В конце минувшего века ОАО «Сахалинское морское пароходство» приобрело полтораста экземпляров моей книги «Вслед за ушедшим днем», и заботливая хозяйка благотворительного фонда «Марина» Нинель Матвеевна Бакланова стала рассылать их ветеранам труда, уехавшим на материк. В ответ я получил больше десяти писем, в которых о моем скромном труде сказаны добрые слова.

Точнее, о самой книге всего два-три предложения: «Книга пробудила во мне…», а дальше шло описание собственной жизни, пережитых трудностей, в чем-то схожих с прочитанными, что были у меня, в остальном — о своих, неповторимых, горьких и радостных.

Письмо Нины Меркурьсвиы Приваловой выделялось не только тем, что было напечатано на машинке в один интервал. В тесных строчках густо была замешана жизнь, перевитая жгутами обнаженных нервов. Я тотчас ответил на письма далеким адресатам, а с ответом Приваловой все медлил. Наконец, я послал письмо с перечнем вопросов в две страницы. Ответ не заставил себя ждать. Завязалась переписка. Я складывал письма в отдельную папку, перечитывал, размышляя над ними. В них улавливалось желание высказаться, изложить свою судьбу с беспощадной откровенностью, отсутствовала всякая попытка выставить себя или своих близких подмалеванными и припудренными, не было и намека на желание прихвастнуть, прилгнуть. Страницы писем открывали фрагменты давно ушедшей жизни, где хватало всего с избытком: глупостей, заблуждений, ошибок, непомерных лишений. Вместе с тем в письмах отсутствовали старческое брюзжание, злоба на все и на всех, напротив, каждая строка искрилась дружелюбием. Я подумал: гуманизм высочайшей пробы существует не только в трудах великих мудрецов, но и ярко проявляется в обыденной жизни простой русской женщины.

Нынче (по-видимому, в связи с запросом времени) предметом пристального внимания стали великие изуверы, извращенцы, распутники, клятвопреступники, убийцы. Писатели дотошно исследуют их психику, принюхиваются к чаду тлена, пытаясь разгадать тайну человеческих пороков.

А меня тронуло безыскусное жизнеописание женщины, которая долго жила в Холмске, возможно, вы, читатель, встречались с ней не раз, и это обстоятельство пробуждает особый интерес. Это про нас с вами!

С согласия моего корреспондента я обработал письма, расположив события в хронологическом порядке. Нина Меркурьевна наказывала: «Если будете печатать, то переделайте все, чтоб получилось красиво, как в настоящих книгах». От исполнения такого наказа я уклонился, сохранив, по возможности, язык оригинала, ибо настоящая книга ценна двумя достоинствами: правдивостью и искренностью.

В каждой судьбе, даже очень знакомой, мы найдем радостные открытия, черты собственной драмы, улыбнемся забавному, задумаемся над печальным и поучительным.

Естественно, что повествование ведется от первого лица.

 

Детство

Родилась я 15 сентября 1924 года в селе Преображенка Тяжинского района Новосибирской области. Село было большое: сельсовет, школа-десятилетка, церковь, два магазина, широкие улицы, каждый дом походил на крепость.

Наша пятистенка стояла на главной улице за высоким забором, крепкими тесовыми воротами, пройти можно было лишь через калитку со щеколдой, а по широкому двору, гремя цепями, носились вдоль проволоки штук десять собак. Они охраняли различные хозяйственные постройки: коровник, конюшню, сарай для овец и кур. Мы имели две коровы, лошадь, штук шесть овец, десятка три кур, массу голубей, которым не знали счету.

С высокого крыльца входили в сенцы, потом в избу и в кладовку. Первой комнатой была проходная, где справа размещалась огромная русская печь. Печь была нашей колыбелью, местом нашего общения, первой школой, где мы слушали бабушкины сказки и песни. Печь согревала нас, уберегая от всяких хворей. С печи мы слазили на обширный топчан, где доски были отполированы долгим употреблением. Иногда топчан застилали домотканым рядном, но оно быстро комкалось, пачкалось, потому удобнее было на голых досках. В стену были вбиты кольца, штук семь или восемь, в них вдеты рушники, которыми подвязывали под мышки неходячих детей. Никаких штанов мы не знали, ходить учились в рубашонках до пупа, шлепались попками на доски, тут какали, тут же спали.

Опекала ребятню бабушка Прасковья Михайловна, прожившая 94 года. Ставила она нам посреди топчана миску с картошкой-толчанкой, либо густой картофельный суп с маком, или пюре. Пюре готовили так: клали в миску сухари, заливали подсоленной водой и заправляли сырым конопляным маслом. Уплетали все подряд — кто ложкой, кто руками. Маленьким давали жеванку: в марлечку бабушка нажевывала хлеб с сахаром, завязывала в маленький узелок и совала малышу в рот. Тот и причмокивал, пока не уснет.

В углу стоял огромный сундук с железными ручками и большим замком, под окнами, затененными густым палисадником, — широкие лавки. К ним приставлен был огромный стол. На скамьях днем крутилась малышня, ночью — спали взрослые. Угол был занят иконами, на которые мы всегда взирали со страхом. Для питья имелась большая бочка с водой, у печи привязывали теленка, рядом грелись ягнята, под печью зимовали куры. Из прихожей вела дверь в горницу, где три окна давали много света. Здесь были три кровати, занавешенные ситцевыми занавесками, сундуки, иконы, стол, две лавки. В горнице спали молодожены и вообще женатые.

В доме имелось несколько прялок, ткацкий верстак, каждая жена одевала свою семью в домотканую одежду. Ткали полотна, половички, мешковину, рядна, их стелили, ими укрывались. Все, как в старину, делали сами. Жили старинными правилами, слушали старинные сказки, пели старинные песни. Все было на виду, все было сложно и просто.

Дедушка умер лет пятидесяти. Было у них с бабушкой восемнадцать детей, почти все они умерли в возрасте от 13 до 35 лет. О причине смерти тогда не задумывались: Бог дал, Бог и взял. К 1938 году остались трое, в том числе две дочери — Екатерина и Мария. Тетя Маруся осталась старой девой, потому что младшая Катя раньше вышла замуж. Родила она девятерых детей, выхаживала их незамужняя тетя Маруся, которая по-простому рассуждала: «Да нехай родится еще. Где девять, там десятый не помешает». Дети выросли, тетки поумирали, остался в доме дядя Андрей. Дети его не любили, не могли простить за мать, так как был он мужик гулящий, любил баб, бабы его любили. Умер он страшной смертью. Видимо, курил, загорелась на нем одежда, выполз он в нижнем белье в сенцы да там и замерз в истлевшей одежде. А дом до сих пор стоит. Прочно строили в те годы.

Папа мой Меркурий Осипович Свирид был высок, строен, широкоплеч, его красивую голову венчала темно-русая шевелюра. Ловок был он в любом мастерстве: выделывал шкуры овец и собак, шил шубы, дохи, варил мыло, катал отличные валенки, портняжничал. А ведь на нем еще держалось поле: пахота, сев, косьба, молотьба, поездки на мельницу. Он никогда не сидел без дела, а все ж умел выкроить время сбегать к полюбовнице. Помню, как приходил он утром домой — невыспавшийся, с напускным несчастным видом. Мама плакала, бабушка брала ухват и колотила им отца, но видно было, что колотила вполсилы, для порядка. А я все равно его жалела. И маму жалела, но еще больше — отца.

Трудно сказать, что заставило нашу семью сорваться с места — отцовское ли гулеванье, трудная ли жизнь, но повез он нас к дальним родственникам в станицу Клипичиха под Алма-Ату, где будто бы были большие заработки. Но мы там не прижились из-за жаркого климата, и заработки оказались ниже желаемых. У мамы там умерла пятая дочка, и мы вернулись на родину, но не в Преображенку, а на высел Луговской (его так и звали — высел), что в двадцати километрах от Преображенки. Мамин отец Михаил Илларионович, как член партии, был избран председателем колхоза в другом селе, он нам и отдал свою избу.

На новом месте на нас свалились все двадцать два несчастья. Первой и самой страшной бедой стала смерть отца. На Пасху он пошел к своей матери в гости, а там все лежали в тифу. Папа ухаживал за ними, топил печь, готовил пищу, выходил всех, а сам умер. Нас привезли туда. Я со страхом и детским любопытством стала смотреть. Лежал он в простом сосновом гробу, как живой, только глаза закрыты. Я все ждала, что вот он откроет их, улыбнется, встанет, пригладит рукой свою шевелюру, и все перестанут хмуриться и плакать. Я всматривалась в лицо с огромным напряжением, силой своего взгляда хотела пробудить его, но ничто в его лице не дрогнуло, не шевельнулись густые брови, не улыбнулись уста. Он был мертв. Потом гроб стали выносить, плач усилился, я тоже плакала. Поразили слова односельчанина:

— Смотри ж ты: был человек — и нет человека!

Вскоре мы ощутили, что это значит. Все пришлось делать самим. Все работы легли на мамины плечи, а мы ей помогали. Накапывали до шестидесяти мешков картошки, засыпали в погреб, кормились ею сами и кормили корову Маньку, двух овечек. Мама еще успевала шить, перешивать свое и чужое, так что мы даже в холщовом не ходили.

Не стало отца — и некому нас было защитить. Украли у нас корову, мама по следам нашла за стогом сена только окровавленную шкуру, внутренности, которые тут же зарыли в землю. Не успели мы оплакать корову, как прямо в сарае выпотрошили обеих наших овечек. Мама слегла, стала ее трясти малярия, тут же свалились и три мои сестрички. Решила я сбегать к знахарке, чтобы она дала заговоренной воды. Знахарка жила в соседней деревне, выйти надо было рано, до восхода солнца. Все бы ничего, но дорога пролегала мимо большого черемухового куста, где пастухи обнаружили недавно убитую женщину. Мы все бегали глядеть на нее. Лежала она неловко, лицо ее уже тронула чернота тлена, рот был раскрыт, зубы в ужасе оскалены. Выяснилось, что два мужика перевозили учительницу с малым дитем к новому месту работы. Вряд ли у нее было какое богатство, а вот позарились, изверги, на скудные пожитки, ребеночка ударили о перилы, когда проезжали через мост, и бросили в речку, а учительницу убили и спрятали в черемухой куст. Выловили потом из речки изуродованное тельце, нашли убийц, увезли их куда-то. С той поры дичились черемухового куста, никто не ломал пахучих веток в пору цветения, не собирал спелых масляных ягод. И вот мне пришлось идти мимо. Храбрюсь, а сердце колотится, ноги подкашиваются, страх леденит душу. Чем ближе подхожу, тем явственнее вижу оскал мученицы. Знаю, конечно, что ее похоронили, а что, если тут тень ее или скелет! А идти надо, надо спасать маму и сестричек. Прошла я, крадучись и не дыша, потом как припустила! Бегу да оглядываюсь! Дала мне знахарка заговоренной воды, вернулась я тем же путем смело: солнце светило, люди шли, вода чудодейственная у меня была в руках. Только не помогла она, мама и сестры болели еще долго, я одна металась между ними и хозяйственными работами.

