и их помощников. Но вот горечь и ненависть, накопленные годами, иссякают, и тогда наступает беспомощность. Что же дальше? Небольшой отряд солдат затопчет последние искры восстания, придет новый управляющий, крепостные вернутся на поля и станут получать за день работы вместо двадцати — сорок сентаво.
Мир прочтет затерявшуюся на газетных страницах заметку о подавленном бунте индейцев и позабудет об этом, ибо Боливия — далекая страна, где всегда что-нибудь да происходит.
По лестнице климатов
— Скорей бы уж Потоси…
— Это почти четыреста километров. Значит, два дня пути, если дорога не станет еще хуже.
— Если судить по карте, за Камарго нам предстоит несколько раз взбираться на высоту четырех тысяч метров, а перед Потоси будет кульминация — почти четыре тысячи двести. Это на тысячу семьсот метров выше Камарго.
Наши страхи относительно дальнейших километров пути были не напрасными.
Удаляясь от границы Аргентины, нам пришлось перебираться вброд через десятки рек и быстрин. Стартер, который столько раз мок в воде и покрывался песком, забастовал. Ржавчина и песок положили начало делу разрушения, а ежедневная заводка насквозь промерзшего двигателя довершила его. Обмотка не выдержала.
О ремонте посреди дороги нечего было и думать. Не оставалось ничего другого, как до самого Потоси заводить мотор рукояткой. Кордильерам засчиталось первое попадание «в яблочко»…
Вот уже третий день дороги южной Боливии дают нам возможность вкусить отшельнической жизни. С утра до вечера на дороге не встречается ни одной машины. Лишь изредка откуда-то из-за пригорка, словно мираж, покажется караван лам, будто выросший из скупой земли альтиплано. В такие минуты мы кажемся себе чужими, ненужными здесь.
С незапамятных времен караваны лам были тут единственным видом транспорта, который соединял редкие горные селения, разделенные друг от друга массивами Кордильер и преданные забвению. С незапамятных времен ламы со своими индейцами-погонщиками были единственными послами жизни среди безлюдья нагорий. Лишь всего несколько лет назад войсковые части да горстка рабочих привели в порядок дорогу для автотранспорта, годную хотя бы на сухое время года.
И теперь здесь, на этой единственной дороге, сталкиваются две отдаленные эпохи. Древность встречается тут с XX веком.
Из-за поворота появляется караван лам и тут же на мгновение, будто окаменев, застывает на месте. Стройные животные сбиваются в кучу; в их глазах сквозит страх при виде столь удивительного и непонятного «зверя». Над головами их ярко горят, переливаясь красной и желтой краской, кисточки, словно воткнутые в уши. Вдруг все стадо, будто стая воробьев, разлетается по склонам, и там ламы снова замирают. Неподвижные, выжидают они, пока не затихнет вдали его странный рев. И только после этого они снова выстроятся и двинутся в путь за своим вожаком.
Повстречались два века, прошли мимо, как чужие, и опять удаляются в одиночество гор, каждый своей дорогой.
Красная линия, обозначающая на карте Боливии путь «татры», подкралась к густо заштрихованной полосе с названием «Куэста-дель-Обиспо». Нашим взорам открылась потрясающая панорама. Некоторое время дорога петляла по краю горных круч, ощетинившихся тысячами кактусов. Потом она пошла виться бесчисленными серпантинами, которые исполинской лестницей спускались в широкую долину. Там, в глубине, она ползла по дну ее чуть приметной ленточкой и скрывалась за отрогом гор.
Пока «татра» в течение целого часа плелась шагом, кружа по всем серпантинам, высотомер опустился более чем на 700 метров.
Мы ожидали нового подъема, но дорога между тем затерялась где-то в дальнем уголке горного ущелья. В этот момент она напоминала потайной ход, открывающий последнюю возможность уйти из осажденного замка. Извилистое ущелье, вклиненное между отвесными скалами, в конце концов сузилось настолько, что на его неровном дне с трудом хватало места только для одной машины. Нас окружил таинственный полумрак, недоступный солнечным лучам даже в полуденное время. Нависшие глыбы с косыми слоями обнаженной породы сжимали теснину, превращая ее в узкую щель, и нам постоянно казалось, что они вот-вот сорвутся и погребут под собой серебристого жука, занятого поисками выхода из лабиринта.
Пятнадцать долгих километров пробирались мы по дну ущелья. От дороги уже давно не осталось никаких следов. «Татра» карабкалась по камням и вымоинам наполовину высохшей горной реки. Через два месяца сюда хлынет бурный поток реки Томаяпо, одного из притоков Пилькомайо, в нижнем течении которого не так давно умирали тысячи парагвайских и боливийских солдат — статистов в спектакле, поставленном американскими нефтепромышленниками.
Мы проехали.
«Татра» выиграла первый круг в состязании с периодом дождей.
