Небо над Кочабамбой все чаще затягивается тучами.
Южноамериканская природа в своих непостижимых капризах насмеялась над всеми путеводителями, над всеми предсказаниями метеорологов с их сроками наступления дождей. Ни с того ни с сего она метнулась через горы к Тихому океану, зачерпнула его влаги и взвалила западным ветрам на спину набухшие дождями тучи.
Выкрошенные зубья в пиле андских вершин, врезающейся по горизонту в синеву небосвода, каждое утро запломбированы тоннами снега. Ливни все чаще сбивают листву с эвкалиптов, в тени которых мы, по всем предположениям, должны были безмятежно, с солнышком за спиной, выстукивать на пишущих машинках страницы репортажей. Потоки воды бьют по крыше пансиона, тревожно барабанят в окна. После полудня местность на один час застилается пеленой дождя, пока над ней не перекидывается, оттеснив ее к востоку, триумфальная арка двойной радуги. Но наших опасений она не рассеивает.
Нам уже хорошо известна головоломная дорога до Оруро, знакомы и строптивые реки в ущельях Анд, коварные и своенравные, которые в конечном счете только и решают, можно ли проехать у подножья восточных Кордильер. Река Роча наверняка уже разбухла после дождей. И когда преградит она окончательно путь всем машинам — вопрос нескольких дней. Допустим, что мы благополучно минуем эту инстанцию, но ведь одним чертям известно, как пойдет дело в горах. Еще не так много выпало воды, чтобы она сумела смыть тонны выветрившейся горной породы и закупорить ею дорогу, вытесанную в склонах гор. Но так или иначе, а это произойдет непременно. Только когда? Сегодня? Завтра? Через неделю?
Последние страницы репортажей остались недописанными; последним письмам, которые застали нас в Кочабамбе после заключительного акта ее позорной игры в революцию, придется ждать ответа до нашей следующей рабочей остановки. Только «татра» не может ждать. На проверку тормозов и шасси, на осмотр и приведение в порядок мотора времени должно быть достаточно, даже если бы через час и разразилось светопреставление.
Наконец мы стартуем.
Мимо машины в последний раз проплывают глинобитные городские окраины. Фасад префектуры слепо уставился на солнце выбитыми окнами — воплощение полицейской проницательности. А вывески магазинов на площади уже сверкают свежей краской.
Растрепанные тени пальм гладят на прощанье «татру».
— Adios, muchachos! Buen viaje!
Это машут нам вслед случайные прохожие, наши кочабамбские друзья, новоиспеченные болельщики за «татру».
Прощай, Кочабамба!..
Тридцать километров по руслу реки
За окнами машины, как на праздничном параде, проплывают плодородные поля кукурузы и сахарного тростника. Солнце заливает своим сиянием всю долину, зато горы, протянувшиеся по западному горизонту, тонут в тучах. Скоро и мы окажемся в них, если разлившаяся Роча соблагоизволит милостиво пропустить нас.
С обеих сторон надвигаются красные скалистые стены; они оттесняют поля к берегам, пока, наконец, вовсе не сбрасывают их в поток. В каменном ущелье над рекой едва остается место для железной дороги на правом берегу и колеи для нас на левом.
— Смотри, лапасский поезд!
Мощный высокогорный паровоз тащит за собой, словно игрушки на веревочке, пять-шесть легких вагончиков. Обдавая дымом нависшие утесы и пофыркивая, он бежит по правому берегу легко, не напрягаясь, как на разминке перед встречей с горами. На своем пути к столице Боливии он взберется на самый верх альтиплано.
Эта страна и соседняя с ней республика Перу по праву могут гордиться тем, что обладают самыми высокими на всем американском материке железными дорогами. Специальным горным локомотивам, работающим не на угле, а на нефти, приходится втаскивать составы на высоту почти 5 тысяч метров над уровнем моря. В соответствии с их должностью они оснащены опознавательными знаками, отличающими их от менее спортивных типов паровозов приморья. Впереди им приделали огромный прожектор, а между горбами на котле повесили замечательный колокол, в который машинист звонит всякий раз при подходе к станции. Неплохая школа для церковного звонаря — на тот случай, когда горы станут машинисту не под силу.
Поезд прогрохотал по ущелью и скрылся в горах.
— Такому все нипочем. Сегодня ночью он будет в Ла-Пасе.
— Если дела пойдут хорошо, мы тоже сможем быть там завтра.