Дедушка Михаил Илларионович сжалился над нами и подарил нам рыжую корову Наташку. Была она худая, лохматая, зато послушная, и молока давала много. Доила я ее долго, нудно, бедная, стоит, осторожно переступает с ноги на ногу, а мои слабые ручонки никак не могут выдоить до конца. Ожили от молока мои больные. Стали мы готовиться к зиме — сено косить, дрова заготавливать. Наташка наша и кормилица, и тягловая сила. Запрягали мы ее в телегу, ехали в лес и пилили березу. Наташка пасется, мы с мамой пилим. Тяну я на себя пилу плохо, гнется она с моей стороны книзу, мама даст мне шлепок, а потом голосит на весь лес. Сено мама косила одна, мы помогали ворошить и сгребать, укладывать в небольшие стожки, потом вывозили на сеновал. Уставали. Бывало, солнышко печет, липкий пот глаза заливает, так хочется побежать к речке и искупаться, но надо работать, чтоб зимой не пропасть.

Выручали мы и денежку. Пекла мама из муки и картошки шанежки, делала ряженку, вручала нам и отправляла за семь километров на станцию. А я еще набирала колодезной воды и продавала по две копейки за кружку.

Наш высел Луговской — это всего девять изб — стоял на красивом месте: рядом речка, за ней роскошный лес. В речке водилось много рыбы, ее ловили плетеными корчагами, а то брали платок за четыре угла и черпали. В лесу собирали уйму всякой ягоды, грибов, которые сушили и солили. После лесных походов мы купались в речке. Старшие девочки советовали будущие сисечки мазать куриными какашками, чтобы они выросли большими. Мы намажемся, за пазухой преет, чешется, искупаешься в речке, а потом снова в погоню за курицей, пока мама не даст подзатыльник, потому что платье не отстирывается.

С нашей Наташки мы глаз не спускали. Знали мы, кто украл нашу корову, но мама заявлять побоялась — убьют и сожгут. В двух избах жили воры, взрослых ребят у них было много, но никто не работал. Мамин брат Митя женился на Анисье Гулевой из семьи воров, а через месяц четырнадцатилетняя мамина сестра Варя перебежала в жены к Исаку Гулеву. У мамы было еще два младших брата — Коля и Володя. Ходили они в сельскую школу мимо дома Гулевых, а когда возвращались, их уже поджидали, чтобы побить. Начиналась драка, в которую втягивались взрослые. Доставалось и тем, и другим. Каждый бился за свое: Гулевы — за то, чтобы быть главарями, чтобы их все боялись, остальные дрались с Гулевыми, чтобы жить нормальной жизнью.

По соседству с нами жила еще одна бедная семья. Мать их, красивая умная женщина Анисья, ходила по деревням, лечила скот и людей. Работала она не покладая рук, не зная покоя ни днем ни ночью, а брат ее Федя мало к чему был приучен. Минуло ему двадцать три года, самый возраст, чтобы создавать семью и браться за работу, а на выселке ни девок, ни работы. Вот Федю и решили женить на маме, хотя она старше его была на восемь лет. Ей без мужа тяжело с детворой, ему без жены плохо. Брак по обстоятельствам, по крайней нужде.

Отчима мы года два звали Федькой. Потом и мы повзрослели, и он стал посолидней, такое обращение уже было не к лицу, и мы говорили ему просто: «Эй!». И только лет через пять стали звать папашкой. Одела его мама в папину одежду, и отправился Федя в Николаевск-на-Амуре, куда вербовали людей на разные работы.

Из Луговского я бегала за четыре километра в школу. Девочек-ровесниц в выселе не было, я вынуждена была ходить в один класс с двумя мальчиками. Одного, высокенького, звали Иваном, другого — Ванькой. Иван, бывало, выйдет поутру, крикнет: «Мы уже пошли, догоняй!». Часов в доме не было, я наспех одевалась и бежала. Всю дорогу спешила, прибегаю — школа заперта, через часик и они являются, смеются надо мной. Идем обратно — они осиное гнездо расшевелят, сами успеют удрать, а осы на меня. Им, дурням, весело. Сестричка Оля, двумя годами моложе меня, во вторую смену ходила одна, возвращалась затемно. Я всегда выбегала встречать ее.

Школа в захудалом селе была такая же захудалая, ничем не примечательная. Среди голых стен было неуютно, холодно зимой, за партами сидели в верхней одежде, в валенках, на переменах жались к кирпичной печи, места всем не хватало, и сильные оттирали слабых. Училась я неплохо, но география мне никак не давалась. Учебников не было, надо было запомнить и пересказать то, о чем говорил учитель. Карту он принесет на урок, я не успею к ней присмотреться, как он ее уносит. Ничего понять не могу. Учителя звали Борис Михайлович, бился он со мной долго, наконец вышел из себя:

— Ты целый час домой идешь, вот и пой: север, юг, восток и запад…

Далее он в рифму произнес несколько неприличных слов. И что же — сразу все запомнила!

Когда наступили лютые морозы, мама сняла нам с Олей квартиру. За постой расплачивались сеном. В воскресенье мама собирала нам продукты: хлеб, картошку, замороженное молоко. Мы с Олей молоко и хлеб уписывали дня за два, а потом питались только картошкой. Жили у деда с бабой в избе. Дед был молчуном, относился к нам безразлично, а бабка, как яга, сверкала глазами, ждала, к чему бы придраться, за что прицепиться. Держали они двух коров, молоком кормили телят и поросят. Соблазн случился в декабре, был конец недели, мы с Олей на печи, нас уже мутило от голода. Мне страшно захотелось молока, а попросить я не посмела, знала, что бабка не даст. Выждала я, когда она выйдет, спрыгнула с печи, зачерпнула молока, а тут бабка с вытаращенными глазами. Меня обдало жаром, я с перепугу бросила кружку в бочку с водой. Хозяйка взорвалась:

— Воровка! Безотцовщина, чтоб моги тут больше не было!

Взяла она меня за шиворот и в одном платьице выкинула в

сенцы, следом вылетели Оля, наши пожитки. Оделись мы, обулись, повесили узелки через плечо, вышли за порог, как вслед швырнули чугунок, в котором я варила картошку. Подобрала я чугунок, а он накалился на морозе. Ночь темная, безлунная, мороз нас донимает, мы семеним, глотая слезы. Пришли домой, постучали. Мама и ахнула! А когда узнала, за что нас выгнали, то побила меня больно, нашлепала со злости и Олю, хотя та ни в чем не была виновата.

— Ходите пешком!

И мы ходили пешком.

Летом приехал из Николаевска отчим, гостинцы привез, вся семья стала собираться в дальнюю дорогу. Но прежде стали семейный совет держать: я уже закончила шесть классов, оставался седьмой, выпускной. Посчитали, что в городской школе я не потяну, семилетку надо заканчивать здесь, подтянуться в учебе, приобщиться к культуре. И меня привезли к дедушке с бабушкой.

Бабушка Мария Митрофановна и дедушка Михаил Илларионович меня любили, жалели. Так хорошо у них жилось! Но позже, приглядевшись, я поняла, что в их жизни имелась глубокая трещина. Дедушка дома бывал редко, потому что имел любовницу — учительницу. Гулять ей было не с кем, вот и уселась в председательские санки. Бабушка смотрела на это увлечение без особой ревности, все терпеливо сносила. Занималась она двумя ипкубато- рами, где выводилось сразу около трехсот цыплят. Я любила глядеть, как они, малюсенькие комочки, собирались под специальными лампами погреться. Кормили мы их поначалу вареными яйцами. Потешные цыплята клевали, копошились, начинали бегать, пищать.

Поселок Березовский, где дедушка председательствовал в местном колхозе, состоял из тридцати шести изб. Имелись правление да общественный амбар. Зимой я на всю неделю уходила на станцию Тяжны, где была двухэтажная школа. Близких подруг за одну зиму я там не приобрела, в субботу после уроков уходила домой. Поселковые парни и девки по вечерам собирались у кого- нибудь в доме, пели, плясали, пересказывали прочитанные книги, увиденные кинофильмы, но чаще просто дурачились. Летом толклись у колхозного амбара, плясали под балалайку или ходили по поселку и горланили частушки. Ватага парней запевала:

Девки им отвечали:

Закончила я семь классов, и меня стали собирать в дальнюю дорогу. Купили мне белые парусиновые тапочки, белое расклешенное платье в синий цветочек, дали подушку и домотканое рядно, бабушка подарила деревянный оранжевый чемодан, зашила вокруг талии платок с деньгами. Выглядела я лет на восемнадцать — а что? К росту в 164 сантиметра и средней упитанности я сделала завивку — и девица хоть куда! Я и боялась ехать, и стремилась. Хотелось увидеть дальние края, большие города, которые казались сказочными. И боязно было: ехать придется одной, кругом будут чужие люди. Я рвалась в свое незнакомое будущее. Потом, в старости, я часто буду вспоминать и речку, и лес, детские труды и забавы, дедушку и бабушку, их дом, где было так тепло, родного отца, на чыо могилу поставлю крест лишь через 21 год. А тогда было одно желание — скорее в дорогу!

 

Николаевск

Мир не без добрых людей, но и не без злых.

На станцию повез меня дядя-студент. Сидим мы трое суток, билетов до Хабаровска не давали. На мое счастье, дядя познакомился с моряком. Возвращался молодой морячок из отпуска, из Украины, останавливался тут у какой-то родни. Поскольку он был моряк военный, то через военного коменданта достал билет и мне. Разместились мы с ним на вторых полках, нас разделяла лишь невысокая перекладина. Я оглядываюсь: ехало очень много военных, гражданских оказалось всего две семьи да еще какой-то толстяк, который на меня поглядывал с жадностью. Мой спутник оказался очень хорошеньким, говорливым. Звали его Колей. Как только мы разместились, он сказал, раскрывая чемодан:

— А сейчас будем обедать.

В чемодане оказалось много яблок, всякой снеди. Мне показалось стыдным открывать свой оранжевый чемоданишко, где у меня было все домашнего приготовления: жареный гусь, колбаса бабушкиного приготовления да калачи. Коля угощал щедро, рассказывал про свою невесту Галю, какая она умная, красивая, как хорошо учится. Служба у него через год закончится, он вернется домой, и они поженятся. А еще он рассказывал про свою родную Украину, про новый клуб в селе, подробно излагал кинокартины, которые они смотрели с Галей. Деньги Коля не велел мне доставать, раз они зашиты, кормил меня своими запасами и тем, что покупал в буфете. А бабушкина кладь так и протухла в моем сундучке.