За последним поворотом теснины перед нами вдруг оказалось небольшое ущельице, заключенное в красные стены глубокого каньона. Съезжаем по мелким порогам — и вот мы в узких каменных воротах. Повсюду тишь и благодать. А там, над верхними краями пропасти, гудит, гуляя по альтиплано, ветер. Со стен то и дело срываются и падают на дно каньона куски выветрившейся породы, и эхо усиливает грохот их падения.
Ворота стометровой высоты расступились перед нами — и в тот же миг мы очутились в новом, неведомом мире. Казалось, будто мы перенеслись из суровой действительности в царство грез. Два мира, столь отличных друг от друга, а в иных местах земного шара отделенных один от другого целой градусной сеткой географических широт, здесь спокойно уживаются рядом, разделенные всего лишь одними воротами скал. А волшебной палочкой, открывшей перед нами эти ворота, оказались те одиннадцать сотен метров высоты, которые мы преодолели за два минувших часа.
Как бы сорвавшись с морозного и пустого альтиплано, мы стремглав падали в тропики. Термометр подскочил на 25 градусов в тени, и над зелеными зарослями знойно задрожал воздух, раскаленный полуденным солнцем. Красная лента дороги, окунувшаяся в свежую зелень; над нею небосвод цвета синьки с белоснежными облаками.
Минуты отдыха после тяжелой битвы с горами.
Минуты накапливания сил для следующего круга.
Сколько цилиндров вышло из строя?
Мы едем на последних каплях бензина.
С того времени как мы пересекли боливийскую границу, нам еще не удалось достать ни одного литра; насос выкачивал остатки неприкосновенного запаса. Последней нашей заправке горючим на границе в Вильясоне предшествовала целая одиссея мыканья между гражданским управлением, таможней, полицейским комиссариатом, заведующим железнодорожными складами и представителем нефтяной компании. И это в Боливии, скажете вы, у которой есть и своя нефть, и свои нефтеперегонные заводы, и сотни километров своих нефтепроводов.
Ни журналистские удостоверения, ни заграничные паспорта, ни официальная виза, ни сопроводительное письмо боливийского посла в Буэнос-Айресе — ничто не возымело такой силы, как бакшиш — мордида. Но что толку от мордиды здесь, в безлюдном крае, где не встретишь не только что бензоколонки, но даже и бочки с запахом бензина.
— До Лас-Каррерас остается километров восемь. Это последняя надежда…
Вдалеке показалось селение Лас-Каррерас. Но на пути к нему возникло новое препятствие: широкая река с подозрительно ленивым течением.
— Паром? Нет, сеньор, здесь его никогда не было. Тут же неглубоко, попробуйте…
Все идет, как обычно: ботинки и носки долой, брюки выше колен, холодная ванна почти во всю ширину брода. Однако вода нигде не доходила нам до колен, а дно, ко всему прочему, оказалось ровным как ладонь и усыпанным мелкой галькой, которая давала колесам хорошее зацепление и не угрожала днищу машины.
— Ну, что скажешь? Попробуем?
Волны от передних крыльев «татры» разошлись по реке широким клином. И вдруг машина сразу зарылась капотом в воду. Ветровое стекло замутилось, через открытый верх хлынула вода, секунды напряжения, езда вслепую…
— Это… это просто чудо!
— Мы-то выбрались, но это, пожалуй, был наш последний километр. Взгляни-ка на мотор!
Из заднего капота, как от паровоза, валил пар.
— Любопытно узнать, сколько же цилиндров вышло из строя? Ну и видик был у нас! Вон на том месте, у берега, вода доходила до середины дверцы!
— Давай попробуем провернуть мотор рукояткой…
И мы попробовали. Сначала с выключенным зажиганием, потом с включенным, и, наконец, мотор был заведен. Он работал как часы.
Вода окатила выхлопные трубы, а к цилиндрам просочилась только через вентиляторы; в тот критический момент мотор работал на высоких оборотах, и малая толика попавшей сюда воды была распылена на мельчайшие капельки, которые не причинили раскаленным цилиндрам никакого вреда. Распределитель, помещенный достаточно высоко и закрытый передней стенкой, к счастью, избежал купания, и сырые провода быстро высохли.
Давно уж мы не были так благодарны «татре» за каждый новый километр, проделанный ею. И давно мы не вспоминали с такой любовью наших копрживницких учителей, вручивших нам эту замечательную машину.
Но перечень драматических событий этого дня еще не завершился. С жалким запасом бензина, полученного в Лас-Каррераое, мы до глубокой ночи блуждали по незнакомой, объятой сном местности. Фары своим светом как бы цеплялись за края дороги, повисшей над рекой. Каждая сотня метров преподносила нам новые сюрпризы. Броды через узкие, извилистые потоки; неожиданные подъемы на небольшие, но крутые склоны; полная растерянность при виде развилок дорог без какого-либо указателя; тупики, откуда можно было выбраться, только пятясь.