В теснине уже не оставалось места даже для дороги. Следы от машин волей-неволей с ходу соскочили в русло реки. Но сегодня это совершенно другая река, чем несколько недель тому назад, когда мы тут перебирались вброд после драматического ночного вторжения из Оруро в кочабамбскую долину. Тогда по отмелям Рочи вода струилась спокойной лентой. Теперь же при виде стремительного потока, бурлящего среди камней, у нас посасывает под ложечкой, и мы не можем избавиться от этого неприятного ощущения. Не то вчера, не то сегодня поутру после дождей поток затопил маленькие островки и скрыл под водой следы машин. Но иного пути нет.
Здесь, в широком русле реки, нам вряд ли помогло бы, если бы мы стали ощупывать босыми ногами весь брод. Без четкого обозначения колеи вешками машина не сможет двигаться по ней, не уклоняясь в сторону от намеченного направления. А, судя по явным следам на дороге, грузовики проезжали тут еще сегодняшним утром. Итак, без лишних слов, за дело!
От передних колес брызнули желтые фонтаны. Камни бьют по низу машины, дно опускается. Вода хлынула через капот и плеснулась в стекло. Ничего нового. Машина катится по руслу реки, как танк. Мы уж и сами не знаем, в который раз ей приходится захлебываться водой. И все же оба с напряжением следим за тем, как медленно прибывает она у нас под ногами, и ищем на поверхности реки более спокойные местечки без водоворотов и порогов. Любая наша оплошность может кончиться для нас плохо, и мы засядем где-нибудь в выбоине или на камне. Ведь это почти чудо, что наиболее уязвимая часть шасси, днище картера, до сих пор избежала всех опасностей на стольких тысячах километров, в стольких неизвестных бродах.
Небольшая передышка на каменистом островке посреди реки. Вода, журча, вытекает из машины сквозь все щели в полу. Проделав с полкилометра по руслу, мы уже должны были бы найти выезд из реки, но на берегу его нет и в помине. Не помогает даже бинокль. И опять в воду, и еще раз, прыжок за прыжком.
Вот уже скоро 3 километра блуждаем мы по руслу. Выезда нет: то ли его затопила разлившаяся река, то ли конец брода где-нибудь в прибрежном кустарнике. Нас охватывает беспокойство. Никогда метры не бывают такими длинными, как на ложном пути. И никакое блуждание не может быть таким долгим, как посреди неизвестной реки.
За поворотом над омутом показалась соломенная крыша.
— Остановись где-нибудь на островке, я пойду спрошу. Туфли — в руки. Камни впиваются в ступни, ноги то и дело скользят на гладких валунах.
— Hola, joven, el camino para Oruro?
К берегу несется паренек в холщовых брюках.
— Рог Dios, senor! — Бог с вами, это дорога на Тапакари! Вам нужно вернуться и на том большом острове взять вправо. Брод кончается в небольшой излучине под деревьями…
Задний ход, и — обратно, против течения.
— И это называется путешествие по Боливии! Представь себе, какова же должна быть дорога до Тапакари. Здесь, на карте, она проходит вдоль самой реки, но ездить, вероятно, приходится по воде. Тридцать километров!
Прежде чем мы вывели машину на сухой берег, половина багажа в ней уже плавала на полу. Консервы, пачки сухарей, пишущие машинки, инструменты, коробки с пленкой — все, что не уместилось среди вещей на заднем сиденье и не вошло в багажник.
— Жаль, ведь добрая половина этого барахла уже давно могла быть на пути домой. А теперь мы повезем все это до самой Лимы, через всю Боливию и Перу.
Но выхода у нас не было. Перед отъездом из Кочабамбы мы отобрали почти центнер излишнего багажа: вещей, использованной литературы, проявленного фотоматериала, дневников и записей, ненужных документов и отложенной корреспонденции. Сначала все это мы уложили в ящик, а потом опять перенесли на старое место в «татре». По расчетам экспедиционной фирмы в Кочабамбе, доставить этот груз в ближайший порт обошлось бы в несколько раз дороже, чем переправить его через Атлантический океан. А валюты у нас было мало.
Мы вычерпываем воду с пола консервной банкой, «откачиваем» ее из всех углов с помощью губок и тряпок. Но воде и конца не видно. Стартер отказал, так как ничего другого ему не оставалось. Он вовсе не для того в «татре», чтобы работать под водой. Но отказало также и динамо, хотя вода не доходила до него.