Коля ко мне относился по-братски, оберегал, даже до туалета меня провожал, ожидая, пока я выйду. Когда поезд делал длительные остановки, я в ручье стирала свое единственное платье и сидела под кустом, пока оно сохло, а Коля все это время меня сторожил. Так мы ехали 12 дней. Коля долго искал мне попутчика от Хабаровска до Николаевска, нашел в другом вагоне какого- то длинного неуклюжего солдата. Он мне сразу не понравился, и я стала плакать. Но делать было нечего. Коля простился со мной, пожал руку, пожелал, чтоб я благополучно добралась до своих родных. Еще целый год он мне писал письма. Интересовался моей жизнью, а потом уехал к своей Гале. Состоялось ли их счастье, пощадила ли их война, не знаю, но у меня и теперь теплеет в груди, когда вспоминаю его. Мир не без добрых людей! Но и не без злых. С нами в вагоне ехал какой-то толстый мужчина. Он часто открывал свой чемодан, чтобы я видела, как много у него денег. Как-то в отсутствии Коли он намекнул мне: если я сойду с ним в Свободном, то все это будет мое. Я ничего не испытывала, кроме страха и отвращения.

Новый попутчик Андрей сразу спросил, сколько у меня денег, велел все отдать ему, сказал, что купит на них два билета, поскольку он меня сопровождает. Купил он мне билет третьего класса, сунул булку черного хлеба и сам пропал. Денег у меня не было, платье было помятое и грязное, так что все три дня, пока шли по Амуру, я валялась на полке и ничего не видела.

Наконец, мы в Николаевске. Речная пристань для двух пароходов, бухта с причалами для морских судов. Деревянные двухэтажные дома, дощатые, местами сгнившие тротуары вдоль единственной улицы — Советской. Город черно-серый, только Амур величественный, красивый.

Стала я по-деревенски спрашивать у прохожих, где живут такие-то. Мне пояснили, что надо смотреть по номерам домов. Иду я по Советской, разинув рот, в одной руке несу свой сундучок, в другой — узелок с подушкой и подстилкой. Замочек от сундука я потеряла, пробой замкнула палочкой. И тут случилось маленькое происшествие, при котором в старинных романах впервые встречаются он и она. Палочка потихоньку выползла из пробоя, чемодан раскрылся как раз около магазина, и содержимое вывалилось на тротуар. Я кинулась собирать и лишь мельком взглянула на молодого моряка, с улыбкой взиравшего на деревенскую разиню. Это был мой будущий муж. Помогать он не кинулся, зато потом всю жизнь подтрунивал, а чемодан сохранил как семейную реликвию. Он и теперь стоит в гараже.

Нашла я номер дома, а это оказался облсуд. Я долго стояла в недоумении, пока мне подсказали:

— Во двор зайди!

Увидела я запасный вход и квартиру своих родителей. Дома были только сестрички. Какая теснота и убожество были в тесной каморке! Не обрадовала и встреча с родителями: отчим почему- то не работал, мама крутилась как белка в колесе: сутки убирала в одной больнице, сутки — в другой. На ночь мы относили ей ребенка, и она там прятала Лидку в шкафу, благо, та была спокойной.

Решено было, что я пойду в восьмой класс. Через три дня я вырядилась в мамину трикотажную юбку и белую кофту, накинула шелковую шаль с кистями, накрасила губы и в таком виде заявилась в школу. Там и остолбенели. Пожилая учительница прошептала мне:

— Голубушка!

Я все поняла сразу же, вернувшись домой, сняла с себя мамину одежду, надела свое платье, смыла помаду и на уроки пришла в нормальном виде. Но вскоре мне пришлось перевестись в вечернюю школу и устроиться уборщицей в облсуд, иначе нас выгоняли из квартиры. Мама плакала, мы бедствовали страшно, недоедали, у нас не хватало самого необходимого — мыла, посуды, белья. Однако сильнее угнетали страдания душевные. Кроме того, что я убирала все здание суда, я еще доставляла повестки, в получасовой обеденный перерыв разносила по кабинетам поднос с чаем, пончиками, пирожными. Городские барышни, скорчив гримасы, откровенно издевались над неотесанной деревенщиной: то чай не так заварила, то пирожное купила не такое, то пончики черствые. Я не понимала, как пирожное может быть «не таким». Мне, постоянно испытывавшей голод, все представлялось необыкновенно вкусным. Они знали, что я голодна, и просто измывались. Положение осложнялось еще тем, что в кабинеты приходилось ходить через зал суда, где всегда находились люди, видевшие во мне жалкую прислугу. Поэтому я испытывала жгучий стыд.

Жила я на клюквенном киселе. Вечером брала из квартиры постель, сдвигала в канцелярии два стола и стелилась. Но прежде приносила машинку и тайком училась печатать, снимая копии уголовных дел. А они все об убийствах и изнасилованиях. Жутко становилось! Ночью мое сердечко подколодной змеей обвивала тоска, и горючие слезы мочили подушку. Чего не жилось у дедушки с бабушкой, которые во мне души не чаяли? Зачем я поехала в такую страшную даль?

Однажды после очередного домашнего скандала, маминых слез я стала собирать свою постель для ночлега. И тут я увидела на окне трехгранную бутылку с уксусной эссенцией. Решение пришло мгновенно. Я ни о чем не думала, ни о ком не думала. Вся моя воля сосредоточилась на одном: надо выпить и умереть. Я видела в кино, как красиво умирали женщины, принимая отраву. Я причесалась перед зеркалом, последний раз посмотрелась, попрощалась с собой. Взяла флакончик, но тут же опустила руку. «Ты трусиха!» — сказала я себе, вылила содержимое флакона в стакан и с третьей попытки выпила. Все произошло совсем не так, как в кино. Я выронила стакан и дико закричала от страшной боли. Дальше ничего не помню. В больнице меня отхаживали несколько врачей. Утром пришел следователь, вызвали гинеколога. Предположили, что отчим меня изнасиловал. Когда это не подтвердилось, стали думать, что я потеряла какие-то документы или украла их и продала. Долго следователь терзал меня и родителей. Моя драма никого не интересовала. Возможно, ее понял пожилой председатель суда, он заступился за меня, и следствие прекратилось.

С больницы я вернулась на прежнюю должность. Теперь вдобавок ко всему на меня смотрели, как на помешанную.

Как-то в универмаге появились какие-то шарфики, женщины быстро собрали 57 рублей и заслали меня в очередь. Там у меня деньги украли. Вернулась я без шарфиков, в слезах. Работницы суда заявили: деньги вернуть через две недели. Сказать маме о таком долге я не могла, это убило бы ее, на счету была каждая копейка. Всю свою зарплату — это 270 рублей — я отдавала маме. Женщины посоветовали мне пойти в пароходство и по совместительству устроиться уборщицей. Пришла я к начальнику административно-хозяйственного отдела Василию Сергеевичу Чибисову. И вот стоит передо мной такой ослепительный красавец, что я далее онемела.

— Как тебя зовут?

— Нина.

— Чего ты хочешь, Нина?

— Пришла наниматься уборщицей.

— Не требуются нам уборщицы.

— Тогда, может, вы дадите другую работу — печатать на машинке. Я ночью отпечатаю, а утром принесу.

— Нету, голубушка, у меня такой работы.

Если бы он грубо отказал, я бы ушла. А теплое слово убило меня. Я горько зарыдала. Он бросился ко мне, давай утешать, подал стакан воды, шоколадную конфетку (первая шоколадка в моей жизни!). Он утешает, а я реву еще горше, никак не могу унять себя.

— Ладно, давай подумаем вместе, что делать. Скажи честно, ты больна чахоткой? У тебя ужасный вид.

— Нет у меня чахотки. Я голодаю.

И я ему коротко рассказала о своей жизни. Василий Сергеевич сдался:

— Ладно, возьму я тебя машинисткой.

Мне пришлось объяснять, что если я уйду из суда, то нас выгонят из каморки.

— Тогда пойди к маме и спроси, согласны ли вы переехать в неблагоустроенную барачную квартиру?

Мама была на дежурстве. Не чуя под собою ног, я помчалась к ней. Ее отпустили с работы, и мы, плача от радости, побежали в пароходство. Я и сейчас помню тот счастливый день — 17 мая 1940 года! На второй день Василий Сергеевич дал машину, и мы перевезли наши скудные пожитки и моих четверых сестер в комнату в сорок квадратных метров. Правда, в ней было всего одно окно, но это и к лучшему, так как не видно было нашего убожества. Авансом мне выписали два куба дров, привезли и разгрузили. Какое это счастье — иметь свой угол и работу! Василий Сергеевич помогал мне, как мог: где-то брал на стороне какие-то таблицы, я их перепечатывала, получая по пятьдесят копеек за страницу. Приходила на работу в семь утра, уходила в девять вечера.

Василий Сергеевич строго следил, чтобы я не сдружилась с легкомысленными девицами. Расчудесный он был человек, у него было двое своих детей, о которых он всегда подробно рассказывал с теплой улыбкой. Году в сорок третьем его отправили на фронт, где он вскоре погиб.

Стали мы жить лучше, мама присмотрела мне в комиссионке габардиновое черное пальто с воротником, шапочку из кроличьей шерсти и даже брезентовые туфли на каблучках. Не хватало мне только кудрей. И тут старшая машинистка решила надо мной подшутить:

— Чтоб у тебя были свои кудри, ты побрей голову три раза, завяжи туго марлей и не развязывай, пока волосы через нее не пробьются.

Придя домой, взяла ножницы и принялась кромсать перед зеркалом свои волосы. Мать, переступив порог, чуть в обморок не упала, подумала, что я рехнулась. Делать было нечего, отчим побрил мне голову. Напялили мне марлю, сверху повязали прабабушкин платок, вытканный малиновым бисером. Хожу долго, бреюсь второй раз, а волосы все не пробиваются. Наконец мама применила власть, содрала с меня повязки, заставила ежедневно мыть голову и ходить дома безо всяких накладок.

 

Замужество

Однажды в наш отдел пришел моряк за пропуском в столовую. Уж моряк так моряк! Рослый, стройный, наглаженный, светлый макинтош на руке. Выписала я ему пропуск, обменялись мы несколькими фразами. Ушел он, а у меня сердечко трепыхнулось. Недели через три к начальнику пароходства Степану Ефимовичу Маркелову пришел капитан буксирного парохода «Кангауз», повертелся возле меня, улыбнулся пару раз. Ну, думаю, и этот ничего, правда, в повседневной форме, не чета тому, но весьма подходящий.

Через несколько дней идем с подругой по парку, подходит парень, берет меня за руку и так радостно здоровается. Я резко вырвала руку:

— Отстаньте, я вас не знаю!

Вот такая я была серьезная девица. Еще в школе я вступила в комсомол, но там все было по-детски, а в пароходстве действовала крупная организация, моральный облик комсомольца ставился на первое место. Два, а то и три раза в месяц проводились собрания, на которых последним вопросом обязательно обсуждали персональные дела: кого за пьянку, кого за драку, а кого и за обманутую девушку. Вовсю у нас работали агитаторы, ежедневно проводились пятнадцатиминутные читки газет с обсуждениями последних известий. Все комсомольцы состояли в каких-нибудь кружках: «Ворошиловский стрелок», ПВО, ВОХР. Обстановка была военной, по два-три раза в неделю проводились учения. Заранее не предупреждали, часа в два ночи прибегал посыльный, стучал в окно, я вскакивала, за полминуты одевалась, опрометью бежала к следующему. А город был в темени, тротуары прогнившие. Стучу подруге в окно — та мчится дальше, по цепочке собирается вся группа, а руководитель фиксирует время, затраченное на сборы, строго отчитывает за малейшее промедление. Иногда занятия проходили днем. Прибегали по сигналу тревоги в склад, надевали защитный костюм, сапоги, противогаз. Хватали носилки и бежали на «атакуемую» территорию. Над портом летал самолетик, сбрасывал пакеты с песком. Если пакет разрывался, «бомбу» надо было «тушить»; не разрывался — саперы ее «обезвреживали». Мы подбирали «раненых» и мчались в санчасть.