До Камарго мы добрались за полночь. Маленькая убогая гостиница под железной крышей, переливание бензина из бочки в ведро, а из ведра в бак под капотом. И лишь после того как все хлопоты с машиной были закончены, мы смогли выйти со двора и осмотреться вокруг. Мы онемели от изумления, увидев притихшую горную долину, залитую серебряным сиянием полной луны. С одной стороны в небо упиралась гряда отвесных, как стена, скал; с другой стороны — долина, со дна которой одинокими конусами вздымались стометровые горы, до самых вершин покрытые густым лесом, и казалось, будто они были в двух шагах от нас. Отдаленный шум реки, доносившийся из глубины, оттуда, где уже были тропики, пронзала тревожная песня цикад.
Фантастическое, неповторимое творение гор; оно наполняет сердце ужасом, восторгом и — смирением.
К Серебряной горе Потоси
На четвертый или пятый день пребывания в нагорье вы привыкаете к разреженному воздуху. Постепенно прекращаются спазматические боли от любого более или менее значительного физического усилия; перестает рябить в глазах, проходит ощущение тяжести в желудке и шум в ушах.
Остаются лишь некоторые постоянные явления. Это прежде всего необычная акустика разреженного воздуха. Клаксоны теряют свою звучность; на расстоянии 20 метров приходится почти кричать, чтобы понять друг друга. Кроме этого, начинает сказываться и другое обстоятельство, которое постоянно напоминает, что вы находитесь не на той, нормальной для человека высоте, где воздух не только плотнее, но и влажнее. Руки здесь вдруг становятся похожими на терку, кожа лопается, губы растрескиваются и кровоточат, веки горят, как обожженные, и каждый вздох раздражает слизистую оболочку носоглотки.
Но самый страшный враг людей, привыкших жить в более низких местах, подкрадывается к вам незаметно, с изощренной расчетливостью. Обнаружить его вы сможете лишь по головной боли, которая все чаще и неотступнее будет мучить вас. И только после этого вы начнете осознавать, с какой быстротой поползла вверх кривая утомляемости организма. Сонливость станет одолевать вас даже в полдень, в то самое время, когда она меньше всего требуется. Это последнее коварное оружие в оборонительной линии гор. Но как только вы распознаете действие этого оружия и сопровождающие его явления, вы научитесь и бороться против него. Для этого надо лишь планомерно и экономно расходовать свои силы, совершать более свободные, но в то же время и более уверенные движения, взять правильное дыхание и — приложить немножко силы воли.
Вполне естественно, что организм человека, живущего на равнине, никогда не сможет приспособиться к горным условиям до такой степени, как организм индейцев, живущих здесь с незапамятных времен.
Вот вы встречаете на дороге сухопарого, жилистого путника в пончо. Грудная клетка его по сравнению со щуплым телом непомерно развита. Не поленитесь спросить его, откуда и куда он держит путь.
— Утром я вышел из Такакиры, — скажет он, недоуменно глядя на вас.
По карте вы определите, что за шесть часов он прошел пешком 34 километра. А еще через два часа вы могли бы встретить его в 12 километрах отсюда. По нему совершенно не заметно, что он хоть сколько-нибудь устал, а между тем путь его проходит по такой местности, где тропа целый день скачет то вверх, то вниз, как на ледяных горах.
А в итоге — 6 километров в час.
Последний день пути к историческому городу Потоси. День на дорогах без машин, без людей, без жизни.
Поздно вечером, когда на вершинах Кордильер уже давно догорели и погасли багряные отблески заката, из глубокого мрака вдруг гроздьями высыпали огоньки и как бы застряли в густой черноте ночного неба. Это были сигнальные фонари, горевшие над сотнями бокаминас — входных отверстий, ведущих в штольни знаменитой Серебряной горы Потоси. А где-то глубоко внизу, на высоте 4 тысяч метров над уровнем моря, из старого города рудокопов били в небо фонтаны электрического света. К нам же Потоси был пока еще обращен ухабистыми мостовыми темных уличек и слепыми стенами глинобитных горняцких лачуг.
Но через некоторое время на нас повеяло дыханием колониального города Потоси. Из полумрака над низкими уличными фонарями выступали резные балконы и украшенные лепкой фасады старинных особняков. Просторные площади с сохранившимися жемчужинами колониальной архитектуры; повсюду шумные толпы индейцев в войлочных шляпах и потосийских индианок в характерных белых цилиндрах; мягкая, шепелявая испанская речь ребятишек, тут же облепивших «татру», как только мы включили мотор.
— Undo autito es. Y tiene el motor atra. Хороша машинка-то. И мотор у нее сзади.
Мы вдруг почувствовали себя какими-то чужими в этом круговороте городской жизни, который так внезапно, не дав нам опомниться, закружил нас.
Но над городом, вся в огоньках, светилась пирамида — и это не был мираж.
Мы находились в городе, чье название отдавало звоном серебра; в том самом городе, к которому некогда были прикованы жадные взоры всего старого мира.