Солнце уже стояло в зените, когда «татра» отправилась дальше, вступив в следующий этап — в поединок с горами. А последние отблески багрянца, разлитого по западному горизонту, застигли ее на наивысшей точке пути — на четырех с половиной тысячах метров над уровнем моря. Ночь уделила нам всего лишь восемь минут, пока совсем не опустилась на царство гор; через восемь минут после того, как солнце село за горы, нам пришлось включить фары, так как за пять шагов от машины уже ничего не было видно.
И эти восемь минут сумрака были единственным доказательством того, что этот уголок Боливии расположен в тропиках. Морозный ветер, который выметал пустыню перед Оруро, больше подошел бы к картине местности, лежащей на широте Огненной Земли.
Поздним вечером во тьме над альтиплано рассыпались огоньки улиц и площадей города Патиньо, горняцкого Оруро. Эти огни как бы задернули занавес, закрыв от нас первый день этапа, и поставили точку за живыми нашими воспоминаниями о субтропиках, о смеющейся долине реки Рочи, о Кочабамбе.
На гребне Кордильер
Утром мотор «татры» сопротивлялся до тех пор, пока мы не размяли его окоченевших суставов, гоняя машину по длинному склону; густое масло для тропиков застыло и стало похоже на колесную мазь.
— И это у нас еще самые теплые месяцы, — сказали нам за завтраком. — Через три недели начнутся дожди. Вот тогда вы узнали бы, что такое зима на альтиплано!
— И долго продолжается у вас период дождей?
— С ноября по март. Дождь ежедневно начинается, в два часа пополудни, словно по часам. Ливни обычно бывают кратковременными, и вода быстро высыхает, так как здешний воздух даже в период дождей отвратительно сухой.
Это одна из любопытнейших особенностей всего нагорья, вклинившегося между параллельными хребтами восточных и западных Кордильер на площади более чем 100 тысяч квадратных километров. Однако высота и сухой воздух, наряду с неприятностями вроде растрескавшихся рук и поврежденной слизистой оболочки, приносят и благотворное воздействие. В окрестностях Оруро почти не встречается туберкулеза, в то время как во всей Южной Америке он весьма распространен.
Перед тем как отправиться дальше, на север, мы заезжаем к бензоколонке.
— Siento mucho, sefiores, очень сожалею, сеньоры, но без ордера я не смогу вам дать бензина, — пожимает плечами продавец. — Сами знаете, у нас только что была революция. Бензин нормирован.
Два часа мыкаемся по городу от конторы к конторе, от иммиграционной канцелярии к полицейской префектуре, от транспортного отдела к государственному управлению по разработке боливийских месторождений нефти. Это первый случай столь трудного добывания горючего в Латинской Америке и к тому же в стране, которая, за исключением Перу и Венесуэлы, обладает самыми обширными на материке нефтяными месторождениями и тянет свои нефте- и бензопроводы с тропического востока вплоть до Кочабамбы.
Наконец столбец официальных печатей и подписей стал таким длинным, что вполне удовлетворил верного стража бензозаправочной станции. К позвякиванию счетчика примешалось шлепанье босых ног уличного продавца газет.
— «Ла Расон!» Дуэль в Оруро! «Ла Расон!..»
— Что скажешь, Юрко? Жаль, что мы не приехали вчера. Мы смогли бы заснять это! Погоди, я прочту тебе всю эту заметку: «Вчера на рассвете состоялась дуэль между врачами, доктором Эдуардо Арсе Сориа и Марио Серрано. Причиной ссоры были статьи и публичные заявления обоих врачей по вопросам организации здравоохранения в провинции. Дуэль происходила у Испанского моста по дороге в Чальякольо. Секундантами первой стороны были доктор Бенхамин Фара и г-н Анхел Кларос; с другой стороны в качестве секундантов выступили господа Амадор Селайа и Нестор Вальдес. Арбитром поединка был генерал Овидио Кирога…»
— Но ведь он же командовал правительственными войсками, когда из Кочабамбы изгоняли мятежников!
— Совершенно верно, но послушай дальше! «С каждой стороны было произведено по три выстрела, после каждого выстрела расстояние между противниками уменьшалось на два шага. В поединке доктор Серрано был ранен. После дуэли врачи не примирились».
— Серрано был ранен? — вступил в разговор продавец бензина. — Ну и поделом ему! Мог бы и научиться стрелять ради медицины!