Результаты учений подробно разбирались, затем издавались грозные приказы. Я дважды имела по выговору: один раз за то, что потеряла перчатку и «бомбу» «тушила» голой рукой; второй — за невнимательность, не заметила «неразорвавшуюся бомбу». А еще девчонок моего возраста военкомат обязал учиться на курсах медсестер и радистов. Посещение занятий было обязательным. Сначала я занималась на курсах медсестер, но там однажды показали мертвую мышку, мне стало дурно, и пришлось перейти в группу радистов. Однако, честно признаться, ни стрелять, ни перевязывать раненых, ни на ключе работать я так и не научилась, воина из меня нс вышло, потому что мое предназначение в другом: я жена, мать, бабушка, теперь прабабушка. Да и то, думаю: хватит воевать.

Значит, идем мы по парку, молодого нахала я отчитываю со всей строгостью, а он отвечает:

— Нина, да я же не раз заходил в контору, мы хорошо знакомы, я специально пришел в парк, чтобы встретиться.

И начал напоминать подробности наших встреч. Тут только до меня дошло, что все три парня — тот, с макинтошем, капитан буксира и этот — одно лицо.

Мы долго гуляли в тот день, потом стали встречаться при каждой возможности. А свидания выпадали нечасто, стоянка в порту длилась всего несколько часов.

У меня появились подружки, стали меня учить танцевать. На танцы надо было ходить в парк, а у Виктора не было времени. Бывало, приходит он ко мне на свидание как раз в такой час, когда мы уже на танцы собрались. Так хочется потанцевать! Однажды пришел он с радистом, решили посмотреть наши танцы. Веселые оба, разговорчивые, пошли они провожать меня и в два голоса стали уговаривать пойти к Виктору в каюту на чай. Я долго отказывалась, но они меня убедили, что их двое, поэтому я в полной безопасности. Согласилась я не потому, что их доводы были убедительны. Девушка всегда чувствует, что может произойти, и в конце концов сама решает, как ей быть. Во мне боролись два чувства: девичьей стыдливости и трепетной влюбленности. Я пошла, потому что была влюблена.

Зашли мы в каюту, радист тут же исчез, сказав, что отлучается на минутку. Виктор пошел готовить чай, я поднялась, собираясь уйти, как у двери каюты встал годовалый медведь. Он ласкался ко всем, но люто ненавидел женщин. Едва я выглянула, как он страшно зарычал. Я захлопнула дверь. Меня затрясло мелкой дрожью. Виктор принес чай, успокоил меня. Мы долго и задушевно беседовал и, он говорил такие слова, от которых теряешь голову только раз в жизни.

Утром он ушел в рейс, а я на работу. На работе все девчонки обратили внимание, что я сияю, как начищенный пятак. Стали ласково выспрашивать. Я не удержалась и рассказала, что стала женщиной. Они ахнули, побросали работу, стали выспрашивать подробности, как будто в этом деле может быть что-то новое.

Потом я рассказала о своей болтовне Виктору. Он засмеялся:

— Вот дурочка! А может, я на тебе не женюсь?

Я спросила упавшим голосом:

— А разве мы в ту ночь не поженились?

Витя в парк не хотел ходить, он встречал меня после работы и вел к себе в каюту. Так втихаря жили месяца три. Однажды утром он протянул мне пачку десяток:

— Купи себе что-нибудь.

Я ответила:

— Я люблю тебя бесплатно.

Упала на кровать и зарыдала.

Виктора перевели на другой пароход, рейс сначала был в Москальво, затем предполагался в Америку. Но случилась какая-то авария.

Там пароход остался на зимовку. Виктор списался и с главным механиком Сачковским пошел на лыжах в Николаевск. По пути ночевали у нивхов, а у них был обычай: дорогому гостю — жену на ночь. Потом они валили друг на друга, кто спал с гилячкой.

Друг оставил Вите квартиру, там мы с ним и встретились. Я уже боялась домой идти.

— Ну что ж, — сказал Витя, — начнем со сватовства.

Выфрантился он в макинтош, в начищенные корочки.

Я говорю:

— Обуйся в теплое, мама подумает, что у тебя пимов нету.

— Форс надо во всем блюсти!

Пришел он к маме и прямо с порога:

— Здравствуйте, я ваш зять.

— Идите отсюда, не нужны мне никакие зятья. Нинка еще ребенок.

— Да я с этим ребенком уже давно живу.

Мама вышла с детьми пилить дрова, Витя-зять — следом. Пилит, прыгая с ноги на ногу. Мать пожалела:

— Коли дрова, может, согреешься. А благословения я своего не дам, приданого за дочерью никакого нету.

Виктор смеется:

— Хорошая теща — лучше всякого приданого.

Зарабатывал он жену до вечера, а я белила комнату. Половину побелила хорошо, а потом что-то у меня руки опустились, и я просто поелозила полосами. Шевельнулась поганая мыслишка: «А что, если он не придет?».

Витя пришел, приголубил:

— Добрый вечер, дорогая жена!

Как я тогда была счастлива!

Через три дня мама пришла ко мне на работу. На ту беду я куда-то вышла, она ждет в коридоре, а «доброжелательные» товарки судачат погромче, чтоб она слышала:

— Нинка-то наша номер отмочила — вышла замуж за алкоголика, он только что из тюрьмы пришел, две жены у него, у каждой по ребенку, теперь прилепился к молоденькой дурочке.

Мама как услышала — бегом домой, прислала за мной отчима. Пошла я с подругой Олей. Оля начала первая:

— Брехня, никаких жен у него нет, детей нет.

Я подтверждаю, хотя знаю, что у него трое детей.

Мама склонила голову набок и по-бабьи изрекла:

— Доченька, конь на четырех ногах, да спотыкается. Ну, ошиблась ты, так не ты первая, не ты последняя, возвращайся домой. Родится ребеночек — воспитаем, за ошибку тебя никто не упрекнет.

Я ответила, что люблю своего мужа.

— Ну так выбирай: или мать — или муж.

Ушли мы с Ольгой, ревели обе. Дома обо всем рассказали Виктору. Он все взвалил на мою голову:

— Правильно мать говорит: решай сама.

И я решила навсегда стать женой Виктора Привалова. К тому времени я уже многое знала из его жизни. Наши судьбы были в чем-то схожи.

Родился он 4 ноября 1914 года в Самаре, в начале века, а умер в 1990 году — в конце. Родился при царской власти, незадолго до революции, умер при Советской власти, тоже незадолго до революции, только уже иной.

Мальчику не было и года, когда отца взяли на войну, где он и сгинул в безвестности. Мать умерла от скоротечной чахотки. Четырехлетний ребенок остался на руках у бабушки, работала она заведующей приютом, болела. Тогда болели все. Смерть человека была делом обычным, сиротство — делом привычным. Бабушка, чувствуя близкую кончину, стала настойчиво искать внуку приемных родителей. Выбор свой она остановила на семье Приваловых: Василий Петрович работал в ВЧК, Мария Петровна — там же фотографом, с ними жила еще мать Василия Петровича. Витю Приваловы усыновили, дали ему свою фамилию, новая бабушка крепко полюбила внука. Может, и сложилась бы жизнь у мальчика хорошо, но вскоре сотрудника ВЧК Привалова перевели в Читинскую область, где во время боевой операции он получил ранение и надолго заболел. Пенсию ему платили небольшую, денег не хватало, он стал злым, раздражительным, в нем забурлил гнев на свою болезнь, на беспомощность. Зло он сгонял на приемном сыночке.

— Выродок, подойди ко мне, я тебя костылем огрею! — кричал он, сверкая глазами и захлебываясь слюной.

Обитали все в однокомнатной квартире. Говорят, в тесноте — не в обиде, но тут были и теснота, и постоянная обида на отцовскую несправедливость. Мать ради заработка сумела оформить мужа на должность фотографа, сына — учеником, Витя все свободное время проводил в мастерской, часто там и ночевал с собакой.

Когда Витя перешел в шестой класс, бабушка умерла. Перед смертью она поведала внуку его тайну, сказала, что Мария Петровна сожгла все документы, выбросила вышитую подушечку, которую ему подарила родная бабушка.

Было лето, пора каникул, ребячьей воли. Он убежал из дому, две ночи ночевал в чужом сарае, где по песьему лаю и нашла его мать. Мир в квартире воцарился, но ненадолго. Чем тяжелее становилась болезнь отца, тем хуже он относился к приемному сыну. В конце концов атмосфера в доме стала невыносимой, и Витя убежал снова, теперь навсегда. Некоторое время беспризорничал, потом неожиданно нашел приют в одной многодетной семье. Туда привел его дружок, добродушные хозяева посчитали, что прибавление еще одного человека ничего не меняет. Вскоре семейство в поисках лучшей доли махнуло в Николаевск-иа-Амуре. Там Витя расстался с ними и уехал на Сахалин. Зачем? Представилась возможность — он и поехал. Интересно! Пароход большой, шторм, всех укачало, а пацану весело! В шахтерском поселке он облюбовал перевернутую лодку, жил в ней почти месяц, перебивался случайными заработками, питался хлебом да селедкой. Подвернулся случай — попросился на пароход к знакомым морякам. Его оформили, и стал он полноправным членом экипажа, нес вахты, познавал нелегкий моряцкий труд. Он решил учиться, списался на берег, устроился масленщиком на электростанцию, поселился в общежитии. На свою беду, а на чью-то радость превратился он в стройного юношу. Иногда всматривался в зеркало, спрашивал себя: «Каков? Будто бы и недурен». В этом ему помогла убедиться Настя, которая прибегала в общежитие будто бы помогать матери-уборщице, а сама больше вертелась возле Вити Привалова. Училась она в торговом училище, старше его была двумя годами, нить любовных отношений взяла в свои цепкие руки и живо окрутила парня. И когда квашня поперла через край, мать Вите приказала:

— Женись, голубчик!

Друзья поздравляли:

— Вот счастье привалило! Жена станет продавцом, конфеты будешь жрать от пуза.

Сделали пышную свадьбу, друзья-товарищи ели-пили, опустошая столы. Им же Виктор отдал свое скудное имущество, покидая общежитие:

— Все новое наживем!