Шоссе, ведущее из Оруро на север, значительно лучше дороги, соединяющей альтиплано с субтропической долиной на востоке. Вдоль шоссе, от горизонта к горизонту, тянется селитровая пустыня, без единой травинки и такая белая, будто ее посыпали известью. Весь край напоминает выжженную солнцем суданскую равнину за Кассалой, и лишь снеговые вершины на севере не оставляют никаких сомнений в том, что под нами 4 тысячи метров каменного массива южноамериканских Кордильер.
По обеим сторонам шоссейной насыпи лежит ровная как стол нагорная равнина, высохшая и растрескавшаяся на неправильные многоугольники. В скором времени она сплошь затянется болотистой грязью, которая на протяжении пяти месяцев будет увлажнять на несколько часов в день вечно сухой воздух. А как только регулярные дожди кончатся, она снова превратится в безотрадную мозаику, изрезанную дециметровыми трещинами.
Вдоль шоссе на едва приметных возвышенностях разбросаны глиняные селения индейцев-горцев, отстоящие друг от друга на десятки километров. Одному богу известно, как могут жить в этой пустыне семьи индейцев кечуа, что их кормит здесь. Может быть, это маленькое, не видимое с дороги поле кукурузы, спрятавшееся где-нибудь во впадине, или стадо овец и лам, которые находят для себя пучок травы даже там, где ее не видит проезжающий мимо человек. Во внешнем виде селений и людей нет каких-либо явных признаков современности, кроме одного: почти над каждой соломенной крышей торчит деревянный крест. Индейцы кечуа верят, что он защитит их от несчастья, если о них позабудет их старая добрая Пачамама.
На сто пятидесятом километре к северу от Оруро среди селитровой равнины возвышается один-единственный покатый холм. Уже издали бросается в глаза, что весь он, до самой вершины, изрезан на правильные прямоугольнички.
Бинокль говорит более ясным языком. Он совершенно отчетливо обнаруживает густую сеть каменных стенок, которыми индейцы кечуа обносят жалкие клочки своих полей, защищая их от воды и ветра. Во всем крае это, вероятно, единственный участок земли, не умерщвленной селитрой и способной давать урожаи — приносить плоды, от которых зависит жизнь людей и животных, заключенных традициями в одиночество высокогорной пустыни.
Аэродром на высоте 4100 метров над уровнем моря
— Ты слышишь музыку? И кому только охота танцевать сейчас, в полдень?
Мы тормозим у въезда в селение Сикасика.
— Духовой оркестр! Самый настоящий духовой оркестр!
Через минуту нашим глазам предстало все селение в праздничном убранстве; на площади люди выстраивались в процессию, перед нею плясал и кружился рой масок. Надушенные паяцы в белых париках, в узких куртках, вышитых юбочках и штанах в обтяжку, со страусовыми перьями на шляпах. Ряженые дьяволы с серебряными рогами и обнаженными в улыбке зубами. Карнавал на площади под колокольный звон и жалобную фальшь пяти труб, которые вместе с барабаном и тарелками составляли местный духовой оркестр. Ну, конечно! Церковный праздник с традиционной пляской дьяволов, которая по сравнению с Кильякольо достигла более высокой степени модернизации.
— Sacame una foto, senor…
Один из дьяволов вдруг выскакивает из круга танцующих и начинает клянчить совсем не по-дьявольски:
— Сделай мне карточку, сеньор, на память… Дружный смех, приветливые взгляды зрителей, волнение в процессии. Вскоре маска дьявола на минуту поднимается, открывая счастливое лицо индейского парнишки.
— Ты пришлешь мне карточку, сеньор?
Колокольный звон затихает, погружаясь в пелену пыли. До Ла-Паса остается немногим более 100 километров. Мы обгоняем тянущиеся по обочинам дороги бесконечные вереницы лам; их молчаливые погонщики сидят на своих осликах, кутаясь в шерстяные пончо. Чаще встречаются грузовые машины. Все выдает близость столицы.
Умеренно всхолмленное плато уносится назад, а на северо-востоке, из-за горизонта, все явственнее поднимается гребень снеговых вершин, которые впервые показались, как только позади нас утих карнавальный гомон Сикасики. Дорога перевалила через пологую возвышенность, а за нею… нога невольно нажимает на педаль тормоза. Прямо перед нами громоздится до неба великолепный массив, как бы вырезанный из чистейшего хрусталя.
Это не что иное, как Ильимани, царица боливийских Кордильер, одна из очаровательнейших гор Южной Америки. Ее вершины искрятся в солнечных лучах на высоте 6600 метров — прямо над столицей Боливии. Согласно карте нас отделяет от горы по прямой добрых 40 километров, но здесь, в прозрачной синеве нагорья, кажется, будто она в двух шагах, что стоит только протянуть руку, как почувствуешь на ладони холодное прикосновение льда.
Мы не можем налюбоваться захватывающим зрелищем, не можем оторваться от бинокля, который открывает общий вид громадного массива Ильимани, его устремленные вверх хрустальные пики, срывающиеся в пропасти кручи и гибкие линии снежных наносов. Снова и снова взгляды наши скользят от подножья к стеклянным дворцам под вершиной. Нас охватывает точно такое же волнение, какое мы уже испытали однажды, когда впервые заглянули в кратер Килиманджаро, в ледяные храмы на экваторе, в сердце Африканского материка.
Еще с час мы прозаически глотаем дорожную пыль, а наши взоры то и дело обращаются к сказочной красоте Ильимани. Наконец мы проехали Эль-Альто, гражданский аэродром Ла-Паса. Расположенный на высоте 4100 метров над уровнем моря, он относится к числу самых высокогорных аэродромов в мире, а по длине своих летных дорожек, куда приземляются самые тяжелые воздушные колоссы, он, видимо, держит мировое первенство. Для того чтобы найти достаточную опору в разреженном воздухе и суметь оторваться от земли, четырехмоторные трансконтинентальные гиганты берут здесь разбег на пятикилометровой бетонной полосе.
Однако аэродромные сооружения, те, что мы видим, — это пока что единственные здания, принадлежащие столице Боливии. Правда, въездные ворота с надписью «Ла-Пас» и крикливой рекламой кока-колы — довольно верный признак того, что мы вступаем на территорию боливийской столицы, но тем не менее этот признак тоже единственный. Кажется, будто шоссе кончилось пустотой, пропастью, противоположный край которой устремляется ввысь 3–4 километрами дальше к востоку. Силуэт арки городских ворот вырисовывается на фоне белоснежных облаков и хрустальных вершин, среди которых вторую скрипку — после Ильимани — играет великан Уайна Потоси.
Где же Ла-Пас? Где столица, расположенная выше всех в мире, превзошедшая даже тибетскую Лхасу?
Мы выходим из машины, делаем несколько шагов к краю пропасти и — останавливаемся как завороженные. В изумлении бросаем взгляд вниз, и он как бы летит в глубину, отскакивает от каменных стен и падает на дно широкой долины. Там, более чем в 300 метрах под нами, жмутся друг к дружке филигранные коробочки окраинных домиков — верхнее предместье. Глубоко под ним с крутых склонов гор стекает киноварь крыш городского центра. А за вторыми воротами утесов по дну огромного каньона разбегаются жилые дома предместья Рио-Абахо, последние здания которого теряются вдали, в 700 метрах ниже уровня Эль-Альто. Там, внизу, только еще начинаются молодые жилые кварталы столицы Боливии — города, у которого разница между самой высокой и самой низкой точками достигает почти 1100 метров.
Город Мира — город рекордов
Боливия — необыкновенная страна.
Две трети ее населения живет на высоте между 3 и 4 тысячами метров над уровнем моря, в то время как плодороднейшие тропические низменности пустуют. Боливия — это единственное в мире государство индейцев. На каждые 100 жителей здесь приходится 85 индейцев. Но эти люди в своем собственном государстве не могут участвовать в общественной жизни, в решении своей собственной судьбы. Политика, культура, техника, торговля и промышленность — все это держат в руках поселившиеся здесь иноземцы и их потомки.
Множество противоречий заключено уже в самом понятии боливийской столицы. Дело в том, что столица Боливии вовсе не столица. Согласно конституции столицей считается глухой городок Сукре, затерянный в горах на юге страны и связанный с остальным миром одной плохой дорогой. Сукре продолжает оставаться столицей лишь формально, тогда как Ла-Пас служит местопребыванием и президента республики, и правительства, и парламента, и центральных учреждений.
Не совсем благополучно обстоит дело и с названием «Ла-Пас». В переводе оно означает «мир». Однако на протяжении четырех столетий покоя и мира Ла-Пасу перепало весьма мало. Куда выразительнее было его старое наименование — Чокеяпу, что на языке исконных обитателей лапасской долины означает «золотое наследство». По всей вероятности, это самое золото — чоке — и было главной причиной того, что первоначальное название города осталось пустым звуком. Ненасытная алчность испанских завоевателей на долгие века поставила свою пробу на городе «золотого наследства».