Через два месяца после свадьбы родился первый сын. Был 1933 год. Еще через год двадцатилетний Виктор Привалов стал отцом двух сыновей. К своей досаде он обнаружил, что семейная жизнь вовсе не такая, какой он ее себе представлял. Воображалось все в общем виде: сияние глаз, улыбки, радость, вечный праздник, как на свадьбе. А тут оказалось, что жена постоянно раздражена, у нее какие-то свои болезни и капризы, о которых он раньше не имел никакого представления. Теща косилась на него из-за того, что не хватает денег, что печка в квартире дымит. Дети, на которых он смотрел с недоумением, постоянно плакали, жена на них кричала, одного кормила грудью, другого — молоком из бутылочки. В квартире сушились пеленки и стоял запах от их испарений. То, за что его полюбила Настя и вцепилась теща — за его легкий характер, веселый нрав, красоту, — теперь не принималось во внимание. Он нужен был, чтобы выполнять мелкие работы по дому и приносить заработок. Жизнь сузилась до этого тесного мирка, некогда было даже сходить в кино. Он был заперт в тесной клетке, где все чаще вспыхивали перебранки. Раньше он на всякие житейские неудобства не обращал внимания, считая: вот вырасту, все у меня будет по-другому. Но у него получилось еще хуже, чем у других. Другие гуляли, бегали на танцы, рассказывали, смеясь, о своих приключениях, хвастались успехами в учебе, в труде, уже кто-то пошел в гору, кого-то послали учиться, а он должен был идти домой, выслушивать попреки тещи и жены. Однако были такие, кто оценил его красоту. Как-то зазвала его к себе в комнату Любка, обцеловала его, отдалась, не потребовав ничего взамен.

Уже после рождения первого сына Виктор вернулся на судно, стал жадно учиться, работал матросом, кочегаром, выдерживал тяжелые вахты у прожорливых топок. В 1939 году Настя, по наущению матери, родила третьего ребенка, чем, как полагала, навсегда привязывала к себе Привалова. И вопрос поставила ребром:

— Переходи на береговую работу. Или я, или пароход!

Он выбрал пароход и оказался в Николаевске-на-Амуре. Сначала работал на «Двине», затем на других судах.

Итак, у нас с Витей получилась новая семья. Поначалу я совсем не задумывалась, что такое замужество — праздник, забава или что-то новое, мне неведомое. Он зрелый мужчина, десятью годами старше, я муха-цокотуха, несовершеннолетний ребенок. И Витя стал потихоньку преподавать мне семейные уроки. Прежде всего он ласково внушал, что жена не должна ходить в стоптанных тапочках, не должна носить засаленный халат, а должна следить за своим личиком не только тогда, когда собирается в гости или на работу, и даже не столько для мужа, сколько для самой себя. На мужа не рычать, не гавкать, а встречать его с улыбкой, с радостью. Женятся для того, чтобы доставлять друг другу удовольствие, дарить радость, вместе разделять беды и невзгоды.

И вот пароходы встали на зимовку, муж пошел в мореходную школу на учебу. Согласно усвоенным урокам, вечером я его встречаю с распростертыми объятиями и приготовленным ужином:

— Я тебе суп гречневый сварила.

Витя попробовал, улыбнулся:

— Что ж, садись, вместе ужинать станем.

Я зачерпнула — там каша вместо супа, взяла ложку — пересолено!

— Запомни, женушка, недосол на столе, пересол на голове.

Однако кашу он мне не вывалил на голову, сам заново все приготовил и покормил меня вкусным ужином.

Развела я как-то большую стирку, вывесила белье на веревку во дворе. Висело оно около недели. Витя спросил:

— Нина, ты вроде белье стирала. Где оно, мне пора в баню.

— На улице вымерзает.

— По-моему, оно уже совсем вымерзло.

Выбегаю — нет белья. Витя стал корить меня. Я схватила купоны и последнюю тридцатку и побежала покупать ему кальсоны. Продавщица спрашивает:

— Какой размер требуется?

Я ответила:

— Наверное, самый большой.

Подали мне 58-й размер, бросила я ему со слезами:

— Я вышла замуж не для того, чтобы твои кальсоны караулить!

Он развернул сверток и упал от смеха:

— Ну, молодец! Ну, удружила! Да мы вдвоем в них влезем и еще место останется!

Мария Петровна Привалова, когда умер ее муж-чекист, как-то сумела разыскать приемного сына и приехала в Николаевск. Все- таки родная душа рядом! Жить она стала отдельно, устроилась кассиром на электростанцию. За год до нашего брака она вышла замуж за Бориса Николаевича, работавшего врачом-терапевтом в колонии осужденных. Они прямо-таки молились друг на друга. Мария Петровна принесла мне всевозможные баночки-скляночки с пудрой, румянами, стала учить, как ухаживать за своим лицом. Когда-то она пела в Самарской опере, но сорвала голос, и из театра пришлось уйти. А моя мама все еще выдерживала характер, не ходила к нам. И вот мы решили ее пригласить, заодно познакомить с Марией Петровной и Борисом Николаевичем. Пошла я звать — мама ни в какую. Потом Витя уж какие слова нашел, но уговорил. Дома у нас стол накрыт, но ни пьянства, ни глупостей не было, зато разговоры интересные. А когда Мария Петровна запела, мама окончательно решила, что у таких родителей сын не может быть алкоголиком. Да Витя и не пил, пьяниц на судне не терпели.

Так мама окончательно смирилась с моим замужеством. Но тут случилось еще одно приключение.

Была у меня подружка Оля, вместе мы бегали на танцы. И вот Оля подралась с мачехой и со слезами прибежала к нам. Мы ее приютили. Была зима, пол холодный, Оля постелила себе в уголке, а я говорю:

— Витя, чего девчонка будет околевать, пусть ложится с нами.

Муж поглядел на меня долгим взглядом, покрутил пальцем у виска, а Оля уже гнездится между нами. Спали мы так недели три. Оле было 16 лет, каждый вечер она куда-то уходила, приходила замерзшая — и к нам греться. Виктор днем ремонтировал судно, вечером ходил на занятия в мореходную школу, а потом еще успевал приготовить еду. Оля у нас была на полном довольствии, мы ее как сироту жалели. Вечером Витя на занятия, а мы с Олей на танцы во Дворец. Однажды выходили из дому, замыкаю я двери, а тут парнишка передает хлебные карточки и хлеб:

— Это от дяди Вити.

Вернуться домой, убрать все в шкаф — удачи не будет, партнеров расхватают. Недолго думая, я карточки положила за фрамугу в коридоре. Побежали мы, повеселились от души, а дома Витя уже постель нагрел, я и забыла про все. Утром вышла — ни хлеба, ни карточек. Отпускные закончились, друзья ходить перестали. Тогда выдавали по карточке так: Вите — 800 граммов, мне пятьсот, иждивенцам по четыреста. И вот мы сидим месяц, зубами щелкаем, а Оля свой хлеб ест на работе.

Витя мне запретил на танцы ходить:

— Нечего там с чужими мужиками обжиматься.

А я каждый выходной в слезы: на танцы хочу!

Пришлось ему всерьез браться за мое воспитание. В пятницу он говорит нам:

— Готовьтесь, завтра вам кавалеров приведу.

В субботу мы с Олей гладились, мыли головы, накручивали волосы, красились и задолго до прихода партнеров были готовы — хоть на выставку нас.

Пришли три парня — высокие, стройные, красивые. Ну, думаем, на танцах все девки от зависти лопнут. Начинаем одеваться. А у нас плита и столик были отгорожены ширмой. Гляжу: Витя из-за ширмы пальцем манит. Я, сияя от счастья, влетаю к нему за ширму, а он мне пару шлепков:

— Вот тебе танцы!

Я в слезы, он меня за руки берет, целует и приговаривает:

— Ой, у моей милки живот схватило!

Я реву. Он меня к рукомойнику, смыл слезы. Я снова стала при парнях краситься, Ольга помогает. А он снова меня за ширмочку манит. Вхожу несмело. Он мне пару шлепков: «Вот тебе танцы!». Я из-за ширмы говорю:

— Идите сами, я на танцы не пойду.

Ольга влетает к Виктору:

— Ах ты, такой-сякой, за что жену бьешь?

— Иди отсюда, а то и тебе по дружбе подкину!

Все ушли, подвел он меня к рукомойнику. Пока я умывалась, он завязал узлом в простыню перину, надел на меня пальтишко, шапочку, обул беленькие фетровые ботинки, накинул мне на спину узел, приделал лямки и выставил за дверь:

— Иди и скажи матери, за что тебя муж выгнал.

На улице было еще светло, я метнулась в коридор, стала просить прощения, а он твердит:

— Иди к маме!

— Ну, сними с меня хоть перину.

— А нам с Ольгой и без перины будет жарко.

Поревела я под дверью, наконец он впустил меня и велел ложиться спать на полу.

Приходит Ольга:

— Ой, чего это Нинка на полу валяется?

Витя говорит:

— А мы с ней разошлись. Раздевайся, с тобой будем спать.

Ольга по-шустрому разделась — и шнырь в постель. Я вскочила и рысью вцепилась за него:

— Не отдам!

Больше Ольга у нас не ночевала, потом перестала ходить к нам, Виктор ее отвадил. Вышла она замуж и укатила куда-то.

20 октября 1942 года у нас родилась Виолетта. Девочка бабушку стала звать мамой, а меня Ниной.

 

Беда одна не ходит

Неожиданно мы получили известие, что первая жена Виктора осуждена на 5 лет с конфискацией имущества, а двоих сыновей поместили в детский дом. Виктор был в рейсе. Я решила ехать за сыновьями, оформила пропуск на Сахалин. Бегу в порт узнать, какое ближайшее судно пойдет в Алсксандровск, а мне навстречу знакомый моряк, раньше работал с Виктором, раза два был у нас:

— Слушай, Нина, в Александровске сняли Виктора с парохода, арестовали, собираются судить.

Я побледнела, вцепилась в его рукав:

— За что?

— Ничего не знаю, но то, что он под арестом, — точно.

Кинулась я домой к маме, а дома неожиданные гости: воспитатель детдома привез одного из сыновей Виктора, второй сбежал. Привезли его без сменного белья, а ведь это был сорок четвертый год, каждая тряпка была на учете. Расписалась я в приеме сына, поплакали мы с мамой (отчим был на фронте) и решили: надо мне ехать в Александровск и узнать, что мой муж натворил, кто он — убийца, вор, растратчик? Я не верила ни в то, ни в другое, ни в третье.

Собрала я котомку и пошла на пароход «Ковда», идущий в Александровск. Старпом там меня огорошил:

— Дура, кто тебя возьмет в каюту с таким пузом?

Я в рев. Сжалился стармех, уступил мне свою каюту, и через два дня я появилась перед начальником милиции города Александровска.

— Как же ты вернешься домой? На днях закрывается навигация на Амуре.

Свидание с мужем все же дал. Встретились мы, Виктор невесело улыбается:

— Не виноват я. Груз шел с сопровождающим.

Позднее Виктора полностью оправдали, поскольку выяснилось вот что.

Судно «Карага», где Виктор был грузовым помощником капитана, грузилось в Александровске. Часть груза сопровождал фронтовик с одной рукой. Документы у него были на запчасти. Потом оказалось, что он погрузил еще бочку спирту без пломбы. Муж у сопровождающего груз не принимал, да и не обязан был это делать. Однако, когда при сдаче груза в бочке вместо двухсот литров оказалось семьдесят два, сотрудники НКВД квалифицировали недостачу по законам военного времени как хищение в крупных размерах и арестовали Привалова, сопровождающего и двух моряков. Морячки признались, что спирт черпали ведрами, пили сами и поили корешков, но все это тайком от сопровождающего и помощника капитана.