Подобно большинству городов Южной Америки Ла-Пас родился по приказу испанского вице-короля. Небольшой отряд наемников и авантюристов отправился в глубь материка, подыскал стратегически выгодное место на индейских землях, построил небольшую крепость; командир отряда придумал благочестивое и длинное название — Ла-Сьюдад-де-Нуэстра-Сеньора-де-ла-Пас, перебил мятежных индейцев и пригласил испанских поселенцев. Так был основан королевский город Мира. Но мир не впускали в этот город целых четыреста лет.
Настоящего мира нет здесь и по сей день.
Лавина кровопролития началась оборонительными боями индейцев. Они отстаивали свое. Им даже удалось несколько раз осадить молодой город. Их восстаниям против испанских захватчиков не было конца. Лишь к началу XIX века страна, казалось, была умиротворена грубой силой. Но в это время по всей Латинской Америке уже разгоралось пламя борьбы за политическую независимость от испанской короны. А как только прозвучал последний выстрел против войск вице-короля, начались мятежи, отвратительная грызня за власть, восстания во имя конституций-однодневок и дворцовые перестрелки, которые завязывались прежде всего между иммигрантами и их потомками. Временное единодушие объединяло их только в тех случаях, когда требовалось подавить стихийное восстание индейцев. Еще и сегодня Ла-Пас представляет собой зеркало, в котором верно отражаются живые судьбы страны.
Но Ла-Пас не был бы в Боливии, если бы в нем не оказалось целой комбинации достопримечательностей мирового значения.
Это самая высокая в мире столица. Впрочем, если уважать букву боливийской конституции и почетное, хотя и формальное положение города Сукре, следует сказать, что Ла-Пас с его двухсоттысячным населением является единственным в мире городом, чьи предместья расположены на высоте, достигающей 4100 метров над уровнем моря.
Ла-Пас — город с наибольшей разницей в высоте между самой верхней и самой нижней окраинами.
В Ла-Пасе самые крутые улицы в мире.
В окрестностях Ла-Паса — высочайшая на свете лыжная база. Прямо над городом, на горе Чакальтайя, на высоте 5200 метров пролегла горнолыжная трасса. Чтобы просто застегнуть лыжи на такой высоте, уйдет больше сил, чем на целый час подъема в Крконошах. Но чего не сделают ради спорта лыжники — любители острых ощущений, пока им позволяют легкие и сердце! Наслаждение от спуска с горы Чакальтайя они могут заслужить лишь честным спортивным мастерством.
Ла-Пас соединен с миром тремя линиями железной дороги. Одна из них, самая высокая в мире, на участке между побережьем Тихого океана и Ла-Пасом связана с переправой через озеро — тоже мировой достопримечательностью. Грузы перекочевывают на пароходы в портах озера Титикака — самого высокогорного в мире озера.
Прямо над Ла-Пасом возвышается одна из высочайших и красивейших гор западного полушария — Ильимани.
В Ла-Пасе имеется самое высокое в мире здание, построенное на высоте более 3500 метров.
Есть здесь арена для боя быков, лежащая выше всех других арен мира.
Здесь есть…
Но довольно превосходных степеней, давайте-ка лучше заглянем в Ла-Пас!
Большой город на дне каньона
Если в Ла-Пас приедет репортер бульварной газетенки, он прямо с аэродрома направится на главную площадь и, остановившись перед президентским дворцом, сфотографирует фонарный столб, на котором в 1946 году закончил свой путь боливийский диктатор президент Вильяроэль.
Страстный автомобилист, попав на Эль-Альто, выключит мотор и целых 30 километров будет наслаждаться свободным спуском, пока не заедет далеко за Обрахес, на восточную окраину Ла-Паса. Там, в нижнем конце города, он подождет, чтобы остыли тормоза, наберет в запас ведро воды для радиатора и отправится обратно, из Обрахес на Эль-Альто.
И хороший автомеханик найдет себе занятие в Ла-Пасе. Ездить тут — не простое дело для всего организма машины: двадцатиградусный подъем — обычное явление в городе. Техник может подсчитать, что на такой высоте мотор теряет 40 процентов своих лошадиных сил. Автомобили в Ла-Пасе, подобно людям, тоскуют по нормальному воздуху. Поэтому здесь даже мощные, специально оборудованные машины с высокой компрессией и усиленными передачами выдерживают без капитального ремонта в среднем 15 тысяч километров. Если же они дотягивают до 20 тысяч, то реклама им обеспечена…
Но Ла-Пас не только фонарный столб и стадо измученных автомашин. И, уж во всяком случае, город этот не из тех, что уподобились тысячам других в мире. Зажатый между стенами каньона в единую реку жизни, он как бы срывается с плотины Эль-Альто и стремится через пороги улиц и площадей куда-то в субтропики. Бурлящий поток домов и домиков разбивается о склоны гор и утесов, поднимающихся прямо со дна каньона.