Начальник милиции отдал мне шестьдесят рублей, изъятых у Виктора при аресте, и предупредил: в Октябрьском грузится пароход на Николаевск.

— Успеешь на него — твое счастье. А нет — будешь куковать в Александровске до следующей навигации.

До Октябрьского — двадцать пять километров вдоль моря. Шла я и ревела во весь голос. Я никого не ругала, никого не проклинала. Рыдала от обиды не знаю на кого, от злости, от своего безрассудства. Догнал меня расконвоированный зек, вел меня под руку девять километров. Потом он свернул в какой-то распадок, и я пошла одна. Вскоре заболел живот. Я умерила шаг. Боль перешла в ногу и стала такой сильной, что я не могла наступить. Тогда я стала ползти. Меня предупредили, что волной может смыть. Я села на мокрый песок. Шел снежок. Я ждала прилива, чтобы он захлестнул меня на этом месте, оплакивала маму, детей, своего мужа.

Потом что-то шевельнулось во мне, откуда-то прихлынули силы, с трудом, но все же встала я и пошла шажками. Попалась мне палка, стало легче, я ускорила шаг. Садилась, отдыхала, поднималась сначала на четвереньки, а потом уже вставала на ноги, опираясь на клюку. В четыре часа ночи я приползла к эстакаде, где меня остановил окрик: «Стой, стрелять буду!». Баба с ружьем вообразила, что шпионку поймала, и погнала меня на погранзаставу. Там проверили документы и сказали, как обухом огрели:

— «Карага» ушла в Николаевск!

Посоветовали идти на причал и там в курилке погреться. Поползла я на причал уже без конвоя. В прокуренном помещении было много грузчиков, подивились они моему явлению, освободили единственную скамейку, сняли с меня мокрое пальто, сапоги, принялись сушить их, греть мои ноги. Лежать на скамейке я не могла из-за сильных болен в животе, и нога не переставала болеть. Так и маялась я в курилке пять дней, питалась печеной мерзлой картошкой, которой подкармливали грузчики. Хлеба не было, его выдавали по карточкам. Тут еще на меня навалились вши. А я все ждала неведомо чего.

И вдруг появилась «Карага». Оказывается, она брала воду, а потом штормовала и вернулась, чтобы догрузиться. Наконец, меня, как барыню, на кунгасе с углем перевезли на пароход. Подпоясали меня веревкой, прикрепили к поясу могучего грузчика и так подняли на борт но штормтрапу. Капитан серчает, врача на судне нет, а ну как рожать начну! Прожила я на «Карате» четыре дня, тут меня отмыли, подкормили. Вдруг объявляют: вместо Николаевска «Карага» пойдет на Владивосток. Мне надо переходить на «Олу», но туда меня брать не хотят. Суда стояли лагом. Тогда меня взяли на руки и пересадили вместе с моим рюкзачком на «Олу». Это было 9 ноября 1944 года. Сижу я на рюкзаке, дрожу. На мостике не выдержали, поселили к дневальной. «Ола» вернулась в Александрова, где я осталась на зимовку. Ходила я в порт, собирала справки о правилах перевозки грузов, обивала пороги в судебных инстанциях, умоляла, чтоб мужа выпустили на поруки в связи с моим положением.

Витю выпустили на неопределенный срок. 6 декабря я родила сына, а в январе мужу дали пять лет лишения свободы с заменой фронтом. Но до мая, до открытия навигации, ему разрешили работать. Жили мы в гостинице, преподавал он в моршколе. В мае его увезли в штрафной батальон, который позже участвовал в боях с Японией.

Я с шестимесячным ребенком вернулась домой. Итак, мне двадцать лет. На моих руках орава детей, денег нет, специальности — никакой, у мамы — своих четверо.

Пошла я в родное пароходство к Степану Ефимовичу Маркелову. Ему было в то время лет пятьдесят, был он иногда вспыльчивый, но добрый, к нам, молодежи, относился по-отечески. А еще мы знали его семейную тайну: у него была красивая жена Нольде Ирина Арнольдовна, заведующая детсадом. Говорили, что Ирина Арнольдовна отбила Степана Ефимовича у своей родной сестры. Правда ли это, не знаю, но он души в ней не чаял, поэтому нам казался таким человеком, который поймет любую беду. Когда я временно работала у него секретарем, отчитал он меня однажды за оплошность, я ему нагрубила, он отправил меня в наказание снег чистить на причале. Но то все уже давно забылось, встретил он меня доброжелательно, выслушал и распорядился направить диспетчером в службу эксплуатации. Это было 21 июня 1945 года. Спасибо Степану Ефимовичу, спасибо родному пароходству, где я проработала еще 38 лет до самого выхода на пенсию. В те трудные дни он спас всю нашу семью от голода, от страшных лишений. Я не знаю, как бы мы выжили.

 

В Холмске

Вскоре Сахалинское морское пароходство перебазировалось в Холмск. В то время как раз мужу дали двухнедельный отпуск из армии. Я его встречала на крылечке. Ко мне с объятиями бросился тощий сержант в серой шинели, в пилотке, в ботинках с обмотками. Я поначалу шарахнулась от него.

— Нина, родная, это же я!

По просьбе пароходства он перегнал буксирный пароход «Кангауз». Дали мне отдельный домик по улице Морской у самого железнодорожного переезда. Домик хорош, крыша из железных квадратиков, по нет ни дверей, ни окон, ни полов. Моряки с «Кангауза» проявили находчивость и смекалку, откуда-то притащили маты, оконные рамы и двери. Привели меня с детьми, а тут прокурор. Оказывается, моряки распотрошили здание, отведенное прокуратуре. Пришлось извиняться, ребята все поставили на место, потом порыскали по городу и добыли материалы в другом месте. Обустроились мы кое-как, через три дня муж отбыл в часть, а я вышла на работу. Дети дома оставались одни. Годовалого Витю я оставляла на сутки с двенадцатилетним Виталиком, печурку разрешала топить только днем. Я Виталику так наказывала:

— Уснете, уголек выкатится, случится пожар, не успеете на улицу выскочить.

Сколько в городе подобных трагедий случалось.

И вот маленький заболел, у него менингит. Предлагали мне поехать с ним в Южно- Сахалинск, но передумали: там, возможно, вылечат, однако он навсегда останется слабоумным. И вот ребенок тает на глазах, я мечусь по поликлинике с плачем, а детский врач отчитывает меня. На помощь пришел японский доктор. Русская и японская поликлиники находились в одном помещении, которое позже сгорело. Японец спросил:

— Почему мадама плачет?

Говорил он по-русски неплохо, осмотрел ребенка и сказал, что менингита у него нет, просто он очень сильно простудился. Собрался консилиум, наши три врача стали высмеивать японца, а он мне говорит:

— Даю вам порошки, разведете их, будете давать питье через каждые четыре часа. Через три дня он будет кушать, по очень долго не будет стоять на ногах. Простуда уйдет в ноги.

Наши твердят японцу:

— Через три дня мадама будет хоронить маленького.

Терять мне было нечего, поступила я по совету японского доктора, поила сына, потом кормила кашей — и по сей день он жив-здоров.

В холоде, при скудных харчишках, а все же прожили мы до лета. Летом Виктора демобилизовали. В пароходство пришло определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 15 февраля 1946 года: приговор суда по делу Привалова Виктора Васильевича по протесту главного военного прокурора Красной Армии отменили и дело за отсутствием состава преступления было прекращено. Он вновь был назначен капитаном. Жизнь начала помаленьку налаживаться.

Однажды в диспетчерскую прибежал сын и кричит:

— Мама, иди скорее домой! Мамка приехала, папка тебя зовет.

В зале прыснули. Вот так новость! Отпустили меня. Прихожу домой: муж картошку жарит, приезжая, бывшая жена Виктора, сидит, нахохлившись, в верхней одежде. Видно, ругались. Перед этим нас обокрали солдаты, но я все же собрала кое-какие тряпки и пригласила нежданную гостью с дороги в баню. Помылись мы хорошенько, потерли спины друг дружке. Возвращаемся в дом — стол накрыт, мой муж ждет нас. За ужином повели разговор о ее дальнейших планах. Она ответила:

— Хотелось быть поближе к детям. А остановиться пока негде.

— Ну поживи у нас, — великодушно предложила я. Я уже была беременна третьим ребенком, а тут помощница в доме. Пока я на работе, дома все сготовлено, прибрано. Приду, отдохну, возьмем мы друг дружку под ручку и на прогулку. Соседи хихикали, все ждали скандала с мордобоем, пальцем показывали:

— Жены Привалова пошли!

Не стали мы скандалить, прожили тихо-мирно месяца полтора, потом она устроилась на работу, получила жилье и попросила разрешения забрать сына.

В 1947 году я родила третьего ребенка, и уже через одиннадцать часов меня выписали домой, потому что роддом не отапливался, там стоял собачий холод, а дома можно было хоть печуркой спасаться. Мне трудно было, поэтому забрали мы в Холмск маму с семьей. Дом стал тесен, нас девять душ, для жилья приспособили чердак. Позже отчим построил себе домик, привез своих родных. А вскоре мне сестра прислала на исправление свою дочку, попавшую в дурную компанию. Так что семейные хлопоты захомутали меня, как заезжую лошадь, и я тянула тяжелую поклажу изо всех сил. С восьми лет мне пришлось заботиться о младших сестрах. Так это и осталось на всю жизнь.

Получив работу в службе эксплуатации Николаевского пароходства, я попала в интеллигентную среду. В диспетчерской только я не имела высшего образования. И я стала прилежно учиться у товарищей, впитывала все как губка, была трудолюбива, исполнительна, любое дело, которое мне поручалось, делала с особым тщанием, ночь не досплю, но исполню к сроку.

Упорный труд, штудирование учебной литературы, справочников, умение из услышанного и увиденного извлечь рациональное зерно — все я использовала для повышения своей квалификации. Моему становлению способствовало благожелательное отношение специалистов ко мне. Когда пароходство перебазировалось в Холмск, не все сюда поехали, а мне сам бог велел держаться за предприятие. Здесь поначалу сложился другой коллектив, нахлынули гастролеры «за длинным рублем», но даже в таких условиях от каждого человека я старалась почерпнуть что-нибудь полезное.

С пятидесятого года начали приезжать к нам молодые выпускницы Одесского института. Прибыли чудесные девушки: Болотова, Чайковская, Тимошенко, Карташова, Платонова. У них было мало практики — тут я им пригодилась, они обладали глубокими теоретическими знаниями — тут они пригодились мне. Я как-то сразу вошла в их среду. Хорошо помню Елену Павловну Чайковскую, все ценили и любили ее. И дело она хорошо знала, и доброй была, да прилепилась к ней какая-то коварная болезнь, пришлось ей вернуться на материк. Там умерла она в молодых летах. После нее начальником отдела стала Елена Константиновна Болотова.

В 1958 году меня перевели в службу материально-технического обеспечения, в отдел топлива. Кабинет был на двоих, но топливом я занималась одна. Меня так загрузили работой, что значительную часть бумаг приходилось прихватывать домой. И вот через какое-то время я впервые поехала в командировку во Владивосток, в Дальневосточное морское пароходство. Отправились мы вместе с главным диспетчером Сутиным, с которым долго работала прежде. Приехала я уладить конфликт по топливу. В Ванино у нас были емкости под жидкое топливо, снабжались там суда всех пароходств, а рассчитывались неаккуратно. В отделе топлива сидит начальница с таким неприступным видом, что и разговаривать со мной не хочет. Я ей вежливенько документами: отпущено вам столько-то, а до сих пор не оплачено по такой-то накладной, да вот еще по этой, да цифры тут не сходятся, да за месяц прошлого года не перечислено ни рубля. А речь ведь шла о громадных суммах. Пришлось гордячке поубавить спеси и перейти к деловому разговору.

Сутин поинтересовался, какую я теперь работу выполняю. А я составляла текущие отчеты, сводные отчеты по пароходству, отчеты по металлолому. Были отделы, занимающиеся поставкой и распределением, а отчеты почему-то делала я. Отчеты по топливу шли в министерство к определенному сроку, срывать их было недопустимо. Я делала сводные заявки по пароходству на топливо и ГСМ, по получении фондов — распределяла портам, предприятиям, я же должна была добиваться отгрузки ГСМ. Без моего подтверждения радиограммой базы не выдавали топливо судну. И эта работа тоже требовала срочного исполнения, тщательности и аккуратности.

После командировки Сутин немного облегчил мою работу — забрал у меня отчеты по некоторым материалам и по металлолому. Но все равно дел у меня хватало сверх меры. И вот на одном из совещаний начальник радиостанции пожаловался на меня, что я слишком загружаю радистов ночью. Мне сделали серьезное замечание. И тут я взорвалась и накатала жалобу начальнику пароходства Колесникову. Не рапорт, как полагалось, а жалобу. Написала примерно так: «Жалуюсь на вас, Геннадий Федорович, что вы несправедливый человек, и вместо благодарности мне вынесли порицание. Я делала работу за двоих, а в Дальневосточном пароходстве есть в службе эксплуатации специальный диспетчер по топливу». И далее в таком же духе.

Говорят, там здорово хохотали над моей жалобой, но в диспетчерской появился специальный человек, который стал заниматься топливом, а меня освободили от лишней головной боли и даже увеличили оклад.

В службе материально-технического снабжения коллектив был большой, имелось несколько отделов, но жили мы дружно, никаких конфликтов у нас не было. Ну не принято было наушничать, затевать склоки, разбирательства. Много лет у нас был хороший начальник — Василий Федорович Афонин. Он отличался вежливостью, никогда никого не ругал, пи на кого ни разу не повысил голоса, а если кто-то допускал какое-то упущение, то он приглашал на беседу и тактично с улыбкой делал замечание, так нажимал на совесть, что провинившийся запоминал эту беседу навсегда. За долгое время я им была наказана только единственный раз. Получалась какая-то неприятность с пароходом «Белоостров», вполне возможно, что и по моей вине. Я зашла в приемную и увидела проект приказа: снизить Приваловой премию на десять процентов за задержку парохода. Я беру радиограмму и влетаю к Василию Федоровичу: «Вот ваша пометка, вины моей нет». Он тогда берет проект приказа и «десять» исправляет на «двадцать».

— Во-первых, вы тогда должны были убедить меня, что я не прав. За это я вам снижаю премию на десять процентов. Пять процентов — чтоб не «выступали» перед начальником, а еще пять — чтоб не рылись в бумагах секретаря.

Правда, дело разговором и закончилось, премию я получила сполна. У меня были хорошие отношения со службой теплотехники, там работали замечательные специалисты Виктор Степанович Карнаух, Александр Григорьевич Малков, часто я к ним приходила консультироваться, они снабжали меня специальной литературой. Хорошо ко мне относился главный инженер пароходства Г. Боргомыстренко, он внимательно наблюдал за моей работой и, были случаи, не гнушался зайти ко мне в отдел, если у него возникали какие-то серьезные вопросы. Он, конечно, мог вызвать к себе в кабинет, но ему важно было посмотреть рабочее место сотрудника, порядок ведения документации, узнать его настроение. Чуткий он был человек! Хорошие контакты я имела с начальниками отделов снабжения портов.

И вот однажды меня бес попутал, и подала я документы в торговый техникум. Бабушка поперлась учиться — и куда?

В торговлю! Во время отпуска сдала я вступительные экзамены, а когда пришла пора ехать на сессию, потребовалась мне замена. Пригласил меня один умный человек, прикрыл поплотнее двери, сел поближе и говорит:

— Нина, ты, наверное, с ума сошла! С тобой на равных работают главные энергетики, начальники портов, инженеры, им далее в голову не приходит, что у тебя нет высшего образования. Если они узнают, что тебя черт понес в торговый техникум, с тобой разговаривать перестанут. Главное — качественно работать, иначе тебя никакой диплом не спасет.

С торговым техникумом было покончено.

Вспоминаю те годы — душа переполняется радостью! Столько знакомых, столько родных лиц встает передо мною. Поверьте — на работу как на крыльях летела! Интересно было! А с каким настроением приходили мы на торжественные собрания, посвященные знаменательным датам: наши красавцы-мужчины в форменных мундирах, с орденами на груди, нарядные женщины с сияющими улыбками. Скажет докладчик о достижениях — буря аплодисментов! Каждый понимал: это наше общее дело. Премий, наград, путевок в санатории удостаивались и капитаны, и боцманы, и матросы, и скромные конторские служащие. А сколько новоселий справляли! А с каким весельем ходили на демонстрации! Потом накрывали столы, праздновали семьями — тосты, шутки, смех, танцы. До сих пор все это передо мною.

Пароходство, если не считать краткосрочной службы в Николаевском суде, было единственным местом моей работы, единственной привязанностью.

За огромным коллективом я была, как за каменной стеной. Я не беспокоилась о своем будущем, о будущем своих детей, я знала, что в самую трудную минуту ко мне на помощь придут люди и по долгу службы, и по чувству братства.

Конечно, трудно было тянуться за моими сослуживцами, но я старалась не отставать от них ни в специальных знаниях, ни в общей культуре. Если Виктор был на берегу, мы не пропускали ни одной картины, много читали. У нас было много книг — русская и зарубежная классика. Перед отъездом нам пришлось продать библиотеку, себе оставили самые любимые книги. Когда приходили покупатели и начинали выбирать, Витя уходил из дому, ему каждую книгу было жалко. Свободного времени у меня не было и нет. Я никогда не сидела на скамеечке у крыльца, не шлялась по гостям. А если меня куда-то приглашали, то догуливать почему-то приходили ко мне. Я очень люблю принимать гостей, хотя морская поговорка гласит: «Если хочешь жить в уюте, пей, гуляй в чужой каюте». Я не боялась уборки, лишь бы людям было у меня хороню.

Около сорока лет проработала я в пароходстве, получила много благодарностей, премий, звание «Ветерантруда СМП», медали «За победу над Японией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина», «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Мои награды останутся на память детям, внукам и правнукам, если они проявят интерес, а для меня дороже всех медалей живая память о друзьях, сослуживцах, соседях, о моих родных и близких, о моем муже Викторе Васильевиче Привалове.

 

Только смерть разлучила нас

Похоронив мужа, я дважды оказывалась на больничной койке. Долгими бессонными ночами я разматывала все хитросплетения нашей жизни, развязывала узелки, мучалась, горевала о допущенных ошибках, но ни разу не раскаялась в том, что вышла за него замуж.

А ведь мы поначалу жили очень туго. Витин оклад в Николаевске составлял 750 рублей, тридцать три процента высчитывали на уплату алиментов, были еще какие-то вычеты — на заем, в фонд обороны, триста рублей выдавали мне по доверенности, ему оставались копейки, но он не жаловался. Он помогал моей маме воспитывать четырех моих сестер, не требуя отчетов об израсходованных деньгах. Он никогда не приходил без подарков к своей приемной матери. В Холмске наша семья состояла из девяти человек, когда мама жила с нами. Он ни разу не посетовал на какие-то неудобства. Мама, конечно, тоже не хотела быть нахлебницей, в основном на ее плечах держалось наше скромное домашнее хозяйство: корова, гуси, куры. И с отчимом моим он ужился. Отчим вернулся с войны инвалидом, умер на 67-м году жизни, а незадолго до этого ему ампутировали раненую ногу.

Жена капитана, помимо того, что работала на производстве, была в доме поваром и уборщицей, прачкой, бухгалтером и кассиром, завхозом и домашним доктором. В 39 лет я стала бабушкой, так мне еще и внука подкинули на воспитание. Жена моряка похожа на женщину, пришедшую к врачу: «Доктор, определите, кто я: кручусь, как белка в колесе, сумки таскаю, как ишак, гавкаю, как собака, и ночью муж говорит: «Повернись ко мне, корова!».

Да ведь и ему нелегко. Экипаж судна — это сложный коллектив, порывы каждого не угадаешь. Труд тяжелый, в штормовое время нет роздыху ни минуты. Длительное пребывание в одном коллективе, однообразие труда и несовместимость характеров налагают свой отпечаток на каждого, порождают иногда дикие выходки. Однажды я гостила у мужа на судне, а там случилось вот что. Был у них судовой кот, упитанный, важный, любил забираться на колени к матросам и мурлыкать. Во время обеда он залез на колени к одному человеку, да не в добрый час. Матрос задушил его. Ой, что было! Виктору и помощникам с трудом удалось предотвратить расправу над душегубом. Разъяренная команда избила и буквально выкинула его на причал. Тут же он был списан, а позже и вовсе уволен из пароходства.

А что мы испытывали, когда зимнее море бушует, а муж в рейсе! Сердце кровоточит: что там, как там? Постоянно звонишь в диспетчерскую: «Где мой?» — «Пока сведений нет, видно, антенну сорвало». А если случилось худшее?

В наше время певали такую песню:

Сколько дней, сколько лет встречали суженых, да не всякая встреча была радостью. Хорошо, если муж не пьет, а то и не увидит жена его в период короткого пребывания. Ладно, если не закатывает сцены ревности и домой не приходят с доносами. Однажды заявились ко мне две бабенки, мы-де по серьезному делу. Ну что ж, готова выслушать, излагайте.

— Ваш муж сожительствует с буфетчицей, если не примите меры, то мы пойдем в партком.

Я спрашиваю:

— А почему ко мне пришли? Идите к капитану и предъявите ультиматум: либо пусть сожительствует с каждой из вас, либо — в партком. На том и до свидания.

Позже списали с судна всех их троих.

Я не следила за мужем, не собирала о нем слухи и сплетни, я глубоко любила его, а если что и случалось, то в партком не бежала.

Как-то накануне Восьмого марта он прямо-таки пристал ко мне:

— Ну что, мать, тебе подарить на праздник?

Работал он в то время капитаиом-наставником, ездил в командировки, бывал в разных портах, а тут прямо-таки счастье выпало: на праздник — дома!