В самом центре города высится, словно могучий волнорез, холм Сапокачи, с вершины которого открывается панорама верхнего и нижнего города.
Прямо под скалистым склоном Сапокачи кишит торговый центр. Белые кубы железобетона, веселая черепица крыш, башни храмов и потоки роскошных американских лимузинов. Только карта может сказать, что под ними, скрытая под землей, течет в долину, расположенную ниже Ла-Паса, невидимая речка, носящая традиционное имя долины — Чокеяпу. На белый свет она появится лишь в нижнем предместье. На дне лапасского каньона слишком мало места, и реке пришлось убраться в тоннель под центральной авенидой.
И не только реке.
В борьбе за каждый квадратный метр площади на наиболее пологом участке каньона победу одержала самая хищная стихия — предпринимательство: универмаги, первоэкранные кинотеатры, клубы, банки, правительственные здания, агентства и роскошные резиденции. Река богатства и власти, которая загнала горную речку Чокеяпу под землю.
Люди на мертвых берегах
Взгляд, брошенный человеком с вершины Сапокачи, скользнет поперек главной магистрали города, перескочит через крыши дворцов и упрется в обнаженные стены каньона. Голые камни, без растительности, — и все же они играют красками. Кирпичный цвет скал смешивается с серыми пятнами каменных лавин, с желтизной глины и бледной зеленью лишайников.
И вот там, у подножья отвесных скалистых стен, на отрогах и в ущельях между скалами живут люди; там обитает значительная часть жителей боливийской столицы. Те, кто обосновался внизу, лепят свои домишки из необожженного кирпича — адобес. Наверху, в скалах, строительный материал у людей под руками. Они вырубают его из стены каньона, одновременно освобождая в ней несколько квадратных метров площади под новое жилье. Здесь преобладает самая дешевая кровля — оцинкованная жесть. Правда, в морозные ночи она не защищает от холода, но лапасским жителям скал выбирать не приходится.
К кварталам, лежащим сравнительно невысоко, ведут крутые немощеные улочки. Там проживают главным образом мелкие служащие, занятые в промышленности, торговле и учреждениях, водители автобусов, извозчики и более или менее зажиточные рабочие. Канализации там нет, но водопровод и электрическое освещение хотя бы создают у людей впечатление, что они живут в городе и — живут, как люди.
А сотней метров выше начинается обширный район самых бедных. Единственным и постоянным источником существования служат им клочок поля где-нибудь под вершинами скал, крохотный выгон для двух-трех овец да время от времени поденная работа внизу, в городе.
К жилищам этих людей не ведут ни улицы, ни дороги. Любой их выход в поле, в город или за кувшином воды представляет собой альпинистскую вылазку. Электричество сюда не доходит, потому что за него нечем платить. Каждый литр воды людям приходится втаскивать сюда на голове или на спине с нижних улиц, где установлены колонки общего пользования. Никто еще не задумывался над тем, чтобы проложить канализацию в этих кварталах, выросших среди скал. С технической точки зрения это была бы целая проблема. Но в нижнем городе никого не интересуют ни технические проблемы канализации, ни гигиена и культура быта жителей скал. В каменном гнезде, где на 12 квадратных метрах ютится многочисленная семья, для санитарных узлов не хватает места. Поэтому в общие отхожие места целых кварталов превращаются тропки, вьющиеся от лачуги к лачуге, да еще расселины и трещины в скалах, слишком тесные для жилья.
И все-таки здесь живут люди. Десятки тысяч исхудалых, жилистых индейцев с женами и кучами детей. К их жизни неприложима мерка европейских городов. Она не поддается сравнению даже с жизнью тех, кто всего лишь несколькими сотнями метров ниже населяет торговые и жилые кварталы лапасского каньона. Боливийским и иностранным журналистам следовало бы приходить в первую очередь сюда, до того, как такси подкатит их к фонарному столбу перед президентским дворцом. Здесь они нашли бы тот вопиющий Ла-Пас, о котором обычно стыдливо умалчивают. И отсюда они должны были бы в своих снимках и сенсационных репортажах прокричать на весь мир:
Ессе homo!