Седьмого марта я пораньше ушла с работы, чтобы прибраться дома. Протираю, расставляю вещи по своим местам, гляжу: его портфель раскрыт, оттуда письма веером. Обычно я никогда не шарила по портфелям, по раз уж сами письма в руки попали, начала читать. Там такое объяснение в любви, как в романах! «Только ты дал мне почувствовать себя женщиной» и прочая чепуха. Заявляется муж, я ему письма на стол:

— Спасибочко за подарок и до свидания!

Оделась и пошла к старшему сыну, конечно, ничего ему не сказала, посидела, сколько надо для приличия, а у самой кошки скребут на душе. Сын проводил меня до дому и ушел. Я мужа на допрос с пристрастием, к покаянию.

— Ну, прости, мать, что так получилось. Приехал я в Николаевск, а мой друг Гошка помер, ему как раз девять дней отмечают. Катя узнала о моем приезде, позвала на поминки. Как не пойти? Помянули, поплакали, потому что Гошка давно болел. Когда гости разошлись, Катя и вовсе разревелась. Я стал утешать ее. Утешал, утешал да и утешил. Черт его знает, как оно получилось.

— Ну, после этого она перестала плакать?

— Ей-богу перестала!

Дважды ездили мы с Виктором ко мне на родину. В 1964 году дали нам путевки в Сочи, и решили мы сделать небольшую остановку — повидаться с родней. Проведали мы бабушку с дедушкой, одарили их подарками, всплакнули на радостях, а потом перебрались в Прсображенку. Идем по улице, а уже все окна облеплены:

— Ой, до кого ж цэ гости прыихалы?

Тут важно не прозевать, по какому случаю будет гулять вся деревня. Не успели мы вытряхнуться из дорожной одежды, как гостей нахлынула тьма.

— Нинка приехала со своим капитаном!

Взрослые, дети, старики — все любопытствуют, все с вопросами, щупают у Виктора сукно на кителе. В родном доме места не хватило, перешли в дом тетки.

Главным героем, конечно, стал мой муж, потому что они сроду не видели живого капитана, посадили его под божницу, стали любоваться им и произносить речи.

— Это же, смотрите, люди добрые, какая нам честь! Едет человек черт-те откуда и черт-те куда, а остановился у нас! Да за такого гостя, за такого золотого человека!..

И пошли хлестать!

— А вы же смотрите, бабоньки, какой он красивый! Как же это Нинка, зараза, отхватила? Хоть бы бочком к нему притулиться, хоть чуточку ущипнуть!

И все тянутся к нему чокаться, целоваться, да обязательно в губы, да обязательно трижды! Хозяин с хозяйкой обносят гостей с бутылями, у каждого гостя в руках гранчак, каждый пьет до дна — как же за такого гостя не выпить. Еда в общей миске, все берут ее руками, тут же миска, полная сметаны.

Виктор выпивкой не увлекался, пытался было уклониться — куда там! Как это — капитан да не пьет? Или брезгует нашей компанией?

Пришлось держать марку. Муж живо наклюкался, а закусывать стал почему-то сметаной. Берет миску и пьет прямо через верх. Нос у него в сметане, все застолье ревет от восторга:

— Ну, свой в доску!

Опять наливают каждому по гранчаку. Гомон, хохот, уже заводят песни — в каждом конце свою, а потом все подхватывают ту, чья сторона оказалась голосистее. Потом как пошли в пляс с вывертом — дом ходуном ходил! Хряпнут по гранчаку, закусят — и снова в пляс.

Свалилась я после двух — еще гуляют; проснулась в семь — уже гуляют. Сивуху они свою побоку и принялись за «казенку» — магазинную водку. Я каждый день с двумя носильщиками курсировала до потребиловки. Одно доброе дело успели сделать за неделю — поставили на папину могилу новый крест. Я стала умолять мужа:

— Давай уедем, я устала от этого содома, я не могу есть из одной миски.

Виктор мне:

— Ха, это твоя родня. Я ем из общей миски и, видишь, не помер.

А он приловчился: выпьет водки, сметаной запьет, выйдет за сарай, вытравит и сидит, как стеклышко, на него вся Преображенка молится.

Мы приехали туда, имея двадцать одну тысячу, уехали с двенадцатью. Когда я пришла с продавщицей попрощаться, та и скисла:

— Ой, побудьте еще денечек, я план выполню.

Не стала я ее спрашивать — квартальный или полугодовой, уехали мы, провожали нас всем селом.

Через четыре года мы снова ездили в отпуск. Муж сразу сказал:

— К хохлам заезжать не будем, нечего там пьянку разводить.

Я, конечно же, согласилась. Но, когда возвращались, Виктор дал телеграмму, что будем в Тяжине проездом. К поезду приехали дядя Андрей с искалеченной рукой, двоюродный брат Гриша с ампутированной ногой, дядя Володя с костылем и его беременная жена. К остановке муж заказал стол с шампанским, коньяком и хорошими закусками. В вагой вошли тетя Катя, дядя Володя, остальные только почеломкались. Ехали в вагоне-ресторане до Багодола два часа. Вдруг вбежал кондуктор:

— Дальше вас не повезу!

Муж высадился, забрал вещи.

Мы все побежали, гости спрыгнули, а я в купе все собираю, соседи помогают, а поезд уже тронулся. Я в тапках, на улице февральская стужа, муж бежит рядом с вагоном, кричит:

— Прыгай!

Стащил меня с подножки, следом выкинули из вагона обувь, пальто, я сижу на снегу, реву, а он митингует:

— Да не хочу я свиньею быть! Калеки, инвалиды войны приехали из-за нас в такую даль, а мы как баре поступили, разрешили им себя в уста поцеловать. Едем назад, извинимся перед ними!

Дождались мы обратного поезда в Тяжин, билетов не было, ехали в тамбуре. Ночыо воротились к дяде Володе. Утром дядя Андрей приехал за женой, крестится, четырехэтажным матом черта кроет:

— Неужто я допился до привидений?

— Не креститься надо, дядя, мы и вправду вернулись.

Он заплакал:

— Оцэ капитан! Оцэ уважил, так уважил!

Повез он нас к себе. Вся Преображенка закудахтала, а гульбу закатили пуще прежнего. Витю чуть не на руках носили:

— Радость ты наша! А то ведь мучаемся от праздника до праздника.

Больше мы к ним не заезжали и никогда не извещали, что едем мимо.

Среди семейных реликвий хранится у меня вырезка из газеты «Водный транспорт» за 10 сентября 1955 года. На первой странице — рассказ капитана морского буксировщика «Отпор» Виктора Привалова «На буксире — два плота»: «Экипаж морского буксировщика «Отпор» в середине августа выполнил годовой план и к концу месяца перевез дополнительно к навигационному заданию три тысячи тонн грузов.

Встав на трудовую вахту в честь XX съезда Коммунистической партии Советского Союза, моряки «Отпора» решили перевезти до конца года еще несколько тысяч тонн грузов, получить сверхплановую прибыль в сумме 150 тысяч рублей. Какими путями экипаж нашего судна добился досрочного выполнения годового задания? Что нового появилось в нашей работе?

Успеху способствовали дружная, слаженная деятельность всего коллектива судна, более четкое по сравнению с прошлым годом планирование рейсовых заданий, укрепившееся трудовое содружество с портовиками. Экипаж «Отпора» с большим интересом воспринимает опыт передовых коллективов судов, с готовностью применяет его на практике. Так, мы изучили опыт работы экипажа морского буксировщика «Дружинник», который раньше нас производил буксировку двух плотов-«сигар» по 2~3 тысячи кубометров каждый.

Перед началом навигации наше судно стояло в Мариинске-на-Амуре, где комплектовались «сигары». Готовясь к предстоящим буксировкам, наши моряки побывали на месте комплектования «сигар», ознакомились со способами их креплений. Это помогло нам в последующей работе: когда возникала необходимость, матросы при буксировке быстро и надежно устраняли повреждения. Однажды на траверзе бухты Де-Кастри оторвался центральный буксир «сигары». Матросы сделали обшлаговку, затем соединили ходовой конец обшлаговки со всеми продольными лежнями и таким образом восстановили крепления «сигары».

Нам приходилось буксировать одновременно две «сигары» объемом по 2,5–3 тысячи кубометров каждая. Это было нелегким делом, если учесть, что плавание, как правило, проходило в сложных условиях — в штормовую погоду, при плохой видимости.

Буксировка двух «сигар» осуществлялась таким образом. Общая длина буксира — 500 метров. Расстояние между «сигарами», 13 зависимости от состояния моря и дальности буксировки, составляет 100–200 метров. При начинающемся волнении длину буксирного троса увеличиваем, соответственно увеличивается и расстояние между «сигарами». Рабочая шлюпка подготовлена к немедленному спуску. Около нее дежурят матросы, которые по первому сигналу могут выйти к «сигаре».

Способы буксировки изменяются в зависимости от расстояния перехода. Так, на коротких линиях Хоэ — Холмск, Николаевск-на-Амуре — Холмск мы применяли более простой способ. Первая «сигара» крепилась своим буксирным тросом к основному буксиру на зажимах, которые при необходимости легко отдаются. Эта система крепления двух «сигар» на один основной буксирный трос применялась нами при небольших переходах вдоль побережья, где имеются защищенные пункты для осмотра «сигар».

На больших переходах, в открытом море, буксировка «сигар» производится на двух буксирных тросах. Для того, чтобы избежать при поворотах попадания буксира под «сигару», буксирный трос задней «сигары» проходит через переднюю, свободно скрепляясь на носу и корме с верхним лежнем большими скобами. Такое крепление предотвращает рыскание «сигар».

С начала навигации экипаж нашего судна отбуксировал 15 «сигар». Все они были доставлены в полной сохранности. Это достигнуто благодаря самоотверженному труду моряков, их умению действовать быстро и точно в любых условиях.

Однажды мы получили задание осмотреть поврежденную «сигару», чтобы выяснить возможность ее восстановления и буксировки от мыса Лазарева до Холмска. В это время у нас была на буксире одна «сигара». При осмотре выяснилось, что «сигара» сломана пополам, все поперечное крепление и правый бортовой лежень нарушены. Несмотря на сложность ремонта, экипаж решил восстановить «сигару». Следует отметить, что эта «сигара» была первой из доставленных нами сверх годового плана, поэтому экипаж трудился с особым подъемом.

В этом переходе, как и во время всей навигации, хорошо потрудились наши лучшие производственники — боцман товарищ Казаков, старший помощник капитана товарищ Кретов, второй помощник капитана товарищ Шелехов, плотник товарищ У ютов, матросы тт. Антоненко, Щербаков, кочегары тт. Проценко, Рисков, Сердюков, машинист т. Кривда.

В соревновании за достойную встречу XX съезда Коммунистической партии экипаж нашего судна полон решимости добиться новых успехов в труде на благо любимой Родины».

Особенно мне нравится снимок, помещенный в газете. Родные черты тут обретают новый облик, возвышают его. Его было за что любить и такого, каким он был дома и каким был на капитанском мостике.

4 августа 2004 года Нина Меркурьевна Привалова умерла в Екатеринбурге.