Вот как живет человек!
Семь иксов в Ла-Пасе
Кока-кола. Кока-кола…
И на автострадах перед Каиром и в Кейптауне в глаза вам бьют крикливые красно-белые щиты, изображающие покрытую капельками росы бутылку с напитком бурого цвета. И на улицах Найроби и в самых глухих закоулках южноамериканских городов вам навязчиво предлагают лимонад из стандартных холодильников — напиток с семью загадочными иксами — семью патентованными добродетелями, которые из воды делают кока-колу.
«Drink Coca Cola!» — «Пей кока-колу!» — повелевает помпезный неон с крыши самого высокого небоскреба в Александрии.
«Tome Coca Cola!» — «Пей кока-колу!» — надоедая до омерзения, повторяют южноамериканские радиостанции.
Но кокаколонизация Ла-Паса переступила все мыслимые границы навязчивости. Вы подъезжаете к столице со стороны нагорья. Еще не видно ни одного домика предместий, а крикливая реклама кока-колы уже красуется на бетонных воротах Эль-Альто; вы еще не успели прочесть надпись «Ла-Пас», а реклама уже назойливо лезет вам в глаза.
Дальше кока-кола развертывается в полную силу. Репродукторы городского радиовещания, огромные рисунки на слепых стенах домов, плакаты и жестяные щиты размером в несколько метров с изображением зеленого листа, на котором среди капель росы сверкает бутылка кока-колы; красные холодильники и грузовики с такой же рекламной эмблемой и вытянутыми в длину «С» — начальными буквами двух слов, которые должна запомнить вся Латинская Америка и весь мир; удивительно наглый пропагандистский аппарат, рекламирующий американскую воду, от зари до зари обрушивает на вас в любом уголке города свой непоколебимый диктат: «Пей кока-колу! Пей кока-колу!»
Но самое страшное ожидает вас в историческом центре города. Здесь до сих пор стоят два достопримечательных дома, построенных вскоре после основания города. Все туристские путеводители обращают внимание на прекрасную филигрань деревянных балконов, на редкие остатки мавританского зодчества в колониальной архитектуре Ла-Паса.
Дождавшись, наконец, солнечного дня, вы отправляетесь с фотоаппаратом на охоту; за снимками. Вы находите памятные здания, но… их балконы закрыты двухметровыми эмалированными щитами с рекламой, беспрекословно повелевающей: «Пей кока-колу!»
На всех улицах города с движением в одном направлении дорогу вам показывают неприметные стрелочки, придавленные на щитах восемью размашистыми буквами: COCA COLA.
Такая реклама в городе изобилия показалась бы достижением торговцев, но она становится бестактностью там, где четыре пятых населения живет почти на одной кукурузе, так как ни на что другое ему не хватает. Она выглядит тем безнравственнее, что навязывает боливийцам лимонад, ввозимый за дорогую валюту или с разрешения хозяев изготовленный здесь на те самые доллары, за которые страна бьется не на жизнь, а на смерть. У нее нет долларов, чтобы оплатить долги, нет их и на оборудование фабрик, которые стали бы выпускать для страны продукцию. Но столь дорогими долларами ей приходится платить и за ту безвкусную рекламу, которая занимается вымогательством с навязчивостью торговцев-разносчиков.
Кока-колы в Ла-Пасе достаточно. Но зато 200 тысячам своих жителей он не может предложить ни одного стационарного театра. Время от времени в город заезжает передвижная труппа.
Программа?
Стволы деревьев в городе оклеены афишами, неумело написанными от руки на кусках оберточной бумаги:
«Самая последняя программа: «Вильгельм Телль», захватывающая сенсационная драма. Цены доступны!»
А городской театр, в котором гастроли оперы состоялись в последний раз более двадцати лет назад, когда Ла-Пас отмечал сотую годовщину независимости Боливии, совершенно открыто демонстрирует собой заботу о культурной жизни жителей Ла-Паса. Облупившимися, покрытыми плесенью стенами зрительного зала и тесной сценой он напоминает скорее захудалый окраинный кинематограф, нежели очаг театрального искусства в столице республики. Факт, непостижимый для нас, но естественный в Боливии. Представители нескольких богатых семейств позволяют себе наслаждаться культурой в Европе или в Соединенных Штатах Америки. А для 85 процентов неграмотных боливийцев вопрос, как накормить завтра голодных детей, куда более важен, чем тот, каким образом отремонтировать ветхое здание городского театра в Ла-Пасе.